Текст книги "Треугольник"
Автор книги: Агаси Айвазян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Валя Вайнштейн часто приходила к Мисаку. Садилась, смотрела на него, грустила:
– Эх, Миси, был бы ты моим, как бы тебя любила!..
– Вот отбуду срок, придешь ко мне в гости, – говорил Мисак, – теща моя такую кюфту сварит – пальчики оближешь.
– Эх, Миси! – вздыхала Валя. Потом смотрела на него странным взглядом, выкуривала папиросу и добавляла: – Выйду отсюда, стану назло тебе жизнь прожигать. Потом снова вернусь сюда. Пусть тебя совесть мучает!
Мисак вспоминал «аджан» Петроса, тяжело вздыхал.
– До каких же пор жену свою будешь любить? – спрашивала Валя Вайнштейн. – Она, наверное, черная, волосатая…
Мисак бледнел, сжимал губы.
– Ладно, ладно, больше не буду, – успокаивала его Валя.
Семнадцатого декабря Мисака освободили.
Мисак обнялся с Гаком, с Валентиной… Она смотрела на него безнадежным взглядом.
В поезде он долго и много раздумывал…
В чемодане были гостинцы для Авогадро, Фарадея, Ермон, Татоса и Ребеки.
2
Снова собрались вокруг Мисака рассеявшиеся члены его семьи, и дыхание их оживило дом. Ребека привезла из деревни Авогадро и Фарадея. Там, у жены своего брата, она нашла приют.
Как в тот, последний, день, на Авогадро были девчоночьи чулки и на одной ноге чулок сполз ниже колена. А Фарадей был в огромной, налезавшей на переносицу кепке.
Смотрели все они на Мисака спокойно, может, несколько удивленно.
«Трудно пришлось семье без меня», – с болью в сердце подумал Мисак. Потом он подтянул чулок на ноге Авогадро, Фарадею сдвинул шапку на затылок.
– Главное, чтобы ребенку тепло было… – пробурчала Ребека.
Татос устроился сторожем в одном из учреждений, там и ночевал в комнате, где топилась печка. А Ермон работала на макаронной фабрике далеко от города и потому решила провести зиму в общежитии…
Мисак открыл чемодан, откинул крышку, и все бросились к нему. Немного спустя каждый держал в руках то, что ему предназначалось, но дети еще долго не сводили глаз с опустевшего чемодана.
– Сними эту шапку, на кого ты в ней похожа?! – сказал Мисак, поглядев на Ермон.
– Уже не нравится, да? – сказала тикин Ребека, как бы шутя, но с плохо скрываемым недовольством. – Ясно, ясно… Там небось с красивыми девушками погуливал…
Мисак присел на корточки, обнял Авогадро и Фарадея. Тонкие их ребра убегали из-под его огрубелых пальцев.
– Ермон, – сказал Мисак.
– Аджан? – протянула она.
И словно ударили Мисака по голове. Вдруг показалось, что держит он в объятиях не своего, а Петросова сына. Разжал руки, поднялся…
– Ну-ка признайся, соскучился по голосочку своей женушки? – сказала Ребека.
Ермон смущенно повела глазами, опустила голову.
А Мисак был весь в напряжении, думал о чем-то другом.
– Не обнялись даже, – пробурчал Татос.
– Деньги, которые я высылал, получали? – спросил Мисак после долгого молчания.
– Да, Мисак джан, но их ненадолго хватало, – сказала Ермон и подняла на него засветившиеся сквозь слезы глаза.
– Когда в доме нет мужчины – нет и дома. Один только запах мужчины чего стоит! – сказал Татос.
…А во дворе жена Петроса проклинала возвращение Мисака.
Второе возвращение. 1945 год
1
Мисак все чаще и чаще подходил к окну вагона. А когда появились пейзажи, чем-то напоминающие Армению, он уже не мог оторваться от окна.
Папиросы его лежали в немецкой металлической коробке, в которую он с трудом протискивал два пальца. И с таким же трудом, с каким вытаскивал он папиросы из этой узкой коробки, вытаскивал он из памяти своей мысли о прошедших днях. Перед глазами его была вся семья – Ермон, Фарадей, Авогадро, Карине, Ребека… Девять душ. Те девять душ, к которым спешил он сейчас…
В переполненных вагонах поездов, в окопах, среди дымящихся развалин, на печальных дорогах войны эти девять душ виделись ему, как девять свечей: пожелтевшие, исхудалые тела и бледные лица – трепещущие огоньки.
У этих огоньков были глаза, губы, улыбки…
Фарадей представлялся ему грустным голубоватым огоньком. В заплаканных глазах Авогадро таилось ожидание.
Вагон был полон. Солдаты награждали друг друга острыми словечками, шутили, смеялись. Мисак смотрел в окно и следил за указателями километров.
– Мисак, что ты прилип к окну? Доедем, не бойся! – крикнул ему полковник.
От соседнего окна к полковнику, потом к Мисаку повернулись широко раскрытые глаза лейтенанта.
– Не понимают они этого, – сказал лейтенант и подошел к Мисаку. – Я вот тоже боюсь не доехать… опоздать… Недавно какой-то голос говорил мне: «Брось папиросу в окно, быстрее доедешь!» Бросил я папиросу. Потом услышал: «Брось в окно фуражку, доедешь быстрее!» Дома меня мать ждет…
Мисак посмотрел на лейтенанта – тот был без фуражки.
Мисак подошел к другому окну. Перед глазами опять замелькали указатели километров, затрепетали девять свечей, заулыбались и повели с Мисаком разговор о встречах и расставаниях… И Мисак вдруг подумал, что и после этой встречи снова может быть разлука. Со страхом почувствовал он, что разлука эта в конце концов непременно произойдет. И поэтому необходима семья, семья.
Нетерпение его все возрастало. В каком положении застанет он свою семью? Аво, должно быть, уже изрядно подрос, может, уже призвали в армию. Мисак постарался вспомнить возраст сына.
А у Ермон, конечно, забот стало больше. Давно уже не получал он от нее писем. В последнем письме сообщала она о смерти Татоса… Совсем без мужчины остался дом…
Мисак втиснул два пальца в коробку за папиросой. И вместе с папиросой словно вытащил воспоминания последних четырех лет.
Четыре года войны. Огонь, страх, смерть…
Снаряд ударил в танк, разрезал броню, как бумагу. Образовалась огромная щель, и Мисак увидел умирающих в огне танкистов. Словно раздвинулся театральный занавес…
…Солдат обхватил руками ствол березы, прижался к нему, как к женщине, грыз кору.
…Солдат сел на землю, потом упал ничком. Шинель слетела со спины, и все увидели его легкие. Они работали в воздухе. Прижавшись лицом к земле, солдат хрипел:
– Посмотрите… Что с моей спиной?.. Посмотрите…
Никто не мог смотреть в эту сторону. Все понимали – это конец. Лишь выстрелом можно было прекратить его страдания, заставить легкие не трепыхаться в воздухе – вверх, вниз, вверх…
– Ребята, что с моей спиной?..
…Дни и ночи шагал полк по истерзанной земле. Люди спали на ходу. Когда полк сходил с дороги, слышалась команда: «Дозорным бодрствовать! Остальные могут спать!»
В строю шагал и Мисак. Время от времени он поднимал глаза и видел черную землю, почти не отличавшуюся от линии горизонта…
…Обугленные столбы, в темноте – дом с одной уцелевшей стеной. На стене – гитара, тоже каким-то чудом уцелевшая. Наверное, она зазвенела, когда снаряд ударил в дом.
Мисак закрывал глаза и видел стену родного дома, на стене – фотографии. На одной мать: сидит, сложив на коленях руки. На другой – он сам вместе с Ермон в день свадьбы… Отец на фотографии в военной форме. Значит, и он шагал по дорогам войны и вспоминал стены родного дома и фотографии – отца, матери…
И может случиться, что всем мужчинам их семьи придется шагать днем и ночью с винтовкой за спиной… Может случиться, что вот так же будет шагать и Аво…
Мисак видел Аво с винтовкой за спиной, в коротких штанишках и со сползшим чулком…
Дверь опять была накрепко заколочена и, как ему показалось, той же рукой.
Время было послеобеденное, и во дворе было тихо. Никто не заметил возвращения Мисака.
В окне второго этажа какая-то женщина расчесывала волосы. Волосы спадали на грудь, и она проводила гребенкой от лба к груди.
Мисак опустил на землю два больших чемодана, присел на один из них и лишь тогда почувствовал, что устал, что ноют раны, что ноги окоченели…
В дверях соседей показалась незнакомая Мисаку молодая женщина.
– Папика здесь нет? – спросил Мисак и тут же спохватился: следовало сначала спросить о старой Мариам, Но почему-то так получилось… И потом – кто эта женщина?
– Это мой дом – не Папика! – раздраженно сказала женщина, и губы ее задрожали.
– Здесь жила Мариам, – словно извинился Мисак.
– Я невестка Мариам, – сказала женщина и вдруг опять разозлилась: – А кто этот Папик? Кто? Неизвестно!
– А где Мариам?
Женщина шмыгнула носом:
– От тоски по Карушу… Два месяца пролежала в постели. Все думала, думала… Не выдержала…
Потом женщина снова разнервничалась:
– Два месяца я за ней ухаживала. А этот Папик – неизвестно кто!.. Совершенно чужой человек! Так и не ушел из этого дома. Говорит – куда мне уйти? Говорит – этому дому ты и вовсе чужая. Это он говорит мне, мне – жене Каруша! И не стыдится этот старик – живем в одной комнате.
Мисак вспомнил молчаливую Мариам, Каруша и подумал о том, что и женщина, и Папик – оба они чужие в этом доме. И что придет сюда еще немало чужих людей, а сердце дома останется холодным к ним и уже никому принадлежать не будет.
2
– Пожалей, Мисак джан, пожалей!.. Ведь это твой сын, не чей-нибудь! Ну разве обязательно профессором ему быть!.. – уговаривала Ермон.
– Скотиной он станет, а не профессором! Какое ему время жениться?!
– Э-э, опять за свое взялся! – недовольно махнула рукой Ребека.
– Ты все время о семье говоришь… Ну что тут плохого, пусть и он создаст свою семью… – продолжала свои уговоры Ермон.
– Люди должны что-то создавать. А он лишь за своей утехой гонится. Скотина он! Из самой страшной породы людей. Что им ни скажи – все свое гнут!
– Безжалостный ты, Мисак. Словно не отец ему!
Невозможно было уговорить Мисака, но и сам он не находил выхода. И в новогоднюю ночь он объявил:
– Делайте, что хотите. Я умываю руки.
Ермон поцеловала его.
– Ах, оставь ты, ради бога! – заворчал Мисак. – Этой ночью он опять с дружками шлялся по улицам, на кларнете играл.
– У любви свои законы. Душу за сыночка моего отдам… – протянула Ермон.
…Тесно было от гостей в доме Мисака. Глядел Мисак на Аво, на его маленькие, словно тушью вычерченные усики, на узкий ремешок, потом на сидящую рядом с ним Назик, которая становилась женой Аво, и жалел себя, и жалел всех этих людей… Потом он посмотрел в сторону товарищей Аво и, сам не зная почему, улыбнулся.
– Вот видишь, ты тоже радуешься! – сказала Ребека. – А как противился, не хотел!
– Да, – сказал Мисак и вдруг с болью понял, что даже не стоит им объяснять, чего именно он хотел. Тщетное это дело!..
Перемешались в доме Мисака звуки кларнета, аккордеона, патефона.
Воски вошла в круг, сплясала. Выпили за ее здоровье, поморщились. Мисаку не нравилось происходящее, но он вдруг почувствовал в глубине души тепло ко всем этим людям. Кто знает – может, так и должно быть!
Вот это и есть его семья, продолжение фотографий, глядящих со стены, продолжение его рода, много видевшего и испытавшего.
Мисак выпил вина, и по телу его разлилось тепло. Он хорошо руководил столом и людьми, заполнившими комнату. Какие только мысли не появились у этих людей… Они были противоречивы, были вдохновенны, красивы, коварны, преступны. Они вспыхивали и тут же гасли. Если б огни этих мыслей так мгновенно не угасали, рушились бы миры и возникали бы миры, совершались бы грандиозные преступления и грандиозные деяния…
…Потом поднялся директор завода Шаварш Карпович, и все замолкли, и он произнес тост на русском языке.
…Потом Папик опьянел и сказал: «Моя специальность – честность. Нет, нет! Не подумайте, что я честный человек! Честность – это моя специальность…
Очень выгодная специальность. Честностью я зарабатываю деньги. И наш Мисак вот тоже честный…»
Папик заплакал, и его припухшие веки еще больше покраснели. Женщина, жившая с ним в одной комнате, утешала его. Ребята тянули Папика за плечи, старались усадить его на место, но он упорно не садился.
– Дайте мне досказать! Выслушайте меня… Я одинокий человек, и лет мне немало, а семью я так и не создал… – С трудом выговорив эти слова, Папик на минутку замолчал, улыбнулся сам себе: – Я охраняю чужие семьи и радуюсь. Вот у Мисака большая семья… Он любит свою семью. Но я хитрее, чем он. Что семья Мисака? Маленькая частица… Частица моей большой семьи. И вы все тоже входите в мою семью. Все! Потому что все мы – одна большая семья. И все другие семьи тоже моя семья! Я хитрый…
– Ты все перепутал, все на свете перепутал! – рассмеялись ребята. – Лучше садись!
Папик уселся и долго еще разговаривал сам с собой.
Мисак решил написать Гаку о первой свадьбе в своей семье, даже придумал первую фразу. Потом он забыл о своем намерении.
3
Пять месяцев спустя Аво сбежал с какой-то циркачкой.
Мисак извел себя, стараясь понять поступок Аво, найти хоть какую-нибудь зацепку для прощения, для оправдания его. Не мог он понять своего сына.
Назик плакала.
Ермон получала письма от Аво, но скрывала их от Мисака, поучала Назик:
– Не убивайся… Нагуляется – вернется. Ты его жена. И ребенок у тебя будет.
Но Аво не выказывал желания вернуться. Мотался вместе с цирком из города в город.
Как-то раз Ермон осторожно спросила Мисака:
– У вас на заводе есть униформист?
– Это еще что такое?
– Специальность…
– Нет… Формовщики у нас есть.
Тогда Ермон сказала:
– Аво на работу поступил.
– Что за работа?
– Пишет, что униформистом стал…
Мисак начал интересоваться, расспрашивать – что значит «униформист». Молодой токарь из его цеха, любивший жонглировать инструментами, сказал ему:
– Это работник цирка, Мисак Сергеевич. А зачем вам?
Мисак смутился:
– Да просто так…
На следующий день он повел Ермон и Ребеку в цирк.
Первое отделение смотрел напряженно, стремясь угадать, кто же тут этот униформист. Покосился даже на клоуна.
В антракте подошел к билетерше, продающей программки, спросил:
– Кто здесь униформист?
Билетерша потянула Мисака за рукав к арене, указала на человека, подметающего ковер.
– Тьфу ты черт! – застонал Мисак.
Ермон и Ребека ели мороженое, на их лицах играла улыбка.
– Вставайте! Уходим! – сказал Мисак.
Всю дорогу он взволнованно и раздраженно говорил, говорил не умолкая, и все-таки не мог высказать свои истинные чувства.
– Бродяга он, бродяга!.. У других сыновья настоящими людьми становятся, учатся, работают… Саркису двадцать шесть лет, он уже инженер. Люди цели своей добиваются, а наш… Тьфу, мартышка поганая! Семейный очаг, честь… Да разве он в этом что понимает?! Черт со мной, буду как вол работать на вас. Только имейте в этой жизни цель! Да где там!.. За потаскушкой погнался… Уни-фор-мист!
– Э-э, Мисак… – тяжело вздохнула Ермон.
– Перестань тарахтеть! – цыкнула на него Ребека.
И Мисак умолк.
4
Население Армении достигло двух миллионов. О рождении той, что закруглила второй миллион, написали в газетах. Это была внучка Мисака.
Аво по-прежнему мотался с цирком, а дочка его росла…
Назик скучала, смотрела телевизор и кормила ребенка.
Фарадей окончил школу и каждый год сдавал экзамены в институт.
Пронеслась эпидемия гриппа.
Приходили новогодние праздники.
Раз в неделю дома делали стирку.
Несколько раз отремонтировали комнату.
Каждую субботу Мисак со своими товарищами ходил в баню. После бани пили пиво. Иногда по выходным дням шли есть хаш.
Мисак получил шесть почетных грамот.
В новом районе города завод строил жилой дом, и семья Мисака с нетерпением ждала окончания строительства.
Воски удалили аппендикс. Муж Воски стал тучным и теперь каждое утро подставлял голову под холодную струю воды. Они получили новую квартиру.
С соседней улицы трамвайную линию перенесли на их небольшую, выложенную булыжником площадь.
Мисак ходил на похороны. Снимал шапку, когда мимо него проносили покойника.
Во дворе сменилось двое соседей.
Каменотес Арташ – девяностолетний старик родом из Вана – умер в уборной от разрыва сердца.
Из деревни к Мисаку несколько раз приезжали гости. И тогда стол превращался в кровать. Спали и на столе, спали по четыре человека в одной постели. Гости привозили лаваш и свой особый запах. Уезжали и увозили с собой этот запах.
Жили-поживали в Армении семьи…
Третье возвращение. 1964 год
1
Лицо Ермон обвязано большим платком. Всю ночь не давал ей покоя больной зуб, но сейчас боль притупилась и только глухо ныла челюсть. Ермон шла, плотно сжав губы, – даже от малейшей струйки воздуха больной зуб давал о себе знать.
– Здравствуй, Ермон, – неожиданно перед ней вырос Индзак. Он, видимо, только что побрился, и пудра щедро лежала на его подбородке и на носу. Волосы были уложены парикмахером аккуратно, и Индзак осторожно нес свою голову рядом с Ермон.
Ермон кивнула ему в ответ. Ничего другого не могла она сделать. Тихо застонала, подняла руку к обвязанной щеке, как бы оправдывая этим движением свой нелепый вид.
В тот же день вечером они встретились на глухой городской окраине. Волосы Индзака были так же бережно уложены, и он боялся шевельнуть головой.
Ермон была уже без платка, однако все еще не решалась разжать губы, смеялась отрывисто, с закрытым ртом.
Индзак нес свою голову рядом с Ермон и нашептывал ей анекдоты, косил глазом на ее округлые плечи, на ее маленький рот.
Улица была темной, без фонарей. В темноте проглядывали очертания бараков, железнодорожные рельсы, поблескивали золотые зубы Индзака.
Задыхаясь, прижал он Ермон к какой-то белой стене, ладонями обхватил ее спину… Когда Индзак крепко прижался к ней губами, Ермон, как сквозь сон, чувствовала зубную боль. Но эта боль обволакивалась каким-то сладостным-сладостным чувством…
Мисака Ермон забыла. А когда вдруг возникали мысли о Мисаке, Ермон отгоняла их, не подпускала близко.
Мисак был какой-то иной стороной ее жизни – серьезной, земной. А это… Это была завораживающая сказка…
Ермон думала о Мисаке как о хозяине, который заботится о ней, который, вдруг увидев все это, улыбнулся бы прощающе, так, как это, наверное, сделал бы бог.
Вечером, когда Ермон вернулась домой, Мисак своей жесткой рукой стряхнул с ее спины известку:
– Как это ты шла, вымазалась вся!
И Ермон успокоилась.
Ребека восседала на тахте. Назик, жена Аво, прикорнула у ее ног. Ермон полулежала на кровати. Комната освещалась экраном телевизора.
В дверях показался Мисак.
– Ермон, – сказал он сдавленным голосом. Лицо его было бледно. – Ермон, – повторил Мисак. Он хотел вести себя сдержанно, с достоинством, но не смог.
– Разрушила ты мой дом, Ермон! – крикнул он и стал биться головой об стенку. На лбу появилась алая полоска крови.
– Что ты делаешь, Мисак джан! – жалобным голосом протянула Ермон, хотя поняла все.
2
Впервые за всю свою долгую жизнь убегал Мисак от семьи. Два дня он ехал в поезде. Но здесь ему было еще тяжелей. Мисак ходил из вагона в вагон, беспрерывно курил.
Попробовал было пить, но и это не помогло. Обычно Мисак пил лишь тогда, когда дела его шли хорошо и он был спокоен.
Мисак хорошо помнил адрес Венделина Гака, но то и дело доставал из кармана его письмо, написанное еще в тридцать восьмом году.
Он столько ходил по вагонам взад и вперед, что примелькался пассажирам всех купе. И все они казались Мисаку счастливыми, даже пожилой одноногий человек.
– Куда вы едете? – спросил он у Мисака.
– В Томск, – протягивая ему коробку папирос, сказал Мисак.
Закурили.
Долго молчали.
В манере курить, в молчании одноногого было что-то знакомое – присущее людям, прошедшим войну.
– В гости едете?
– Да, – кивнул Мисак.
– Я тоже в Томск еду.
– Там живете?
– После войны… Раньше в Минске жил. Немцы семью мою порешили…
– Большая была семья?
– Три сына…
Он вытащил из кармана фотокарточки сыновей и, показывая их Мисаку, стал рассказывать о каждом в отдельности.
Мисак не вникал в его слова, все думал о своей семье. И снова заспешили, спутались мысли, потом вдруг что-то сдавило ему горло…
Он схватился за сердце.
– Вам плохо? – спросил одноногий.
– Нет.
– Как дела… в вашей семье? – осторожно спросил одноногий.
– Ничего…
– Большая семья?
– Девять душ.
– Сыновья?
– Есть и сыновья.
– Женаты?
– Женаты. И внуки уже есть. Трое их.
– Счастливый ты человек, – сказал одноногий.
Мисаку захотелось рассказать одноногому свою историю, спросить его, что же это такое – семья? Может, сам он придумал это понятие, сам создал эту боль своего сердца, этот загадочный клубок, один конец которого где-то далеко-далеко, а другой – где-то еще дальше… Может, все это и есть жизнь? Может, прав Папик? Или он и Папик – оба одинокие?.. Одинокие люди среди одиноких…
И снова спутались мысли Мисака.
Что скажет обо всем этом Гак? Гак – единственный человек, который может понять его…
…Остаться в Томске. Жить рядом с Гаком, снова создать семью, снова работать, лезть из кожи… В шестьдесят лет создавать новую семью?.. Какую семью? Семья бывает только одна, она имеет свое начало, должна иметь и свое продолжение…
Мисак закурил. И вдруг подумал: убить Индзака… Вспомнился Петрос, его жалкое посиневшее лицо…
Не думать ни о чем, пока не встретит он Гака, не думать…
Может, удастся взять себя в руки, что-нибудь поправить… Господи, хоть бы ты был на этом свете, хоть бы ты был…
– Счастливый ты человек… – сказал одноногий.
В Томске Мисак снова и снова вытаскивал из кармана конверт, сверял адрес. Улицы с таким названием не было… В справочном бюро тоже ничего утешительного он не услышал, наконец какая-то женщина, евшая мороженое, сказала ему:
– Кажется, на двадцать пятом километре, в поселке есть такая улица.
В поселке такая улица была, но номера домов кончались раньше, чем номер, указанный на конверте.
Постучал в дверь крайнего дома. Вышла женщина, кормившая грудью ребенка, указала пальцем в сторону далекого огонька.
– Если в том не найдете, значит, здесь уже не ищите.
В темноте, сопровождаемый собачьим лаем, поднялся Мисак вверх по пригорку…
Это был чистенький барак с цветником, разбитым возле дверей. В темноте все цветы казались фиолетовыми, они вились по стене барака и взбегали к подоконникам.
Мисак постучал в окно. Потом постучал сильнее.
Маленькая девочка, сидя за столом, читала книгу. Мисак, хоть и глухо, но слышал ее голос и удивлялся тому, что она его не слышит.
Постучал еще сильнее. Ожидая, пока откроют, постарался представить себе Гака. Каким он стал? Как выглядит?
– Кто там? – послышалось из-за стены.
Мисак кашлянул и снова постучал. Девочка не шелохнулась.
– Кто там? – спросил все тот же голос. Молодая женщина прильнула лбом к оконному стеклу. Потом открыла дверь.
– Кого вам? – спросила она.
– Гака, – сказал Мисак и виновато улыбнулся. – Венделина Францевича Гака…
И он протянул женщине свой конверт.
Девочка слышала их разговор, грустный разговор двух незнакомых друг другу людей. Девочка жалела Мисака за то, что он уже очень старый и что, наверно, тоже скоро умрет, как дядя Венделин… Девочка жалела его и в то же время радовалась, что сама она не старая и, наверное, никогда не будет старой. Потом она опустила свою русую головку на книгу и уснула.
– В прошлом году… Никого не было рядом, некому было даже похоронить его. Рабочие фабрики собрали деньги, фабком сумму выделил… Бедняга был совсем один.
– Когда он потерял семью? – спросил Мисак.
– Семьи у него никогда не было.
– Никогда… – грустно пробормотал Мисак.
Женщина стояла в дверях до тех пор, пока Мисак не спустился по тропинке вниз. Свет, падающий от двери, помогал различать в темноте тропинку. Потом дверь закрылась и свет исчез. В темноте виднелась лишь седая голова Мисака. Он плакал.
Потом он вышел на улицу, к людям, и немного успокоился. Так бывало в детстве – он успокаивался и засыпал, зная, что будет утро. А утро – это ясность, это жизнь…
3
Два месяца прожил Мисак в чужом городе. Его желание обосноваться вдали от дома, в каком-либо северном городе постепенно слабело. И все это – новый город, который был, новая работа, которая могла быть, – все стало казаться ему бессмысленным.
Наступила зима. Мисак как-то весь съежился, и то, с чем раньше он не мог примириться, сейчас вызывало у него лишь горькую улыбку. Со многим примирился Мисак. И все чаще подумывал о том, что он все еще нужен внукам, что он должен заботиться о них, опекать их до тех пор, пока руки умеют трудиться… Он должен быть рядом с ними, хотя бы даже ради того, чтобы снова не была накрест заколочена дверь его дома.
И он вспомнил свою семью. Вспомнил Ермон… И, странное дело, сердце не заныло от этого воспоминания.
Потом он вспомнил Карена – сына Петроса. И удивительное чувство охватило Мисака. Ему захотелось увидеть Карена, рассказать ему о своих раздумьях – много было у него мыслей, но слов, которые могли бы выразить их, Мисак не знал. Он знал только, что, если снова попытается поделиться с кем-либо своими тяжелыми раздумьями, его слова прозвучат наивно и смешно. И его не поймут…
Почему это люди не хотят понять друг друга?
Почему не понимают друг друга даже члены одной семьи?
Снег поскрипывал под ногами. А Мисак все думал… Как рождается вина? Где та точка, которая, получив некий толчок, расплывается, мутнеет и вступает в дикую круговую пляску?..
И Мисаку вдруг стало страшно – захотелось ему понять, где та точка, с которой началась его, Мисакова, беда, совершенное им убийство – эта великая вина перед всеми и перед самим собой… И Мисак подумал о том, что все беды мира имеют какую-то связь между собой.
«Люди беспомощны», – подумал Мисак. И пожалел всех, всех – и Гака, и Петроса, и Ермон, и Индзака… и больше всех самого себя.
Мисак вдруг остановился и сам себе сказал: «Мама!..» Губы его не шевельнулись, но слово, которое он произнес, было похоже на вопль.
И Мисак почувствовал, как он беспомощен.
Воздух потрескивал от мороза. Изо рта у людей шел пар. И люди двигались. Что-то смешное было в них.
День был ясный. И очертания людей виделись особенно ясно, четко, как в детских книжках, которые Мисак видел давно, очень давно.
И словно заново началась жизнь – Мисак увидел свое детство, и детство своего отца, и детство деда, и их предков. Потом все они стали отцами, а он – маленьким ребенком, но ребенком с седыми волосами, старчески съежившимся, растерянным, усталым сердцем.
Возле пивной будки стояли люди. Один из тех, кто был в начале очереди, выпил пиво, обтер губы, обернулся, и… Мисак увидел Аво.
Мисак обомлел, с места не смог сдвинуться. Аво шел прямо на него. Потом он поднял голову и увидел отца.
Вырос Аво, усы отпустил. У него было мужественное скуластое лицо. Мисак вспомнил – такие же скулы были у его деда.
Аво все расспрашивал, расспрашивал отца – лишь бы отец не задавал ему вопросов. Но Мисак ни о чем и не спрашивал, просто рад был тому, что не будет уж так одинок в своем одиночестве.
– Как ты разыскал меня, отец? – спросил Аво. – Наверное, через Гастрольбюро?
Мисак в ответ покачивал головой, и взгляд его был чистым, спокойным. Он видел убежденность Аво в том, что отец ради сына проделал такой долгий путь, и стыдно было ему, что на самом деле это не так, что здесь он ради себя…
И снова затосковало сердце Мисака.
Долго шагали они по снегу. Сын смотрел на ноги отца, отец – на ноги сына.
– Пойдем к нам… – сказал Аво, но, заметив в глазах отца колебание, сразу же согласился с ним: – Правда, комнаты у нас пока нет… Живем у свояченицы. Но скоро получим.
Потом Аво сказал:
– Зря ты приехал, отец. Не вернусь я домой. Поздно…
Мисак не хотел говорить об этом. Он был один на один со своим горем, а сын казался ему таким счастливым.
– А я вернусь, – пробормотал Мисак.
– Ну, конечно, – улыбнулся Аво, – что же еще ты должен делать…
И Аво почувствовал облегчение при мысли, что все разрешилось так легко.
– Кем ты сейчас работаешь? Опять униформистом? – после долгого молчания спросил Мисак.
– Нет, что ты!.. У меня собственный номер! – оживился Аво. А Мисаку показалось, что оживление это наигранное.
Аво вытащил из кармана вчетверо сложенную афишу, раскрыл ее, отошел от отца, вытянул ее в руках, как матадор… На фоне снега афиша казалась еще более яркой.
«2-Авогадро-2» – было написано на ней.
И Мисак подумал о том, что он сам создал эту афишу еще в те дни, когда выбирал своему сыну имя, и мысль эта была для него как открытие.
Это был небольшой летний клуб – плохо отапливаемая деревянная постройка барачного типа.
Возле сцены сидел небольшой духовой оркестр, игравший невпопад, сбивчиво.
В зале было мало народу, и Мисак уселся в первом ряду. Зрители были в пальто, и Мисак испытывал чувство неловкости, когда на сцене появились полуголые артисты. Как только они заканчивали номер, парень, стоявший в углу, накидывал им на плечи пальто.
Наконец появились Авогадро и его жена. На полуобнаженном теле Аво была одежда, украшенная цветным стеклярусом, и он весь сверкал, переливался. Жена его была худощава и мускулиста, как мужчина. Лет ей было сорок пять.
Аво установил у себя на лбу стул. Жена ловко вскочила ему на плечи, села на стул, Аво стал ходить по сцене. Голова его вошла в плечи, жилы вздулись, напряглись…
4
Мисак возвращался домой.
Какой увидит он дверь своего дома – опять накрест заколоченной? Неужели за эти два месяца опять разбрелась его семья?
Эта мысль подгоняла Мисака… Снова собрать их всех, снова лелеять их, заботиться о них – иного выхода не было. Поставить всех на ноги, чтобы жили они, чтобы было у них потомство…
На вокзале играла музыка. Встречали какую-то делегацию. С трудом выбравшись из толпы, Мисак направился домой. На улице, в киоске, купил туфли для Билика, брючки для Самвела и еще много всякой всячины.
Мисак дошел до площади, вымощенной булыжником, огляделся. Защемило сердце. Много мыслей пронеслось в голове.
Он шагал по площади, и от нетерпения ноги его подгибались. И сердце захлестывалось радостью. Оттого, что снова он идет к своей семьей. И от радости дрожали руки, и какая-то очень странная тоска поднималась от сердца к горлу.
Мисак смотрел на окна, взглядом искал знакомых, чтобы поздороваться.
– Мисак? – услышал он вдруг за спиной.
Обернулся…
– Аджан?.. – еле вымолвил Мисак.
