Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Глава третья
1
Перед петровым днем в доме Зыряновых целую неделю пахло солодом и хмелем.
Варламовна, выстлав пшеничной соломой стенки глиняных корчаг, – каждая по полтора ведра! – влила в них солодовую болтушку и задвинула в печь. Там корчаги прели целый день. Когда упревшая болтушка покрылась бугристой и темной коркой, она, вооружившись громадным ухватом, вытащила корчаги, влила в них кипятку, поставила на деревянный желоб, вынула затычки, и глянцевито-черное сусло потекло густым ручейком. Сдобренное медом, закваской да золотистыми гроздьями хмеля, привезенного из лесной чащи, сусло превратилось в пиво.
Пиво бродило так бурно, что терпкий аромат щекотал ноздри. Варламовна чихала и, крестясь, пощелкивала языком:
– Заиграло пивцо славненько! Справим престольный праздничек! Не хуже других…
Владимир Ильич и Надежда Константиновна, отложив рукописи, занялись поисками новой квартиры, – хотелось съехать с этого двора до большой «гулянки» хозяев. Но подыскать удобные комнаты было нелегко.
Симон Ермолаев, волостной казначей, узнал о тщетных поисках, когда выдавал «политикам» по восемь целковых «кормовых». Ульянову попенял:
– Что ж мне-то не сказали? Не последний человек в деревне – мог бы давно присоветовать.
– Не привыкли к властям обращаться за советами.
– Сами с усами – люди гордые. А я не стражник Заусаев. Я – по-человечески. И есть квартирка добренька. – У Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. – Ко мне в соседи!
И казначей рассказал: уехал прежний волостной писарь, скоро увезет семью – освободятся хоромины, каких не сыскать, почитай, во всей волости! На манер городских! Такой дом хоть в Красноярск перевози, и то не стыдно. Красивее, чем у него, Симона Ермолаева.
– Я знаю. – Владимир Ильич повернулся к Надежде Константиновне, и голос его наполнился особой значимостью. – Дом строил для себя декабрист Фаленберг!
– А теперешняя хозяйка – вдова, Парасковья Олимпиевна, – продолжал Симон Афанасьевич. – С малолетками мается: парнишка да две девчонки. Им одной горницы хватит. Покамест сам-то Петров был, справно жили. Вон какие амбары!..
– Амбары нас не интересуют. Поспешите выдать деньги. Крупской и мне.
– Крупской не прислали.
– Как не прислали?! Она здесь уже больше семи недель. И прошение было отправлено своевременно.
– Узнавайте у господина исправника.
Вручив Ульянову его «жалованье», казначей помял пальцами бритый подбородок, покрутил ус и, подняв глаза на Крупскую, неожиданно предложил:
– Из своих могу… До вашей получки…
– Как-нибудь обойдусь, – ответила Надежда Константиновна. – Не привыкла одолжаться.
– Я для блага… Без всяких процентов.
На улице Владимир Ильич дал волю своему возмущению:
– Вот они, кулацкие уловки! Любезность с дальним прицелом!
– Пытаются поставить в зависимость?
– Да, пригреть, приручить. И, к сожалению, им иногда удается. Делают всякие поблажки, даже дочерей выдают за ссыльных. А там – и пропал человек!..
– Борьба всюду и во всем.
– А нам, Надюша, кажется, повезло! – Владимир вернулся к разговору о квартире. – Вовремя уехал старый писарь. Дом декабриста по внешнему виду, действительно, лучший в селе! И на берегу Шушенки.
2
Новую квартиру пошли смотреть втроем.
В проулке их увидел Минька; подымая пыль черными ногами, покрытыми цыпками, побежал навстречу. Владимир Ильич схватил его под мышки, щупленького, с заострившимся носиком, с тонкой, словно стебель подсолнечника, шеей, и, приподняв, посмотрел в бледноватые, как здешние робкие фиалки, маленькие глаза:
– Здорово, дружище!
– Дорово живешь! – Улыбаясь, мальчуган широко открыл щербатый рот.
– Ого, да ты, брат, где-то зуб потерял!
– Не потерял – мамка мышке бросила. Он репной был. Чо его жалеть? А мышка принесет мне костяной!
– Добрые у вас мышки! – Владимир Ильич опустил Миньку на землю, достал из кармана конфет. – Держи.
Надежда, нагнувшись, погладила вихры, выгоревшие на солнышке.
Получив конфеты, мальчуган во всю прыть побежал к берегу Шушенки, но Владимир Ильич окликнул его:
– Миняй! Мы идем к твоей хозяйке. Она дома? Скажи ей. Погоди еще минутку. А маленькие дети, – ну, ребятишки, – у нее есть?
– Не-е. Две девчонки. Дурехи.
– Почему же «дурехи»? – вступила в разговор Надежда. – И надо говорить: девочки.
– Они щиплются.
– Да? Это дело серьезное. А может, Миняй, ты сам виноват? За косы дергаешь? Случается иногда? Они, понятно, тебе в отместку. А если с ними помириться, подарить по конфетке? Нет, не из тех, что у тебя, а вот держи, для них. Беги угости.
Открыв калитку, Владимир Ильич пропустил сначала Миньку, потом Елизавету Васильевну с Надей и последним вошел во двор.
Все трое остановились, осматриваясь. Слева – дом. Три окна. Одно, как видно, кухонное. Крыльцо – четыре удобных ступеньки. По бокам две деревянные колонны – непременное украшение всех господских домов былой поры – поддерживали двухскатную кровельку. Справа – пустой угол двора. Там высокая крапива теснила пикульку.
«Тут можно – беседку, – отметила про себя Елизавета Васильевна. – Если посадить хмель, в одно лето разрастется, поднимется по опоринам. Внутри поставить стол…»
Тем временем Владимир, взяв Надежду под руку, шептал:
– Представь себе сороковые годы. Ночь. Вьюга. За Шушенкой воют волки. А здесь светится замерзшее окно. По этому крыльцу подымается мужчина в тулупе: декабрист Фролов спешит в гости к другу. У ворот – колокольчики. Приехали из Минусинска братья Крюковы или братья Беляевы. Тоже декабристы. Может, все вместе…
Из-за угла серым воробышком выпорхнул Минька:
– Я сказал тете Пара… Параспо…
– Прасковье Олимпиевне, – поправил Владимир Ильич. – Молодец! А конфетки девочкам отдал?
– Отда-ал. – Минька сунул палец в рот и, запрокинув головенку, обидчиво спросил: – А ты думал… сам слопаю?
– Нет, Миняй, не думал. Я тебе верю.
Все прошли к хозяйскому крыльцу, перед которым расстилался большой двор, с трех сторон обставленный покосившимися строеньями. Тут были амбарушки, сарайчики, завозни для упряжи, убогий, похожий на баню, флигелек, в котором жил Минька со своими родителями, и опять амбары, уже вдоль берега Шушенки, двухэтажные, напоминающие купеческие склады.
– Н-да, – задумчиво продолжал Владимир. – Это уж не от декабриста. Явный признак торгового земледелия и скотоводства. Но об этом я – так, между прочим. Меня, Надюша, волнует эта усадьба. Здесь коротали горестные годы декабристы.
– О политике успеете поговорить, – прервала его Елизавета Васильевна. – Надо о хозяйственном, чтобы не ошибиться. Там у хозяйки, – она через плечо указала куда-то за сарайчики, – кажется, большой огород. Пусть нам отведет уголок под грядки. И чтобы погребом пользоваться. Баню топить, когда понадобится. И про дрова не забыть. Если наши, куда их складывать. Местечко где-нибудь под сараем, чтобы дождем не мочило.
– Конечно, конечно. И вы уж, пожалуйста, – попросил Владимир, – сами хозяйствуйте.
– Договориться между собой не мешает. И с хозяйкой… Да вот и она сама.
Опередив мать, с крыльца спрыгнули во двор две босые девочки в пестрых сарафанчиках и, поклонившись «политикам», побежали с Минькой вперегонки.
Прасковья Олимпиевна, круглолицая, приветливая, в темном кашемировом повойнике, в кофте и широченной юбке с оборками, спустилась неспешно, всем, начиная с Елизаветы Васильевны, подала руку лодочкой.
– Вас-то я видывала, – сказала Владимиру Ильичу и снова повернулась к женщинам. – А о вас только слыхивала. Свадебку-то в деревне все поджидают. Да и то сказать: кому же не антиресно в церкви на молодых поглядеть и свое венчанье воспомнить?
– Мы по поводу квартиры, – сказал Владимир Ильич.
– Знамо дело, где свадьбу играть собираются, там и о квартерке заботятся. А у нас хоромины не чета зыряновским. Да вы посмотрите. Прикиньте на глазок: где чо поставить, положить. Мы и небель свою дадим.
– Вот хорошо! – обрадовалась Елизавета Васильевна. – Какую же мебель?
– Столы, стулья. Ну еще посудный шкап.
Владимир Ильич, отвернувшись, смотрел в сторону огорода. Вероятно, там-то Фаленберг и выращивал табак. Долгие-долгие годы.
– Володя! Надя! Что же вы? – окликнула их Елизавета Васильевна. – Пойдемте. Прасковья Олимпиевна любезно приглашает в дом.
Вошли через парадное крыльцо, извинившись перед женой писаря, которая жила в доме последние дни. Из маленьких сеней попали в кухню. Широкий шесток русской печи Елизавете Васильевне показался удобным.
Из кухни – в столовую. Елизавета Васильевна потрогала старые стулья, добротно сработанные местным столяром, и, приподняв скатерть, осмотрела резную ножку стола: удобно и красиво!
– От старого хозяина? – спросил Владимир Ильич.
– А кому ишшо в голову придет такой ладить?! – рассмеялась хозяйка. – Как гусь в стужу, на одной ноге стоит! А так он крепкий. На гулянках стоял, ни разу не опрокинулся. Свекор мой, покойна головушка, быть-то вместе с домом купил.
– Значит, от декабриста стол!
Миновав маленькую проходную комнатку, вошли в дальнюю горницу. Стены там, как во всем доме, нештукатуренные, но пазы основательно проконопачены. Вероятно, зимой будет не так уж холодно.
За дверью, закрытой на крючок, хозяйская горница. Прасковья Олимпиевна заверила, что у них всегда тихо, сын еще молод и гулянок не бывает.
Елизавета Васильевна еще раз прошла по всем комнатам. Она считала окна, на глаз прикидывала ширину простенков и длину «глухих» стен, решала, где удобнее поставить кровати, где – столики для цветов. Хозяйка, поняв, что договариваться придется с Крупской-старшей, не отходила от нее.
– Володя! – Надежда коснулась его руки. – Этот угол тебе. Тут – книжные полки, тут – стол. Все у тебя будет под рукой. Согласен?
– Да, да…
– Тут тебе будет удобно работать.
– Еще бы! В таком доме! С его прошлым.
– По вечерам у тебя на столе будет гореть зеленая лампа.
– Вот это особенно приятно! Твоя лампа!
– И если меня не окажется рядом…
– Ну это ты оставь. Мы всегда будем рядом друг с другом. Никому не удастся нам помешать… Так ты говоришь, сюда мой письменный стол? А твой между окон? Согласен. Только вместо стола я хотел бы конторку.
Подошла Елизавета Васильевна, сказала, что с хозяйкой обо всем договорилась. И для цветов земля будет, и для огорода, и под сараем место для дров. За все – четыре целковых в месяц. Через неделю квартира освободится.
3
Они любили раннюю утреннюю пору с ее легкой прохладой, с тонким ароматом молодой травы, что кудрявилась возле изгородей и по обочинам дорог, усыпанная мелкими капельками росы. Звезды тонули в посветлевшем небе, и над землей постепенно рассеивалась лиловая дымка, потом, будто из горна, приподымалась багровая краюшка громадного солнца, наполняя мир живительной теплотой. Но неповторимая свежесть держалась еще долго, и каждый глоток воздуха добавлял бодрости и силы.
Теперь по утрам они спешили на встречу с солнцем. И с ними – Дженни. За селом, спущенная с поводка, собака устремлялась вдоль протоки, сгоняла с камней куликов и с разбегу прыгала в воду.
Владимир подзывал ее и кидал в розовую пасть маленькие кусочки сахара. Надежда тихо смеялась. «Знаменитая охотничья собака!» А Владимир говорил, что Дженни уже становится послушнее и что до начала охоты еще можно успеть приучить ее к дисциплине, если не строгостью, то лаской.
Той порой недалеко от противоположного берега откуда-то из-под никлых веток тальника выплывало второе солнце, такое же багровое, и верткие струи принимались дробить его на мелкие части. Так, случается, березовыми ветками мужики захлестывают палы, когда пламя, пожирая сухую траву, подбирается к сосновому бору. Погасят в одном месте, огонь перекинется искрой и заиграет в другом. И солнышко за время купанья незаметно подвигалось к середине протоки, уже не багровое, а золотистое, и наперекор всему пылало в прозрачной воде.
Всякий раз Владимир переплывал протоку. Не выходя из воды (в ней было теплее), махал Наде рукой, звал к себе. Издалека он смотрел на длинную пушистую косу, которая покачивалась на волнах, пока не намокала. Девушке было трудно бороться с быстрыми струями, ее относило все дальше и дальше. Владимир бросался к ней; до пояса вырываясь на поверхность, загребал воду то одной, то другой рукой, широкими взмахами-»саженками». Они встречались на середине протоки, и Надя плыла за ним к берегу. Потом в стороне, спрятавшись за куст, отжимала воду из косы и рубашки.
А дома их ждал на столе самовар, и Елизавета Васильевна почти всегда говорила одно и то же:
– После купанья-то хорошо горяченького чайку. А я уж схожу с вами под вечерок. Чтобы не простудиться.
Позавтракав, Владимир садился за свой стол и раскрывал книгу Веббов на вчерашней закладке, а Надежда в большой горнице переводила с немецкого очередную главку «Коммунистического манифеста». Не только для себя – для Энгберга.
Оскар приходил всегда в одно и то же время, минута в минуту. Одетый, как на праздник, в непременный черный пиджак, он обтирал у крыльца ботинки, поправлял белый шелковый шнурок с кисточками, надетый вместо галстука, и еще в сенях снимал соломенную шляпу, гребеночкой, сделанной им из бронзовых удил, найденных на давно разоренном древнем городище, причесывал льняные волосы и переступал порог. Поздоровавшись с учительницей, доставал школьную тетрадку, присаживался к столу, внимательный, напряженный. Пока Крупская-младшая проверяла выполнение домашнего задания, Оскар не сводил глаз с ее руки, сжимавшей перо, обмакнутое, как положено, в красные чернила. А когда видел, как из-под кончика пера появлялась аккуратная и красиво вычерченная цифра «5», поправлял усы только для того, чтобы прикрыть по-мальчишески раздольную улыбку.
Возвращая тетрадь, Надежда Константиновна не без восторга отмечала, что ученик у нее прилежный, способный и что скоро научится правильно говорить и писать по-русски. И у Энгберга улыбка вырывалась из-под усов и, уже не заслоненная рукой, освещала все лицо. Такая непосредственность бывает у первоклассников. И Крупская представляла себе: два-три десятка мальчугашек смотрят на учительницу, как на чародейку, и в распахнутых глазенках горят живые огоньки. Эх, разрешили бы ей пойти в школу. Она согласна даже в церковноприходскую, где особенно зорко и придирчиво недоброе око «пастырей духовных».
Вторым уроком у них всегда был «Коммунистический манифест». При виде немецкой книжки Оскар Александрович заранее потирал рукой лоб, словно хотел разгладить морщинки.
Вспомнив о разговоре своего ученика с местным волостным писарем, Надежда Константиновна прочла по-немецки и тут же перевела: «Коммунисты… открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего современного общественного строя».
– А не путем, – подчеркнула она, – мелких реформ и мирных договоренностей о постепенном улучшении жизни.
Она нарочито медленно читала свой перевод, разъясняя смысл чуть ли не каждого слова.
Энгберг слушал, обхватив рукой бритый подбородок и сведя брови. Время от времени в другой тетрадке он что-то помечал. Крупская спрашивала – есть ли у него вопросы. Он пожимал плечами:
– Не жнаю. Ишо мало думаль.
Каждый день приходил Проминский, с порога здоровался:
– Дзень добры, пани Надя! Дзень добры, пан Оскар! – И, спросив, не помешает ли он, садился в сторонке. Кивнув на дверь в соседнюю горницу, спрашивал: – Пан Влодзимеж дома?
– Товарищ, – поправляла Крупская с мягкой улыбкой. – Так лучше в нашем кругу.
– Товажыш, – повторял Проминский новое слово, только что входившее (так же, как в русском языке) в разговорный обиход польских рабочих и революционной интеллигенции. – То-ва-рищ Влодзимеж всё пишет?
– Да, Володя работает. Но у него скоро будет перерыв.
Проминский умолкал. Покручивая запорожский ус, слушал перевод «Коммунистического манифеста».
Изредка Надежда Константиновна бросала взгляд на него и трудные слова переводила на польский язык, который немножко помнила еще с детских лет, когда отец был уездным начальником в Варшавской губернии. Яну Лукичу нравилось, что она «розумие по-польску», и его пышные усы качались от широкой улыбки.
– Так! – подтверждал он. – Так есть, пани… товажышка Надя.
Забываясь, он доставал трубку и кисет, но тут же снова клал в карман.
– В этой комнате можно, Ян Лукич, – говорила Крупская.
Проминский покачивал приподнятой рукой, извиняясь, что отвлек ее внимание от книги, и отправлялся курить на крыльцо.
А когда возвращался оттуда, Владимир Ильич выходил в прихожую и зазывал к себе:
– Я закончил свой урок. И Оскар сейчас освободится. Поговорим о чирках, о дупелях.
Проминский начинал убеждать, что в ожидании охоты не надо терять время попусту, – можно заняться рыбалкой. Говорят, на Енисее по ночам хорошо ловятся налимы. На удочку с колокольчиком. Поймается – позвонит.
– Занятно! Хотя, вы знаете, я не любитель рыбалки, – ответил Владимир Ильич другу-соблазнителю, – но мы непременно сходим. Как только управлюсь с неотложными литературными делами.
И Проминский ждал.
Владимир Ильич каждый день встречал его с теплой усмешкой:
– Налимы? Разжирели, говорите? Ну что ж, готовьте колокольчики.
Сегодня Ян немножко опоздал ко второму уроку. Надежда Константиновна уже читала из «Манифеста»: «…рабочие, вынужденные продавать себя в розницу, представляют собой такой же товар, как и всякий другой предмет торговли, а потому находятся в зависимости от всех случайностей конкуренции, от всех колебаний рынка». Она пояснила, что такое «розница», как понимать «случайность» и как между капиталистами возникает «конкуренция», но Оскар, вздохнув, потер лоб, на этот раз обеими руками.
– Мужчина продавать себя? – Его лицо вмиг покраснело. – Ходить на рынка?
Он замахал тяжелыми кистями рук и опустил глаза.
– Пан не розумие? – спросил Проминский, привставая со стула. – То ж есть ясно.
– А вы… всё понималь? – обидчиво выпалил Энгберг.
Это было так неожиданно, что Ян Лукич встал и развел руками. Потом подошел поближе и заговорил спокойно, рассудительно:
– Немножко розумем. Естэм роботникем. И пан Оскар – роботник. Мы – на еднэм заводе. То – наш рынэк. Так, пани Надя?
– Да, Ян Лукич, – подтвердила Крупская, – так надо понимать эту строку из «Манифеста».
– А наш товар, – Проминский несколько раз, будто подымая тяжесть, согнул руки в локтях, – сила! Больше продать у нас ничего нет.
– Совершенно точно, – снова подтвердила Крупская. – Спасибо вам, Ян Лукич.
Оскара глубоко задела эта ненарочитая благодарность. Стало неприятно: Проминский сразу понял прочитанное, а ему, Энгбергу, растолковывают вдвоем, как маленькому, и он, раздраженно поднявшись, пошел к двери.
– Куда же вы, Оскар Александрович? – окликнула Надежда Константиновна. – У нас еще одна страничка.
Приостановившись у порога, он потер лоб:
– Голова сталь больной.
– Ой, так ли?
Энгберг, покраснев больше прежнего, поклонился и вышел.
– Забыли свои записи. – Крупская бросилась вдогонку и уже на крыльце отдала тетрадку. – Завтра, как обычно, в это же время. Надеюсь на вашу аккуратность.
От волнения она широко распахнула дверь в маленькую горницу:
– Извини, Володя, что помешала. Он ушел среди урока.
– Кто ушел? Оскар? – Владимир порывисто встал. – Да как же так? Заболел, что ли?
– Я… Как это по-русски? – Проминский, позабыв, что у него дымится трубка в руке, вошел в открытую дверь. – Виноват есть.
Владимир Ильич, не замечая едкого табачного запаха, стал расспрашивать, как это произошло. Потом сказал:
– Ничего. Устроим каникулы. Мы с Яном Лукичом сходим…
Вспомнив о дымящейся трубке, Проминский шагнул в прихожую. Владимир Ильич остановил его:
– Я сегодня работать уже не буду, – можно и здесь подымить. У нас же Елизавета Васильевна курит… Так, дорогой мой Ян Лукич, наконец-то мы сходим на рыбалку. За налимами! С колокольчиками! Потом с тобой, Надюша, побываем за Енисеем. Тебе давно хотелось. А Оскар одумается. Придет. Не может не прийти. И мы ему позднее как-нибудь напомним в мягкой, шутливой форме, что временем надо дорожить, – его у нас не так уж много.
4
В канун петрова дня, для шушенцев не только долгожданного розговенья, но и престольного праздника, звонарь вызванивал в мелкие колокола что-то похожее на разудалый перепляс. Богомольцы расходились от вечерни.
Владимир Ильич шел навстречу им. У ворот церковной ограды столкнулся со Стародубцевым.
– Вовремя идете, – сказал учитель и, приподняв фуражку, многозначительно добавил: – Оба там.
– Кто «оба»? Мне нужен только священник.
– Без псаломщика не обойдетесь. Я венчался – знаю. Сейчас они учинят вам «обыск», с божьей помощью.
– Хорошо, что не с жандармской.
– В церковную «обыскную» книгу запишут. «По указу его императорского величества».
– И в церкви «по указу»?! Как говорится, к каждой бочке гвоздь!
– Такой уж порядок. А вы, позвольте полюбопытствовать, кого в посаженые отцы попросите?
– Никого. Абсолютно никого.
– По обычаю полагается. И мне слышать довелось: Симон Афанасьевич счел бы за честь. Говорят, готов тройку с бубенцами…
– Знаете что? – Владимир Ильич взял учителя за пуговицу пиджака. – Я послал бы его к черту, но вы постесняетесь передать. Скажите только: как-нибудь без него обойдемся.
– И лучше будет… А у меня к вам сердце повернулось, когда вы помешали мужикам на кулачки сойтись, ребятишек остановили. Потом грифельные доски помогли…
– Трав да кореньев собрали?
– Есть белена, дурман. Солодкового корня накопаем. Осенью соберем валериану, одуванчик. Как договорились с провизором Мартьяновым.
– Он обещается приехать. Готовьте добычу.
– А вы, я слышал, переселяетесь на берег Шушенки? Туда, где декабрист жил?
– Совершенно точно.
– Я о них, о декабристах, к моему стыду, толком ничего не знаю. В семинарии не упоминали.
– Могу рассказать, если вас так интересует.
– А потом… – Стародубцев приподнял по два пальца и сложил их крестообразно. – За решетку… А у меня ведь семья.
– «Волков бояться, в лес не ходить». И еще есть пословица о празднике на нашей улице. Не опоздайте на праздник.
Псаломщик Тыжнов гасил свечи перед иконостасом, и в церкви терпко пахло нагаром фитилей.
Отец Иоанн, сняв ризу в алтаре, уже направился к выходу. На нем были опойковые сапоги и длинный подрясник из коричневого люстрина, лоснящийся на животе, плечах и локтях.
Увидев перед собой «политика», вынужденного не первый раз приходить с одной и той же нуждой, он, поглаживая бороду, с ехидцей подчеркнул, что всегда рад «чадам божиим», и пригласил в боковую клетушку, где хранились книги, свечи, просфоры, бумажные венчики для покойников, купели для крещения и еще какая-то церковная утварь.
– Пост сегодня кончается. А о моей просьбе вы уже знаете.
– Вспомнили, заблудшие, церковь господню.
– Я хотел бы заранее уплатить за требу, именуемую венчанием.
– Платят подать. За требу вносят лепту в сокровищницу церковную.
– Одно и то же. А вам я уже говорил, что в департаменте полиции с моей невесты взяли подписку о немедленном вступлении в брак.
– Церковь служит вседержителю небес, подчиняется токмо Святейшему синоду.
– Однако вы сами говорите, что нужны полицейские бумаги.
– От пришлых, как вы. И к сему присовокуплю, – возвысил голос отец Иоанн, – святая церковь бракосочетает по взаимному согласию и радению. – Он, развернув книгу на углу стола, ногтем подчеркнул строку. – Зрите самолично: «а не по при-нуж-де-ни-ю».
– В нашем взаимном согласии никакого сомнения быть не может, и моя невеста Надежда Константиновна Крупская в любую минуту подтвердит это. Но я не знаю, сколько у вас взимается?
– Таинство святого бракосочетания, сами разумеете. Причт облачается…
Владимир Ильич положил на столик несколько хрустящих бумажек.
Послышались шаги псаломщика. Отец Иоанн поспешно взял деньги, подержал перед глазами и опустил в выдвинутый ящик стола.
Догадываясь о предстоящей требе, Тыжнов пригладил волосы, сел перед развернутой книгой, перекрестился и, обмакнув перо в чернила, выжидательно глянул через плечо на священника. Отец Иоанн благословляюще помахал рукой:
– Во славу божию!.. – Просителю пообещал: – Не премину завтра же после обедни совершить первое оглашение. После чего – паки и паки, со всем благолепием. В праздничные и воскресные дни. Яко же требуется и соблюдается издревле.
– «Закон-порядок», – вспомнил Владимир Ильич, едва сдерживая усмешку.
– «Его же не преступиши», – подтвердил отец Иоанн словесами из какого-то церковного поучения. – Такожде заведено во святой церкви. Зрите своими очами. – Отстранив руку псаломщика, он снова подчеркнул ногтем строку. – «По троекратному оглашению, сделанному в означенной церкви», сиречь в нашем храме святых апостолов Петра и Павла. И Наркисс Валентинович днесь же пометит грядущие оглашения: тринадцатого июня, пятого июля, двенадцатого дня того же месяца. А там и сочетаем во соизволение господне, ежели никто из прихожан «препятствия сему браку никакого не объявит».
– Что за дело прихожанам? И что они могут знать о нас?
– Будем пребывать во благоожидании. – Отец Иоанн указательным пальцем, как птица клювом, подолбил плечо псаломщика. – А про ту нескладицу, что не исповедались они, – умолчи. Святое причастие не принимали – тоже умолчи. Бог их простит.
У Владимира Ильича горело лицо, горели руки; сжав пальцы в кулаки, он сунул их в карманы пиджака.
Той порой псаломщик дошел до нужной печатной строчки: «священно-и-церковнослужители производили обыск о желающих вступить в брак, и оказалось следующее: а) жених жительствует…» И написал: «В приходе Петропавловской церкви, в селе Шуше…»
Слегка склонившись, Владимир Ильич читал текст, напечатанный старославянским шрифтом:
– «Оба находятся в здравом уме». Ну, это как видите. «Жених». Пишите – холост. «Невеста» – девица.
Тыжнов протянул руку:
– Пачпорт извольте предъявить. Рождение требуется прописать с точностью.
– Вы же знаете, моя невеста и я – политические ссыльные. У нас нет документов, но они уже исправником затребованы из тюремного отделения. Я родился десятого апреля тысяча восемьсот семидесятого года.
– Со слов не дозволяется. – Отец Иоанн, сложив руки на груди, посмотрел куда-то на потолок, словно оттуда подслушивал «всевышний», потом стал назидательно растолковывать. – Ежли бы вы состояли прихожанами и значились бы по «исповедальным росписям»… А егда же вы…
Псаломщик встал и, почесывая кончиком ручки за ухом, недоуменно спросил:
– Как же теперь?.. Страница испорчена… Похерить?
– Помедли смиренно, – остановил священник. – Прибудут бумаги, ибо начальство повелело.
Повернувшись, Владимир Ильич хотел было выйти, но священник многозначительным жестом придержал его и заговорил о приглашении «посаженого отца»:
– Один достопочтенный прихожанин, добрый человек, мог бы…
– Нет, нет, – жестко и решительно прервал Владимир Ильич. – Никаких достопочтенных нам не нужно.
– Я – для благолепия свадьбы. А человек тот бескорыстно…
– Извините, не привык повторяться. И, насколько знаю, подыскивать подставных отцов не входит в обязанности священнослужителя.
Пока Владимир Ильич шел через площадь, в его разгоряченном сознании пронеслись мысли о мрачных столетиях.
Опустошали землю религиозные войны. То в одном, то в другом уголке планеты церковники, натравливая фанатиков на инаковерующих, затевали кровавую резню. Посреди городских площадей сжигали на кострах еретиков, отступивших от религиозных догматов. Ни в чем не повинных людей приковывали цепями к стенам сырых и темных монастырских казематов.
Все «во имя божие»!
И сейчас поистине несть числа гнусностям, которые чинят попы в тесном союзе с жандармерией и охранкой. Таковы уж порядки полицейского самодержавия, что религию господствующего богатого класса пропитали смрадным духом кутузки.
Не только руки и ноги заковывают в цепи, людские души держат в кандалах!
И одна из первых задач социал-демократии – расковать души, освободить людей от насилия над совестью, очистить землю от мерзости религиозных предрассудков. Государство не должно поддерживать ни одной религии. Ни один чиновник не должен иметь права спрашивать кого ни на есть о вере: это дело совести.
Увидев Надю у ворот, по беспокойным глазам понял ее тревожный вопрос и, улыбаясь, еще издали помахал рукой:
– Все, Надюша, идет к лучшему: завтра будет сделано с амвона первое оглашение о предстоящем венчании.
– Документов-то еще нет. Ты меня просто успокаиваешь, а сам взволнован. Я же вижу.
– Это – по другому поводу. – Владимир взял Надежду под руку, и они направились к пустынному берегу Шушенки. – Опять из-за Симона Ермолаева. Подумай, в посаженые отцы напрашивается! Тройку, говорит, запряжет!
– Дешево собирается купить!
– Да, да. Но если поторговаться, – в глазах Владимира блеснула острая ирония, послышался колючий смех, – он накинет. Не поскупится.
– И сам явился с таким добродетельным предложением?
– Нет, через Стародубцева. И вдобавок через попа. Тонкий ход: «Для благолепия свадьбы!»
– А меня волнует это оглашение с амвона. Так клоуны из ярмарочных балаганов зазывают на свои зрелища. Девки да бабы сбегутся поглазеть.
– Завтра он еще не назовет дня венчания. А потом будет яснее. Может, обвенчает без зевак.
