Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
3
В один день два огорчения!
На рассвете всполошил Сосипатыч – захворал Энгберг!
Владимир Ильич, всполоснув лицо и на ходу надевая пиджак, поспешил к больному. Оскар, скрючившись, едва сдерживал стон.
Пришел фельдшер, близорукий старичок в очках с расколотым стеклом. Стал нащупывать пульс. Владимир Ильич предложил свои часы.
– Благодарствую, – отказался фельдшер. – Частит пульс.
– А вы все же посчитайте.
– Ну, если вам так угодно… Сто шестнадцать ударов. Я говорил, частит. – Старичок посмотрел язык больного, помял живот. – Похоже на отравление. Дайте молока, лучше парного. А к вечеру, вероятно, приедет доктор из Ермаков. Сегодня его число.
Владимир Ильич встречался с доктором Аркановым во время его предыдущих наездов в Шушенское и написал записку: «Если вам служебные обязанности позволяют, то не будете ли вы так добры зайти вечером к моему больному товарищу…»
В волостном правлении отдал почтальону, направлявшемуся в Ермаковское. Знал – через три часа записка будет там. Доктор непременно захватит с собой какие-нибудь желудочные порошки.
С почтой пришло письмо – в Подольске свирепствует малярия, и мать не избежала участи многих. Хотя принимает хину, приступы все еще повторяются.
Вот навалилась беда! При ее-то возрасте…
Но что же делать? Отсюда ведь ничем не поможешь. Там – врачи, аптека, до Москвы рукой подать. Анюта с ней. Митя получил разрешение отбыть ссылку в Подольске. И Маняша скоро приедет из Брюсселя…
А письмо-то шло почти две недели. Что там сейчас? Пошло ли дело на поправку?.. И Владимир Ильич, попросив почтальона задержаться на минутку, написал телеграмму. Тот дал слово, что отправит тотчас после возвращения в Минусинск.
Домой Ульянов шел быстрее обычного. Там Надя ждет, волнуется за Оскара. А тут – новые тревоги.
Теперь уж мать не приедет к ним в гости. А они так соскучились по ней. Думали – отдохнет здесь от бесчисленных хлопот.
– Мама захворала, – сказал с порога, достал из кармана письмо. – Читайте… Не знаю, болотистая, что ли, местность у них там в Подольске?.. А возле Оскара придется нам подежурить.
Пройдя в дальнюю комнату, взял присланную недавно карточку матери и долго смотрел на нее:
«Ты все такая же, мамочка! Добрая, взыскательная, волевая, заботливая сверх всяких мер. Ты поправишься. Ради нас. Мы ведь для тебя, сама говоришь, все еще вроде малых».
И он поставил карточку к себе на конторку.
Рано утром, выйдя в столовую, где Паша уже накрывала стол, Владимир Ильич увидел на стене листок бумаги с ее каракулями, выведенными синим карандашом: «Никавды, никавды чай не выливай». Памятка самой себе!
Написано, конечно, со слов Елизаветы Васильевны, вынужденной экономить на всем, даже на заварках чая. Подошел поближе и, удерживаясь от улыбки, прочел еще раз.
– Чо, не глянется? – настороженно спросила девушка, заметившая в его глазах веселые искорки.
– Написано, в общем, верно. Бережливость – дело хорошее. И превосходно то, что вы уже научились писать! Правда, у вас, Паша, еще есть ошибки, даже три в одном слове.
– Иде, Володимир Ильич?
– Ну, это уж вам поправит учительница. Хотя у меня, – он сунул руку в карман, – карандашик с собой. Пишется вот так: «Никогда». А в целом, повторяю, хорошо. Рад вашим успехам.
– Ладно, если не понарошку.
– Вполне серьезно, Паша. Мы уедем, и вы сможете написать нам письмо.
В другой раз он увидел на столе развернутую тетрадку и удивился больше прежнего: перед ним был дневник!
Девушка записывала, как видно, старательно послюнявленным чернильным карандашом:
«Седни настеряпала ватрушек. Все ели да хвалили. Больно, говорят, скусно.
Вечером приходили Проминские и Оскар Александрович. Пили чай. Пели песню про дубинушку. И ешшо вставай, подымайся. И я то же пела».
Паша не обиделась, что Владимир Ильич случайно взглянул на страницу ее дневника, наоборот, подбежала к столу довольная, зарозовевшая:
– Опять я ошибок насыпала?
– Ошибки, Паша, не в счет. Их можно поправить.
– А чо неладно?
– Что неладно? Сначала поговорим о ватрушках. Они были действительно очень и очень вкусные. Я боялся, что язык проглочу. Кроме шуток. И вы дальше можете писать про свою стряпню. Про чай. Про обеды. А что касается песен, тут, Паша, нужна некоторая осторожность. Помните, среди ночи нагрянул жандарм? Тот верзила, который напугал вас и у которого, как вы после говорили, «побрякушки на сапогах». Вдруг он снова заявится к нам с обыском? Не ровен час, прочитает ваш дневник: «Ага, вон что вы пели!»
– А чо?.. А что? – поправилась девушка. – Песни баские!
– Песни очень хорошие. Но жандармы да стражники петь их запрещают. В острог могут посадить.
– Ой, страхи! – Паша одной рукой схватила тетрадку и прижала к груди, другой перекрестилась. – Свят, свят!.. Хуже беса! – Подняла ясные, широко открытые глаза. – Я никому… Ни вот столечко… – Прижала большой палец к кончику указательного. – Ни словечушка…
– Я не сомневаюсь, Паша. Просто вам в жизни все может пригодиться. Потому и говорю.
Глава десятая
1
Порывать с людьми, которых еще совсем недавно считал «союзниками», было нелегко, и Владимир Ильич решил посоветоваться с товарищами. Он уже знал, что Глеб Кржижановский, Василий Старков, Пантелеймон Лепешинский и Виктор Курнатовский согласны с его мнением. А те, с кем он переписывается редко? Что думают они? На чью сторону встанут, если произойдет окончательный разрыв?
И он написал большое письмо Потресову, сосланному в Вятскую губернию. Вначале возразил ему:
Да, теперь каждый должен без обиняков сказать – с кем он. Со сторонниками Маркса или с его критиками? Позиция Потресова пока остается неясной. Прошлой осенью он, Ульянов, уже разошелся с Александром Николаевичем в принципиальной оценке одной из статей Струве. А что сейчас скажет далекий товарищ о Петре Бернгардовиче? И Владимир Ильич продолжал писать с некоторой сдержанностью:
«Если П.Б. «совершенно перестанет быть Genosse», – тем хуже для него. Это будет, конечно, громадной потерей для всех Genossen, ибо он человек очень талантливый и знающий, но, разумеется, «дружба дружбой, а служба службой», и от этого необходимость войны не исчезнет».
«Не-об-хо-ди-мость войны, – задумался Владимир Ильич. – Сколь она ни была бы нежелательна…»
Дал письмо Наде. Прочитав, она сказала:
– По-моему, ты, Володя, делаешь правильно, что оставляешь дверь открытой. Пусть поразмыслят. А если будут упорствовать в ошибках…
– Тогда – решительная схватка! Беспощадная война! До полного разгрома!
Взяв письмо из рук жены, Владимир Ильич дописал:
«Мой срок кончается 29 января 1900 года. Только бы не прибавили срока – величайшее несчастье, постигающее нередко ссыльных в Восточной Сибири. Мечтаю о Пскове. А вы о чем?
Надя кланяется».
День был воскресный. Солнце уже катилось к горизонту, и Ульяновы пошли в волостное правление, чтобы отправить письмо, – с минуты на минуту должен заехать почтарь.
По дороге разговорились о товарищах, которые сейчас отбывают ссылку в селе Тесинском. Там рабочие Шаповалов и Панин. Там Егор Барамзин, остановившийся где-то на полпути от народничества к марксизму. И там Фридрих Ленгник, упрямый философ. С ним был жаркий спор о Платоне и Аристотеле, о Канте и Гегеле. Было написано тому и другому немало писем. Но письмами на них не удалось повлиять – необходима новая встреча. И Владимир сказал:
– Поедем, Надюша, в Тесь. Отложим все и поедем. Мы ведь обещали товарищам.
– Я бы с радостью… А полиция?
– Напишем прошение. Мотив? Что-нибудь придумаем поубедительнее, глядишь, и разрешат. Да, помнишь, Глеб давал совет? Там есть Егорьевская гора. Рядом с селом. Довольно сложная в геологическом отношении. Я так и напишу: для исследования горы.
– Но то была шутка, Володя. Ты только раздразнишь гусей.
– А вдруг удастся? Исправник помнит: Кржижановский возвел дамбу на берегу Минусинки, Старков добывает соль на озере, налаживает там какие-то машины. Для музея ссыльные собрали богатейшие коллекции. Ну и меня, будем надеяться, исправник сочтет за инженера. А я напишу: для исследования горы мне нужна помощница.
– Ты, Володя, выдумщик!
– А без выдумки при полицейском надзоре не проживешь.
Дома он тотчас же начал писать прошение. Надежда посматривала через его плечо и, читая строчку за строчкой, негромко смеялась.
– Ничего, ничего, – говорил Владимир с возраставшим задором. – Край здесь, Надюша, золотоносный, богатый всяческими залежами, и люди верят в фарт поисковиков. И нам исправник поверит. Вот увидишь.
Запечатав прошение в конверт, он повернулся к жене:
– Есть более существенное затруднение. Разговор там предстоит серьезный, острый, а я в философии не силен. Да, да, не убеждай меня в обратном. Я очень хорошо осознаю свою философскую необразованность. Ну, ладно. Гегель у нас есть, Кант есть. И еще кое-что найдется. Поштудирую. Из неокантианцев мы с тобой выписали путаника Ланге. Авось придет на этих днях. Надо бы еще некоторых…
– Может, у кого-нибудь есть?
И Владимир снова вернулся к конторке.
– Раздобудем!
2
Исправник, действительно, ценил горные поиски.
Чем черт не шутит, вдруг этим поднадзорным пофартит? В счастливый час найдут богатое золото! И возьмут в компаньоны своих дружков-»политиков»! Тогда можно не тревожиться, – никто из них не будет замышлять побег. Золото переворачивает людям душу, привязывает к месту.
И разрешение на поездку он отправил в Шушенское с нарочным. Пусть исследуют Егорьевскую гору в интересном для них «геологическом отношении». Пусть ищут.
Ульяновы стали собираться в путь. Надежда помогала Паше стряпать ватрушки. Владимир положил для друзей в дорожную корзину целую связку книг. Тут была и беллетристика, привезенная осенью из Красноярска, и публицистические новинки, на которые он уже успел написать рецензии, и последние номера журналов, прочтенные ими обоими от корки до корки, и немецкие газеты, недавно присланные Маняшей.
Наняли ямщика. Но накануне отъезда все изменилось.
Перед закатом солнца у ворот остановилась телега.
Дженни лаяла, вскинув лапы на подоконник. Отстраняя собаку, Надежда выглянула в открытое окно.
С телеги, непривычно поберегаясь, спрыгнула женщина в длинной юбке и просторной белой кофточке с яркой вышивкой на груди и рукавах. В ее облике было что-то знакомое. Полные щеки, тонкие дуги бровей. Черные волосы из-под старенькой курсистской шляпки ниспадают на виски, закрывают уши.
Кто же она? Вспомнить бы поскорее…
Вслед за женщиной белокурый мужчина с аккуратно подстриженным клинышком бороды, опираясь одной рукой на ее плечо, другой придерживаясь за край телеги, спустил на землю тонкие, как деревянные ходули, непослушные ноги. На нем поверх вышитой украинской рубашки потертая тужурка инженера-технолога. На околыше блеклой фуражки – крест-накрест медные молоточки, а на тулье – темный след от кокарды, снятой, как видно, за ненадобностью. Кусты тальника, что растут на берегу Шушенки, отбрасывают на изможденное лицо приезжего длинные закатные тени, и кожа – серая, как береговая глина. Исхудал человек! Может, вчера из тюрьмы? Тут и самого близкого не сразу узнаешь.
И только после того, как сквозь негустые усы приезжего прорвалась жаркая улыбка, а на щеках женщины от не менее жаркой улыбки обозначились ямочки, Надежда помахала рукой.
– Как хорошо, что вы приехали! – Она покраснела оттого, что не узнала гостей с первого взгляда, и крикнула в дальнюю комнату: – Володя-а! Беги встречать! Скорей, скорей!
И Ульяновы вперегонки побежали к воротам.
– Анатолий! – Владимир обнял друга. – Здравствуй, дорогой! Такая неожиданная радость!
Надежда поцеловала Доминику. Та, всхлипнув, тихо уткнулась лицом в ее плечо.
– Ника, что ты? – забеспокоился Ванеев. – Ты даже забыла поздороваться.
– Я ничего. Это з радости. – Доминика, сдерживая слезы, подняла голову и протянула руку Владимиру Ильичу. – Добрый вечир! Вы, як на тий питерськой карточке… Та ще краще!
– Это правда, Володя. Поправился ты в «сибирской Италии». И нам вот разрешили, наконец. В Ермаки едем.
– Говорят, хорошее село. Есть врач… Да вы входите.
Доминика хотела подхватить мужа под руку, но он протестующе встряхнулся:
– Нет, я самостоятельно… Я могу…
Идя рядом с гостьей, Надежда отметила: вместо былого румянца на щеках – пятна, похожие на лопушистые веснушки. И эта не случайная полнота, едва скрываемая оборкой просторной кофточки… Не мудрено, что не узнала.
Вспомнила: в Питере, едва вырвавшись из одиночки и спеша в пересыльную тюрьму на свидание с Ванеевым, Доминика, захлебываясь от волнения, говорила: «Все время вижу его очи. Сини, як степови колокольчины. Счастья жду». Сейчас идет к ней близкое счастье матери. Но… дождется ли Анатолий счастья отца?
Недавно проездом останавливались в Шушенском Лепешинские с трехмесячной дочкой, гостили два дня, и квартира была полна веселого шума, ласковых колыбельных песенок. Нежные родители тормошили девчурку, радовались ее улыбке, поочередно пританцовывали с нею на руках. Полное счастье! Такое даже ссылка не может омрачить.
А у Ванеевых… Больше горя, чем радости.
И у Надежды подступил к горлу горячий ком. Гостью нужно успокоить. А вместо этого она сама, глядя на исхудавшего Анатолия и на незнакомо тихую, придавленную горем беременную Доминику, может расплакаться. Трудно им. Север окончательно подорвал силы больного.
У крыльца гостей встретила Елизавета Васильевна, пригласила в дом. Женщины вошли. Ванеев, кашляя, приостановился у первой ступеньки, перевел дыхание.
– Может, посидим на воздухе? – Владимир указал глазами на беседку в углу двора, где по тальниковым дугам уже вился хмель. – Вечер теплый, тихий.
– Ты прав, – согласился Ванеев. – Свежий воздух – это прекрасно. Я стараюсь пользоваться им, елико возможно. Доктора говорят: единственное спасение.
– А мы, – вернулась к ним Елизавета Васильевна, – если не возражаете, ужин устроим тут. Лампу засветим.
– Хорошо, – сказал Владимир после того, как Анатолий в знак согласия кивнул головой. – Будто на родной Волге.
– Как в нашем Нижнем.
Они вошли в беседку, опустились на скамейки, и Анатолий рассказал: минувшей зимой на них наваливалась напасть за напастью. Началось с того, что они приютили на ночь беглого ссыльного. Полиция узнала, – ему, Ванееву, прибавили два года. Хотели отправить дальше на север, а его как раз в это время тиф подкосил.
«Ссылка для него, – думал Владимир, – горше всех. И еще эта дьявольская добавка! Ну как и чем ему помочь?»
Дженни обнюхала гостя и, глянув на хозяина, – разрешит ли? – положила голову ему на колени. Анатолий погладил ее мягкие уши.
– Чует охотника, – улыбнулся Владимир.
– Какой из меня теперь охотник! И ружье продал.
– Н-да… Так, говоришь, в Ермаковское? Туда недавно перевелись Лепешинские. Там Сильвин. И к нему скоро приедет невеста. Смотри, сколько у вас с Доминикой Васильевной будет друзей! Тебе, Анатолий, определенно повезло.
– Хоть в этом…
– В Ермаках ты поправишься.
– Мне нужно поправиться. Ты, Володя, наверное, приметил, что Доминика?.. Словом, мы ждем…
Закашлявшись, Ванеев на минуту отвернулся.
– Я… мы оба, – поправился Владимир, – будем счастливы поздравить.
– Доминика почему-то уверена… родится сын, – продолжал Анатолий, прокашлявшись. – А мне бы хоть поглядеть…
– Анатолий!.. Ты же никогда не падал духом!
В беседку вошла Елизавета Васильевна, сказала, что самовар вскипел. Владимир Ильич принес его, поставил на стол и тут вспомнил о договоренности с ямщиком. Пока люди не легли спать, необходимо сходить и отказаться от лошадей.
– Только не из-за нас, – предупредил Ванеев. – Мы переночуем и поедем дальше.
– Нет, нет. Нам необходимо поговорить о многом. Об очень многом. Ведь столько новостей! И новости не простые. Хотя бы тот же Бернштейн. Статьи в немецкой прессе о его книге. Споры вокруг нее. Наконец, разрыв со Струве и его присными. Неизбежный и бесповоротный. Я хотел бы слышать твое мнение. Вот и поговорим завтра вчетвером. А нашу поездку отложить совсем нетрудно.
– Пашенька сходит, – вмешалась Елизавета Васильевна, расставлявшая на столе чашки. – Скажет ямщику.
– Нет, нет. Зачем же беспокоить Пашу?
– Какое ей беспокойство! Сбегает. И сочтет за развлечение. Не обидится.
– Мне неудобно перед ямщиком. Я должен извиниться.
– Эх, нарушили мы ваши планы, – вздохнул Ванеев.
– Побольше бы таких нарушений, дорогой мой Анатолий! Почаще бы приезжали такие друзья!.. Сейчас выйдут наши женщины, и вы тут начинайте чаепитие. А я обязан сходить сам. Ямщик-то небось уже собирается задать коням овса. Нужно предупредить. И я быстро вернусь.
3
Ванеевы прогостили день. Их проводили утром. Елизавета Васильевна положила в передок телеги горячие подорожники.
Анатолий лег на сено. Доминика, приподняв его голову, подсунула еще охапочку, чтобы он мог видеть дорогу, убегавшую вдаль. Сама села сбоку и опустила руку на его влажные пальцы.
– Пишите с каждой почтой, – крикнул Владимир. Надежда помахала платком.
Они тоже собрались в дорогу.
Но позавчера ямщик зря дал лошадям полпудовки овса и теперь, попеняв за отсрочку поездки, отказался везти. Пришлось за трехрублевку нанять коня у вдовой соседки.
Конь был старый, с хилой челкой и костлявыми боками. Владимир Ильич сам запряг его в полуразбитый ходок и, заглянув в кузов, сплетенный из черемуховых прутьев, не обнаружил мешка с овсом.
– Ни к чему овес-то, – успокоила хозяйка. – Конек не жоркой – так довезет. За милую душу! А назад поедете, – добавила назидательно, – не забудьте колеса смазать деготь-ком, а то заскрыпять.
С места конь, вспомнив молодые годы, рванулся бойкой рысцой, даже вскинул голову под самую дугу. А за околицей села как бы потерял прыть, потащился, еле-еле перекидывая ноги, и оживлялся только на развилках дорог, порываясь умчать незнакомых седоков то в бор, то на луга. И тут с ним нелегко было совладать. Старый лукавец, косясь ярым глазом, подолгу упрямился. Не понимают они, что ли, эти чужие люди? Да ему легче привезти воз хворосту, чем бежать в какую-то далекую деревню.
На крутом склоне Думной горы свернули в сторонку, чтобы конь немного передохнул, и оглянулись на Енисей, на Ою. Вспомнили Ванеевых. Где они сейчас? Владимир указал на далекие холмы:
– Вон там. Подымаются на перевал. К полдню будут в Ермаках.
– Доминика у меня все время перед глазами. Такая убитая, такая стала тихонькая. Уж не заболела ли сама? Подумаю о ней – сердце сжимается. А ведь в Питере до ареста они оба…
– Да, да. Анатолий до тюрьмы был абсолютно здоров. Волжский крепыш! Казалось, силушки да энергии хватит на сто лет. Оптимизма – на десятерых. А теперь… Теперь ему более всего нужна постоянная душевная поддержка. Доминика же…
– Ее, Володя, надо понять. Сломило горе. И в ее положении…
– Понимаю. Все понимаю. Жаль их… А поговорили мы хорошо: никаких разногласий.
– Иначе и быть не могло.
– Но ведь мы не виделись чуть ли не два с половиной года! За это время – такие перемены. С одной стороны – съезд, провозглашение партии, с другой – разброд и шатание. Пресловутый Бернштейн, черт бы его побрал. А у нас с Анатолием – полное единство взглядов. Будто мы всю эту трудную пору жили бок о бок и каждый день обменивались мнениями.
4
В Тесь приехали утром. На густой траве-конотопке еще не обсохла роса. Беленые стены громадной каменной церкви под лучами восходящего солнца казались розовыми.
Рядом – волостное правление. У крыльца тихо мотали головами почтовые лошади, под широкой золотистой дугой шептались колокольцы. Вслед за почтарем, осторожно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, спустился невысокий и неловкий, как медведь, русоволосый мужчина в кепке, с газетами в руке.
– Володя! – встрепенулась Надежда. – Смотри – Александр Сидорович идет!
Шаповалов, помахивая рукой, сжимавшей газеты, спешил к ним, поздоровавшись, пригласил:
– Поворачивайте к воротам. Вот моя квартира.
– В самом центре! Надзирателю ходить недалеко! – рассмеялся Владимир Ильич. – Кстати, можете ему сказать: мы приехали вполне легально. По разрешению! Пусть вписывает в книгу на три дня. Мы – для исследования вон той горы! Не смейтесь – это не шутка. Я – геолог, Надежда Константиновна – моя помощница. Просим любить и жаловать ученых!
– Да я всегда… И товарищи будут рады… Часто вспоминали вас…
– То-то мне икалось! – Улыбка сменилась веселым хохотом. – Крепко поругивали?
– Всякое бывало… Каждый по-своему говорил… И между собой из-за вас…
– Я в долгу не останусь. Для того и приехал, чтобы поспорить с тем и другим… А вы раненько почту получаете. Что в газетах?
– Еще не развертывал.
– Терпеливый.
– Вы так много выписываете! – удивилась Надежда Константиновна. – Пожалуй, больше нашего.
– Это на всех. Товарищи – на охоте. Я получил за них.
Шаповалов открыл ворота. Во дворе порывался распрячь коня, но Владимир Ильич, смеясь, отстранил его:
– Нет, уж позвольте. За кучера-то был я. А вот насчет корма… Литовка у хозяев небось найдется? Ну и отлично. Вместе с вами съездим куда-нибудь на луга, накосим травы.
Вошли в горницу, и Владимир Ильич сразу же развернул одну из газет.
– Если желаете умыться с дороги… – Шаповалов подал гостье мыло и полотенце. – Рукомойник в сенках.
Пока Надежда Константиновна умывалась, Владимир Ильич просмотрел газеты и окинул глазами стол. Перед чернильницей лежали листки с выписками: стихотворные строчки, столбики цифр. Справа – тетради, журналы, слева – стопка книг: Маркс, Энгельс, Бельтов…[10]10
Плеханов.
[Закрыть]
Расстелив на уголке стола старую газету, Шаповалов от большой, черной и, как камень, твердой плитки накрошил ножом чаю на заварку. Краем глаза он уловил светлую улыбку, разлившуюся по лицу гостя при виде марксистских книг. А Владимир Ильич той порой для себя отметил: «Вот она, наша рабочая интеллигенция!» – и, взяв полотенце из рук жены, пошел умываться.
Надежда Константиновна, спросив разрешение хозяина, тоже подошла посмотреть книги. Под немецко-русским словарем она увидела свежий номер «Die Neue Zeit», удивилась пометкам на полях. Переводит сам!
– Скажите, Александр Сидорович, вам часто приходится прибегать к словарю?
– Не… Нет, – ответил с запинкой Шаповалов, почувствовав, что щеки вдруг запощипывало от прихлынувшей крови. – Не часто.
– А я, к сожалению, – сокрушенно качнул головой Владимир Ильич, вернувшийся в горницу после умывания, – часто. Хотя у нас в семье все знают немецкий, я при чтении газет и журналов то и дело заглядываю в словарь.
– Я тоже, – сказала Надежда Константиновна.
У Шаповалова сейчас уже не только щеки – уши горели, и он поспешил выйти в кухню.
– Смутили мы Сидорыча, – пожалела Надежда.
– Он теперь серьезнее займется немецким.
Снова открылась дверь, и запахло горячими шаньгами, обильно политыми топленым маслом. Шаповалов пригласил к завтраку.
– Вы, я вижу, любите стихи, – сказал Владимир Ильич, садясь за стол. – Мы вам можем прислать Гейне в оригинале. – И, посмотрев на жену, добавил: – Нет, нет, не отказывайтесь. Для нас это совсем нетрудно. Мы обойдемся.
– У нас, – качнула головой Надежда Константиновна, – остается Гейне на русском.
