Текст книги "Треугольник"
Автор книги: Агаси Айвазян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
Удивленный, влюбленный, растерянный турист
Бетонированная полоса. Ту-104. Взлет. Самолет взмывает вверх. На крыльях – солнце, а внутри – люди. Одно из ста мест мое. Об этом свидетельствует находящийся у меня в кармане билет величиной с носовой платок, на котором написана моя фамилия.
Блаженно откидываюсь на кресле, оглядываю салон, смотрю вниз, на землю. Я горд, что и у меня есть место в этом замечательном самолете выше облаков, у самой кромки солнца, и еще есть место там, внизу…
На этом маленьком шарике, от которого я попробовал ненадолго оторваться, есть краешек каменистой земли, которая была моей еще до моего рождения, моей останется и после смерти, Вернуть билет на этот краешек невозможно, бессмысленно… Оттуда меня подняли и везут показать Восток. Я всегда могу выйти, осмотреться вокруг, поглядеть на других и вернуться.
Бетонированная полоса. Самолет идет на посадку. Ташкент. Гостиница из бетона и стекла. В гостинице нет мест. Чемоданы. Носильщики, Экспрессы. Бездомные, вернее, безгостиничные гости.
Рядом с гостиницей строится новое здание.
Швейцар, узбек с наивосточнейшими усами и в наиевропейской классической униформе швейцара, утешает:
– В будущем году достроят… это гостиница… Милости просим…
Я счастлив. Меня всегда радует завтра.
Наверху синее, тысячелетнее, древнее-предревнее небо, под ним – тысячелетняя, древняя-предревняя земля. На ней двое…
– Вы тоже без места?
– Тоже…
– Дайте ваш чемодан… помогу.
– По-моему, вы больше нуждаетесь в помощи. У меня свободна одна рука. Давайте ваше ружье.
– Это мольберт.
– Вы художник?
– Да… Студент второго курса. Как вас звать?
– Маро.
– Очень рад… Меня…
– Ой, что вы делаете!.. Наверное, раздавили краски… Можно знакомиться и без рукопожатия.
– Уже два часа.
– Не люблю, когда смотрят на часы. Вы что, недавно купили их?
– Да нет. Просто так…
– Двадцать минут третьего.
– Накрапывает…
– Небо-то чистое… Скоро пройдет.
– Видно, придется зайти в вашу гостиницу.
– Уже светает… Я провожу вас.
– Куда?..
– На Восток…
– А ваши дела?
– Я турист… Я хочу увидеть Восток… и вас… А вы?
– Я должна навестить подружку в Бухаре и родственников в Самарканде…
…Двое, два человека, женщина и мужчина, знакомые друг с другом уже тысячелетия… И вот снова познакомились.
Старый Ташкент начинается с рынка.
Все оттенки Востока. Узкие пыльные улицы. Глиняные домики. Жмутся друг к другу, постепенно взбираясь куда-то вверх. По их плоским крышам можно шагать, словно по ступенькам. Старики у порогов. Один из них возлежит на дощатом помосте. Перед ним пиала с чаем. Со стороны можно подумать, что помост этот сколотили специально для старика. Он неспешно поглядывает по сторонам.
Деревянная лавчонка. Торгуют лисьими шкурками. Шкурки свежие, с кусочками мяса. Продавец – бритоголовый узбек в расстегнутом халате. Рядом со шкурками большой чайник.
Всевозможные фрукты: урюк, изюм, виноград…
Среди этой пестроты – стандартный киоск «Союзпечати».
По привычке подхожу, беру «Правду» и «Юманите». По-французски читаю только заголовки. На всей первой полосе воспроизведение одной из синих росписей Жана Кокто. Я жалею, что купил газету. Кокто никак не вяжется с Востоком.
Маро покупает журнал мод и местную газету.
Разворачивает газету, просматривает отдел объявлений.
Прямо посреди улицы готовят плов.
– Попробуем? – предлагаю я.
– На улице?..
– Да… Пусть будет настоящий Восток… Ведь мы туристы!
Маро смотрит по сторонам, в глазах вспыхивают шаловливые искорки, она машет рукой:
– Ладно, будь что будет!..
Едим, смеемся. Я щурюсь от солнца. Предметы вокруг расплываются, теряют очертания, в глазах только краски, пестрые, сливающиеся в одно сплошное пятно.
И все перемешивается: смех, Маро, Ташкент, плов, люди… Белое, желтое, красное…
– Посмотри-ка, я не съела помаду? – Маро выпячивает губы.
– Хватит еще на обед и ужин!
Губы Маро широко открываются, с них слетает смех. Смех красноватый, цвета солнца… Смеюсь и я. Смех разливается вокруг нас. Мы утопаем, плывем среди смеха. Смех волнами расходится от нас, заражая окружающих. Смеется сидящий рядом с нами узбек, и другой узбек, сидящий подле него, смех распространяется дальше… Улыбаются окружающие нас люди… Смеются, потому что смеемся мы… Волна смеха ударяется о толстую шею тучного человека… Он сердито оборачивается, но затем тоже начинает смеяться вместе со всеми.
Перестрелка смешинками… Дуэль улыбок…
Самолет. Мы с Маро сидим рядом. По ту сторону Стекла – люди в чалмах. Доносится аромат шашлыка. «Даже запах стал реактивным», – думаю я.
Взлет.
Сидящий передо мной таджик в чалме трясет бородой. Видно, молится.
Посадка.
Душанбе.
Чуть ли не самый южный город нашей страны. Сделаешь еще шаг, попадешь в Индию, в пьяном виде поставишь ногу чуть левее, окажешься в Афганистане. На горных высотах живут памирцы – потомки Македонского. С восковыми, как у Христа, лицами, застенчивыми глазами, с осторожной богоподобной поступью.
В городе две гостиницы. Две гостиницы, расположенные друг против друга. В одной из них нет мест для женщин, в другой – для мужчин. Я устраиваюсь в общежитии одной гостиницы, Маро – в общежитии другой.
В моей комнате человек пятьдесят – узбеки, казахи, таджики, корейцы, осетины… Жильцы меняются каждый час. Один прибывает, другой уезжает. Меняются языки, постели, оттенки храпа. Неизменен только висящий на стене громкоговоритель. Говорит с утра до поздней ночи. Жду, пока радиостанция закончит работу, и, наверное, вместе с дежурным радиооператором засыпаю.
Из моего окна видно окно Маро. Между нами площадь. Площадь, заполненная солнцем и цветами. Солнца сколько угодно, и без всякой платы… Купайся в нем, бери, пей, натирай им лицо, обнимай, прячь за пазуху. Цветы же по десять копеек штука. На тротуаре сидят старухи и продают цветы с букетом солнца в придачу.
Спускаюсь вниз, обхожу площадь, сажусь на скамейку в скверике. Затем покупаю три цветка и иду в гостиницу напротив.
Гостиница пробуждается. Люди кашляют, прочищают горло, моют руки, лица… Полотенца, куски мыла, вода… и аромат утра.
Первый этаж. Три цветка – слишком уж подчеркнутая симметрия, словно картина, продающаяся на базаре. Один цветок оставляю на столе сонной дежурной.
Поднимаюсь на второй этаж. «Дешево и старо, как в комедиях Гольдони», – думаю я и сую второй цветок в руки дежурной.
Поднимаюсь на третий. «Неудобно». Оставшийся последний цветок бросаю в лестничный проем и вижу, как он падает перед нервной работницей камеры хранения.
Стучусь в дверь, за которой живут пятьдесят женщин, одна из которых – моя знакомая по имени Маро.
Воскресенье. В парке. На танцплощадке не повернуться, все шахматы разобраны, в читальне нет свободных мест, на скамейках людей больше, чем полагается, в чайхане длинная очередь за чаем… Жарко и суматошно. На открытой эстраде сидят шестеро музыкантов. Два тара, два кларнета, один аккордеон и один бубен. Играющий на бубне – руководитель ансамбля. На нем широченные брюки. Курчавые, тщательно расчесанные волосы, видно, являются предметом его гордости. Тонкие и маленькие усики. Он поднимается с места, делает знак и начинает играть. Мотив звонкий, простой. Один из таристов от напряжения высунул язык. Музыка слышна только на площадке перед эстрадой, поэтому слушатели постепенно приближаются, сбиваются в тесную кучку. Чуть поодаль играет духовой оркестр. Если отойти немного от эстрады, можно попасть в волны духовой музыки, и от восточных инструментов ничего не останется.
Танцуют все, кому вздумается, сколько захочется. Танцуют главным образом таджики.
Маро вцепилась в мою руку. В ее глазах и радость и грусть.
Руководитель ансамбля самоуверенно смотрит вокруг, подтягивает на коленях брюки, и наконец становятся видны его туфли.
В саду качели-лодки. Мы становимся в очередь, садимся в качели, похожие на ракету, с надписью «Восток-2».
Возникает ветер, но теплый, как воздух в саду.
Подол Маро взлетает вверх, обнажая ее по-детски худые бедра.
Маро хочет что-то сказать, но не может. Мешает шум. Маро кричит. В ее голосе и смех и слезы. «Восток» останавливается, и я вижу, что щеки Маро мокрые, а глаза подозрительно красные.
– Ты плакала?
Она пожимает плечами.
– Ты плачешь?
Она пытается засмеяться, но всхлипывает.
– Ты испугалась?
– Не знаю.
Мы выходим из ракеш.
– Ты плакала? – снова спрашиваю я, обнимая ее за плечи. Маро, словно ребенок, смотрит мне в глаза.
– От радости можно совершить самоубийство? – спрашивает она полушутливо.
– Нет.
– А если радости много, так много, что нет уже места?
– Все равно нет…
– А я хочу…
– Что?
– Умереть…
Мне кажется, что рядом со мной уже не Маро, а кто-то другой, другая девушка, и тогда я тоже становлюсь другим.
– От радости?..
– И от радости, и от грусти, и от любви, если их чересчур много…
Я смотрю на Маро, и она кажется мне очень родной, родной и беспомощной.
– Пошли… Здесь шумно, а люди спокойны, они двигаются, танцуют, а все же спокойны… Разве это радость?..
Я целую волосы Маро. Она шаловливо смотрит на меня.
Руки у нас мокрые, ноги тоже…
Мы с Маро сидим на траве. Я рассказываю ей про Сирано де Бержерака. Описываю невиданную, полную страданий любовь Сирано, его безобразную внешность. Потом Маро кончиком длинного стебля щекочет мне шею… Затем я целую ее… Затем снова идет дождь… Журчащий, светлый дождь. Сначала мы прячемся под первым попавшимся деревом… Дождь усиливается, и мы сдаемся ему… На, хлещи, мочи, ласкай!.. Мы твои!
Дождь перестает лить, и мы, совершенно промокшие, направляемся в город. Темнеет. Вдали видны огни, а перед нами узкое, блестящее от воды шоссе. Волосы Маро липнут к щекам… Я обнимаю ее за плечи» дотрагиваюсь до мокрых щек, глаз, бровей, губ… Она целует мою руку… Я боюсь выказать свое отношение к этому поцелую. Делаю вид, будто в этом нет ничего необычного… А сердце сжимается.
Слышно кваканье лягушек. Они пересекают дорогу перед нами.
Я не могу думать ни о чем больше. Я не имею права думать. Я вижу, как теперь нужен Маро. И вдруг я понимаю: ничто не сможет разлучить нас.
Сзади нас освещают фары. Оборачиваемся. Маленький «Запорожец» быстро приближается, обгоняет нас, обдав грязью.
Смотрю на запачканное лицо Маро, на ее платье, смешно пытаюсь смахнуть грязь рукой, улыбаюсь. Обнимаю ее. Голова ее где-то ниже моего подбородка. Я обнимаю ее мокрую спину. Мы идем дальше, грязные, мокрые, усталые…
Чувствую, что я сейчас необычно искренен с Маро, быть может, впервые.
– Отсюда поедем прямо домой…
– В Карабах? – спрашивает Маро.
– Все равно, в Армению… Построим хороший домик с аистами на крыше, с мастерской… И будем жить долго-долго!..
– И никогда не уедем оттуда?..
– Никогда, что бы ни случилось… Никуда не уедем… В нашем доме будут твои портреты – много-много… Портреты наших детей, наших дедов… Будут приезжать туристы из других стран и смотреть наш домик, мои картины…
Шоссе переходит в городской проспект.
На улице редкие прохожие. Они с недоумением оглядывают нашу грязную одежду и, вероятно, думают бог знает что…
Уже поздняя ночь… Я провожаю Маро в гостиницу. Выхожу на площадь. Стоит такси. Случай тоже любит шутки. Сажусь.
– В гостиницу напротив, – говорю я удивленному водителю.
Теперь начинается совершенно новый день. Утро. Маро еще спит. Но она со мной. И я не чувствую себя одиноким. Я шатаюсь с мольбертом за плечами и с палитрой в руке. Сегодня все вокруг меня обрело яркий, необычный оттенок, мне хочется рисовать. Краски словно исходят из моего существа. Вместо слов рот мой наполняется красками. Краски – любовь, краски – удивление, краски – полет, краски – самопожертвование, краски – человек, краски – сердце…
Устраиваюсь рядом с чайханой. На коврах, поджав под себя ноги, сидят таджики. Лица у них выразительные, живые, движения медлительны.
Рядом с чайханой арык, от которого пахнет чаем. Смотрю, течет почти что чай, зеленый, дымящийся… С потолка свисает клетка, в ней удод…
Первые мазки на холсте. Подходит какой-то таджик.
– Пожалуйста, отведайте, – просит он и ставит рядом со мной большую пиалу с чаем.
– Здорово, земляк, – говорит другой по-армянски.
Армянин небольшого роста, со смеющимися глазами, под носом кусочек щетины. Обнимает меня.
– Когда приехал?
– Сейчас.
– Работать?
– Нет.
– Жить?
– Гулять и немного рисовать, – объясняю я, и опять рот мой наполняется красками. Хочу сказать ему: гогеновская желтая, синяя Пикассо, цвет пламени Сарьяна.
– Ищу квартиру, – вместо этого говорю я.
– Найдем, это пустяки… Пойдем выпьем бутылочку вина, – тянет он меня за рукав.
– Погодите, соберу все это.
Идем вдвоем по улице.
К нам подходит еще один армянин.
– Нерсес! – категорически объявляет он и жмет мне руку. – Я карабахский, знаешь Карабах, наш старый Сюник?..
– Знаю, – бормочу я.
– Ничего ты не знаешь… Карабах, понимаешь?! Я человека распознаю раньше, чем он откроет рот. Не пытайся обмануть меня!
Они выводят меня на главную улицу. Нерсес замечает кого-то в троллейбусе и поднимает руку.
Троллейбус резко останавливается.
– Здорово, Лаврент, – говорит Нерсес водителю. – Где бы найти комнату для нашего земляка? Прибыл на три месяца из Еревана.
Лаврент радостно протягивает мне из кабины руку.
– Когда приехал, как в Ереване?
И показывает свои крупные зубы.
Рядом с троллейбусом останавливается автобус.
– Послушай, Лаврент… Что случилось? – спрашивает водитель.
Лаврент показывает на меня.
– Приехал из Еревана… Надо найти ему комнату.
Я начинаю рассказывать: «Желтая Гогена, синяя Пикассо, пламенная Сарьяна».
Чуть погодя останавливается троллейбус, идущий с противоположной стороны.
– Ребята, что тут стряслось? – спрашивает новый водитель и тоже по-армянски.
– Приехал из Еревана, нужно найти ему комнату.
Водитель выскакивает из кабины.
– Когда приехал?.. Как в Ереване?..
На улице образовалась пробка. Сигналят машины, ропщут пассажиры.
– Почему не едем? – кричит высокая женщина.
– Земляки встретились, – улыбается молодой таджик. – Пусть поговорят, ничего…
– У нас пустой вагон, – говорит Гаго. – Давай вселяйся, живи сколько хочешь, платить не надо…
– Какой вагон? – удивляюсь я. – Настоящий вагон?
– Настоящий… Скорый!.. – говорит Гаго, и ребята смеются.
На пригорке выстроились в несколько рядов вагоны, колеса глубоко сидят в земле. На окнах занавески, как в настоящих домах.
В однообразии этих вагонов есть какая-то жалкая наивность, что-то детское.
Неподвижные вагоны…
Мы с Маро устроились в одном из вагонов, принадлежащих автобусному парку.
На нашем вагоне и в самом деле написано: «Скорый». В вагоне стоит кровать, ребята притащили откуда-то.
Вагоны разные, повидавшие свет. Таблички: «Москва – Андижан», «Ташкент – Душанбе» и даже «Варшава – Петроградъ».
На вагоне, где живут водители – Гаго, Лаврент, Нерсес, кто-то начертал: «Джандам-Джандам»[13]13
Из ада в ад.
[Закрыть]. Может быть, это шутка, а может быть, страничка из их биографии. Вагон чистый, устроенный. На стенах обложки журнала «Экран». Аккордеон, гитара, бутылки…
В соседнем вагоне живут девушки с суконной фабрики.
Из окна нашего с Маро вагона видны все остальные. Я смотрю на эти изношенные, усталые от долгих дорог вагоны и представляю себе большущий поезд, армянский поезд, от которого оторвались, рассеялись по миру эти вагоны – один здесь, другой в Бейруте, третий в Париже, четвертый в Фрезно…
– Долго мы будем жить в вагоне?
– Пока он не тронется с места.
– Никогда не тронется.
– Нет, обязательно… Сами потянем, повезем…
– Смешной ты… Где же твоя страсть к туризму?
– А я все увижу из окна…
– Все?
– Все. Весь Восток… и тебя.
Неподвижные вагоны…
Из «Джандам-Джандам» слышны песни. Ребята веселятся.
От каждого вагона тянется тропинка. Где-то они сливаются воедино, расширяются и доходят до главной улицы города. Улица ведет к вокзалу. От вокзала одна из дорог тянется к Ашхабаду. Из Ашхабада есть дорога на Красноводск…
Все дороги сливаются, продолжаются, уходят очень далеко, кружат и кружат по свету, но даже из Венеции снова возвращаются на эту улицу, снова делятся на тропинки, и одна из них ведет к нашему вагону, где живем мы с Маро.
Против чайханы – зоологический магазин.
Температура в тени – сорок градусов. Мы с Маро шагаем под самыми стенами, в тени деревьев. Какое наслаждение эта сорокаградусная тень!
Из чайханы – в тень автобуса, потом два шага под солнцем и, чтобы передохнуть несколько секунд, останавливаемся в тени гиганта-памирца. Памирец уходит, и мы бежим в зоомагазин.
Я разглядываю попугаев и смахиваю капельки пота, сбегающие из-под берета.
– Смотри! – тянет меня за рукав Маро.
Объявление:
«Сегодня в продаже:
1. Рыбки.
2. Попугаи.
3. Обезьяна, резус-макака, цена 50 руб.».
– Купим! – нетерпеливо говорит Маро.
– Посмотри, – показываю я на цену.
– Что-нибудь придумаем.
– На что она нам?
Однако чувствую, что и во мне появляется желание приобрести обезьяну.
– Обезьяна, живая обезьяна, представляешь?.. Я повяжу ей бант на шею, – и Маро обращается к продавцу: – Товарищ, товарищ, дайте нам одну обезьяну!
– Встаньте в очередь, – говорит человек в майке.
– Нам не нужно рыбок, неужели и обезьяны в общей очереди?!
– Почем знать, может, и я покупаю обезьяну, – говорит другой.
Кто-то фыркает.
– Что тут смешного?..
– Товарищи, – объясняет продавец, – обезьяна всего одна… Если желающих из очереди нет, пусть берут молодые люди.
Маро крепко обняла резус-макаку. Обезьяна оценивающе смотрит на нас. Мне кажется, что она хочет уяснить себе наши с Маро отношения. Я подмигиваю обезьяне. Она мне тоже.
Все смотрят на нас. Постепенно растет ватага ребятишек, обступивших Маро.
– Где их продают? – спрашивает какой-то военный.
– Больше нет, всего эта и была…
Влезаем в троллейбус.
– Три билета.
– Тью, тью, тью… – с нежностью обращается худая женщина к обезьяне, затем говорит что-то по немецки соседке.
– Как ее зовут? – спрашивает немка, доставая из сумочки шоколад.
Резус-макаку мы устраиваем в свободном конце нашего вагона. На голову надеваем купленную в Ташкенте панаму.
Смотрим на нее и смеемся.
Макака добрыми глазами смотрит на нас.
Все трое смотрим друг на друга.
Я сплю мало.
Бодрствуя, вижу приятный сон, а когда засыпаю, сон исчезает.
– Чудак! – говорит Маро.
– Почему?.. – глухо бормочу я.
– Ты не похож на других.
– Почему?
– Другие давно бы оставили меня, ушли…
– Почему?
– Так устроен мир…
– И ты не жалеешь?..
– Очень мне нужно!
– Почему?
– Чудак!
Маро спит. Я думаю. Крепко держу за руку Маро. И вдруг ощущаю страх. Я становлюсь жалким. Раньше мне казалось, что я владелец огромного сокровища, которое берегу для необычного дня, для какой-то необыкновенной девушки. И ждал этого дня, чтобы извлечь и выложить это сокровище, – огромную преданность, сумасшедшую любовь, искренность, не знающую границ, то единственное, вне которого я ничто… И был уверен, что, если бы извлек мое достояние, снял бы с глаз завесу иронии и глаза бы стали наивными, люди поразились бы моему богатству… Неужели я беспечно кладу у ног Маро именно то, что так крепко запирал в себе?..
Я целую руку, запястье, плечо Маро…
– Спи… – бормочет она.
Молчим.
Маро засыпает.
Я чувствую, что теряю все, что лелеемое мною богатство, мое знамя, моя гордость равны одному поцелую, имеют цену одной ночи. А остальное…
– А еще говорила, что люди не умеют любить… Что люди спокойны…
Маро поворачивается во сне.
Вдруг мной овладевает тревога, и я в панике шепчу:
– Маро, проснись!.. Я должен сказать тебе что-то… очень важное!..
Ее глаза открываются.
– Что тебе?..
– Послушай… в другой раз я не смогу сказать… это очень серьезно!..
Глаза спокойно смотрят на меня.
– Хочу сказать, пока не рассвело… Пока я не стал другим… – продолжаю я.
– Ну-у… говори, – бормочут губы Маро.
Я смотрю на ее глаза, губы и вновь настораживаюсь, пытаясь удержать мое сокровище.
– Тебя когда-нибудь любили?..
– Чудак, – обиженно говорит Маро, потом закрывает глаза.
На мольберте листы картона. За ними спит макака. Время от времени издает какие-то звуки. Интересно, видят ли обезьяны сны?
Мы с Маро все время ходим вместе, ее рука всегда в моей ладони.
– Ты очень изменился, – говорит Маро. – Глаза стали совсем другими…
– Какими?
Маро пытается найти слова. Смеется.
Я целую Маро. Делаю вид, будто целую ради поцелуя. Говорю о любви других, говорю, потому что не могу не говорить.
Маро смотрит на меня очень просто. Чувствую, что она ничего не скрывает. В глазах вся она. И они говорят: «Что тебе нужно?.. Не понимаю… Почему ты рассказываешь эти любовные истории?.. Я уже твоя… Вот я… Что тебе еще нужно, не понимаю… Чудак!»
И я слабею, умолкаю. На самом деле чудак!
В окне вагона появляются головы Гаго, Нерсеса и Лаврента.
– А мы решили, что ты тоже уехал… – говорит Лаврент.
– Куда?.. – удивляюсь я.
Лаврент пожимает плечами.
– А ты разве не знаешь?
– Не-ет… – улыбаюсь я.
– А куда ушла твоя девушка?.. – насмешливо говорит Нерсес.
– Ладно, ребята… – говорит Гаго. – Пошли!
Я смотрю на макаку и продолжаю рисовать.
Головы Лаврента и Нерсеса исчезают. В окне остаются только две точки-глаза да кривой нос Гаго.
– Ребята видели на вокзале… Ты разве не знал?
– Нет…
– Кажется, в поезде на Бухару… Поссорились?
– Нет…
Мой карандаш начинает двигаться энергичнее над очертаниями морды макаки.
– Почему ты побледнел?
– А чего тут бледнеть? – спрашиваю я с деланным равнодушием. – Так, значит, уехала?
– Да… Но я не о том, – кривит рот Гаго, затем прибавляет: – Вечером приходи к нам. Девочек четверо, а нас, парней, трое. Придешь?
Вагон неподвижен, а мне хочется бежать…
Выглядываю из окна моего неподвижного вагона. Люди устроили окна, чтобы видеть, что делается снаружи. Окно было и в той комнате, где я родился. Окно было в классе, где я учился. Окна есть в больницах… Окна были в Освенциме… И окна есть даже в закрытых кельях монастырей.
Люди устраивают окна, чтобы видеть людей, чтобы быть ближе к ним. Люди снабжают окна решетками, чтобы быть подальше от людей.
Из окна моего вагона видны тропинки, и по одной из них ушла Маро. И только теперь я замечаю, что на окне моего вагона тоже есть решетка. И я чувствую себя еще более одиноким.
Макака влезает на окно и, держась одной рукой, повисает на решетке.
Сквозь решетки солнце падает на пол со странными фиолетовыми отсветами. Оглядываюсь вокруг и жалею, что оставляю наш вагон и резус-макаку.
Каждый предмет, каждый угол в вагоне говорят мне о Маро. Даже «Джандам-Джандам» напоминает о ней.
Я хочу рассмеяться, хочу быть беззаботным – мол, «видал, что вышло?..». Обыкновенная история, одна из множества встреч… Я буду продолжать писать портреты ребят из «Джандам-Джандама», веселиться с ними, рисовать макаку и гулять, гулять… Нет, не могу. Губы Маро, краски Маро, походка Маро, плач Маро… И везде она…
На маленьком столике в стеклянной банке – длинный, желтый, какой-то меланхоличный цветок, названия которого я не знаю, как не знаю названий многих цветов. На стене висит моя палитра, засохли краски: белая, красная, берлинская лазурь… Под койкой чемодан. Вокруг меня повсюду этюды, сделанные сангиной, углем, пастелью: Маро, резус-макака, снова Маро, Маро, Маро…
Складываю мольберт, потом снимаю со стен картины и прячу в чемодан.
Макака грустно смотрит на стены. Глаза у нее всегда грустные. Она поднимает с пола пустые папиросные коробки и бросает в мой чемодан.
Я отправляюсь искать Маро.
Макака сидит на руках Нерсеса и смотрит на меня. Рукой снимает панаму и машет ею. Потом пытается вырваться от Нерсеса, тянется ко мне. Глаза у нее грустные, очень грустные. Я впервые вижу, как плачут обезьяны.
В поезде дыни. Выхожу из поезда – и тут дыни. Республика дынь. Песня дынь. Красные, желтые, оранжевые, зеленые… Палитра дынь. Мятеж дынь. Дыни продаются и на станции Каган, и в пристанционном поселке. Люди таскают дыни. Дыни везут в вагонах. Две маленькие дыни я втискиваю в свой чемодан.
Чайная – легкое деревянное сооружение. Я кладу дыни на стол и достаю большой восточный нож.
– Здесь дыни есть нельзя, – подойдя к моему столу, говорит заведующий.
– И водку пить нельзя, – обращается он теперь к сидящему напротив меня русскому.
– Я хочу, чтобы вы меня огорчили, – говорит русский.
– А я не хочу, – вставляю я.
Заведующий улыбается.
– Вы араб?
– Нет, – отвечаю я, обрадованный, что я похож и на араба.
– А я араб, – воткнув указательный палец в волосы на груди, объявляет он.
– Разве здесь есть арабы? – спрашиваю я, чтобы не обидеть его.
– Мало, – отвечает он, сверкая зубами из-под черных усов. – Но я араб!
– Молодец! – говорю я, чувствуя себя немного обалделым после дороги.
– Можете есть свои дыни, – говорит он. – И ты можешь пить водку, только перелей в чайник, чтобы не догадались, – обращается он к моему соседу.
– Нет, так не пойдет, я хочу, чтобы вы огорчили меня, понимаете?.. – говорит мой сосед.
– Садитесь в трамвай, – предлагаю я. – Непременно огорчат вас…
– Здесь нет трамвая… – серьезно объясняет он. – Вы можете огорчить меня?
– Нет.
– Не можете или не хотите?
– Не могу и не хочу… А зачем вам это?
– Доктор прописал.
– В аптеке спрашивали? – с кислой миной пытаюсь пошутить я.
Он пьет из чайника водку, а я из стакана чай.
Через пять минут, когда сосед узнает, что я студент художественного института, а я узнаю, что он имеет отношение к киносъемочной группе, мы становимся друзьями.
Часть моего существа прочно захвачена Маро, а другой частью, насколько возможно, я слушаю историю собеседника, ищущего огорчений.
Кино было его мечтой. Однако неудача за неудачей преследовали его. Поступил во ВГИК. Началась война. Его ранило. Попал в плен. После войны работал в разных местах… С институтом так ничего и не вышло. Но кино оставалось его единственной целью. А без образования его и близко не подпускали к кино. Годы сделали свое дело. Врач сказал: «Горе и несчастье до того довели вас, что теперь нужен полный покой». И теперь самое опасное для его жизни – это большая радость. Представляете? Радость, которой у него почти не было. Врач сказал: «Большая радость может покончить со всем». А теперь между Бухарой и станцией Каган поляки снимают фильм «Фараон». Он участвует в качестве статиста. Все-таки он перед аппаратом, с криком режиссера в ушах. Вчера режиссер позвал его и снял пробы. Режиссер сказал: «Если подойдете, может, возьмем на одну из главных ролей». Наконец он может добиться своей цели, но он не имеет права радоваться. А как не радоваться, когда это самая большая его мечта? Уже сердце его бьется в радостном ожидании. И он боится взрыва радости, взрыва, сводящего с ума… Он старается сохранить свое обычное меланхолическое состояние. Он ищет огорчения…
– Завтра не пойдете? – удивляюсь я.
– Мне нужно горе.
– Может, радость будет и не такая уж большая?..
– Нет… если получится, радость будет страшно большая… Я уже ощущаю начало радости и боюсь.
Я начинаю понимать его. Представляю свою встречу с Маро и понимаю искателя горя. Любовь, сумасшедшая любовь!..
– Стало быть, не ходи, – говорю и себе и ему, но думаю: «А я пойду, пойду, все же… Пусть умру от радости… Что за роскошная смерть!.. Я, Маро и радость… Убивающая радость, взрывающаяся радость, человеческая радость!..»
Воронкообразная площадь.
Стоят автобусы, образовав круг. Отсюда они по разным направлениям взбираются на горы.
Кажется, что в центре площади должна быть дыра, где можно, как в горло воронки, проскользнуть вниз, под землю.
Подошвы моих туфель стерлись в поисках Маро.
В центре площади сапожник. У него синие хитрые глаза. На голове традиционная тюбетейка. Белая кожа, нос кривой, чуть сдвинутый в сторону. Лицо обрамляет борода. Усы с двух сторон спускаются к подбородку. Настоящая модель для этюда. Поищи, найди второго такого! Смотрит на меня и улыбается.
– Можете быстро починить? – спрашиваю я.
– Можно, – удивительно чисто по-русски отвечает он.
Я снимаю туфлю, протягиваю и смотрю на его бороду.
– Армянин?.. – вдруг на странном армянском спрашивает он.
От удивления вскакиваю.
– Я давно заметил тебя, – улыбается он.
– Вы… Вы?..
– Армянин… – не дожидаясь окончания моего вопроса, говорит он.
Я поражен. Самый настоящий азиатский армянин. Разные приходят мысли в голову… Смотрю на туфлю – вертится в его руках, смотрю на гвозди, он держит их в зубах.
И спрашиваю:
– Карабахский?
Из-за гвоздей он не может ответить и только отрицательно мотает головой.
– Значит, из Эрзерума?
Снова нет.
– Из Вана?
Он достает гвозди изо рта.
– Не-ет…
– Ваш отец переселился в пятнадцатом году?..
– Что?.. – не понимает он.
– Или, быть может, во время резни девяносто пятого года бежал из Турции?.. Много армян рассеялось… По всем концам света.
И он счастливо улыбается:
– Не-ет… Я здешний…
Смотрю в его глаза, и они кажутся мне очень знакомыми, словно видел их вчера.
– Не может быть.
– Здешний я, – повторяет он.
– Ваш отец?..
– Родом из Бухары.
– А его отец?
– Тоже…
– А его отец?
– Из Бухары.
– А самый первый?
– Из Бухары, из Бухары!..
Я сержусь:
– Как же так, ведь в Бухаре не мог народиться армянин!.. Должен же был кто-то приехать в Бухару… Ваш прапрадед!
– Все мы из Бухары… Даже прапрадед… Здесь хорошая земля, богатая земля…
Я хочу рассказать ему о происхождении человечества. Думаю о каменном веке, Греции, Персии. Путаюсь. Хочу что-то вспомнить из прочитанного. Но чувствую, что для объяснения этого мало.
«Дали, дали, пыльные дали!.. Дали, дали, разоренные дали!
Нужно, чтобы память армянина за секунду преодолела по крайней мере тысячу километров».
Беру туфлю, рассматриваю, потом машу рукой:
– Хай…[14]14
По-таджикски – «хорошо, добро». Но «хай» одновременно означает «армянин».
[Закрыть]
В темноте движется слабый свет. В этом слабо освещенном пространстве видны дремлющие люди, сложенные друг на друга чемоданы. Это автобус Каган – Бухара. Некоторые едут в Бухару на работу, другие сошли с поезда.
– Вы едете в Бухару? – спрашивает маленького роста, улыбчивый человек. Он сидит на своих двух чемоданах, обняв третий. Только начинает светать, и в этот час голоса людей звучат как-то глухо.
Я киваю.
– Вы художник? – снова спрашивает хозяин чемоданов.
Хитрые, пронизывающие глаза. Не удивлюсь, если он будет знать и мою фамилию.
Снова киваю и мысленно прошу: «Ну скажи же мою фамилию».
Словно угадывает:
– Вы армянин?
Опять киваю.
– Ищете кого-либо в Бухаре?
«Наверное, телепат», – думаю я и хочу поколебать его уверенность.
– Нет.
Не верит. Улыбается. Лучше меня знает, чего я хочу.
– Я вам помогу, – говорит он, – покажу, где гостиница… В Бухаре есть что рисовать… К нам часто приезжают художники.
Когда ты не выспался, всегда думаешь о грустном. Я думаю только о Маро.
Автобус останавливается на маленькой площади.
Мы вылезаем.
Улыбчивый человек, словно старый знакомый, обращается ко мне:
– Возьмите этот чемодан… Пойдем вместе: я вам покажу, где гостиница.
Сует мне в руку самый громадный чемодан… и я следую за ним.
