Текст книги "Треугольник"
Автор книги: Агаси Айвазян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
– Хорошие ребята, – сказал Ерванд. Надпись и на него произвела впечатление. – Любишь их, правда? Уважаешь, верно?
– Да, – ответил я. – Разве можно их не любить, позволят они?
– А при чем тут они? – удивился Ерванд.
– Когда ты кувыркаешься, заставляя людей смеяться, разве могут они не смеяться?
– Так то смех…
– А это любовь… Они заставляют себя любить.
Вечером мы окинули взглядом наши стены, спрыгнули с них, снова оглядели, и стало ясно, что здесь чего-то не хватает. У Максима, красильщика кроватей, мы взяли белил и на самой большой стене вывели: «Да здравствует Армения!» Поглядели – здорово! Спрыгнули со стены в воду. Когда мы вышли из реки, я заметил, что не хватает еще чего-то, и добавил: «Да здравствует Кнарик!»
– Кто это написал? – спросил Хачик.
– Я, – ответил я.
– Ты что, спятил?
Хачик изрядно потрудился, но стереть надпись ему не удалось. Краска размазывалась, темнела, а надпись оставалась. В конце концов он решил выкрасить всю стену. К утру он кончил и, усталый, выпачканный белилами, поплелся домой.
На рассвете солнечные лучи упали на снежно-белую стену, и она засверкала, посылая во все стороны отраженные лучи. Осветились все углы и закоулки.
Алексан, отец Абрама, проснулся рано.
– Эй, что там такое? Спать человеку не дадут. Комната вся светится.
– Кто это сделал? – спросил Гурген.
– Почем я знаю, – ответила моя мать.
– Райсовет, – заметил Хачик.
– Реку ремонтируют, – подтвердил я.
– Зачем же реку? Лучше бы наш дом отремонтировали, – поверила моя мать.
Чему только не верят иной раз люди!
Действительно, реку точно перекрасили. Днем стена посылала на нее солнечные лучи, заставляя сверкать ослепительным блеском, а ночью отражала тусклый лунный свет… И вода становилась белой… И нашу стену было видно отовсюду, как маяк. Из самых отдаленных уголков города видели нашу белую, наивную стену…
Было тихо, солнечно, хорошо… и Хачик скончался. Так нам сказали. Я не видел его смерти. И вообще никто не видел. Было трудно поверить, что его нет. Гордо, с потрясающим достоинством он сел в самолет, поднялся в воздух и пропал… Самолеты из нашего города летели редко, а пассажиры случались еще реже.
Хачик был весел, странно весел накануне полета. Он собирался поехать в Харьков, и кто-то заговорил о самолете.
– Среди наших знакомых никто еще не летал…
– Бросьте, не нашего ума это дело…
– Глотнуть водки перед полетом – и ничего не разберешь.
– Серьезный человек летать не станет… Чего он там потерял, наверху?.. Куда спешить, кто за ним гонится?
– Нет, не говорите, в этом что-то есть.
– Чкалов в Америку летал.
Вдруг Хачик сказал:
– Я полечу самолетом, – и посмотрел на меня.
Это было одно из тех самых наших мгновений. Отступать было нельзя.
У всех слегка приоткрылись рты.
Я донес чемодан Хачика до аэропорта. Мы поцеловались. И от моего лица вновь запахло долмой, вином и табаком. Потом он снял шапку, помахал ею, надел, и она поглотила половину его головы, от бровей до затылка. А потом Хачик поднялся наверх и исчез. И ничего не осталось от него. Только слава пловца. У него не было детей, семьи. Ничего, ничего… Что же все-таки пропало?.. Что это было: пришло издалека, из самого-самого далека, а теперь прервалось? Не заныло ли чье-нибудь сердце в той дали, откуда он явился? А может, ниоткуда он и не явился? Просто был одинокий человек среди стольких людей… И ничего не убавилось? А может, он ушел из мира, и, сами того не сознавая, все почувствовали острую боль. Такую, от которой людям грустно без причины? Вдруг закололо сердце жителя Барбадоса, схватился за сердце и остановился на миг прохожий на Бродвее… защемило сердце у какого-нибудь малайца, и даже сердце турка в Турции. И неведомо им, что это боль от потери Хачика…
Потом я подумал о нем смешное. Я представил, как, наверное, кувыркалось в воздухе его тщедушное, костлявое тело. Кто знает, а вдруг сверху виднелся его дом, и ему захотелось упасть именно туда, на родную землю. И странное дело – узнав о смерти Хачика, я не заплакал, а вот забавные мысли о нем увлажнили мои глаза.
От Хачика осталась только слава пловца. И только один я знал его тайну. И долго еще после меня жители прибрежья будут говорить о плавании «по-хачиковски», и даже, быть может, рассказывать сыновьям о некоем Хачике, который плавал чудесно и переплыл Черное море.
Дорога для лошадей
Дорога была о двух концах – на одном конце шумный, пыльный постоялый двор в Боржоми, на другом – постоялый двор в Ахалцихе.
Извилистая кавказская дорога, река то справа, то слева, на облучке – извозчик Юван, впереди – две лошади с опущенными головами. Мы сходили с поезда, находили Ювана и направлялись в Ахалцих, к тенистому дому деда, к маленькому саду, напоенному терпким ароматом вишен и роз, к прохладному килару[25]25
Килар – погреб, вырытый в земле.
[Закрыть] с запахом суджука и пряностей и привезенной из Эрзерума медной утвари. Так каждый год: начинались школьные каникулы, и мы вместе с отцом или матерью, или же в сопровождении какого-нибудь ахалцихца с серебряным поясом отправлялись в «эрзерумский дом» дедушки.
Я смотрел на реку, смотрел на обочины дороги, смотрел на спину извозчика Ювана, следил за его движениями, прислушивался к щелканью бича и его понуканьям. Чтобы развеселить нас, Юван шутил, распевал смешные песни. Он любил повторять одну – про Симона и лимон, – показывая после каждых двух слов серебряный ряд зубов.
Я старался разглядеть из-за спины Ювана лошадей. Но увидеть удавалось только половину лошади, то слева от спины, то справа. Мерно двигались ноги, вздымая пыль, и, разбуженная и оторопелая, она не знала, куда деться – вверх или вниз, липла к ногам лошадей, стараясь изменить их четкие контуры, растворить в неопределенности.
Ноги были заняты своим делом и двигались, поочередно сменяясь посреди взволнованной пыли, трудолюбивые и деятельные… И только цокот копыт напоминал о гладкости дороги – цок-цок, цок-цок…
Я хорошо знал этих лошадей. Одна из них – смешная и грустная, высокая, с длинными ногами и длинной шеей… Глаза ее были печальны, иногда на них выступали слезы.
Но когда она скалила зубы и задирала верхнюю губу, эти глаза уже не казались печальными.
– Но, Курка, но, Маруся, но, родимые, – понукал Юван лошадей и опускал плеть на их спины.
Маруся была серая в крапинку, приземистая и выработанная.
Иногда Юван сажал меня рядом с собой, и тогда вся окрестность открывалась моему взгляду, дорога скользила под ногами, перед носом бежали Курка и Маруся. Я ликовал, дрожал от восторга, неизъяснимые желания теснились во мне и, разгоняясь, пускались в дикий хоровод. Я старался унять их, удержать, боясь их красоты, боясь их чистоты, боясь их безграничности… А вдруг они исчезнут, во что-то выльются? Я чувствовал их с каким-то трепетом и страхом, сдерживал, оставлял эти желания на «потом». Я знал, что это «потом» где-то впереди, что оно бесконечно, как бессмертие, и эта дорога ведет к «потом» и таит в себе счастье. Это счастье виделось мне духовым оркестром – литаврами, барабанами, волынками, красным цветом, запахом коры сосны, дыханием реки, «эрзерумским домом» дедушки и, самое главное, – бескрайней дорогой. Идешь по ней, идешь, и нет ей конца и края…
Впереди бегут Курка и Маруся. «Но!» – кричит Юван и хлещет плетью по спине Курки. Маруся съеживается, напрягается, ожидая удара, ее кожа становится гладкой, лоснящейся, морщины разглаживаются. Глаз Маруси сейчас и в самом деле грустный. Она смотрит на Курку, наверное, чтобы утешить его, принять на себя часть его боли и в то же время и сама ждет удара, чтобы облегчить боль от него. Но вот Юван натягивает вожжи, и Маруся, повернувшись влево, уже не может смотреть на Курку.
– Не бей, дядя Юван, – прошу я шепотом. Он не слышит меня и причмокивая опускает плеть на спину Маруси. Кажется, Маруся обрадовалась, удар был не таким сильным, а ожидание тяжелее удара…
– Что ты сказал? – спрашивает Юван.
– Не бей, – снова шепчу я.
Покрасневшие глаза Ювана улыбаются.
– Ладно, тихонько ударю…
Курка хочет посмотреть на меня, он, конечно, слышал все, слышал.
Юван натягивает вожжи, и голова Курки снова смотрит вперед. Мне кажется, что Юван не хочет, чтобы Курка смотрел на меня.
– Н-н-о-о-о!..
Лошади снова бегут. Виднеются знакомые места. Скоро я буду у деда.
– Поскорее, – говорю я Курке. – Ты не обижайся на меня, ладно? – шепчу я ему. – Скажи своей подруге, чтобы и она не обижалась. Что делать, коли нет железной дороги… Вот когда-нибудь я стану королем, президентом или премьер-министром и отдам приказ – не ездить на лошадях…
Часто эта бегущая пара казалась мне смешной, смешной и жалкой… Когда мне было смешно, я жалел их, когда жалел – было смешно. Мне казалась сметной их любовь, их преданность, их доброта. Ужасным было это ощущение смешного. Я даже стал бояться. Мне иногда даже хотелось, чтобы они не любили друг друга, возненавидели, обманывали, лягались, громко смеялись, как люди, показывали язык друг другу и мне, и Ювану… Наверное, я тогда бы не так боялся. Но они были верны и преданны и бежали дружно, умные и добрые супруги – Курка и Маруся. И все вокруг становилось от этого печальным…
– Что вы будете делать в Ахалцихе, дядя Юван?
– Поедем обратно, – говорит Юван.
– Прямо сегодня? – удивляюсь я.
– Прямо сегодня, – говорит Юван.
Я испуганно смотрю на лошадей и снова спрашиваю:
– А потом?..
– Что потом?..
– А что будете делать потом?
Юван смеется.
– Снова приедем в Ахалцих.
– И больше ничего?
– А что еще?.. Это их маршрут.
А я украдкой смотрю на лошадей, чтобы они не заметили моего взгляда.
Отсюда – туда, оттуда – сюда.
Идут, возвращаются, снова идут… А дальше? Где же дорога?.. Бесконечная дорога… Как вы живете без такой дороги?.. Мысленно я обращаюсь к Курке и уверен, что он меня слышит. «Почему вы не убегаете? Почему вы не разорвете упряжь? Почему вы не продолжите свой путь?.. Слышишь, Курка?.. Возьми свою подругу и не останавливайся, уходи, уходи… Дорога ведь длинная, счастливая, добрая».
Курка хочет повернуть голову в мою сторону, но боится Ювана. А я смотрю с таким выражением, чтобы Юван не понял, что я говорю:
«Уходите, не останавливайтесь… Ты же меня слышишь, Курка, мой вороной… Умоляю тебя, не бойся… Ты же хорошо бегаешь… Ювану никогда не догнать тебя… Ты сильнее Ювана. Уходи, не обращай на него внимания. Что он может сделать? Разве можно так жить?.. Как ты терпишь?.. Ради чего?.. Ведь у этой дороги нет конца».
Курка смотрит на Марусю и ржет.
«Ты ведь меня понимаешь… Идите, пока не кончится дорога, идите, пока она не вступит в вечность…»
Я украдкой смотрю на Ювана.
«А если вам не терпится – сейчас же сверните с дороги… Скоро будет развилка, сверните и войдите в лес, идите на луга, мало места, что ли?
Ступайте и дождитесь меня… через месяц я приеду к вам, и мы вместе пойдем по этой дороге».
Юван ни о чем не догадывается, он не слышит моего шепота. Мы проезжаем развилку. Курка и Маруся бегут, но они взволнованы, над ними поднимается пар. «Не получилось, да?.. Ничего, есть еще одно удобное место. Оттуда свернете, а я пойду пешком. Еще немного. Неужто вы пойдете назад и снова назад?..»
Но в этом удобном месте Юван вдруг вышел из оцепенения:
– Но-о…
Вечером, пыльные, одуревшие, мы добрались до «эрзерумского дома» дедушки. Юван распряг лошадей и повел за дом, туда, где была трава. Я подошел к ним.
– На этот раз не получилось… Ничего, в следующий раз. Ждите меня…
Они молча слушали меня, и видно было, что наша тайна останется между нами.
Спустя два месяца я снова пришел на постоялый двор. Вместе с дядей мы ждали Ювана посреди сломанных экипажей, колес, вокруг стояли мужчины в папахах, в армяках и с кинжалами. Юван пришел, но с экипаж был запряжен только Курка.
– Где же Маруся? – спросил я.
– Околела.
– Как это?
– Лошадь слабее человека, не выдерживает, – сказал Юван.
«Будто не знаешь, отчего она околела», – подумал я со злостью.
Я подошел к Курке.
– Здравствуй. Ты не забыл наш уговор? Или опять будешь терпеть?
Мы отправились в путь. Я теперь ничего не замечал, занят был только Куркой. Я говорил с ним, подбадривал его.
«Здесь удобно, ну, беги…» Курка слушал меня, хотел свернуть, но что-то напрягалось в нем, какое-то глупое непонятное чувство сковывало его. Никак не могу понять – отчего. Ведь ему ничто не мешало, ничто.
«Уходи, уходи, уходи… вот сейчас уходи…» Но Курка смотрел на меня и никуда не сворачивал.
Когда мы доехали, я был разбитый и грустный.
«Ничтожество, трус, ничтожество. Бежишь себе, опустив голову… Опять не смог. Что тут трудного?.. Трус…» Потом я смотрел в его глаза и жалел его: «Ладно, в следующий раз…»
Через год мы встретили Ювана на базаре.
– Что ты здесь делаешь, Юван? – спросил отец.
– Железную дорогу построили, – сказал Юван. – Сейчас здесь живу.
Я подскочил, все смешалось во мне, странные чувства переполнили меня. Я увидел бескрайнюю дорогу, проходившую по лугам, лесам и ущельям, и подумал: «Железная дорога – просто отговорка, лошадь, наверное, сбежала».
– Курка удрал?.. – злорадно спросил я.
– Куда он мог удрать? – сказал Юван.
– По длинной дороге, до конца…
– Как может лошадь удрать? – улыбнулся Юван.
– Не знаю… Вместе с экипажем, или…
– Нет, – уверенно возразил Юван.
– А что он делает? – спросил я осторожно.
– В деревню я его взял, в Цурхут…
– А что он там делает? – не мог успокоиться я.
– Ходит взад-вперед.
– Как это взад-вперед? Туда и обратно?
– Туда и обратно.
– Дорога такая же?
– Нет, покороче. Теперь Курке будет легче.
– Легче? – удивился я. – Как это легче? Труднее же будет, труднее…
Неужто он забыл мои слова?.. Я поеду в Цурхут, разыщу Курку и скажу ему все снова. Скажу:
– Слушай, Курка…
Путеводитель по Тифлису. 1912 год
За упокой души Вано Ходжабекова, Пиросмани, Карапета Григорянца, Етима Гюрджи, Гиго Шарбабчяна, Кара-Дарвиша, Геворка Джотто, Бажбеука, Каралова и других дардимандов «Тифлисского ордена».
Самая большая и роскошная улица Тифлиса – Головинская. Если же мы последуем за этим творением безвестного, но гениального художника и пойдем в направлении его указательного пальца, то он поведет нас по кривым, узким и горбатым улочкам, где у печали привкус вина, а время, подобно уксусу, выделяет из себя пузырьки воздуха.
Посреди Тифлиса – Кура. На ней шесть мостов – Михайловский, Верийский, Мухранский, Авлабарский, Метехский и самый значительный – Мнацакановский. Его построил за двадцать пять тысяч рублей и подарил городу господин Мнацаканов. Это дало ему право называться почетным гражданином Тифлиса. Говорят, что с этого дня свои деньги он считал в единицах моста. «Сегодня на бирже я выиграл два моста». Дочь он упрекал так: «На твои платья и шляпки я истратил шесть мостов». Он лелеял мечту подарить мосты Санкт-Петербургу, Парижу, Лондону… Он поглаживал свою бородку «буланже», воображая рядом с лондонским Ватерлоо мост Мнацаканова – ух ты, хорошо!
Одной из наиболее важных особенностей этого моста было то, что под ним живет Хечо Чопуров. Он родом из села Шиних. Когда он был совсем маленький, отец – Чопур Етимов – рассказывал ему на сон грядущий удивительные истории, он рассказывал то, что, по его мнению, должно было присниться маленькому Хечо. Но рассказывал он только первую половину, оставляя Хечо вторую половину досматривать во сне. И сын засыпал. Но он так никогда и не увидел того, что недосказал ему отец. Потом, гораздо позднее, когда Хечо вырос и стал спать под Мнацакановским мостом, он понял, что эта его жизнь и есть та вторая половина сна… Этот мост над его головой, холод, которым веяло от Куры, отдаленные звуки и голоса, не имеющие к нему никакого отношения…
Господин Мнацаканов! Господа! Живете вы уютно и благоустроенно. Вы имеете все – что нужно и что не нужно. У вас, господа, есть теплое место, где можно спать, деньги, еда… Вам, господа, и вам, господин Мнацаканов, не хватает одного – несчастного человека, которому холодно, голодно, которому предназначено самой судьбою быть несчастным. Вам нужен такой человек, чтобы ночью, сытно поев и забравшись в постель, вспомнить и сравнить с собой. Такое сравнение вам необходимо, чтобы полнее ощутить свою устроенность, свое довольство, свою мягкую постель, свою здоровую, бархатную кожу, свое счастье… И этот человек – вот он, Хечо. Пожалуйте под мост, и вы увидите его… У Хечо не было и не будет ничего. Он отказался даже от своих желаний ради желаний других людей… Даже то, что он не имел, он отдал первому желающему… Всю жизнь он мерз и терпел неудобства. Хечо вручает себя вам. Берите – и вы почувствуете вашу постель еще более удобной и вашу жизнь еще более обеспеченной…
Давление воздуха в Тифлисе 406.
Над купцом Тамамшевым оно равно 404.
Над Воронцовым-Дашковым – 308.
А над нашим Кара-Вурди – тысяча. Может быть, именно по этой причине у него нет дома и спит он под открытым небом – чтобы хоть слегка уменьшить давление свыше. Спит он где попало: весной в фаэтонах, зимой в банях Мирзоева, летом в саду Муштаид…
Вурди презирает все – жилье, улицу, одежду. Но ведь надо же что-то носить, и он надевает широкополую шляпу, украшенную куриным пером, а в петлице сюртука вместо цветка у него – красная редиска. Где-то же надо поесть, и он продает в духанах и во дворах свои мысли, придумывает тосты, одаривает речью надгробные камни, вот так, например: «Бог да хранит убитых живыми». Над ним потешаются, но слова и мысли запоминают, пересказывают своим женам и детям, начальству и любовницам… И мысли и чувства Вурди становятся достоянием людей…
Вот какие слова бросил Кара-Вурди в ресторане «Бомонд» после торжественного сборища «Кавказского отдела попечительства императрицы Марии Федоровны интеллигенции – поклонников Вольтера» этим сытым, ковыряющим в зубах членам общества, этим поклонникам Вольтера:
«Вы – наиболее яркие представители мещанства! Я назову человеческий гений мыслью. Вольтер был мыслью, а не интеллигентом. И самые ярые его враги – это вы, интеллигенты, дешевые потребители, паразиты, размножающиеся около мысли, вы вторгаетесь в нее, поедаете и сковываете мысль. Вы, лицемеры, губите мысль и делаете из трупа идол!»
За это выступление его месяц продержали в Метехской тюрьме. Сегодня он ночует в фаэтоне Антона, и если вы не боитесь его острого языка, можете посетить его…
Кинотеатр «Мулен-Электрик».
Когда на улице редеет толпа, музыка пианистки из «Мулен-Электрик» мадам Ауферман выпархивает на улицу, и мадам знает, что она играет уже и для улицы… Этот последний сеанс – ее бенефис, источник ее вдохновения, мгновения ее торжества…
Зайдем в «Мулен-Электрик» поглядеть на старушку Ауферман, а главное, на Таши, безрукого художника афиш. Он и в самом деле безрукий, обеих рук у него нет. «Бог прекрасно знает, что делает, – говорит Таши, – он не хочет, чтобы творил кто-нибудь, кроме него. Он нарисовал мир и не хочет, чтобы ему подражали, а то и что-нибудь поменяли. Бетховен был глухим, Гомер – слепым, а я – безрукий, тифлисец Таши, единственный в своем роде. Он знает, что я тоже могу воссоздать мир, и пожалуйста – отнял у меня руки… Ух, чтоб тебя! – И Таши скрежещет зубами и воет, обратив лицо к небу, и проклинает бога. – Но я дерзаю рисовать… Посмотрите – вот портреты Веры Холодной, Марион Леонард… ангелов моих с длинными ресницами».
Таши расстилает на полу вестибюля «Мулен-Электрик» полотно, одним махом сбрасывает туфли, хватает пальцами ног кисти, поигрывает ими и уверенно опускает на холст. Он будто доказывает себе и богу, что руки человеку не нужны. Он принимает потрясающие позы, ложится, переворачивается, танцует на афише, парит в воздухе, то и дело вынимает ногой папиросу изо рта, другой вытирает пот и снова пишет… В зале время от времени усиливаются звуки рояля и слышится постукивание костлявых пальцев мадам Ауферман по клавишам. А когда там раздается взрыв смеха, вестибюль кажется еще более пустынным, а одинокий Таши неким фантастическим существом… А после работы, поздней ночью, он идет в кабачок близ Песков, прихватывает с собой Кара-Вурди из фаэтона и Хечо из-под моста… Там Таши пальцами ног поднимает бокал и пьет за свое безрукое счастье и за Тифлис.
Хотя между тостами он и скрежещет зубами, браня бога, но под конец, перед сном – о удивительный мир, удивительный Тифлис! – плачет навзрыд: «Прости меня, более, пожалей и прости…» И крестится пальцами ног.
День и ночь течет Кура, кое-где робко, будто набросила на голову покрывало, стыдясь торчащих из своего тела камней, а то вдруг шумно, с шипением, точно кобылица с пеной на губах. Порой она замедляет свой бег, рассматривая черно-белые мельницы по берегам, останавливается, прислушивается к звукам тара и кяманчи, раздающимся из тусклых окон нависших над водой веранд, и даже возвращается, чтобы опять вздохнуть под тихое бормотание Саят-Новы.
Кура течет. Ей безразлично, что в лицо ей плюют «Французское пароходное общество Паке и К0», «Северное пароходство», пароходные общества «Австрийский Ллойд» и «Германский Ллойд». Они выливают в нее свои нечистоты и приглашают тифлисских миллионеров и князей в карнавальный рейс по Атлантическому океану на пароходе «Глобус».
Кура проглатывает плевки и грязь, переворачивает отходы и с грустью сознает, что ее хозяин – Тифлис, и она навечно прикована к Тифлису…
Прямо против церкви – узкий туннель для сточных вод, по которому можно попасть во владения Бедо. Туннель вползает оттуда под церковь и выводит в иной, особый мир. Другой мир в центре Тифлиса… Здесь собираются и направляются по туннелю к Куре сточные воды. Но и канализационная вода тоже может стать водопадом, вдохновенно зарычать и пролиться вниз…
Кочкочан – тифлисская Ниагара. Сточные воды со всего города: остатки супа харчо, кровь забиваемых баранов, содержимое ночных горшков, слюна и мокрота – все это притекает в Кочкочан и словно вдруг взрывается, с шумом низвергаясь, бесстыдно обнажается, сверкает на солнце, демонстрируя свою силу и буйство…
Здесь растут поразительные растения – зеленые-зеленые, вьющиеся-вьющиеся, переплетающиеся, густые-густые… Порой они кажутся ползучими существами – зелеными ящерицами, зелеными червями, зелеными, переплетенными друг с другом змеями, наполовину зарывшимися в землю, они кусают друг друга, убегают друг от друга, входят друг в друга. Иногда кажется, будто у них шевелятся хвосты. Они плачут, смеются, свистят, мяукают…
Наверху, в этих зеленых зарослях, скрывающих свет, стоит дом, в котором живет Шушаник. В дневное время он вызывает смех, по ночам страх и растерянность. Дом словно зарос мхом, превратился в скульптуру. Растения из ущелья как бы обвивают, закрывают единственное окно, чтобы скрыть от Тифлиса историю Шушаник…
Шушаник была простой девушкой. Она из окна смотрела на Тифлис и часами заплетала свои длинные косы. Дай им волю, они бы отросли, спустились ниже пояса, добрались до пят и дальше, сплелись бы с зеленью, растущей во дворе, с влажными и скрытыми ее стеблями. И эти длинные косы, сплетенные из зеленовато-фиолетовых цветов, черных трав, из темноты и стонов, заскользили бы вокруг стен, обвивая их тысячу раз…
А если бы Шушаник распустила свои волосы, они бы обняли весь Тифлис, часть их реяла бы над городом, подобно знаменам, другая укрыла бы все уголки и закоулки – и мост Мнацаканова, и «Мулен-Электрик», и винные погребки.
Шушаник была простой девушкой, радостью старика отца, наивного и простодушного учителя Габриела. Она училась в Верийском женском училище и влюбилась в молодого члена товарищества «Союз-копейка» Гедеванова. Их венчание в церкви Св. Карапета походило на шепоты во дворе, где они жили.
Шушаник распускала свои косы, волосы скрывали ее тело, и она гладила их и тело под ними. В теле Шушаник зачиналась новая жизнь…
Гедеванов был примерным мужем. Лицо его было таким четким и правильным, таким твердым и завершенным, что ничего лишнего не могло на нем уместиться – ни чрезмерное удивление, ни чрезмерная радость, ни чрезмерная грусть. Когда акушерка мадам Ходжапарухова вышла из комнаты роженицы и безнадежно посмотрела на мужа Шушаник и ее отца, Гедеванов с достоинством принял этот удар судьбы… И даже когда заплакал, услышав весть о неудачных родах дочери, отец Шушаник, Гедеванов по-прежнему продолжал сохранять неизменно твердое выражение лица. Но затем… Но затем все стало очень непонятным. «У моего ребенка нет тела», – заявила Шушаник с просветленным и мудрым лицом. Как быть и что тут сказать – никто не знал. Шушаник была счастлива и любила своего невидимого ребенка. Все было как у людей. Она кормила его грудью, со спокойным и довольным лицом смотрела в пустые пеленки, качала пустую колыбельку… Это казалось столь естественным, правильным, приятным для глаза, что Гедеванов и Габриел то и дело заходили в комнату Шушаник и заглядывали в колыбель и в кровать… Вызвали врача-немца. «Бывает… Душевная травма. Нужен покой». Но Шушаник еще больше привязывалась к пустой колыбельке, любила ее, говорила с ней, пела для нее. Она была счастлива, и это особенно пугало родных. Пригласили психиатра Гоциридзе-Гомартели. Он задумался, поднял вверх брови и произнес: «Душевного расстройства нет». Потом растерянно написал несколько рецептов, посмотрел вокруг и вдруг порвал все рецепты и забормотал: «В медицине подобного случая не было… Но кто знает… Может, здесь существует некая правда… Она родила душу… без тела. А? Как по-вашему?» И ушел. И вот тут-то сломалось лицо у Гедеванова, он испугался, что потеряет ощущение прочности окружающего мира и ушел, убежал от змееподобных растений, длинных-длинных кос, зелено-синих талисманов и жены, рожающей души… Через несколько дней скончался отец Шушаник.
Говорят, Шушаник продолжает рожать души… И Тифлис зовет ее «Шушаник, рожающая души». Еще говорят, что она очень быстро ставит на ноги своих детей и отсылает в кривые, горбатые улочки Тифлиса, в винные погребки, под мосты… И если вы хотите поговорить с ними, повидать их, уйдите от дерзкого блеска роскошных и сытых магазинов Дворцовой улицы, и все время следуйте в направлении указательного пальца «хади по палцам». И не бойтесь. Откройте сердце, расскажите им о своих печалях и горестях, будьте откровенны до конца. Но только не требуйте от них ничего материального, не пожелайте товара, не добивайтесь предметов, не стремитесь к деньгам, не говорите о деле: они не понимают реальности предмета, они не ощущают прочности вещества, не знают о власти вещей. Если вы будете правдивы и искренни, вы увидите их, и они вам скажут самую сложную и простую истину – как быть счастливым…
