Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Глава первая
1
Расцвели долгожданные пикульки. Те дикие ирисы, на которые каждый день посматривал Володя:
– Запаздывают нынче. Но к нашей свадьбе расцветут. Вот увидишь.
Вчера, наняв лошадей, Володя умчался в Минусинск. Проводив его за ворота, Надя помахала платком.
Он, обернувшись, крикнул:
– Завтра в полдень…
И позади колес заклубилась пыль…
Сегодня на рассвете теплый дождик умыл землю, принялся что-то нашептывать траве, словно поторапливал: «Шевелись-расти, – лето коротко».
Да, уже лето!
Надя не утерпела – после обеда позвала мать на прогулку. Елизавета Васильевна отказалась, сославшись на усталость, а про себя решила: «Пусть встретятся без меня. Извелись они из-за полицейского надзора».
Поглядывая на улицу, Надя подождала, пока солнце не повернуло на вечер, и пошла одна.
На церковной площади чуть было не столкнулась с двумя девками в цветастых кофтах, в широких юбках с оборками. Здороваясь с ней, обе торопливо прикрывали губы уголками платков, чтобы не хихикнуть вслух, и, отбежав немного, заговорили вполголоса. Конечно, о ней! В селе давно все знают – невеста. Ведь стражнику Заусаеву приказано отправить донесение о венчании.
В Шушенском было в диковину – ссыльный женится на такой же, как сам, немоляхе-ссыльной, и вечерами бабы на завалинках судачили: «Поклонятся, непокорные, батюшке Ивану».
Куда денешься? Такие порядки: без венчанья – не жена.
Каждый день к хозяевам наведываются соседки: «Свадебка-то скоро ли?» А потом на всю улицу пересказывают:
– В пост не говели, ко святому причастию не ходили… Не согласится батюшка…
– А ее, невенчанную-то, угонят отседова. Упекут.
Вот и усмехаются девки: «Невеста без места!»
Не будешь каждой рассказывать, что дело лишь за документами. Они же оба беспаспортные.
Мама волнуется, ночи не спит. Вдруг все расстроится?..
Когда приходят письма от питерских товарищей, рассеянных полицией по таежным углам Сибири, мать тревожно заглядывает обоим в глаза: «Опять поздравляют?!» Володя успокаивает шуткой:
– Они – авансом. По народной пословице: «Кто празднику рад…»
Из села Тесинского приглашены Старковы и Кржижановские, близкие друзья. Если полиция позволит, вот-вот нагрянут в гости, а тут – нет ничего. Никакой свадьбы! И страшней всего – погонят ее, Надежду Крупскую, по этапу, от тюрьмы до тюрьмы. В Уфу!..
Она шла по улице, не подымая головы, не глядя по сторонам.
Ничего, будут и у них солнечные дни. Пусть даже не сейчас. Пусть через девятнадцать месяцев, когда для Володи кончится эта проклятая ссылка… Никто не сможет им помешать. Все равно они будут вместе. Навсегда вместе.
Вышла за околицу. Там дождевые лужи заставили свернуть на обочину дороги, и она, подняв глаза, ахнула от изумления: вся равнина была синей от цветов пикульки! Будто навалились тучей невиданные мотыльки. Даже дорога едва заметна среди них. Так и кажется, что дрожат под ветерком – с легким шелестом – тонкие крылышки. Еще секунда, и сказочная синяя стая взметнется ввысь, закроет солнце.
Сибирь – и такие краски! Невероятно. Несовместимо.
И когда они успели раскрыться, эти очаровательные пикульки? Почти все бутоны сразу. Так дружно!
А Володя говорил: «К свадьбе…»
Может, все волнения уже остались позади? Вот покажется на дороге ямщицкий тарантас, Володя издалека увидит ее, встанет на ноги, помашет рукой и крикнет. Он не утерпит. Обязательно крикнет:
– Есть, Надюша, документы! Теперь никаких препятствий!..
Вдали чернеет Думная гора. С нее спускается к речке Ое извилистый тракт. По нему едет Володя. Вот он переплывает Ою на пароме. На этом берегу торопит ямщика: «Скорей, скорей!..» Его ждут… Если бы дождь не смочил землю, показалась бы тучка пыли… А теперь только звон поддужных колокольчиков издалека подаст весть о нем.
Надя прислушалась. Нет, не слышно колокольчиков. И дорога остается пустынной…
И она пошла – по колено в цветах – в сторону поскотины, которой был окружен выгон. Наклонившись, сорвала цветок, машинально поднесла к лицу и пожалела, что не пахнет.
Остановилась, рассматривая пикульку: походит на кукушкины слезки, тоже три лепестка, только большие и сочные. А возле них – тоненькие язычки. Они-то и шелестят под ветром, напоминая крылья бабочек.
Отломила с легким хрустом один лепесток, другой… Девушки любят гадать на цветах ромашки. А тут и отрывать уже нечего. И незачем.
Бросила изломанный цветок и пошла быстрее. Беспокойная тень опережала ее. И все удлинялась и удлинялась.
«Что случилось с Володей? Неужели могли арестовать за то, что поехал без разрешения? Но ведь к самому исправнику…»
В глубоких колеях постукивали колеса телег, – крестьяне возвращались с пашен. И ей пора бы домой. Она еще не ходила одна и так далеко. Даже немножко не по себе. Жаль, что не взяла Дженни. Все же – собака.
Скоро сядет солнце… Не пойти ли обратно? Иначе темнота застанет за селом…
Нет, нет. Она не может повернуть назад. Не успокоится, пока не увидит Володю, не узнает новости…
Вот уже видны ворота поскотины. Возле них – убогий шалашик, сложенный из пластов дерна. Там курится костерок. У огня сидит сторож, старый бобыль Вавилушка. Там и в сумерки можно подождать.
Опустел выгон. И погрустнели цветы пикульки, стали темными-темными.
От заката багровели лужицы в ухабах. А Надя по-прежнему шла по обочине дороги, вспоминала недели, проведенные здесь.
2
…Лишь первые дни после приезда в Шушенское прошли без тревог и волнений.
Как-то Елизавета Васильевна, еще не привыкшая к разговору с будущим зятем, сбивчиво напомнила:
– Владимир Ильич, вы… Ой, что я… Ты, Володя, обещал показать окрестности.
– Да, да. Я готов. Хотите к Енисею? Оттуда великолепный вид на Саяны. Говорят, нам повезло: здесь, как бы то ни было, все же юг.
На верткой лодке-долбленке Владимир Ильич поочередно перевез Крупских через ленивую, полусонную Шушенку, и все трое пошли по ровному лугу, усыпанному озерками.
Впереди серебрился Енисей, разметавшийся на несколько проток. Слева вдалеке зеленая равнина постепенно уступала место мохнатым холмам. За ними сверкали острыми гранями снежные шпили.
Полюбовавшись Саянами, стали рвать в мочажиннике молодой щавель, и Елизавета Васильевна спросила, любит ли Володя весенние щи. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неточный ответ:
– Знаете, не отдавал предпочтения. Кажется, нравились. В давние годы, когда еще был жив отец. Мама их называла зелеными. И в каждую тарелку – половинку яйца.
– И ложку сметаны.
– Верно. Отец очень любил со сметаной. Ну, а мне здесь больше всего понравились «политические калачи».
– «Политические»?! Никогда не слыхала. И даже странно: калачи с политикой!
– Есть такие! Федоровна печет.
– Это кто же? – спросила Надя. – Ты не писал о ней.
– Разве не писал? Значит, запамятовал. А был уверен, что ты, Надюша, знаешь по моим письмам. Это жена одного крестьянина, с которым я хожу на охоту.
– Сосипатыча? О нем Наденька читала мне в твоих письмах.
– Да. Елена Федоровна Ермолаева. А зовут ее все просто Федоровной. И еще – Сосипатихой. Я познакомлю вас. И она напечет…
– Этих странных калачей?! Но почему же все-таки «политические»? Наверно, твердые, как камень?
– Наоборот, мягкие. Только корочка похрустывает на зубах. Из запекшейся сметаны. А названье произошло просто: нам с Оскаром Энгбергом, по местной терминологии «политикам», калачи пришлись по вкусу, ну и прилепилось слово.
– Корочка из запекшейся сметаны? Так сегодня же Варламовна угощала. Она называла шаньгами.
– То совсем другое. Вроде булочек. А у Федоровны именно калачи, только особенные. И она любит стряпать их. Достаточно мне заикнуться, что завтра пойдем на охоту, как она сразу начинает замешивать квашню. А Сосипатыч подзадоривает: «Пеки побольше «политических» калачей!»
Наде было приятно, что у Володи есть среди сибирских крестьян добрые знакомые, и ей самой хотелось поскорее повидать их. Кто знает, если бы не этот Сосипатыч… Не выбрался бы Володя из озера в тот страшный день…
А он продолжал:
– Я думаю, Сосипатыч сегодня же придет к нам. Непременно придет, и вот увидите, не с пустыми руками. Такой уж у него характер.
Наклонившись, нашел два голых пустотелых стебелька, один подал Елизавете Васильевне, другой – Наде.
– Попробуйте луговой лук. Чибисовый. Вон птица кружится. Вон-вон. Видите? А вон другая бежит по земле. На затылке хохолок. Это и есть чибис. Прислушайтесь: посвистывает и спрашивает: «Чьи вы? Чьи вы?»
Махая короткими полукруглыми крыльями, чибис подлетел поближе и повторил свой беспокойный вопрос. И Наде захотелось ответить. «Мы с Володей – Ульяновы». Но она проводила птицу задумчивым взглядом. Потом откусила верхушку сочного стебелька – язык обожгла незнакомая легкая горчинка, смягченная весенней свежестью.
Мать спросила:
– Небось тот же Сосипатыч дал названье луку?
– Я слышал от него. – Владимир сорвал еще несколько стебельков и подал Елизавете Васильевне. – Может, для супа пригодится? Мы на охоте клали в котел.
– А я не могу отыскать. – Надя присматривалась то к одному, то к другому кустику пи-кульки. – Вся трава одинаковая. Будто прячется от меня твой лук.
Владимир сделал шаг в сторону: наклоняясь, протянул руку к земле. Теперь и Надя увидела светло-зеленые стебельки, метнулась к ним и, рассмеявшись от радости, успела сорвать раньше него.
Забыв, что они не одни, Владимир расхохотался и схватил ее за локти.
Елизавета Васильевна отвернулась и стала разминать папиросу. Закурив, струю дыма выпустила в землю.
Вспомнив о матери, Надя смущенно высвободила руки и, подавая Владимиру чибисовый лук, сказала:
– Постепенно и я начну разбираться в здешних травах. С твоей помощью.
– Я вижу, вы многому… Уже многому ты, Володя, научился тут от крестьян, – отметила Елизавета Васильевна, подходя к ним. – Дружбу успел завести…
– Не со всеми. Крестьяне разные. Среди них есть и недруги. Даже сродни помещикам.
– Уж это-то я по себе знаю. До замужества служила гувернанткой в имениях. Насмотрелась, какое зверье эти помещики! А после мы с Наденькой в деревнях живали. И видали чумазых богатеев.
– А бедным как-то помогали сено убирать, – добавила Надя.
– Ого! Да вы, я вижу, из прежних народников!
– Не сторонились смелых людей.
Вышли к реке, постояли над обрывом.
В отличие от дремотной Шушенки, Енисей выглядел неугомонным. Он беспокойно ворочался на перекате, игриво раскачивал поникшие ветки прибрежного тальника, осыпал берега радужными брызгами, а на отмелях пересчитывал разноцветные камушки, будто обточенные искусным гранильщиком. И с береговыми обрывами, и со стаями пестрых турухтанов, спешивших куда-то на север, и с самим небом вел свой бесконечный разговор. А вода в нем – горный хрусталь. Вьются, вьются струи возле ног, обдают прохладой, будто спешат порадовать, поделиться силой и своей вечной устремленностью в неведомые дали.
Елизавета Васильевна зачерпнула воду ладошкой, и с нее посыпались капли – крупные жемчужины.
– Холодна, чиста! Вероятно, про такую и сказки сложены: живая вода!
Едва успели вернуться домой, как пришел охотник, невысокий, в дырявой войлочной шляпе, похожей на опрокинутый горшок. Его широкое лицо заросло клочковатой бородой, как бы обдерганной с обеих сторон. Под взъерошенными бровями светились добрые глаза, не устававшие радоваться всему, что окружало его.
Надежда увидела крестьянина в окно и поняла – это Сосипатыч!
Из-за его правого плеча торчал толстый ствол старого дробовика, бурого от застарелой ржавчины, а через левое была перекинута большая серая птица, тонкие ноги которой, словно железные прутья, волочились, царапая землю черными коготками. Охотник держал свою добычу за конец одного крыла, и длинные жесткие перья топорщились за спиной огромным веером.
Владимир Ильич встретил гостя на крыльце:
– Входи, входи, Иван Сосипатрович! Рады видеть.
– Дождался, ядрена-зелена?! – Охотник, разулыбавшись, по-дружески ткнул рукой в бок. – Будем проздравлять. С женушкой, стало быть, вскорости!
Он обтер о ступеньки крыльца подошвы кожаных бродней с мягкими голенищами, подвязанными ремешками чуть ниже колен, и прошел в горницу; сняв левой рукой шляпу с давно не чесанной головы, поклонился сначала хозяйским иконам, висевшим в переднем углу, потом приезжим женщинам:
– Вот примите. И не обессудьте на таком подарке. Вам поди-ка на обед сгодится.
По одну сторону его протянутых рук свешивались до самого пола костистые ноги, по другую – тонкая шея с маленькой, увенчанной изящной косичкой, длинноклювой головой.
– Он, журавлишко-то, того… Ничего он… Утречком я зашиб. Не успел, язва, лягушек-то наглотаться – не испоганился.
– Зачем вы это? Зачем нам? – пробовала отказаться Елизавета Васильевна. – Мы тут – на хозяйских хлебах пока что… А у вас, я слышала, своя семья…
– Вот ядрена-зелена! – обиженно ругнулся охотник. – Для чего же я старался? Он, шельма, дюже зоркой. Стоит на одной ноге, как на высокой ходулине, и туда-сюда башкой вертит. Этот – ажно посередь болота. Я ползком да ползком к нему, промеж высоких кочек. Боялся – вот-вот вспугну его, холеру. Да пофартило: туманчик низехонько так расстелился и меня принакрыл.
Владимир Ильич окинул друга наметанным взглядом: на его опояске, которой был перетянут длиннополый домотканый шабур, все еще оставались следы болотной тины. Нелегко было подползать к журавлю!
А Сосипатыч продолжал рассказывать:
– Помаленьку-потихоньку, стало быть, подкрался я к нему и вдарил по шее, чтобы тушку не портить. А теперича… – Он, растерянно покачивая птицу на руках, спросил, повертываясь то к Владимиру Ильичу, то к Крупским. – Чо теперича с им делать? Мы сами-то журавлино мясо не едим. Собаке, што ли, выбросить?
Простодушные слова чуть было не вызвали улыбку у Елизаветы Васильевны. Вот так подарок! Как у скупого богомольца: на тебе, боже, что мне негоже!
Но Надежда, шагнув поближе, вовремя заслонила мать и успокаивающе взглянула охотнику в глаза:
– Что вы? Что вы?.. Такую добычу…
Владимир Ильич положил руку ему на плечо:
– Не обижайся, Иван Сосипатрович. И за подарок большое спасибо! – Принял дичину и, передавая Елизавете Васильевне с рук на руки, пояснил: – Для себя здесь журавлей не стреляют потому, что нет нужды: уток много, тетеревов, рябчиков. А в Минусинске мне рассказывали – у журавля вкусное мясо. И нам стоит попробовать.
– Конечно, конечно, – поспешила согласиться Елизавета Васильевна, испытывая смущение после своих неловких слов.
– Мы тронуты вашей заботой. – Надежда поклонилась охотнику. – И благодарны вам. Мама и я. Как хозяйки, – добавила она и провела пальцами по сизому перу. – Он такой чистенький…
Сосипатыч, повеселев, разгладил усы, сливавшиеся с бородой:
– Перво дело – на вашу семью хватит досыта! – Шевельнул плечом, через которое еще минуту назад была перекинута его редкостная добыча. – Он, язва, тяжельче старого гуся! Право слово! В большую жаровню его… И с приезду, стало быть… – Прищелкнул языком. – По стакашку не грех…
Владимир Ильич схватил руку охотника, еще раз поблагодарил и, посмотрев на Крупскую-старшую, как бы от ее имени, пригласил к ужину. Надежда добавила:
– С Еленой Федоровной приходите.
– Будет что-нибудь на столе, помимо журавля, – сказала Елизавета Васильевна.
Сосипатыч помял шляпу:
– Не обессудьте. Несвычные мы с бабой к ученым людям… Мы уж… – Кивнул головой на Владимира Ильича. – Мы уж лучше, ядрена-зелена, на бережке. У костерка, стало быть. Так-то нам сподручнее.
Поклонившись всем, нахлобучил шляпу по самые брови и не спеша повернулся к порогу.
У его опояски качнулась маленькая уточка – чирок, и все трое успокоенно переглянулись: охотник все же не с пустыми руками возвращается домой! Не ради одного журавля ползал по болоту!
3
Журавля нашпиговали, зажарили в русской печи. На стол подали румяного, пышущего жаром.
Владимир Ильич разливал портвейн. Елизавета Васильевна следила за струйкой вина, не утерпев, дала настойчивый совет:
– Наливай полнее.
Тэкля Роховна, жена ссыльного Проминского, привыкшая к приметам, одобрительно качнула головой. Сам Проминский усмехнулся, поправляя запорожские усы.
– Так есть, – подтвердила Тэкля Роховна и осуждающе покосилась на мужа.
– Я могу, – сказал Владимир Ильич. – Но как бы не плеснуть на скатерть.
– Скатерть можно выстирать. А жизнь… Чтобы жизнь была полнее.
– Без примет жить легче, – заметила Надежда, несколько смущенная неожиданным намеком на их близкую свадьбу.
– Ну, а вы, – Ульянов повернулся к Энгбергу, – за приметы или против?
– Я думаль, как ви сказаль.
– Вот видите, большинство на нашей стороне. Так уж позвольте мне не доливать.
– Как тебе угодно… А только в былое время ради таких случаев наливали «со стогом», чтобы все были счастливыми.
– Ваше здоровье! – Владимир Ильич чокнулся с Елизаветой Васильевной, с Тэклей Роховной, с Надей и под конец с мужчинами.
Ян, опрокинув рюмку, поправил усы. Оскар отпивал маленькими глотками.
Попробовав мясо журавля, все сошлись на одном – приятная дичинка. Пожалуй, не хуже тетерева. Стоит стрелять. К тому же один журавль заменит полтора десятка чирков.
Тэкля Роховна вполголоса рассказывала женщинам:
– Пан Ульянов к нам на елка приходил. Он зафшэ вэсолу…
– А мы привезли вашим детям книжки, – сказала Надежда. – И коробку с игрушками.
– И огородных семян.
Мужчины разговаривали об охоте: чирков нынче прилетело еще больше, чем в прошлом году, косачи заканчивают токованье, тетерки уже садятся на гнезда, и выводки будут ранними. Летняя охота обещает быть богатой!
Затем Энгберг стал рассказывать о новом волостном писаре, с которым успел поговорить даже на политические темы:
– Я такой человек еще не видель! Наша сторонник!
Проминский, покрутив головой, спросил Владимира Ильича:
– Як то по-вашему? Менко сцеле… Мягко…
– Да. А спать будет жестко.
– Нет, – заспорил Энгберг. – У него, у меня – одно убежденья.
– Вот как! Одни и те же политические взгляды?! Что-что, а уж этого-то я от вас не ожидал!
– Опять вы про политику! – упрекнула Елизавета Васильевна. – Лучше бы налил еще…
– Хорошо, хорошо, налью, но вы послушайте. Надя! Тэкля Роховна! Оскар Александрович и волостной писарь, оказывается, единомышленники! Не верите? Сейчас убедитесь. – К уголкам глаз Владимира Ильича сбежались строгие лучики морщинок. – А нуте-ка выкладывайте все начистоту.
– Просто мы… Разговариваль вчера… – замялся Энгберг, и лицо его стало красней зари, придвещающей непогоду. – Писарь говориль… Я соглашалься… Можно без революция.
Надежда всплеснула руками, Ян Лукич шумно выдохнул, а у Владимира Ильича, сумевшего сдержаться, заиграла в глазах лукавинка:
– Это как же без революции?
– Договориться мало… Немножка… Другой день еще немножка… Все лютче и лютче…
– Ах, вот как! Договориться с буржуазией? Договориться с помещиками? Постыдить их немножко, и все в жизни переменится. Так? А городовые? А жандармы? А генералы? С ними как? Вдруг они волостного писаря не побоятся и начнут стрелять, а?
На нешироком светлом лбу Энгберга кожа сдвинулась в тяжелые складки, и он напряженно шевелил пальцами рук, стараясь вникнуть в малознакомые русские слова.
– Не знаете? Ну, а если вам с вашим умником писарем войти в клетку льва да постыдить его? Или тигра? На выбор.
– Тигра есть зверь.
– И наш классовый враг тоже безжалостен, как хищник. А то, что вы нам здесь рассказали, дорогой мой Оскар Александрович, старая песня. – Владимир Ильич положил руку на плечо Энгберга и заглянул в глаза. – Очень старая. Петая-перепетая. И никому, кроме наших противников, теперь не нужная.
– Есть ещэ една россыйска пословица, – снова вступил в разговор Проминский. – Не давай пальца в уста…
– Верно! – подхватил Ульянов. – Не клади писарю пальца в рот – откусит. С ним надо ухо держать востро. Но мы еще успеем поговорить обо всем. Вы хотели учиться русскому языку. Вот вам учительница. Ты согласна, Надя?
– Да я хоть завтра же!
– Отлично! Ну, а где язык, там и политика! У Надежды Константиновны это получается.
– Володя!
– Я говорю правду. За Невской заставой рабочие хвалили тебя за это, называли своей. Я сам слышал.
После ужина Проминские, поблагодарив за подарки, пригласили всех к себе в гости. Энгберг, увидев корзину с ювелирным инструментом, обрадовался, как ребенок. А потом стал извиняться за давнюю неосмотрительную просьбу: этакую тяжесть пришлось женщинам везти из Питера! Тут же – два пуда! И чем он сможет отплатить за любезность?
– А с близкими людьми счетов не ведут, – ответила Надежда.
Расставались за воротами. Проминский сразу запалил свою трубку. Владимир Ильич, пожимая руки друзьям, сказал:
– Теперь нас четверо! – И, задержав взгляд на лице Энгберга, подчеркнул: – Я надеюсь – четверо единомышленников! Без писаря!
Оскар поставил на землю свою корзину и обеими руками сжал пальцы питерского «Старика».
