Текст книги "Треугольник"

Автор книги: Агаси Айвазян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Разговор двух сумасшедших на вершине горы

В сентябре этого года мы наконец решились подняться на Красную гору. Из Еревана она просматривалась отовсюду – со стадиона «Раздан», с Норка, с Эчмиадзинского шоссе. Она давно не давала нам покоя – мы приглядывались к ней и с Гарни, и с Советашена, и от гостиницы «Двин», и все кружили вокруг нее… Наконец, в сентябре этого года мы с Игнатиосом вышли из дому еще засветло и к утру были уже у подножия.

Мы перешли реку Азат и ступили на красно-оранжевый гравий. Где-то вдали залаяло сразу несколько собак. Игнатиос остановился. Я знал, что он не любит собак, но на всякий случай еще раз сказал ему:

– Ну, что ты боишься? Они сами боятся нас…

Мой друг рассердился. Его морщинистое лицо стало страшным. Морщины набежали друг на друга, и я подумал – разгладься они и их хватило бы на два лица.

– По-твоему, я так хочу? Знаю, что не надо бояться, а ноги словно свинцом наливаются, – сказал он. – Я не хочу бояться, страх – самый низкий недостаток, я больше всех ненавижу трусов и постоянно твержу себе – не бойся, не бойся… Но боюсь… Хочу переступить черту страха, но не могу…

Игнатиос мыслит очень цельно и последовательно. Его логика все равно что двигатель современного реактивного самолета. Сколько же понадобилось сил, сколько было выстрадано, проанализировано, какой был проделан тяжкий труд по сопоставлению понятий, чтобы он смог удержать свое тщедушное тело в одной точке этого огромного и непонятного мира.

– А еще я не могу переступить черту дурного поступка, – продолжал он. – Всегда я убеждал других не делать зла, быть порядочными, но сам не могу быть таким… Теперь я всем все прощаю, потому что зло не подвластно мне. Я хочу стать добрым, но не могу.

– Ты добрый, – сказал я.

– Что ты знаешь! – снова заволновался он. – Просто каждый человек по-своему не виноват.

На голом склоне горы был зеленый оазис, ручеек тонким прозрачным покрывалом скользил по камням.

– Не может так, быть, чтобы нельзя было заставить себя… Если ты уверен, то обязательно поступишь так, как считаешь нужным.

В горячем воздухе дрожала оранжевая вершина горы.

Игнатиос начал подниматься в гору.

Он шел как-то неистово, не думал, не рассчитывал свои движения. Он просто спешил, пока его не покинула смелость.

Красный гравий осыпался под ногами. Мы скользили вниз, потом снова лезли вверх.

Склон горы делался все круче. Всюду были змеиные норы, высохшие змеиные шкурки… Я заметно отстал и удивлялся, глядя на своего друга. Он уже передвигался на четвереньках. Я с трудом повернул голову – где-то внизу под нами – ущелье Гарни и очень далеко – дым над Ереваном.

Я уже не мог подниматься вверх, не мог также и спуститься. Погрузив ноги в щебень, я почти лежал да склоне горы. Я посмотрел вверх на Игнатиоса и подождал, пока он придумает какой-нибудь выход.

Игнатиос не двигался, и его поза тоже оставалась неизменной, обеими руками он ухватился за какой-то острый обломок и ногами уперся в высохший куст. Он покосился на меня, и я понял, что он уже ничего не может сделать – он застыл в этом положении, прилепился к скале.

– Что делать? – спросил я.

– Не знаю.

– Поднимемся?

– Не могу.

– Тогда спускайся, – сказал я, тем более что это соответствовало моему желанию и внутреннему состоянию.

– Не могу, – мягко ответил он, и от его слов у меня мороз по коже пробежал.

– Не оставаться же нам здесь, на горе. Как-нибудь спустись.

– Не могу, – повторил он.

Снизу в трубках брюк я видел его старческие худые ноги.

– Темнеет… Ты представляешь, что будет ночью, если мы останемся тут? – спросил я. – Как-нибудь преодолей себя.

– Не могу… – спокойно ответил он. – Я и в других случаях пробовал убедить себя, но ничего не выходило.

– Сейчас не время рассуждать, – горько усмехнулся я. – Надо спуститься – и все.

– Если можешь, подымись ты, – предложил он, не глядя вниз. – Может быть, мы вместе что-нибудь придумаем… Может, поднимемся до конца, а там плоскогорье. Обычно так и бывает.

– Не могу, – сказал я.

– Заставь себя.

И мы так и остались – он наверху, я – пониже, Я не в силах подняться, а он – спуститься.

– Но спуститься все же проще. Как-нибудь внуши себе… – убеждал я его, выдыхая на скалу красный песок, который набился мне в рот и прилип к моему влажному лицу.

Мы замолчали: нам было удобно оставаться в этом положении, мы лежали, упершись ногами в красный гравий, и так как эта часть скалы была почти вертикальной, то выходило, будто мы сидели.

Игиатиос взглянул в небо и почесал седой подбородок.

– Хорошее здесь небо.

– Небо всегда хорошее… Только снизу оно кажется то облачным, то веселым… Это с небом не связано, – сказал я, как всегда, не задерживаясь с ответом. Такой у меня характер – никогда не медлю с ответом, даже если собеседник не спрашивает ни о чем. Слова людей требуют ответных слов.

На ногах у Игнатиоса были кеды.

– Удобные они? – спросил я.

– Дешевые… – сказал он. – И удобные, но ноги болят даже в них… Удивительные ноги, – он это сказал так, будто его ноги существовали сами по себе.

– Находились, – сказал я, посмотрев на свои ноги.

– Я устал и от своих ног и от своего тела, – сказал Игнатиос, – словно я их пленник.

– Сосуд и только, – сказал я, вдруг тоже почувствовав нелепость наших тел на этой горе.

– Шестьдесят килограммов мяса и костей, – усмехнулся Игнатиос, – как ящик из-под радиоприемника.

– Теперь кто же боится – я или ящик? – игриво спросил я.

– Конечно, ящик, – просто ответил Игнатиос.

Очень далеко внизу, вокруг стада овец, лаяли собаки. Гору овевал легкий ветерок. Из-под моих ног сорвались несколько красных камешков и заскользили вниз, унося с собой песок, и, обрастая им, докатились вниз, до дна ущелья.

– Я не рассказывал тебе, что случилось со мной на прошлой неделе? – спросил мой друг. Он лежал – спиной или, вернее, подошвами ко мне, лицом к скале.

– Нет, – ответил я. – Ты обещал сказать по телефону, ты был очень удивлен и возбужден, но не рассказал. Сказал: будет удобное время – расскажу.

– Удобного времени никогда не будет… Когда расскажу, тогда и будет удобное время… Потому что невозможно передать то, что чувствуешь. Можно передать лишь то, что произошло. Рассказать?

– Давай.

– Не подумаешь, что я сумасшедший?

– Нет, – ответил я. – Мы так давно знаем друг друга. А здесь больше никого нет. – Я снова посмотрел вверх и вниз, чтобы лишний раз удостовериться, что мы недалеко от вершины.

– Ты бывал когда-нибудь счастлив? – спросил он.

Мне вспомнилось сразу несколько вещей – как впервые в реке мои ноги оторвались от земли и я почувствовал, что держусь на воде, вспомнил пожилую женщину, одарившую меня своей любовью, и еще кое-что…

– Да, немного, – ответил я. – А ты?

– Если мне вернут мою жизнь, я приду в ужас, я не смогу снова ее прожить… Для меня не может быть страшнее наказания.

Он коснулся губами скалы и раскашлялся, земля и песок посыпались вниз, на мою голову.

– Только на прошлой неделе было одно мгновение… Я понял, что такое счастье. Это чувство легкости, миг ликования, внутреннее ощущение света, гордости и достоинства… Был вечерний час, я сидел у окна… И внезапно, когда я поднялся со стула, одно лишь мгновение, мельчайшую долю секунды, я почувствовал, что вижу свое тело из окна… Затрудняюсь передать мое состояние… Но это краткое мгновение я был счастлив… Я был самим собой… было ликование, было так много света и счастья, что я до сих пор ношу их в себе!.. И это мгновение равно всей моей жизни… Может быть, это высшая математика – наименьшее равно бесконечности, или наоборот – вечность бесконечно мала… Из окна я увидел свое тело, этот пустой ящик… такой ничтожный, незаметный, ничего общего не имеющий со мной…

Все это было весьма странно. Мало того, что двое выживших из ума стариков застряли на горе, а еще вон о чем беседуют… Но как бы то ни было, а мы говорили именно так, таким удивительным образом.

– Может, ты слегка вздремнул?

– Думаешь, то была галлюцинация? – сказал Игнатиос. – А знаешь, это же известная вещь, еще Достоевский писал, что о той жизни знает лишь тот, кто одной ногой побывал там. По-моему, я должен был умереть, и не умер. Просто должно было остановиться сердце, и не остановилось. В этот самый миг я увидел себя на расстоянии двух метров… Я еще не ушел по ту сторону окна… Представляешь, как хорошо там, еще дальше? Если бы сердце остановилось и я бы продолжал свое движение… я бы узнал больше… Вокруг было так просторно, так свежо… Я теперь знаю, что там хорошо.

В комнате я, может быть, иначе воспринял бы его слова, но здесь, на вершине горы, среди красного гравия, двое пожилых людей, висящих в странных позах… Представляете мое состояние? Я решил объяснить необъяснимое.

– Что, у тебя в самом деле сердце больное?

– Да, с сердцем плохо, – ответил он. – У меня в кармане нитроглицерин.

– Скажи кому-нибудь, что с больным сердцем пошел в горы, не поверит.

– Люди ничему не верят… Они ничего не знают, – вздохнул мой друг. – Они верят в то, во что легко поверить.

– А как ты сам объясняешь это? – спросил я, чтобы не счесть его за сумасшедшего. Подтекст был следующий: «Видишь, я тебе серьезно задаю вопрос, значит, воспринимаю твои слова всерьез». Почему-то всегда я стесняюсь, когда мой собеседник попадает в неловкое положение.

– Это была душа, дорогой мой, – сказал Игнатиос. – Прежде бы так сказали… Я сейчас знаю больше. Наука открыла ядро. Физики нашли самые маленькие частицы, обнаружили нейтрон… и нейтрино, А знаешь, что такое нейтрино? Его масса в неподвижном состоянии равна нулю. То есть когда оно не движется – его нет. Но когда движется – существует. А что такое душа? Тоже – и нету, и есть… Говорят – где же душа? Если она есть, то где же она находится? Как она может существовать без тела? А почему она не может существовать сама по себе, вне тела? Физики открыли душу… Это наука… Ядро может взорвать мир, и нейтрино может взорвать мир. Значит, какая же большая сила заключена в самой маленькой частице! И даже бестелесной частице. Малое против большого. И в равной степени могучее… Когда движется – оно есть, оно большое, оно видно.

– Нейтрино?..

– Да, душа…

Солнце почти совсем зашло за горы, и силуэт моего друга был едва различим среди контуров камней.

– Спустимся… – сказал я. – Игнатиос, спустимся, а то скоро ничего не будет видно…

И меня охватила грусть при мысли о беззащитности природы.

– Ладно, – сказал наконец Игнатиос, и я увидел, как он почти на животе скользит вниз.

Я тоже зарывался ногами в гравий, гравий немного сыпался вниз, собирался на скале, подобно ступеньке, и я двигал вперед вторую ногу. Мне было сравнительно легче. Наверху гравий был покрупнее.

Огромный камень сорвался сверху и катился вниз, все вниз, потом заглох, замер в ущелье. Только тогда я взглянул наверх.

– Осторожно, Игнатиос… Не роняй камней, а то они и меня унесут с собой.

Игнатиос молчал, и его молчание стало особенно ощутимым, когда умолк шум, вызванный обвалом.

Я посмотрел вверх и не заметил ничего движущегося.

– Игнатиос… – сказал я, потом закричал. Голос мой отдался в горах. Я на миг замер и прошептал:

– Игнатиос!.. родной!..

Я понял, что тело Игнатиоса упало вниз.

Я именно сейчас испугался одиночества и темноты, мне захотелось очутиться в своей теплой комнате с электрическим светом.

– Игнатиос! Игнатиос! – всхлипывая, повторял я, быстро сбрасывал вниз ноги и был немного обижен на своего друга… Мне казалось, что какое-то нейтрино от него улыбается мне откуда-то. А сам я не знал, куда мне идти сначала – в деревню или в Ереван, в милицию или к нему домой, чтобы сообщить, что тело Игнатиоса уже упало…

Пока я с большим трудом, ворча и спотыкаясь, перешел реку Азат, уже стемнело… Но казалось, ничего не случилось… Я был внутренне спокоен. И только одно подумал: «Если я и в самом деле повстречаюсь с душой Игнатиоса, как мне к ней обратиться? Он и сейчас Игнатиос? А может, надо будет звать его «товарищ Нейтрино»?

Скандалисты

Дядя мой, Карапет, был самым трусливым в нашем роду и бежал из Эрзерума до самой Астрахани; другой дядя, Седрак, с тетей Пепроне добрался до Грозного; отец мой попал в Шемаху, а дед мой только перешел российскую границу, перевел дух, да там и осел, в надежде скоро вернуться в родные места.

Со временем все снова собрались под одной крышей, успокоились и начали жить.

В одно обычное воскресенье после обеда дед сел, потом прилег, покряхтел, повернулся на правый бок, потом на левый, поскрипел зубами, потом, вспотев, снова сел, почесал грудь, обалдело посмотрел на нас и сказал:

– Ну, что уставились на меня?..

Дядья переглянулись.

– Да так… – сказал мой отец.

– Может, смотреть на меня не стоит, а?

– Отчего же… стоит… – запинаясь, сказал Карапет.

– Так стоит?.. рассердился дед Погос. – Стоит, значит?.. Что я вам, обезьяна какая-нибудь?! – Потом выставил свои руки: – Эти мозоли сделали вас людьми!.. – Потом постучал по впалой груди: – Это высохшее тело дало вам жизнь!

Грудь и в самом деле была высохшая, костлявая и издала глухой звук дерева.

– Войдите! – приветливо, тоненьким голосом откликнулась из соседней комнаты тетя Пепроне.

Мой отец засмеялся. Дед Погос схватил со стола медную пепельницу и запустил в дверь.

– Господи! – послышалось за дверью, потом выбежала тетя и стала хлопать себя ладонями по коленям: – Что случилось?..

– Молчать!.. – заорал дед. – Обезьяна!.. Молчать!..

Карапет медленно встал, направился к двери.

– Уходите, а?.. Бежите, будто обидели вас? – сказал дед. – Хватит!.. Хватит!.. – закричал он, и кулак его описал в воздухе круг, зацепив на этом пути скулу моего отца и челюсть Седрака.

Настроены мы были всегда на воспоминания.

– Проснулся я утром, поглядел на солнце… – сказал отец и посмотрел на стену комнаты.

Седрак усмехнулся.

– Какое тут может быть солнце?

– А где же?..

– Солнце вон там… – Седрак повел большим пальцем за спину, показал на противоположную стену: – Вот… в этой стороне!

– Ну, хватит!.. – махнул рукой отец. – Так, по-твоему, та стена восточная?

Седрак спросил еще более ехидно:

– А то нет?..

Отец взорвался:

– Да знаешь ли ты, в какой стороне Эрзерум, знаешь? В этой или той?..

Тетя согласна была с Седраком, Карапет и дед – с отцом.

Вскоре они перепутали стороны и показывали теперь уже на другие стены: отец показывал пальцем на стену Седрака, говоря: «Тут Эрзерум!», а Седрак – на стену отца: «Эрзерум тут!»

Сторонников отца оказалось больше, и Седрак обиделся, ушел в другую комнату. Пепроне расплакалась и последовала за ним. Целый день они не выходили к нам. Дед рассвирепел, взял и забил наглухо дверь комнаты Седрака. Тогда Седрак пробил другую стену и ночью вышел в сапожную мастерскую соседа Багдасара.

У нас необычная фамилия: Отхнаенц. Все мы одного роста: невысокие, а дед так тот еще ниже нас.

Самый толковый среди нас – Карапет: он каждый день ходит то в театр, то в «Клуб ремесленников», в свое время он раза два пил пиво с такими артистами, как Зарифян и Восканян; он показывает карточные фокусы, на ночь завязывает нос полотенцем, чтобы тот стал поменьше, к ногам же привязывает гири, чтобы стать длиннее. Отец мой самый упрямый, дед самый выносливый, тетя самая крикливая, я же самый сильный. В этом я окончательно убедился во время одной из драк с отцом. Терпение мое иссякло: я повалил отца на тахту, сел на него верхом, взял его за кадык и кричу изо всех сил:

– Смбат, счастливого тебе пути!..

Отец хрипит, однако не перестает быть вежливым.

– Счастливо оставаться… – с трудом произносит он.

Я снова кричу, потому что знаю, что до конца его не задушу, но до чего-то доведу. Вены на лице отца вздулись, но он упрям: руками вцепился в мои руки, ногами бьет меня по спине. Глаза выпучены, но в них ни капли страха.

– Ха!.. Не так-то просто истребить наш род!.. Я Смбат Отхиаенц!.. – с трудом шепчет он и кашляет, потому что слова застревают у него в горле. Я разжимаю пальцы, чтобы узнать, что он хотел сказать.

– То-то!.. – удовлетворенно заканчивает отец свою речь.

Я опять сжимаю его горло, однако не до конца, чтобы и в самом деле не зайти слишком далеко. Сдавливаю и вдруг под пальцами чувствую столь родную мне щетинистую кожу отца. Мне хочется погладить его морщинистое, с вялой кожей лицо и подбородок, но это желание еще больше сердит меня. Я злюсь – не знаю, на кого, не знаю, на что, и снова принимаюсь душить отца с криком:

– А я Отхнаенц Саркис!

– Ха!.. – издевается отец, деланно смеясь. – Ты Отхнаенц?!. Ха!.. Не смеши… Какой ты Отхнаенц!.. Если та-кого с-стари-кашку за-душить не мо-жешь?.. Был бы я помоложе, я бы… Не с-сме-ши, ха!.. С ума мож-жно сойти со смеху!.. – Он скрипит зубами и бьет меня по спине… Удар слабый, и я думаю, что отец порядком постарел. Нога у него тонкая-тонкая, завязки кальсон свисают до костлявых пальцев, мышцы будто стерлись от работы… И хочется мне его погладить, обнять… Как раз во время этих хороших мыслей отец, лежа, еще раз бьет меня коленом.

– Меня зовут Отхнаенц Смбат!

От этого удара я падаю на него, и лицо мое касается его лица. И это очень знакомое мне прикосновение: лицо холодное, с колючей щетиной, с несколькими родинками на щеке, а длинный нос оказался у меня где-то за ухом…

День выдался мирный, была передышка. Все собрались вместе, кто нацепил очки, кто повязал галстук, надел отутюженные брюки, и оттого, что после вчерашних свар голоса были сорваны, все говорили почти шепотом. Сидели тихо, кто размышлял, кто читал газету.

Тетя, оглядев всех нас по очереди, ангельски-наивным тоном сказала:

– Хоть бы кто-нибудь спросил: чего мы все ссоримся? – И ее солидный зоб пришел в движение.

– Мяса много едим, вот в чем дело, – хрипло, с трудом шепчет Седрак.

Карапет дает более философское объяснение:

– Ненависти много скопилось в нас внутри…

– Не порите чушь, господь с вами!.. Отхнаенцы сроду все такие… От дедов так пошло… – бурчит дед Погос.

– Да нет же, нет!.. – сердито твердит свое Карапет. – Тысячу лет резали нас… Вот и накопился гнев…

– Оставь, будет тебе! – цедит сквозь зубы Седрак.

– Вы пейте, пейте побольше!.. Или не знаете, что от пьянства деретесь? – говорит Пепроне.

– Говорю вам: ненависти накопилось в нас много! – горячится Карапет.

– Что же нам теперь, эту ненависть друг на друга изливать?! – взрывается отец.

– А куда же ее денешь, эту ненависть? На кого же ее изливать? На чужих?.. Силенок не хватит… А тут все свои, на своих и накричать можно, душу отвести!.. – говорит Карапет.

– Не умничай, ради бога! – язвительно останавливает его Седрак.

Карапет, разозлившись, начинает ходить взад-вперед по комнате; ходит и плюется до тех пор, пока у него не пересыхает в горле.

– Да я ведь в книгах читал!.. Не сам же придумал это!.. – говорит Карапет и вдруг орет: – Не хватит вам, а?.. Не хватит?!

Мой отец отбросил в сторону очки и, видимо, тоже хотел закричать, но ничего у него не вышло. Голос у него вчера до того сел, что теперь он только пошевелил губами. С досады он ударился головой о стенку, попятился назад и нацелился уже на другую стенку.

Я стал перед ним.

– Пусти, говорю! – натужным шепотом просил отец.

– Да пусти ты его, зачем мешаешь, пусть расшибет себе башку! – уговаривал меня Седрак.

Гроб был заказан для другого, но почему-то его не взяли. Мы его купили для деда.

Дед поместился в половине гроба. Мы поставили его в кузов старой грузовой машины, а сами сели вокруг. Дул сильный ветер, дорога была ухабистой…

По обычаю машина двигалась медленно. Водитель одной рукой держался за руль, другой ковырял в носу.

Карапет нагнулся к окошку водителя:

– С какой скоростью едешь?

Водитель удивленно посмотрел на него.

– Десять километров…

– Давай гони на шестидесяти, – сказал Карапет.

– Что?

– Гони, говорю, быстрее!

Машина ускорила ход. Водитель посмотрел на покрасневшие глаза Карапета, на посиневший нос моего отца, на слезы, катившиеся по щекам Седрака, и не знал, как быть.

– Жми! – приказал Карапет.

Машина сорвалась с места и понеслась.

Прохожие смотрели на мчавшуюся машину с гробом и смеялись.

С гробом деда на плечах отец мой и дяди начали перебранку.

– Ну что я говорил?.. Дороги тут нет!

– Помолчи, брат, ведь по камням шагаем…

– А я же говорил вам, говорил!.. – продолжал ворчать и отплевываться Карапет.

– Да перестань ты! – отец в сердцах толкнул Карапета.

– Погоди же, я с тобой еще поговорю!..

Деда без всяких церемоний опустили в яму, закопали и, обиженные друг на друга, разошлись…

Ночью в нашем доме стояла тишина. Но вдруг послышались причитания тети:

– Ой, ой, ой… Ослепнуть мне… Погос-джан, дорогой наш папочка!..

– Ну замолчи же! – крикнул Седрак, украдкой вытирая глаза. – Что ты разревелась!

Всхлипывания Пепроне стали реже, реже и замолкли.

И опять воцарилась долгая тишина.

В комнате было темно, и в темноте слышались наши беззвучные голоса. До утра я ждал, что распутается какой-то клубок и я в самом деле услышу голос кого-нибудь из наших. В темноте я видел разноцветные детские шарики и широко раскрытые задиристые глаза отца, двух моих дядей и Пепроне… И в полной тишине я чувствовал, как затаили дыхание четверо беспомощных, несчастных людей…