Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
6
В доме Клавдии Гавриловны перекладывали печи, и во всех комнатах пол был покрыт кирпичной пылью. Но для Владимира Ильича нашли уголок, отделив кровать занавесками.
Он первым делом просмотрел свежий номер «Енисея». Потом подошел к печнику, старому человеку, у которого седые пропыленные волосы были поверх ушей прижаты к круглой и лобастой голове узеньким ремешком; поздоровавшись, поднял кирпич, обожженный до зеленоватого глянца, и постучал о него козонками правой руки:
– Звенит!
– Как чугунна-ай! – отозвался печник, обтер руки о дырявый фартук и, устало опустившись на основание печки, объяснил: – Для топки такой ладят, штоб не изгорал. А для дымохода – другой.
– Обычный красный?
– И красный не весь одинаковый. Есть ломкой, есть податливой. Как мне надо, так я и обтешу его. Сызмальства обучен. Сколь домов сложил – счету нет.
Владимир Ильич взял стул и подсел к старику. Тот продолжал рассказывать:
– Меня, бывало, подрядчики наперехват зазывали на работу. Знали, что я по картинке – по чертежу ихнему – все сложу в точности. Любой свод над окнами, любой узор по фасаду. Все гладенько, в самый аккурат. Со стороны поглядишь – дом смеется, чистенький да веселенький, ровно его из воска вылепили. Вот как, мил человек! Хоть сейчас пройди по улицам да посмотри на обе стороны. Стоят купечески дома. И все кирпичики моим мастерком обихожены, к своему месту пригнаны.
– Всю жизнь купцам дома строил, а сам богатым не стал.
– С чего мне было богатеть-то? Говорят, от трудов праведных не наживешь палат каменных. А мое богачество, – указал глазами на свои широкие ладони, – вот оно! Рукомеслом зовется!
– Ну, а еще что вам приходилось строить? Тюрьмы?
– Нет. – Старик, покрутив головой, перекрестился. – Бог миловал. Я к казенным подрядчикам не наймовался. А церкви ставил. И больше всего изукрашивал колокольни. Кирпич брал звонкой. Теперь, ковда мимо иду, погляжу вверх – шапка свалится, а я не чую. В большой колокол вдарят – мне мерещится, што каждый кирпичик гудит, свой голос подает.
«Труд для него – поэзия!» – отметил про себя Владимир Ильич. Потом сказал:
– Я в газете читал: в здешнем тюремном замке собираются строить новую церковь. Вы не слышали? Для чего же новую?
– Слых есть – в старой дюже тесно: рестантов-то прибавилось. Почитай, их тысячи.
– И думаете, все богомольные?
– Про то в остроге не спрашивают. Там разговор короткой: замаливай грехи! А как ишшо с варнаками-то? Сказывают, архирей с губернатором купцов скликали. Богатеи раскошелились, не поскупились ради такого дела. Надысь их возблагодарили молебствием о здравии. И освятили первые камни.
– Помогли купцы бедной казне! Выручили! А не лучше ли было деньги на что-нибудь иное? На больницу, скажем, или на хорошую библиотеку.
– Хы! – отрывисто хохотнул печник. – Под книжки хоромины?! Купцам придумки ни к чему! Да и грамотеев-то у нас не ахти сколько. Вон Юдин носился с книжками, ровно с писаной торбой, возами возил к себе в Таракановку, а теперича покупателя ищет. И нет его, покупателя-то.
– Н-да. А вы дома, что же, перестали строить?
– На лесах голову обносит. Спустился на землю. По старости пошел в печники. И не худо мне.
Владимир Ильич, извинившись за то, что оторвал старика от дела, по знакомой лестнице спустился быстро, как бывало в гимназические годы. Внизу его остановила хозяйка:
– Погляди-ка, Ильич, новые печки. Добренько сложены! Зимой приедешь, а у нас – теплынь. Дверцы-то с винтами. Я таких и не видывала.
– Откуда же они? Какими умельцами сделаны?
Клавдия Гавриловна рассказала: на прошлой неделе приплыли два плота с Абаканского завода. Он теперь, говорят, артельный. Хозяин обанкротился, сбежал куда-то, ну рабочие и взяли завод. Сами управляются со всем заворотом. Окромя дверцев, привезли на продажу вьюшки, жаровни, чугунки, утюги да сковородки.
– Я всего накупила.
– Примечательно! Управляются сами рабочие!.. Ну, а что еще в городе нового? Небось всех взбудоражило электрическое освещение в доме купца Гадалова?
– И не говори, Ильич. Всю зимушку бегали в окна глядеть на лектрически ланпочки. Баско-то как! Фитилек не коптит, а светло, как днем: люба старуха может без очков в саму тоненьку иголку вдеть! Вот бы всем таки ланпочки!
– Будут у всех. Только дайте срок. Непременно будут.
– А еще было диво пребольшущее, – продолжала рассказывать хозяйка, – в тиятре живы картины! На стене простыню повесили, свет погасили, а из черного ящика ровно молонья заиграла. Паровоз пришел с вагонами, пар пустил, дым из трубы столбом! А станция не наша. И люди по-другому разодетые. С лесенок спускаются. Тут музыканша заиграла. А на белом-то человечки мельтешатся. Бегают, руками машут, губами шевелят, вроде немых. Смех и грех!.. Ох и нагляделись мы! Старухи крестились: «Беси тешатся!» А грамотны люди те картины зовут люзионом.
– Это – синематограф. При мне в Париже были пробные показы.
Вошла русоволосая девушка в длинном платье, в серо-голубой – под цвет глаз – шляпе, похожей на блюдо с яблоками и гроздью винограда.
– О-о, Глафира Ивановна! – Владимир Ильич пошел навстречу. – Давненько не виделись. Я все собирался к вам в Шошино, да так и не собрался. Как ваша сестра? Как вы сами? Оседло здесь или на перепутье? Вы же порывались сбежать в Швейцарию?
– Теперь другая мечта. Мне ведь осталось всего лишь полгода, и губернатор разрешил отбыть здесь. Кончится срок – уеду в Киев.
– Почему же в Киев?
– «Чуден Днепр при тихой погоде…» Но это я в шутку. Поеду не только любоваться родиной Шевченко. Надеюсь быть полезной там.
– Оч-чень, оч-чень хорошо! Только уговор: не теряйте связи с нами. Вы, возможно, еще не представляете себе, как будете нужны. Пусть пока в Киеве… Я говорю так потому, что там, пожалуй, достаточно наших сил.
Они присели возле обеденного стола. Владимир Ильич долго расспрашивал Глашу о ее взглядах и намерениях, порадовался за нее: «Серьезная, стойкая. И это счастье, что среди молодых есть такие!» Вслух сказал:
– Ну, что же? Киев так Киев. Явка будет?
– У меня там брат в гимназии. У них кружок.
– Осмотритесь по приезде – напишите нам. В какой-нибудь книжке. Точками в буквах. Умеете? Да вы, оказывается, опытная подпольщица! Ки-ев, – на секунду задумался Владимир Ильич. – А лучше бы, скажем, в Тверь или Орехово. К ткачихам. Помните, громкая Морозовская стачка? Там пороха в сердцах много. Подумайте. Явку дадим. Возможно, что и в Женеве понадобитесь. С шифрованием знакомы? Надя… Моя жена Надежда Константиновна, будет время, пришлет вам ключ для шифра. А кличка у вас есть? «Зайчик»? Легко запоминается.
Узнав, что через неделю Владимир Ильич поедет обратно в Шушенское, Глаша попросила отвезти, если это не окажется трудным, книжки одному рабочему.
– Рабочему – с удовольствием. Только откуда же рабочий в нашем мужицком краю.
– Это в Ивановке. На сахарном заводе. Совсем недалеко от Шушенского. Кстати, туда нанялся Курнатовский, вам, вероятно, интересно будет познакомиться с ним.
– Еще бы! Давно ищу встречи. Приносите вашу посылочку.
– А вам здесь удобно при таком ремонте? Петя Красиков просил передать… Не удивляйтесь, для меня он – Петя, – я знакома с ним чуть не с малых лет. У него вам будет лучше… Вы знаете, где он живет теперь? Дедушка-протоиерей умер, и Пете пришлось из соборного дома переехать. И серого в яблоках рысака уже нет. Придется на извозчике перевезти чемодан. Я укажу дом.
– Чемодан я отсюда, пожалуй, не возьму, – сказал Владимир Ильич после секундного раздумья. – И по утрам буду приходить сюда отмечаться в книге надзирателя. Так лучше для Петра Ананьевича. Да и для меня тоже.
7
Трехлетний Готя, белокурый мальчуган в коротких штанишках, сидел у гостя на коленях и развертывал конфетку. Семилетний Петюшка, тоже с конфеткой в руках, стоял рядом и удивленно смотрел на человека, что так сразу приветил их.
– А вы – дядя Ильич? – спросил старший. – Папа ждал вас.
Гость покачал Готю на коленке, потрогал бок:
– Щекотки не боишься? Молодчина! И ты не боишься?
– Дети! – строго окликнула ребят Виктория Антоновна, белокурая, синеглазая полька с золотым католическим крестиком на груди. – Вы уже…
– Мы уже познакомились, – поспешил Владимир Ильич успокоить мать, вошедшую в комнату.
– Извините, они у нас чрезмерно общительные.
– Нет, все нормально. Ребята у вас, Виктория Антоновна, хорошие, незастенчивые. Хотя это и непедагогично хвалить детей в глаза, но это верно. Правда, Готя?
– Павда, – кивнул головой мальчуган, дожевывая конфетку.
– Только с буквой «р» у тебя, друг, что-то не в порядке. Надо подружиться с ней. Пусть это и нелегко. Я по себе сужу.
– А старший у нас совсем не страдал детской картавостью. Он у меня – заграничный. Петенька! – Мать коснулась рукой спины сына. – Иди-ка погуляй.
Когда мальчик вышел, Виктория Антоновна не без гордости продолжала:
– В Женеве родился.
– Я тоже 'одился? – спросил Готя. – А гово'ила аист п'инес.
– Ты невоспитанный. Иди догоняй Петюшку.
– Здесь и аистов дети не видали, – сказала Виктория Антоновна, села возле столика с вязаньем. – Мне помешали досказать. Сама Розалия Марковна принимала моего старшего, жена Плеханова.
– Мне доводилось бывать у них и пить знаменитый кофе Розалии Марковны.
– В Швейцарии я училась вместе с сестрой Петра Ананьевича. Он приехал туда под предлогом навестить больную сестру. Тогда я и ввела его в семью Плехановых. С Георгием Валентиновичем они подолгу беседовали, однажды сфотографировались на берегу Женевского озера. Оба не подозревали, что эту карточку перехватят заграничные царские шпики. Она-то и погубила мужа. До последнего момента Петя отрицал встречу с Плехановым, и тут жандармы выложили на стол фотографию. Запираться дальше было невозможно. Просидел полгода в каземате Петропавловской крепости. Вы, конечно, знаете. А теперь вот эта разнесчастная ссылка. Срок подходил к концу. Я уложила чемоданы, думала – уедем в Крым или на Кавказ, словом, в теплую сторону. И вдруг ему накинули год. Вызвали в полицию и объявили постановление особого совещания министров. И добавили в назидание: «Зарубите себе на носу: не спокойный вы человек. Переписку большую ведете со ссыльными».
– Так и сказали? За большую переписку?
– Да. И я боюсь, что через год еще прибавят. Я не вынесу. Вы бы поговорили с Петей.
– Не волнуйтесь, Виктория Антоновна. По-моему, нет надобности напоминать ему о конспирации.
– Ах, я совсем не об этом.
– А о том, о чем вы подумали, я разговаривать не могу. И не буду. Это могло бы обидеть Петра Ананьевича. Он воспринял бы как недоверие.
– У нас же – дети. Поймите – дети.
– Ради них, ради всех детей и их будущего Петр Ананьевич жертвует своим спокойствием и еще многим в жизни.
– Вы всё свое. А с меня уже довольно тревожных ночей. Ветер стукнет ставней – просыпаюсь с дрожью: «К нам с обыском?» Я не зеленая девочка, понимаю – жизнь коротка, и мне хочется спокойных дней, обычных человеческих радостей, которые вы, вероятно, назовете мещанскими, обывательскими. Пусть так. Не стыжусь этих слов. Был бы покой на душе. Я уже тысячу раз пожалела, что познакомила Петю с Плехановым. Тогда думала, останемся навсегда в Швейцарии, найдем какое-нибудь дело. Но Петя рвался в Петербург. Он тогда был совсем тоненьким, обложил себя литературой, как панцирем, и было незаметно. Проехал с грузом через границу. А ночью, когда он уже успел сплавить нелегальщину, его схватили… Теперь вот агент по отправке енисейских грузов! Жалованье грошовое. После смерти дедушки помощи ждать не от кого. Еле сводим концы с концами. А ведь Петя – способный юрист. Я его представляю себе блестящим адвокатом: речи в суде, отчеты в газетах, солидный гонорар!
– Такая карьера не для Петра Красикова. – Владимир Ильич встал, сделал несколько шагов по комнате. – Не ради этого он разошелся во взглядах со своим покойным дедушкой.
– Дедушка достоин доброй памяти! – Виктория Антоновна раскрыла семейный альбом. На карточке – старик, белая борода во всю грудь, тяжелый крест с драгоценными каменьями, серебряные звезды, полученные в награду. – Немного таких людей в этом забытом богом Красноярске! На похороны вышел весь город. Все его уважали. И я его понимала. Ради меня он и Пете простил его заблуждения.
– Насчет заблуждений вы зря.
– Вижу – весь разговор затеяла напрасно.
– А вот и он сам. – Владимир Ильич, остановившись против дверей, протянул руки. – Легок на помине!
Быстро вошел Красиков, весело вскинул брови, с размаху обнял друга.
– Безмерно рад! А я несколько задержался на службе. Сейчас будем обедать. Не так ли, душенька? – Поцеловал вяло протянутую руку жены. – Ты, конечно, извинишь за маленькое опоздание?
– Накажу только тем, что подам второе в перепревшем виде.
– Ты чем-то взволнована? Не запирайся – глаза выдают.
– Мы вспоминали Женеву, – поспешил на выручку Владимир Ильич, – самого Плеханова, Розалию Марковну…
Он все время не сводил глаз с Красикова. Умело сшитый пиджак сидел на нем аккуратно и красиво, на брюках свежая складка, ботинки начищены до блеска, в верхний боковой кармашек засунуто до половины, несомненно изящным жестом, модное пенсне. Кто бы мог подумать, что это революционер, томившийся в Петропавловке? Адвокат! Уже привыкший немножко по-актерски пользоваться громкой славой присяжного поверенного. Похвально! Все может пригодиться для конспирации! А после… Нам понадобятся авторы своих законов, свои судьи…
Спросил:
– Вы уже пользуетесь очками? Не рано ли?
– Изредка. Привыкаю.
– Понятно. У вас все предусмотрено.
За обедом Петр Ананьевич, возвращаясь к прерванному разговору, сказал:
– Я тоже часто вспоминаю Женеву, хотя жили мы там очень трудно. Однако не жаловались на бедность, видя, как тяжело живут Плехановы. Почти без денег. Розалия Марковна тогда еще не имела врачебного диплома. В семье – три дочки. Сам Георгий Валентинович без какого-либо регулярного заработка. А ведь у него туберкулез, вечный бронхит. Бледные щеки. Порыжелое пальто, бахрома на истрепанных брюках.
Виктория Антоновна взглянула на мужа и, не сдержавшись, тяжело вздохнула, словно хотела сказать: «И тебя ждет то же самое».
– Но, – продолжал Красиков, – его неукротимый революционный пыл, блестящий сарказм и остроумие в разговорах и выступлениях, постоянная теоретическая и популяризаторская работа! Это в нем поражает и восхищает!
– Да, да, – подхватил Владимир Ильич, – Плеханов – блестящий ум! И мы обязаны оберегать его, как огромную марксистскую силу. Революционеры его закалки нам дороги. Оч-чень дороги. И дружба с ними чрезвычайно важна.
Тихо в доме. Давно спят дети. Спит Виктория Антоновна. Только сам Красиков и его гость сидят в дальней комнате, – они не виделись полтора года и теперь не могут наговориться.
Ульянов время от времени недоуменно посматривает в передний угол, где висит лампада – голубь в полете – перед иконой не то казанской, не то владимирской богородицы в резном киоте. Все это он видел в старой квартире, когда Петр Ананьевич еще жил у своего деда со стороны матери, протоиерея Василия Дмитриевича Касьянова. Зачем же перенесли сюда из соборного дома? Ведь сам Красиков не верит ни в бога, ни в черта, а жена, судя по крестику, остается католичкой.
Петр Ананьевич, перехватив недоуменный взгляд Владимира Ильича, скривил губы в озорноватой усмешке:
– Все имеет свой смысл! И я не знаю, как бы жил без этой святости.
Владимир Ильич понял – тут тайник, но не торопил друга с признанием, а тот продолжал, не гася усмешки:
– Все – подарки чадолюбивого деда! По случаю окончания гимназии, по случаю моих именин! В дневнике покойного я нашел запись: «Снаряжается внук Петр в Санкт-Петербург для продолжения учения. По сему случаю совершен молебен. Благослови его, Господи, Матерь Божия и Архангел Гавриил, храните его и упасите от пагубного пути!» Как видите, не помогло благословение! Я доставил деду, в душе доброму человеку, много горьких минут. Первое – женился на католичке. Потом «впал в смутьянство». Но, когда я оказался в Петропавловской крепости, дед вручил моей сестре Евгении пятьсот рублей, чтобы меня до «высочайшего повеления» выпустили под залог. И его стараниями я оказался в родном Красноярске, а не в Туруханске, не в Якутске. Однако дед не попрекал меня, что я «не отгоняю бесей крестным знамением», только как бы мимоходом напоминал о «светопреставлении» и о «страшном суде». Но все это – присказка. А сказка – в самом киоте. Увлекательная! Новейшая! Я сейчас…
Петр Ананьевич принес из кухни табуретку, встал на нее и, повернув икону лицевой стороной к стене, открыл дверцу киота, пошарил в углублении. Поставив икону на место, спрыгнул на пол с брошюрой в руке. Владимир Ильич, заинтригованный нелегальной новинкой, вскочил и хотел взять ее, но Красиков поднял руку высоко над головой:
– Минуточку терпения. Сначала я прочту несколько строк. Не могу отказать себе в редком удовольствии. Садитесь и слушайте.
Надев пенсне и встав в торжественную позу, он начал:
– «Предлагаемая брошюра написана была около года тому назад, но нами – к сожалению – получена… лишь недавно. Она, однако, за это время нисколько не утратила своего жизненного интереса и значения». – Приподняв палец, подчеркнул: – Запомните: «…жизненного интереса и значения!» Дальше: «Автор сильно и настойчиво подчеркивает неразрывную связь социалистических и демократических задач нашего движения». – Перевернул страницу. – А вот и об авторе брошюры. Он тут назван «самым талантливым», «наиболее влиятельным» и «наиболее мыслящим и инициативным» среди руководителей революционного движения в России. Читаю: «как революционер, счастливо соединяющий в себе опыт хорошего практика с теоретическим образованием и широким политическим кругозором, наш автор прекрасно сознает необходимость сосредоточения всех активных сил нашей партии на деятельности среди фабрично-заводских рабочих».
Вот как! Под этим предисловием подпись Аксельрода! Женева. «Издание Российской Социал-демократической Рабочей Партии». А теперь могу вручить.
Схватив брошюру, Владимир Ильич вслух прочел заглавие:
– «Задачи русских социал-демократов», – и щеки его вспыхнули румянцем, в беспокойных глазах запылали жаркие огоньки.
«Да не может быть?! Просто странное совпадение!..»
Торопливо перевернул несколько листков.
– Не ищите фамилии автора, – рассмеялся Красиков. – Ее нет. Но по некоторым данным… – Сунув пенсне в кармашек пиджака, наклонился поближе. – Я не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь! – подтвердил Владимир Ильич и, взглянув на текст, покраснел больше прежнего. – Спасибо за сюрприз.
Он порывисто обнял Красикова.
– Спасибо! Но из предисловия вы напрасно читали… Вогнали в краску.
– Всякому – свое!
– Но, но. Я уже говорил: у нас нет никого, равного Плеханову. Запомните, Петр Ананьевич. А тут такие слова… Мне неловко… Однако вы – редкий конспиратор! Где достали? Каким путем? Сколько? Себе-то оставили?
Красиков потыкал пальцем в сторону пола:
– Есть. В надежном месте.
– Тогда дайте еще. Хотя бы одну. Это же у меня первая брошюра, напечатанная в настоящей типографии русских социал-демократов! Это же праздник!
– Перед отъездом… Так надежнее.
– Верно! – Владимир Ильич схватил Красикова за руки, слегка потряс и, глядя в глаза, спросил:
– Так как же вам удалось? Выкладывайте тайну, если можно.
Они присели на диван, и Петр Ананьевич сказал:
– Получили мы в посылке с медицинским инструментарием. По вашему же совету. Через фельдшерско-акушерскую школу.
– Ай да красноярцы! Молодцы!
– К сожалению, – качнул головой Красиков, – последняя посылка. Моя сестра Евгения, можно сказать, провалилась. Правда, избежала ареста, но предписанием губернатора от должности инспектрисы отстранена. Уехала в Ачинск, поступила в больницу переселенческого управления.
– Н-да. Жаль. Большая потеря для Красноярска. А как же кружок?
– Действует. В школе осталась Анна, жена моего двоюродного брата Михаила. Через нее держу связь. И есть кружок из рабочих.
– Один?
– Не сразу Москва строилась… И наши красноярцы думают о постепенности: сначала кружки, потом из них – «Союз борьбы».
– Почему «Союз»? Теперь нужно – комитет. По решению съезда.
– Сибиряки говорят: дело не в названии, а в существе.
– Нет, и – в названии. Хотя бы по примеру Москвы. Там создан Комитет, – сказал Владимир Ильич, вспомнив о шифрованном письме Анюты, полученном в день отъезда.
Заговорили о Центральном Комитете. Ни тот, ни другой не знали, остался ли на воле кто-нибудь из его членов. Предположили худшее – Цека не существует. И неизвестно, уцелел ли кто-нибудь из делегатов съезда.
– Как бы там ни было, – Владимир Ильич, пройдясь по комнате, круто повернулся к своему собеседнику, – а блестящее начало положено: партия создана! И это – крупнейший шаг на пути слияния нашего рабочего движения с социал-демократией, с марксизмом! Теперь нужно преодолеть остатки кустарничества и раздробленности.
– Но понадобится новый съезд.
– Это – преждевременный разговор. Пока нам нужно взяться за объединение и начать его с общепартийной газеты. Она поможет собрать силы, обсудить спорные вопросы, расширить рамки пропаганды и агитации. Многое нам, батенька мой, предстоит продумать и подготовить. И устав нужен, и программа. Боевая программа решительных действий!
Потом зашла речь о литературных новинках, и Петр Ананьевич спросил:
– Вы еще не купили Горького? Вышло два тома – «Очерки и рассказы».
– Я читал в «Енисее» рецензию: «Хорошие чувства пробуждают в читателе рассказы Горького».
– Мало сказать – хорошие. Талантливый человек! Оправдывает наши надежды. И, говорят, через него, – Красиков понизил голос, – наши социал-демократы получили деньги на революционную работу.
– Великолепно! И молодцы те, кому удалось связаться с ним. Только не истратили бы по мелочам.
Они расстались, пожелав друг другу покойного сна.
Но разве можно было заснуть после таких новостей? Лежа с открытыми глазами, Владимир Ильич думал о писателе, избравшем столь редкий псевдоним – М.Горький. Читатели расшифровывают инициал – Максим. А друзья нижегородцы зовут Алексеем. Алексей Пешков. Томики его необходимо купить. Прочитать в дороге. И Надю порадовать.
Дал денег. Очень хорошо. И для партийной газеты поможет достать. И надо будет попросить у тех, кто в какой-то степени сочувствует революции. Ведь Гарин-Михайловский, не будучи марксистом, давал деньги на «Самарский вестник», когда газета была в руках социал-демократов. Калмыкова, несомненно, уделит из своих доходов от книжной торговли. И еще где-нибудь найдем для такого дела. Найдем!
