Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
3
В то же самое время Ульянов получил долгожданный ответ на свое прошение: губернатор разрешил приехать в Красноярск на неделю для лечения зубов.
Зубы уже давненько не беспокоили Владимира Ильича, но от такой поездки он не мог отказаться. Дело оставалось только за деньгами.
Надя сказала, что можно занять у матери, – Елизавета Васильевна сэкономила свою девятирублевую пенсию за несколько месяцев.
Теща охотно одолжила деньги. И такую сумму, что хватит не только на поездку, но и на необходимые покупки, и даже на подарки для здешних друзей.
– Надюша, запиши на бумажку, – попросил Владимир, стоя у конторки, на которой была раскрыта рукопись «Рынков». – Детям Проминских – игрушки. Миняю – лошадь. Я обещал.
– Коньки. Себе и мне. И, я думаю, маме тоже.
– Конечно, – согласился Владимир и, что-то проверяя в рукописи, начал пересчитывать на счетах. – Запиши все, что нужно.
– Две шапки. Тебе и мне, – продолжала Надя, делая пометку на листке. – Полотна белого и серого. Себе на рубахи. Хорошо бы тулуп.
– Да, и тулуп.
– Проминским для Брониславы ткани на кофточку, – подсказала Елизавета Васильевна из соседней комнаты. – Девушка взрослая, а здесь обносилась. И ей надо поинтереснее.
– В этом я ничего не понимаю, – улыбнулся Владимир, не отрываясь от работы. – Ты, Надюша, запиши, какой ткани и сколько покупать, если знаешь. Впрочем, уточним. Елизавета Васильевна, сколько нужно фунтов Брониславе на кофточку?
Теща, стоя на пороге, так расхохоталась, что у нее заколыхался подбородок. Надя положила карандаш:
– Володенька-а!.. Как ты спрашиваешь?!
– А что я сказал смешного? Я говорю: не разбираюсь в таких покупках.
– Ты спросил: «Сколько фунтов на кофточку?» Зарапортовался, милый!
– В самом деле?! Это оттого, что у меня тут, – кивнул на рукопись, – речь идет как раз о фунтах. А голове действительно необходим отдых. Ты, Надюша, записала все? Пойдем в бор, погуляем. Проветримся. Денек сегодня чудный…
Они дошли до озера Бутаково.
Долбленые тополевые лодки-обласки, черные, как гагары, сонно уткнулись в берег. Рыбаков не было – все убирали хлеб в полях. А охотников уже ничто не привлекало сюда, – утиные выводки улетели, пролетные стаи еще не появились, и синее озеро, окруженное желтыми – от первых заморозков – камышами, дремало в тишине. И небо над ним казалось усталым и дремотным.
Владимир поднял золотистый листок березы и сухой палочкой, словно иглой, прикрепил к шершавому стволу сосны.
– Это, Надюша, для твоих первых упражнений. – Достал револьвер и подал недоумевающей жене. – Держи.
– Зачем, Володя? Стрельба – дело не женское.
– Да? Ты так думаешь? По глазам вижу, что уже отказываешься от своих слов. И правильно делаешь. Для революционеров, Надюша, нет деления на женское и мужское дело, – все должны, все обязаны уметь стрелять. И стрелять метко, как говорят – в яблоко. Помнишь, Вильгельм Телль? А у нас вместо яблока – березовый лист. По размеру примерно такой же.
– Наши женщины прежде всего революционные сестры милосердия. Перевязывать раненых…
– Не только. В Лувре я видел картину великого Делакруа «Свобода, ведущая народ на баррикаду». Художник написал по свежим следам боев. В правой руке отважной француженки, выписанной великолепно и одухотворенно, развивается национальный флаг, а левой она сжимает винтовку. И это отлично! Не только знаменем – винтовкой Свобода воодушевляет наступающих, зовет вперед. И рабочего, и студента в котелке, и маленького парижского га-мена – будущего Гавроша из романа Виктора Гюго. Очень хорошо! И, когда я смотрел на эту изумительную картину, мне весь флаг казался красным, представились баррикадные бои Парижской коммуны.
Коммуна!.. Надя любила слушать, когда муж говорил о местах боев во французской столице. Он рассказывал горячо и с такими деталями, будто сам находился среди коммунаров: там-то была особенно жестокая схватка, там-то отличился такой-то. Слушая его, она ясно представляла себе и заседания Коммуны в ратуше, и свержение Вандомской колонны, и залитые кровью улицы, и багровую Сену, и кладбище Пер-Лашез. Не зря Володя съездил в Париж!..
Однажды спросила: «Баррикады неизбежны?» Он ответил: «Думаю, что да. Буржуазия, по всей вероятности, не сделает пролетариату мирной уступки, а в решительный момент прибегнет к оружию для защиты своих привилегий. Тогда рабочему классу не останется другого пути, кроме революции». И Володя прав: умение стрелять может пригодиться каждому революционеру.
Он напомнил:
– Однако пора – за дело! Стань вот так. Клади револьвер на согнутую левую руку.
– Да ты, Володя, сначала сам.
– Хорошо. Смотри: нажимаю гашетку, курок взводится, барабан с патронами поворачивается…
Щелкнул выстрел – листок не шелохнулся.
Осмотрев сосну, заметили царапину сбоку ствола.
– Определенно не Вильгельм Телль! – рассмеялась Надя.
– У меня ведь тоже нет практики. Но все-таки попал. Теперь – ты. Целься спокойно. Так. Нажимай плавно, без рывка.
Они стреляли поочередно, пока были патроны в барабане. Потом прислушались: нигде ни души. Наполнили барабан патронами и опять стали стрелять.
После одного из выстрелов Надежды листок упал. Они подбежали одновременно.
– Почти в середину! – отметил Владимир, отдавая листок жене. – Бери на память! И револьвер остается тебе. Теперь, в случае чего, ты стрелять умеешь.
– Зачем? Никакого случая, Володя, не будет. Нас с мамой никто не тронет.
– Я уже просил Оскара…
– Ну, какой ты, право беспокойный!
– Он согласился наведываться к вам. Так мне будет спокойнее. И еще спокойнее оттого, что у тебя – оружие и что ты уже научилась пользоваться им. Держи. Спрячь в свою сумку.
В ту ночь Владимир долго думал о предстоящих встречах, вспоминал вопросы, возникшие во время работы над «Рынками», – ответы на них надеялся найти в книгах библиофила Юдина или же в городской библиотеке. Заснул только перед утром.
На рассвете за окном послышалось:
– Тпру-у, родимы-и!
Надежда, уже успевшая одеться и причесаться, вернулась в комнату и, откидывая уголок одеяла, сказала полушепотом:
– Володя, ямщик приехал. И завтрак – на столе.
– Спасибо, Надюша!
Перекинул полотенце через плечо и пошел умываться, на ходу напевая:
– «Тореадор, смелее в бой…»
Надя посмотрела ему вслед и улыбнулась. В таком восторженно-приподнятом настроении она видела Володю не часто.
Как хорошо, что он едет в Красноярск!
4
На Минусинской пристани пароход ждали только к вечеру, и Ульянов направился в дом Брагина, где останавливался всякий раз.
Услышав его голос, в прихожую вышла Антонина Старкова. Вот неожиданная встреча!
А как она изменилась, маленькая, хрупкая Тоня! Потеря первого ребенка ей стоила многого! Исхудала до неузнаваемости! И теперь чем-то потрясена?
Он привык видеть у нее завитые волосы, а сейчас незнакомая жиденькая челочка падала на узкий лоб, и лицо казалось маленьким, словно у девочки, только что вернувшейся из больницы. Тонкий нос еще больше заострился, щеки побледнели, на густых ресницах усталых глаз дрожали слезинки. А когда увидала его, повеселела:
– Владимир Ильич! – на секунду приложила к глазам батистовый платочек, потом подала тоненькую, влажную от слез, руку. – Каким попутным ветром?
– Еду в Красноярск, лечить зубы. А вы какими судьбами? Как здоровье Эльвиры Эрнестовны? Мне Базиль коротко рассказывал. Как она чувствует себя сейчас?
– Ох! – У Антонины опустились руки. – Здесь моя бедная мама. В комнате. Я показывала ее Смирнову…
– Так, так. «Городовому врачу». И что же он?
– У него… – Антонина перешла на шепот. – У него есть подозрение: не рак ли? Сами знаете, какой это страшный приговор. А я в душе не верю. Мне хочется надеяться…
– И правильно делаете. – Владимир Ильич тоже перешел на шепот: – Чтобы поставить такой диагноз, нужно исключить, как мне кажется, многое, в первую очередь – ушиб.
– Да. От ушиба мог быть нарыв… Маме нужен покой. Я не повезла бы ее сюда, но Глебася волнуется, ночей не спит. И в таком состоянии везти домой…
– Почему домой? Нужно в Красноярск. Там все же опытные врачи. А еще бы лучше в Томск. Университетский город.
– Сейчас и в Красноярск не на что. Я давно не служу, Вася жалованье не получил от своего купца. И Глебу с Зиной за сентябрь еще не выдали «кормовых». За душой – ни копейки.
– А откладывать лечение нельзя. Поедемте вместе. Сегодня вечером. Деньги у меня найдутся.
– Спасибо. Нам ненадолго. Вася заработает, и мы с вами…
– Ну, что за счеты? Главное теперь – не волновать больную. Держитесь мужественно. – Владимир Ильич пожал Антонине запястье правой руки и сказал полным голосом: – Все будет хорошо. – Постучал в дверь. – Эльвира Эрнестовна, можно к вам?
Он не целовал рук никому, кроме своей матери, но сейчас, войдя в комнату, взял холодноватую старческую руку матери друга, лежавшей на широком кожаном диване, и поцеловал ее.
У больной навернулись слезы:
– В этой окаянной Сибири вы всегда появляетесь у нас, как добрый гений!..
– Ну, ну. Без громких слов, Эльвира Эрнестовна. Я обыкновенный «политик». И все тут.
– Вы – лучший друг нашей семьи…
– Это чувство взаимное.
– Мамочка! – Антонина снова приложила к глазам платочек. – Владимир Ильич берет нас в Красноярск.
– Обязательно – в Красноярск. Сейчас пойду и, как говорят, выправлю билеты.
На следующее утро они выехали на юрком суденышке «Красноярец», похожем не столько на пароход, сколько на узенький катер.
Вниз по течению легкий пароходик бежал самоуверенно. Даже по мелким шиверам проносился, не задевая дном о гальку. Матросы не мерили глубин.
Мелькали прибрежные кусты тальника, опустившие в воду острые лезвия раскаленных листьев. Оставались позади черные монашеские камилавки одиноких сопок и каменные слоистые обрывы. Скала от скалы отличалась лишь тем, что у одной слои вздыблены в небо, у другой сдвинуты в гармошку.
Енисей метался от скалы к скале, с воем расшибался об отвесные утесы, раздраженно шипел на перекатах, а на стремнине вил тугие струи.
И чем ближе к Красноярску, тем теснее сжималась долина, но Енисей расталкивал горы и мчался с головокружительной быстротой.
Полюбоваться на его ухарство спускались по ложбинкам оранжевые лиственницы, багровые осины и золотистые березки.
Владимир Ильич смотрел на горы, виденные однажды в мае, и не узнавал их. Осень принарядила щедро!
Надя ехала из Красноярска тоже ранней весной, когда лиственные леса еще стояли голыми.
Жаль, нет ее сейчас на пароходике – полюбовались бы вместе.
Рано утром «Красноярец» пришвартовался к городской пристани. Пассажиры по круто положенному трапу подымались на высокий берег, где их поджидала пестрая толпа встречающих.
Владимир Ильич нес на берег Тонин чемодан и корзину. Неожиданно у него над ухом раздался требовательный, когда-то ежедневно надоедавший, голос:
– Господин Ульянов, с прибытием!
У конца трапа, преграждая путь выгнутой грудью, стоял полицейский надзиратель Иван Козьмин, отставной казачий урядник, в полной форме – при шашке и нагане на красном шнурке. Из-под козырька фуражки выбился на лоб чуб, поседевший полосами, под крючковатым носом пошевеливались туго закрученные, как пики, острые усы. Слегка приподняв свою толстую прошнурованную книгу, он повторил:
– Господин поднадзор…
– Имейте совесть, – перебил Владимир Ильич. – Дайте отнести вещи больных женщин.
– Па-ажалосто. Не чиним препятствия.
Надзиратель важно шагал по пятам. Возле извозчика переждал, пока поднадзорный прощался с попутчицами, и снова преградил дорогу.
– Где намереваетесь жительствовать? Сызнова у госпожи Поповой? Мне для надзору легше.
– Запишите к Клавдии Гавриловне. Если приютит.
– В случае изменения проживания поставите в известность, – предупредил Козьмин и тут же, раскрыв алфавитную книгу на букве «у», записал послюнявленным карандашом: «Обновь прибыл в город».
В тот же час у соседнего причала ошвартовался пароход, пришедший с севера. Ольга Борисовна, оставив Лену с чемоданом на палубе, пошла искать извозчика. Но от стоянки отъезжал последний. Какая досада! Придется ждать.
Извозчик ехал вдоль набережной шагом. На заднем сиденье пролетки молодая хрупкая женщина заботливо поддерживала старую, прислонившуюся к ее угловатому плечу. Ольга крикнула:
– То-оня-а! – И, помахивая рукой, поспешила к ним. – Вот неожиданная встреча! Кто бы мог подумать? Здравствуй, любушка! – Приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. – Это мама? Здравствуйте! Что такое с вами?
Постояли, поговорили о жизни, о родных, о лечении Эльвиры Эрнестовны. Ольга сказала, что проживет в Красноярске несколько дней, до очередного пароходного рейса в сторону Минусинска. Антонина обрадовалась, пригласила подругу на квартиру к своим знакомым. Домик, правда, небольшой, но хозяева радушные, и место для всех найдется.
Извозчик сходил за чемоданом Лепешинской и, уложив его себе под ноги, поехал серединой пыльной улицы, выбирая такие колеи, где меньше рытвин.
Ольга Борисовна и Лена шли по дощатому тротуару.
На квартире, уложив Эльвиру Эрнестовну в постель, подруги продолжили разговор. Услышав, что Ульянов тоже приехал на «Красноярце», Лепешинская сказала:
– Повидаться бы с ним. От Пантелеймона передать поклон. А идти к нему неловко.
– Да он сам придет. Сегодня или завтра утром.
– Ты знаешь, мне один народник сказал: «гордый, как генерал».
– Народник – это не мудрено. От них о нашем Ильиче доброго слова не дождешься. «Генерал»! Даже смешно слышать!
– Я казачинского народника осадила, чтобы не смел нести вздор.
– Так и надо, Оленька. – Тоня говорила восторженно, увлеченно, и у нее заалели щеки. – Хотя Ильич – друг моего Васютки и Глебаси, я скажу беспристрастно: другого такого не знаю. Он – первый среди социал-демократов. Лучший знаток Маркса!
– После таких слов я при встрече растеряюсь.
– Не растеряешься. Он простой, веселый, обходительный. Вот убедишься. А пока давай чай пить. И мамочку покормим.
5
Больной зуб напомнил о себе. Пришлось действительно искать дантиста.
Пожилой врач с подстриженной бородкой, с засученными рукавами халата принялся упрекать:
– Что же вы, сударь, раньше не приезжали? Я бы отремонтировал за мое почтение. А теперь придется…
– Если это неизбежно…
– Другие вылечим – пломбочки поставим. А этот порченый. Но кто же это вырвал вам здоровый, а оставил больной! Да с такого эскулапа мало снять халат… Но я вам сделаю все, что возможно.
Тем временем Антонина отвезла мать в больницу и, вернувшись на квартиру, свалилась в постель.
Когда пришел Владимир Ильич, в комнате пахло валерианкой. У изголовья сидела Лепешинская. Она положила на лоб подруги холодный компресс и держала ее руку, считая слабенькие удары пульса.
– Лучше стало. – Подняла глаза на гостя, стоявшего в дверях. – Владимир Ильич! Как я рада!
Антонина порывисто оторвала голову от подушки, и компресс свалился на грудь.
Шагнув к кровати, Владимир Ильич сказал, что успел побывать в доме Крутовского; самого доктора, к сожалению, нет в городе, но жена рекомендовала его коллегу, и тот обещал посмотреть Эльвиру Эрнестовну, не дожидаясь утреннего обхода.
Антонина села, провела тонкими пальцами по бледным щекам, утирая слезы:
– Спасибо вам. А я уже совсем было пала духом… – И крупные слезины снова посыпались из глаз. – Если страшный диагноз… я, я…
– Да какой там диагноз!.. Вы знаете, тот же Смирнов, «городовой врач», мне вырвал здоровый зуб! Доверься ему – мог бы и всю челюсть!
Тонкие губы Антонины слегка потеплели от улыбки.
– Здесь врачи опытные – разберутся, – продолжал Владимир Ильич. – И мы вместе отправимся в обратный путь.
– Ты полежи, Тонечка. – Лепешинская погладила плечо подруги. – Сейчас поставим самовар. И пока вскипит, мы на кухне посидим, – наш гость, надеюсь, не обидится за такой прием.
Хозяев дома не было, и никто не мешал разговору. Владимир Ильич расспросил Ольгу о казачинской колонии: кто и чем живет? Какие там цены и как удается сводить концы с концами? Есть ли заработки? Многие ли пишут в газеты? В «Енисее» доводилось ему читать толковые корреспонденции из Казачинского. И в «Сибирской жизни». Там какой-то отчаянный ссыльный отважился в литературном обозрении рекомендовать читателям в числе новинок третий том «Капитала»!
– Мой Пантелеймон! – разулыбалась Лепешинская.
– Молодец! Так ему и напишите! И еще была там басня про держиморду и взяточника, «волка с большущей пастью».
– Это – заседатель. Теперь чинит политическим всякие пакости.
– Значит, на воре шапка горит?! Ну и казачинцы! Смелы, смелы!
– А разозленный заседатель строчит ложные доносы. Но наши продолжают бить его через газеты. Не кончилось бы плохо?..
– Пусть напишут в иркутское «Восточное обозрение». Непременно напечатают, там марксиста Красина печатали. Прочтет генерал-губернатор и, конечно, рассвирепеет. На кого? Будем надеяться, на заседателя, который не научился брать взятки так, чтобы все было шито-крыто.
Ольга рассмеялась.
Ей казалось, что она давно знакома со своим собеседником, беспокойным и общительным человеком.
– Ну, продолжайте о Казачинске, – попросил он. – Как там Апполинария Якубова? Откуда мне известна? Еще бы не знать! Надина подруга. А мне приходилось сталкиваться с Лирочкой в жестокой схватке. Это было на последней питерской сходке. Перед самым нашим отъездом в ссылку, когда нам дали по три дня на сборы в дорогу. Мы, «старики», как нас называли, советовали «молодым», остававшимся на воле, укреплять «Союз борьбы», как политическую организацию революционеров, а те ратовали за «рабочую кассу», сводя все к узкому тред-юнионизму и «реалистической» борьбе за мелкие, постепенные реформы. И всех крикливее – аж до слез! – оказалась Лирочка. Я погорячился, сказал что-то резкое – с ней даже стало дурно. А позднее она все-таки протащила в руководство «Союзом борьбы» двух своих сторонников, радетелей мелких реформ.
– Я не знала, что Лирочка такая! С Пантелеймоном она в спор не ввязывалась. Ходила по ягоды. Веселая была. А под конец, когда повеяло осенью…
– Захандрила Лирочка? Этого можно было ожидать. Наде написала единственное письмо. Собирается в побег? За границу? Конечно, к своему Тахтареву. И для подкрепления сил путаников из газетки «Рабочая мысль». Н-да. Переносят борьбу в европейские пределы, в среду эмиграции. И продолжают повторять свое: рабочим, дескать, нет дела до политики, они, дескать, сами за себя, за свои экономические интересы.
– Огорчите вы жену рассказом о подруге.
– Она знает. Жалеет ее. Борьба, как известно, не без потерь. Бывают дезертиры и перебежчики. Ну, кто там еще? Рассказывайте. Ленгник? Фридрих Вильгельмович? Этот как? По-прежнему увлекается Кантом? Я думал, болезнь идеализма пройдет у него, как легкая корь у ребенка. Напишу ему, обязательно напишу. А ваш муж собирается переехать вслед за вами в Курагино? План у вас верный. Надо, чтобы он удался. Я слышал, Пантелеймон Николаевич – заядлый шахматист. Приезжайте в гости. Нам есть о чем поговорить. И для шахмат найдется время.
Самовар вскипел, и Владимир Ильич отнес его в комнату.
Антонина, успокоившаяся и причесавшая челочку, уже накрыла на стол:
– Садитесь. Как говорится, чем богаты…
– Ой, спасибо, Тонечка! Но я, – Ольга приложила ладонь к груди, – совсем потеряла аппетит. Разве только чаю…
– А может, вам хочется чего-нибудь особенного? – спросил Владимир Ильич.
– Даже и не скажу сразу. – Ольга, опустив руку на живот, рассмеялась. – У моего младенца немыслимые прихоти: он желает, представьте себе, омаров. В Красноярске – омаров! Вот шутник и привереда!
– Это понятно. Я сию минуту…
Владимир Ильич схватил кепку с вешалки и вышел поспешным, легким шагом.
Подруги переглянулись.
– Я даже не успела вымолвить, что пошутила, – вздохнула Ольга. – Так неловко получилось.
И, хотя это казалось невероятным, Владимир Ильич вернулся с банкой консервированных омаров. Открывая перочинным ножом, рассказывал:
– Вам повезло. Воспользовавшись открытыми дверями в устье Енисея, вернее, угодливо-просторными воротами, вчера пришли два английских парохода, привезли, освобожденные от таможенной пошлины, машины для золотых приисков. И вот попутно – омары. Для вас! Подвинул Лепешинской банку. – Не знаю, хороши ли?..
– Ой, спасибо! По одному запаху – отличные! – Ольга провела кончиком языка по губам. – У меня уже разыгрался аппетит. Тонечка, разливай чай.
На следующий день Лепешинская написала мужу в село Казачинское:
«Здесь Ульянов… Какой он милый – прелесть! Мы поедем все вместе, если поправится Тонина мать, если же нет, то с Ульяновым только».
