Текст книги "Треугольник"
Автор книги: Агаси Айвазян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
10
Вдали в тумане словно огонь горел – среди темно-зеленых деревьев полыхал красный, круг.
Мартирос с Корнелией пошли на этот огонь.
Все здесь дышало, все двигалось, все имело округлые формы – и человеческие лица, и тела, и даже переплетенные между собой стволы и ветви, природные валуны и обработанные каменные столбы… Виноградные лозы увивали круглые и полные вина бочки, виноградные кисти так и лезли в бочку, словно предлагая отведать себя. Люди опускали кувшины в бочки и подносили полные кувшины ко рту и не то что пили, а плескали вином себе в лицо, и вино текло по лицам, по подбородкам стекало на грудь, на животы. Один мужчина, подняв бочонок с вином над головой, подпрыгивал, бил ногами об землю, и земля издавала глухой гул, земля словно отзывалась, а в бочонке плескалось и хлюпало вино, отовсюду слышались голоса звучные, зычные…
Здесь были и старики, и юноши, и женщины, и дети здесь были. И все они были крупные, красивые и здоровые. И сила, отовсюду веяло силой, сильные тела, сильные мускулы, сильное все… Земля обратилась виноградом, виноград стал вином, земля обратилась деревом, дерево стало бочкой, земля обратилась человеком. Сила переходила в силу, сила была бесконечна: вино имело сумасшедшую и мудрую, улыбчивую и мрачную свою силу, виноград обладал силой любезной и страстной, любовной и загадочной, у земли была своя сила, у человека своя.
И Мартирос подумал, что вот эта открывавшаяся его глазам сила и есть бессмертие. Где эта сила ослабнет, там жизнь кончится. И пусть эта сила как хочет, так и проявляется – в добре ли, в зле, в желаниях, в отшельничестве, в терпении, в истреблении ли, в созидании ли – она и только она основа всего живого. Она движет всем и она единственна…
Мартирос с Корнелией незаметно для себя включились в эту вакханалию, и вскоре Мартирос почувствовал себя на вершине блаженства. У него уже не было времени задуматься над тем, что он видит вокруг себя: какая-то женщина подошла к нему с полным кувшином и плеснула вина ему на руки, на грудь, потом зачерпнула вина и налила Мартиросу на голову, вино потекло по лицу, попало в рот, Мартирос вдруг почувствовал, что все на свете можно и все невинно… тогда откуда же возник грех, что его породило… Глаза у женщины были естественные, полные жизни, по глазам ее можно было понять, что ей нравится то, что она делает… У Мартироса перед глазами мелькали лица, красные, лоснящиеся, с упругой кожей и чистыми порами… в этих лицах, в каждом из них Мартирос увидел Корнелию. Он был захвачен всем происходящим, как был захвачен вначале своим путешествием, с наивной преданностью и любовью смотрел он на этих людей и сливался с ними, и казалось ему, что он не только что очутился среди них, а вместе с ними родился и всегда, всю жизнь свою был с ними. Хотя они и очень отличались от него. Тем, что были крупнее, подвижнее, радостнее. Тем, что в них было больше жизни… Мужчины, женщины, дети пили вино, целовались, обнимались… Мужчины жадно целовали детей, целовали их круглые животы, их ножки, их спины, их круглые ягодицы, прижимали к себе, вдыхали их запах – словно пожирали их… подбрасывали в воздух, ловили, передавали женщинам, женщины, в свою очередь, целовали, обнимали, тискали детей. И все были вовлечены в одно движение, все были как бы одной массой, одним телом с тысячей движений… И Мартирос увидел, что люди целуют не детей, а саму жизнь, самих себя, маленьких людей, человеческие малые формы.
Голова у Мартироса закружилась, его понесло течением, и он почувствовал, что он щепка в этой большой и полной жизни, и еще почувствовал, как-то особенно остро почувствовал, что должен соотносить себя не с миром, не с количеством людей, а с временем. Человек значителен не сегодняшним днем, а прошлым и будущим, и надо смотреть на человека всей глубиной времени. Мысли Мартироса радостно воспрянули, но Мартирос был занят лицезрением окружающего. Чем больше он смотрел, тем больше подробностей замечал. Так, например, он отметил про себя, что их запястья втрое шире, чем его, что спины у них круглые и исполинские, как каменные шары, установленные на площадях Венеции, что их животы огромны и упруги, что бедра у женщин могучие, ноги длинные и сильные, колени крепкие и тоже круглые, что люди эти просто великаны.
Мартирос с усталым и затуманенным мозгом искал Корнелию, потом все кругом постепенно заглохло, и он заснул…
На ночь словно набросили полосатый покров.
Утром Мартирос проснулся в рощице, в окружении бочек и виноградных лоз. На земле спало множество людей, некоторые уже проснулись и пили вино.
Корнелия проснулась одновременно с Мартиросом.
– Пошли, – сказал ей Мартирос.
– Пошли, – согласилась Корнелия.
– И я с вами, – сказал вдруг молодой мужчина исполинского вида, который все еще производил жевательные движения, словно не желая расставаться со вчерашним пиршеством.
И они пошли втроем.
Мало-помалу они пришли в хорошее расположение духа, стали шутить, перебрасываться остротами. Новый попутчик со своей тяжелой медвежьей поступью и низким грудным голосом придал их путешествию какой-то новый оттенок, новое настроение…
Еще не было пройдено и нескольких верст, как исполин остановился, огляделся кругом и заявил:
– Хочу есть.
– Идем, по дороге что-нибудь да найдем, – ответил Мартирос, продолжая идти.
Исполин не двинулся с места:
– Я пойду обратно… Я очень голоден… Там хорошо…
Мартирос хотел возразить ему, но осекся, потому что исполин уже повернул назад, и, что было совсем уже неожиданным, следом за ним двинулась и Корнелия.
Мартирос остолбенел… Это показалось ему таким противоестественным, что мозг его отказывался верить, и, пожалуй, впервые его логика не пришла ему на помощь.
Корнелия с полдороги оглянулась, побежала назад, поцеловала Мартироса и бросилась догонять исполина.
Мартирос успел лишь улыбнуться ей.
И только теперь Мартирос понял, что навсегда теряет ее, и крикнул в ужасе:
– Корнелия!..
Корнелия повернулась, посмотрела на Мартироса чистыми своими, верными глазами, приветливо улыбнулась, отвернулась и снова пошла рядом с исполином.
Мартирос стоял посреди дороги и грустно улыбался.
И остался Мартирос один… Он очень устал от дороги, от новых стран, пожалуй, и от самого себя, и от этого неба, которое потрескивало сейчас в ожидании дождя… И Мартиросу уже было все равно, куда идти. Он никого не винил и ни на кого не был в обиде…
И заплакал Мартирос…
11
Мартирос ступил в Париж.
Вот как это произошло: дорога привела его к маленькому островерхому домишке, обычному домишке, каких немало на любой дороге. Из дома вышла женщина, ей было холодно, она быстро вылила из деревянного корыта помои и вернулась в дом. Мартирос успел только спросить: «Что это за местность?» Женщина не ответила, крепко хлопнула дверью, из дома успело вырваться облачко пара. Впрочем, Мартиросу было все равно, куда он пришел, и он уже повернулся, чтобы идти дальше, как вдруг дверь немножечко приоткрылась и женщина высунула голову. «Париж», – сказала она и снова хлопнула дверью.
Мартирос как-то странно принял это сообщение. Это название, имевшее столько оттенков, так много значащее для него, казалось сейчас чужим, непонятным звукосочетанием. Оно ничего не говорило ему, но оно вызвало к жизни, извлекло из памяти Мартироса своего двойника, тот Париж, который он лелеял в себе с детства, и эти два Парижа, эти два символа начали игру между собой. И мало-помалу в Мартиросе проснулось все его живое естество, ожила каждая клеточка, и он вспомнил детство, Ерзнка. И перед глазами пронеслось воспоминание: он в Ерзнка рисует себе мысленно Париж. И Мартироса залихорадило, что-то изнутри подстегнуло его, и он ускорил шаг, заторопился.
Постепенно домов стало больше, вид их изменился, и Мартирос вошел в Париж.
Шел мокрый снег, сырость и холод пронизывали Мартироса до костей, но Мартирос с жадностью набросился на Париж – он переходил с улицы на улицу, читал вывески, заглядывал в каждое парадное, пробегал через серые и узкие переулки, проходил под какими-то арками… наконец устал и почувствовал себя чудовищно одиноким…
Улицы были по-вечернему пустынны, все двери и ставни наглухо закрыты. Мартирос сжался весь, растерялся. В Париже, как и везде, голод оставался голодом, холод холодом и бездомность угнетала не меньше… Мартирос постучался в первое попавшееся окно, но никто не отозвался. Ему не захотелось больше стучаться к незнакомым людям. От усталости, от этой пронизывающей насквозь сырости нервы его были словно парализованы. Мартирос, казалось, не мог сделать ни движения, и мысль его не работала. Он стоял в узкой неосвещенной улочке, прислонившись к стене, и покорно подставлял лицо мокрым хлопьям снега… В этом самом веселом на свете, самом прекрасном городе он почувствовал одиночество острее всего. И единственным желанием Мартироса сейчас было согреться.
В конце улицы показалась человеческая фигура. Когда человек поравнялся с Мартиросом, Мартирос увидел, что он в очень хорошем расположении духа, что человеку этому хорошо, что он радостен – об этом говорило и спокойное, с правильными чертами лицо, и походка, и весь облик его. Человек хотел было уже пройти мимо Мартироса, но остановился и обратил на Мартироса улыбающийся приветливый взгляд. Мартирос молча смотрел на него.
Приветливый человек кивнул Мартиросу: пошли, мол, – так, наверное, подзывают собак. Мартирос выбежал из своего укрытия и пошел за ним. И что-то внутри Мартироса всколыхнулось – даже спина этого человека олицетворяла сейчас для него Париж. Да и не только Париж – всю Францию, весь свет и все человечество. Наверное, и ангелы сейчас являли собой нечто подобное: узкие плечи, заплывшая жиром спина, толстенькие короткие ноги…
Приветливый человек перешел улицу, свернул в совсем уже непроходимо узкую улочку, зашел в парадное, пошел по длинному коридору, взбежал по лестнице, потом по другой лестнице спустился и очутился перед старинной резной дверью. Деревянная эта дверь чем-то напоминала хозяина. Человек достал из кармана огромный ключ в форме двух сцепившихся рогами оленей и отпер дверь.
Он усадил Мартироса перед печью. И пока он раздувал огонь, он краем глаза все поглядывал на Мартироса, и хотя выражение его лица не изменилось, но от огня лицо сделалось еще более гладким и мягким.
Мартирос согрелся. Приветливый хозяин дома вышел через другую дверь, которую Мартирос вначале не заметил, и вскоре вернулся, неся в каждой руке по большому куску мяса. Он положил мясо на стол, один кусок перед Мартиросом, другой перед собой, потом принес два высоких бокала с металлическими крышками, и они в молчании принялись за еду.
Мартирос с аппетитом уплетал мясо и поглядывал на приветливого своего хозяина. Тот, в свою очередь, обгладывал кость и поглядывал на Мартироса.
– Как тебя звать? – спросил хозяин дома.
– Мартирос, – отвечал Мартирос с набитым ртом.
Поели, попили. В комнате стало теплее, и свет, казалось, сделался краснее. Оба, и гость и хозяин, разомлели от сытости, от тепла и собственной доброты. Мартирос от удовольствия даже зевнул. Зевнул и хозяин, потом вытер стол рукавом, поднялся, пошел в соседнюю комнату и вынес оттуда большой альбом в толстом серебряном переплете, на серебре были выгравированы сюжеты из жизни Христа.
– Наш семейный альбом, – сказал хозяин и раскрыл альбом. Мартирос увидел портрет человека, очень похожего на хозяина дома – та же улыбка, то же выражение лица, только волосы и прическа другие и усы не похожи. В руках он держал большой топор.
– Мой прадед, – сказал приветливый человек, – за хорошую работу получил четыре награды и звание придворного палача…
Мартирос оцепенел, умер, перестал существовать, словно из него в минуту выкачали всю кровь. Он был такой разомлевший, такой сытый и размягченный, что не мог думать ни о чем остром, не мог спрашивать об остром, не мог принять острое выражение и с застывшей улыбкой смотрел на приветливого человека, ожидая, что следующая минута прольет на все свет, все разъяснит.
Приветливый человек открыл вторую страницу – здесь был изображен все тот же человек, он опять держал в руках топор, только волосы и усы у него были другие и топор поменьше…
– Это его сын, мой дед… У него был свой стиль… Обезглавил восемьдесят человек, из коих двенадцать маркизов… был женат на кухарке…
Он раскрыл третью страницу – тот же человек, в другой одежде, с другой прической и другими усами – в руках совсем маленький топорик.
– Мой отец, – мягко и еще более доверительно сказал приветливый человек. – За искусную тонкую работу был переведен Людовиком в Париж… Он так ловко отсекал головы, что воротник не замачивался кровью… – Он долго смотрел на портрет и добавил: – Очень меня любил…
Мартирос проглотил слюну.
Приветливый человек перевернул четвертую страницу, и опять это был тот же самый человек, только одежда другая.
– Это я… мосье… мосье… Мартирос…
Все было ясно и крайне неясно одновременно. Мартирос не знал, за какой конец ухватиться, чтобы проанализировать виденное и слышанное, и по высшему наитию природы в нем сработал инстинкт самосохранения, и разум его как бы закрылся, как бы отгородился от всего, и Мартирос в таком состоянии забрался в постель и подождал, пока из соседней комнаты не раздался спокойный храп приветливого хозяина. И тогда он поднялся, тихо оделся и вскоре очутился на темной улице… Он быстро пошел прочь от своего недавнего пристанища, потом заметил, что бежит, что начало светать и что Париж остался позади.
12
«Иди, Мартирос, иди, не останавливайся, иди, иди…» – подгонял себя Мартирос. Он и сам не знал, что за настойчивая сила гонит его, не знал, куда это он должен идти, куда и зачем…
Но Мартирос шел, шел, все дальше и дальше… Он прошел Орлеан, Шательро, Пуатье… В Пуатье ему попалась навстречу закрытая карета. Он с удивлением заметил, что карета едет без лошадей. И захотелось Мартиросу понять, каким же это образом может двигаться карета без лошадей… Когда карета приблизилась, Мартирос увидел, что сзади ее подталкивает старик в рубище, с кудрявыми волосами и кучерявой бородой. Его мускулы напряглись, лицо и руки блестели от пота, но он улыбался как ни в чем не бывало. Карета была золоченая, с изображением кентавров на дверцах. В карете сидели старуха в дорогой одежде, худощавый старик высокого сана и маленькая девочка.
– Помоги ему толкать карету, – сказал старик, с тонким аристократическим лицом и бросил Мартиросу золотую монету. Мартирос поднял с земли монету и занял место рядом с кудрявым бородатым стариком.
И они стали толкать карету вместе.
Вначале Мартиросу было трудно, потом он привык, и ему даже понравилась эта работа и сознание того, что от твоего прикосновения приходит в движение целая карета.
– Кто такие? – спросил Мартирос у кудрявого старика.
– Люди, – ответил тот.
– Разумеется, – сказал Мартирос.
– Откуда идете? – снова спросил Мартирос.
– Оттуда, где лошади сдохли…
Мартирос ни о чем больше не спрашивал. Он смотрел то на задок кареты, где были изображены два кентавра, то на колеса, то на свои рваные брюки и износившиеся башмаки.
– Тебе сколько лет? – снова прервал молчание Мартирос.
– Сто, – не задумываясь ответил старик с кудрявой бородой.
– Сто? – изумился Мартирос.
– Да, сто, мне давно уже сто лет… – уверенно сказал старик. – В жизни человека наступает минута, когда ему делается сто лет… но не всякий может стать столетним… Если бы все могли доживать до ста лет, на свете не было бы несчастья… весь секрет в этом…
– А ты не устал? – спросил Мартирос.
Столетний его собеседник улыбнулся и перевел разговор на другое:
– Я всегда толкаю красивые кареты…
– Ты нищий?
Старик удивленно посмотрел на Мартироса.
– Каждый из нас король… никогда не грусти оттого, что ты беден, и даже если ты нищий, все равно не грусти. В тебе сидит король. Одна из ветвей твоей родословной непременно имела короля. Все мы короли и нищие. Ты тысячу лет назад был королем, я сто или немногим ранее, а может, позже, не в этом дело. И сегодняшний король непременно станет нищим. Умные короли всегда думают о том времени, когда они станут нищими. И нищие тоже думают – один о том, что он когда-то был королем, другой о том, что королевство его еще ждет. Если ты напряжешь свою память, ты вспомнишь, был ты уже королем или тебе это еще предстоит… Это относится и к вам, короли!..
Старик закончил свою тираду, произнесенную под стук колес, и рассмеялся.
Весело было с ним. Он рассказал Мартиросу множество историй и рассказывал их до тех пор, пока карета не добралась до корчмы. У Мартироса от усталости уже подгибались колени.
Старик с кудрявой бородой и Мартирос зашли в корчму, выпили пива, потом легли, заснули в одной комнате, а наутро каждый из них продолжил свой путь: старик пошел толкать карету, а Мартирос зашагал к Испании, к могиле святого Иакова.
13
Мартирос, Мартирос, взгляни на свои ноги, Мартирос, – вены вздулись, ступни огрубели, на руки свои погляди – пальцы стали отекать, потрескались от холода и ветра… на сердце свое погляди, оно испытывает боль ежеминутно – при виде нищего и при виде богача, при виде честного труженика и при виде негодяя, при виде прекрасного и при виде безобразного… На голову посмотри – в бороде твоей серебряные нити поблескивают, в ушах твоих стоит звон от голосов, язык твой на побегушках сразу у нескольких наций, и ты извел себя самого с твоей логикой… Мартирос, Мартирос, куда ты идешь, опомнись…
К вечеру над стогами у дороги повисло большое красное солнце.
Мартирос задумчиво или, вернее, рассеянно, еще вернее – устало и равнодушно остановился посреди дороги и не знал, куда идти и что делать. Он сделал шаг влево и остановился, оглянулся, подумал, сделал несколько шагов вправо и снова остановился, потом повел глазами – в самом деле, куда идти?.. Продолжать дорогу или же вернуться домой, в монастырь, который так далеко отсюда, да и хватит ли сил дойти, он ведь даже не знает, в какой стороне Ерзнка… Вперед идти легче, потому что так хоть какая-то воображаемая цель есть…
И в эту минуту горестных раздумий Мартирос вдруг увидел торчащие из стога ноги… В полосатых чулках, большой палец на одной ноге высунулся…
– Здравствуй, Томазо!.. – радостно заорал Мартирос ногам, которые мгновенно скрылись в сене.
– Это я, Томазо, я – Мартирос!..
Ноги снова вынырнули из сена, потом показалась и голова – это был действительно Томазо.
– Сеньор Мартирос! – крикнул он, прыгнул на Мартироса, и они вместе повалились на землю, и некоторое время слышны были бессвязные восклицания и отдельные слова, потом Мартирос с Томазо сели, перевели дух и посмотрели-посмотрели друг другу в глаза.
– Ты все еще скрываешься, ты от кого-то бежишь, Томазо? – спросил Мартирос.
– Скрываюсь, – сказал Томазо, – бегу. Сначала бежал на север, теперь на юг пробираюсь. Меня испанцы еретиком объявили… видел, как сжигают на кострах еретиков?..
– На юге тоже сжигают… – сказал Мартирос. – Куда же ты пойдешь?..
Томазо беспечно улыбнулся, словно опасность не к нему относилась, и посмотрел на высунувшийся из чулка большой палец.
– А мы сейчас у него спросим, вон он как всюду суется, все ему надо знать… – И обратился к пальцу шутливо: – Мой дорогой, мой длинный и нетерпеливый палец… ты моя судьба…
– Идем в горы, – сказал Мартирос. – Будем пробираться через горы к морю. Море большое, ласковое…
Томазо с минуту подумал, потом повернулся на север и сказал:
– В путь, дружище…
И Мартирос с Томазо двинулись вперед.
Село было освещено языками пламени, все кровли отсвечивали красным.
– Чучела еретиков сжигают, – сказал Томазо, – меня в этих краях хорошо знают…
– Что, речь держал? – рассмеялся Мартирос.
– Нет, выражение лица кое-кому не понравилось, – сказал Томазо. – Мне здесь показываться нельзя… И как назло – свет от костра яркий, спрятаться негде. – Потом подмигнул Мартиросу. – Подожди-ка.
Томазо что-то задумал. Он раскрыл ящичек, который держал в руках, извлек оттуда множество маленьких колокольцев, нанизал их на веревку и набросил себе на шею.
Мартирос с любопытством следил за его действиями. Потом Томазо из того же ящичка вытащил грим и размалевал себе лицо.
– Вот и все, оп-ля, – сказал Томазо. – Возьмись за конец веревки, иди впереди и тащи меня за собой… И только одно слово кричи – «чум-а-а».
Деревни здесь располагались одна за другой, без расстояния между ними. Звон колокольцев заполнил все существо Мартироса, забился в уши, в рот, в желудок, и от этого звука у Мартироса то и дело подкатывала к горлу тошнота. Он тащил за собой Томазо и уже механически повторял «чума, чума»… Опрометью бежали от них пастухи, крестьяне, священники… все.
Под осточертевший, ненавистный уже звон колокольцев Мартирос с отвращением думал о страхе, о человеческом страхе, о своем страхе, о природе страха. И о вере, о вере вообще, о своей вере, о вере других… И вдруг его осенило: «Что же я, дурак, не заткну уши чем-нибудь?» И посмеялся над собой Мартирос, посмеялся над тем, что так просто и так трудно находится правильное решение. И над тем, что в общем-то все просто…
Так, покрикивая время от времени магическое «чума», бренча бубенцами, дошли они до самого моря. Дорога привела их на птичий базар. Ничего другого здесь не было, одни только птицы. Огромное цветное пятно на берегу моря.
Всё здесь хотело летать, и все здесь хотели летать – и кто умел летать, и кто не умел, кто был свободен и кто был связан, у кого были большие крылья и у кого были маленькие, совсем крошечные крылья, и даже тот рвался лететь, у кого вовсе никаких крыльев не было. Летели над морем чайки, летели морские волны, летели обрывки разговоров, песни летели, взгляды летели, страсти. В многочисленных разнообразных клетках томились пестрые птицы. У одного человека на плечах сидело по сове. Крестьянин в черных одеждах держал в руках красную птицу, крестьянин в белых одеждах – желтую, у человека с черной атласной бородой прямо на голове сидел сокол, под ногами путались голуби, между женщинами в широких юбках, встревоженно поводя хохолками, расхаживали павлины. Были здесь и куры, и индюшки, аисты, красноголовые бойцовые петухи… Даже испанское фламенко, которое танцевали в кругу под щелканье кастаньет и под аккомпанемент гитары, даже оно напоминало птичий танец.
Мартирос смотрел на все это, стоя за невысокой белой изгородью. Он был восхищен, ослеплен зрелищем и совсем забыл про свои колокольца. Мартирос повернулся к Томазо, чтобы разделить с ним свой восторг, и увидел, что взгляд Томазо прикован к слепому нищему – глаза у того были закрыты, он пел непривычную для этих мест восточную «шикясту». Мартирос посмотрел внимательнее – это был Мустафа.
Мартирос забыл про осторожность и побежал к Мустафе, таща за собой Томазо. Зазвякали колокольцы. Сначала на это никто не обратил внимания, потом их заметил старый горбоносый голубятник. При виде Томазо с колокольцами на шее он с искаженным от ужаса лицом взвизгнул:
– Чума!..
На его голос повернулся еще один продавец и тоже в ужасе подхватил:
– Чума!..
Базар пришел в смятение. Всех словно ветром сдуло… Пестрый ковер поднялся с земли, переместился в небо, воздух наполнился шумом крыльев, гулом, означавшим только одно – конец; казалось, сейчас случится светопреставление.
Мустафа вместе с другими вскочил на ноги и проворно побежал, мгновенно прозрев.
– Мустафа!.. – крикнул Мартирос.-Мустафа, подожди…
Базар опустел.
Мустафа остановился, повернулся, внимательно посмотрел на Мартироса, узнал его и шаг за шагом приблизился к нему. Мартирос тоже пошел к нему навстречу, и в центре опустевшего базара встретились бывший монах и бывший разбойник. Они долгое время смотрели друг на друга.
Томазо, позвякивая колокольцами, приблизился к ним.
– Ты… попрошайничаешь, ты нищим сделался, Мустафа? – спросил Мартирос полушутливо, упрекая и жалея одновременно.
Мустафа посмотрел себе под ноги, потом на Мартироса и сказал обиженно, как ребенок:
– Я ничего другого делать не умею.
– Как так?..
– Я добрым стал…
Логика Мартироса безмолвствовала. Мартирос не знал, что сказать, и, чтобы выиграть время, обратился к Томазо:
– Видишь, он добрый… – потом спросил у Мустафы: – А что с Юнусом?..
– Он тоже добрым стал…
Мартирос подумал: «Тоже, значит, нищим…»
– Аль-Белуджи?.. – спросил Мартирос.
– После тебя все стали добрыми… – сказал Мустафа.
Они молчали и смотрели друг на друга, печально улыбаясь. Несколько птиц, описав в воздухе круг, опустились к ним на плечи.
Теплая и мягкая ночная мгла постепенно надвигалась на дорогу. Мартирос, Мустафа и Томазо шли вдоль морского берега. Время от времени позвякивал какой-нибудь из бубенчиков Томазо, хотя Томазо и придерживал их руками, чтобы не было лишнего шума. Колокольцы, казалось, принимали участие в их разговоре.
– И куда же мы сейчас идем? – обратился скорее к самому себе Томазо.
Мартирос и Мустафа промолчали. Потом Мартирос сказал еле слышно…
– Я домой хочу… в Ерзнка… к Гагику…
– В таком случае нам нужно идти в обратном направлении, – сказал Томазо.
Мартирос подумал и вздохнул:
– Я сказал Гагику, что иду на могилу святого Иакова в Испанию. Раз сказал, должен пойти…
– Сколько времени тебе нужно, чтобы добраться до дома?.. – снова спросил Томазо.
– Вот уж три года, как я вышел из дому… – сказал Мартирос и загрустил: – Я устал. – Он посмотрел по сторонам, потом остановил взгляд на Мустафе: – Куда идет мир, Мустафа? Куда катится земля?.. Все неправда, значит?..
Томазо переполнился жалостью неизвестно к кому и к чему – он не Мартироса жалел и не Мустафу, и не себя… не свою судьбу, не свое детство, не свои страдания… Ему захотелось обнадежить Мартироса.
Что-то затрепетало внутри у Томазо. Он перекувыркнулся в воздухе, потом встал против Мартироса и сказал:
– Вот она, земля, вот он, мир… земля никуда не катится… И почему ты все хочешь, чтобы мир стал лучше? Мир хорош именно такой, какой он есть. И ты не жди, что когда-нибудь на земле будет рай. В жизни как в хорошем обеде – все есть, всего намешано: и мяса, и овощей, и горькие приправы тут, и вода… мир устроен гармонично… приходят люди, добрые и жертвенные, они нужны в жизни… Но и подлецы нужны, и негодяи…
– А на что они нужны, подлецы?.. – грустно спросил Мартирос.
– Не знаю, но наверняка нужны… – Томазо улыбнулся. – Против чего же тогда бороться добру?.. Одно только добро не может существовать… – И вдруг словно открытие сделал Томазо: – А вообще что такое добро?..
– Это когда люди нищие, – внезапно ответил Мустафа.
– И когда люди любят друг друга… – устало, стыдясь стертости и избитости собственных слов, сказал Мартирос.
– А что значит любить?.. – продолжал игру Томазо.
– Любовь – это жизнь, это рождение… – сказал Мартирос заученно.
Мустафа издал какой-то звук губами, словно хотел вспомнить воинственный клич былых времен.
– Ненависть тоже жизнь, тоже рождение, – сказал Томазо.
– Ненависть – это смерть… – сказал Мартирос.
Иногда в темноте позвякивал какой-нибудь из бубенчиков, печально-печально, и подчеркивал одиночество этих троих на земле.
– Смерть – это тоже жизнь, – сказал Томазо.
Мартирос промолчал, потом посмотрел на Томазо и Мустафу и сказал со вздохом:
– И что же будет?
– А ничего не будет. Все останется так, как есть… на своих местах…
– Зачем же мы тогда говорим о добре, о красоте, о разуме, о просвещении?
– Должны говорить, – воодушевился Томазо. – Всегда будем говорить. Без этого жизнь потеряет всякий смысл…
– Отчего же мы тогда убиваем друг друга, воюем, завидуем, поклоняемся силе?.. – сказал Мартирос.
– А иначе жизнь остановится… – сказал Томазо, – и обед будет вариться сам собой…
– Значит, я могу убивать?.. А я хочу любить… – сказал Мартирос каким-то погасшим голосом.
Томазо запел, и пение его означало: «Сколько раз говорено об этом, поговорили еще раз», – потом пустился в пляс, позвякивая колокольцами в такт.
– Видишь, и чумные колокольцы могут доставить радость.
Мустафа молча шел рядом с ними, бросая на них непонимающие взгляды, а сейчас стал тоже приплясывать, мало-помалу входя в раж.
Через некоторое время и Мартирос присоединился к пляшущим, так и продвигались они вперед, приплясывая в темноте, оглашая ночь бессвязными громкими криками, позванивая колокольцами…
Они подошли к городу Португале, но войти в него не осмелились, они дождались ночи и только тогда осторожно, крадучись стали пробираться по узеньким улочкам. Мустафа вдруг пропал и вскоре появился, он торжествующе улыбался, в руках у него были полуобглоданные кости, куски вареного мяса. Голод прижал их не на шутку, они с жадностью уписывали холодное мясо…
Следующий город был Сант-Антерн, в город они вошли днем, но прошли его быстро, как сквозной ветер, и сами никого не увидели, и их никто не заметил.
В Овьедо вошли смело: опасность была уже позади, здесь Томазо никто не знал. Радостно выпятив грудь, Томазо вышагивал по улицам города, словно почетный его гражданин.
Лохмотья на них пришли в полное обветшание. Мартирос в каждой стране «обновлял» наряд, и сейчас трудно было определить по его одежде, сменившейся сотни раз, род его занятий и национальность.
В Овьедо Томазо дал небольшое представление: Мартирос позвякивал колокольцами, Мустафа на дощечке отбивал такт, а сам Томазо кувыркался, ходил на руках, становился на голову, проделывал свои лучшие трюки.
На вырученные от представления деньги они купили одежду, пообедали в корчме и, сытые и довольные, вошли в Сант-Яго.
Мысль Мартироса снова заработала. Они стояли у бассейна с фонтанчиками, и шум воды и прохлада навеяли на друзей какую-то спокойную грусть. Они уселись прямо на земле, подставили лица солнцу и брызгам воды и так с полузакрытыми глазами отдались своей усталости, солнечному теплу и собственным мечтам.
Мартирос вспоминал армянскую свадьбу, лица жениха и невесты, свой дом и мягкий, доверчивый взгляд Корнелии. Он мысленно прикинул, сколько ему еще надо идти, чтобы вернуться в Ерзнка… Наверное, три года, а может, и больше, потому что Мартирос смертельно устал и ноги его не слушались… Еще три года…
