Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
5
На следующее утро всех разбудил колокольный звон.
Хозяева ушли к обедне. В кухне было душно от натопленной русской печи. Бадейки с пивом еще накануне Аполлон Далматьевич перенес в погреб, и теперь в доме пахло жареным поросенком да шаньгами, испеченными еще до зари.
По улицам стекались к церкви принаряженные богомольцы. Ради престольного праздника девки смочили волосы репейным, а мужики топленым маслом, ботинки и сапоги до блеска натерли вонючей ваксой. Слегка покачиваясь, шли нетерпеливые выпивохи, еще накануне вдоволь отведавшие пива не только у себя дома, но и у соседей.
Владимир и Надежда отправились в волостное правление. По случаю праздника почтарь приехал раньше обычного, и письма уже лежали на писарском столе. Сверху – казенный пакет с сургучной печатью.
– Мне! – У Надежды вздрогнула рука, словно она боялась обжечься; ломая печать, успокаивала себя: «Нет, не самое ужасное. Если бы меня – в Уфу, приехал бы стражник. Это прислали документ для венчания. А почему нет Володе?»
В пакете оказался ответ исправника на ее прошение о ежемесячной выдаче «кормовых».
Владимир Ильич, слегка склонив голову к плечу, нетерпеливо заглянул сбоку, и у него вырвались возмущенные слова:
– Какой шельмец!
Исправник уведомлял, что прошение «оставлено без последствий по причине не вступления в законный брак».
Когда вышли на улицу, Надежда проронила:
– Заколдованный круг!
– Подлейшее крючкотворство! – В глазах Владимира полыхнули зеленые огоньки ярости. – Там: «немедленно бракосочетаться», не то – в Уфу; здесь: «по причине не вступления». Такое может придумать только отъявленный иезуит в полицейском мундире!
Он шел все быстрее и быстрее. Надежда едва поспевала шагать в ногу с ним. Вдруг он приостановился и взял ее за руку:
– Не волнуйся, Надюша. Нет, говорят, худа без добра. И такая глупейшая отписка, в конце концов, нам на пользу. Да, да. Вот увидишь.
В своей комнате он достал из стола лист «орленой» бумаги и, поименовав губернатора, как положено, превосходительством, размашисто вывел: «Прошение». А ниже – о разрешении министра внутренних дел проживать в Шушенском Надежде Крупской и о тщетных попытках получить документы, необходимые для венчания: «Это непонятное промедление получает для меня особое значение ввиду того, что моей невесте отказывают в выдаче пособия до тех пор, пока она не выйдет за меня замуж (таков именно ответ, полученный ею сегодня, 30 июня, на прошение о выдаче пособия). Таким образом получается крайне странное противоречие: с одной стороны, высшая администрация разрешает, по моему ходатайству, перевод моей невесты в село Шушенское и ставит условием этого разрешения немедленный выход ее замуж; с другой стороны, я никак не могу добиться от местных властей выдачи мне документа, без которого вступление в брак не может состояться; и в результате всего виной оказывается моя невеста, которая остается без всяких средств к существованию».
Тем временем отошла обедня. Из соседних домов уже доносились застольные песни захмелевших сельчан.
К Зыряновым сошлись гости. Хотя праздничный стол был накрыт под навесом, но вскоре стало ясно, что и в доме не будет покоя: по всей усадьбе уже разносилась пьяная перебранка.
Владимир Ильич и Крупские, захватив с собой охотничий котелок и корзину с едой, пошли в ту часть бора, где вздыбилась Песчаная горка, самая высокая во всей округе. Оттуда можно полюбоваться и Саянами, и Енисеем, и степью на его левом берегу. Там можно погреться на теплом, будто просеянном сквозь мелкое сито, песке. А самое приятное – там нет комаров.
Впереди, важно подняв лохматую голову с трепыхавшимися ушами, бежала Дженни, неся в зубах поноску – сухую березовую палочку.
6
Тихо горел костер. Тонкой струйкой, как над трубкой Проминского, вился дымок. Сам Ян Лукич заснул, лежа на боку, и трубка вывалилась изо рта. Ульянов поднял ее, тихонько выколотил о хворостину и засунул в карман его куртки.
По другую сторону костра приподнялся Сосипатыч.
– Спи, – сказал Владимир Ильич шепотом.
– А ты, Ильич, чо не ложишься?
– Мне все равно не уснуть. Такая чудная ночь!
На островах надрывно, с подергом и скрипом кричали коростели. Умолкал один – начинал другой, потом третий. И так без конца. Будто поспорили, кто кого перекричит, да взялись подбадривать весь птичий мир: «Не др-р-р-ремать! Не др-р-р-ремать!»
Все тонет в этом суматошном крике. Не слышно козодоя, летавшего в сумерках. Не слышно плеска воды под берегом. Тут не только дребезжания крошечных колокольчиков, подвешенных к удилищам, а даже звона ботала и то не услышишь.
Владимир Ильич отошел от костра; вглядываясь в темноту, склонился над одним удилищем, над другим. Нет, не звонят налимы в колокольчики, не желают брать наживку. Может, не по вкусу им дождевые черви? Ждут чего-нибудь иного? Изюму или колобков с анисовыми каплями? Кто их разберет. Или спят в своих норах.
«Ну, что ж. И мне бы поспать часок… Нет, не могу. Хорошо – среди природы!»
Поднял голову. Далеко над заречной степью передвигалось по горизонту громадное оранжевое пятно, раскидывая сияние на полнеба, – вечерняя заря передавала дежурство утренней. Хотя Шушь на семь градусов южнее Питера, а июньские ночи почти белые. Короче коростелиного шага! Еще немножко, и журавли заиграют побудку на своих звонких трубах.
Неподалеку горел второй костер. Там коротали ночь возле удочек Оскар Энгберг и Леопольд Проминский. Владимир Ильич посматривал в их сторону. Темные фигуры время от времени заслоняли собой пламя. Может, они с добычей? Хотя вряд ли. Не так давно Сосипатыч ходил к ним: «Ни хвоста, ни чешуи!» Потом прибегал сюда Леопольд, чтобы из отцовского кисета отсыпать табаку. Добыча? Махнул рукой. А Оскар нейдет, будто его не интересует – есть тут клев или нет.
Не сходить ли к ним? Для начала разговора спросить Оскара, взял ли он чаю на заварку. Пожалуй, лучше подождать.
Едва заметный среди береговых кустов, Енисей в глухую ночную пору выглядел черной дорогой. И пролегла эта дорога через всю темную, дремучую, кандальную Сибирь от неведомых Урянхайских гор до Ледовитого океана.
А величавая Нева – только в памяти. Питер, милый сердцу город, с его рабочими окраинами, с его библиотеками и театрами, со свежими газетами и журналами, с книжными новинками – далеко-далеко, как звезда на ночном небе. Сейчас на невских берегах кто-нибудь из марксистов, занавесив окно, пишет новую прокламацию, где-нибудь в укромном подполье стучит печатный станок, а заводские парни уже расклеивают готовые листки… В кружках ждут пропагандистов… А мы здесь – как в тюрьме! Хоть и без решеток она, без часовых, а крепка… И от красот сибирской природы мало радости.
Что-то булькнуло под обрывом. Всплавилась рыбина или упал подмытый камень? Владимир Ильич остановился, прислушался. Камень!
Вернулся к удочкам и снова прислушался: молчат колокольчики.
В протоке притихшая вода шепчется с берегами. А на стремнине Енисей бурлит.
На западе небо посветлело. Оранжевые лучи гасят звезды. Приближается рассвет – лучшая пора суток.
Только комары совсем обнаглели. Нет от них отбоя. Надо возвращаться под защиту дыма.
Вдруг грянула музыка журавлиного оркестра в ближнем болоте, и тотчас же отозвались трубачи на дальнем, за ними – другие еще и еще, – по всей равнине зазвенела побудка. И затихла где-то далеко-далеко, возле самых гор.
Сосипатыч вскочил, протирая глаза:
– Проспал, ядрена-зелена! А налимишки небось…
– Шлют привет! И остаются в заводи нагуливать жир, – рассмеялся Владимир Ильич, вскинув голову и уткнув руки в бока. – Помахивают плавниками: «О ревуар! До свиданья, рыбаки!»
– Неужто – ни единого?
– Ни один не звонил.
– Лешаки ленивые! Не бывало этак-то.
Проминский, ощупывая землю, искал трубку.
– В кармане она, – сказал Владимир Ильич. – Но натощак не курили бы.
Сосипатыч, спустившись под берег, зачерпнул полведра воды:
– Чай сварганим. У меня припасена душица на заварку.
– А у меня – сахар. – Владимир Ильич похлопал рукой по карману куртки.
Разговаривая, он все время посматривал на соседей. Как там у них? Молчат. Значит, тоже пусто. И сюда нейдут. Ну, что же…
И он, сунув левую руку в карман брюк и размахивая правой, быстрым, легким шагом направился к ним. Еще не доходя, заговорил с мягкой улыбкой:
– Ухой не пахнет. Чаем – тоже. Здравствуйте, рыбаки-неудачники! Пойдемте к нашему столу.
– Мы хотель домой, – сказал Энгберг, с неловкостью отводя глаза в сторону.
– Пойдемте, пойдемте. – Владимир Ильич тронул локоть Оскара. – Чаю на всех хватит. Берите свои кружки и – к нам.
Сели вокруг ведра. Все зачерпнули по кружке. Владимир Ильич достал кусок сахара, охотничьим ножом раздробил его и положил на бумажку.
– Берите. И – кто как желает. А я – вприкуску. Оскар Александрович, берите – на рыбалке не принято стесняться. Да что вы взяли самый маленький? Берите еще.
Заговорили о предстоящей охоте, и Владимир Ильич опять – к Энгбергу: купил ли он мелкой дроби? Нет в лавках? Ничего, на первый выход у него на всех хватит.
– Испытаем мою Дженни на дупелях. Она, правда, немножко горячится, но, я думаю, научим держать стойку.
Энгберг не подхватывал разговора, на вопросы отвечал коротко и неловко. Он ждал, что Ульянов с секунды на секунду отступится от него и заговорит с другими, но Владимир Ильич, меняя разговор и хитровато прищуривая левый глаз, снова обратился к нему же:
– Я все забываю спросить вас, Оскар Александрович, не доводилось ли вам слышать родные финские руны «Калевалы»? – Остальным пояснил: – Это сказания о героических событиях. Вроде наших былин об Илье Муромце и других богатырях. Их рассказывают, вернее – поют. Так?
– О-о, руны! – Оскар приподнялся и впервые за все утро улыбнулся. – Поют. Долго поют.
– А вы не поете? Мне бы хотелось послушать.
– Я зналь плохо. И забыль. – Энгберг вздохнул. – Только отдельные слова.
– Жаль. Спели бы нам. Я немного знаком лишь по книгам.
И Ульянов стал рассказывать о звучном кантеле, смастеренном сельским умельцем, и о сказочной мельнице-самомолке, выкованной простым кузнецом. Энгберг кивал головой, подтверждая каждое слово. Владимир Ильич сделал вид, что забыл имена героев «Калевалы», и Оскар, радуясь тому, что вот говорят о его родном и близком, назвал и старика Вяйнямейнена, и кузнеца Илмаринена.
Над посветлевшей рекой заструился перламутровый парок. На берегах запосвистывали кулички-перевозчики. А рыбаки все еще сидели вокруг ведра с остывшим чаем.
Снова с лукавой хитринкой Владимир Ильич посмотрел на Проминского-старшего и спросил, прочитал ли он взятую у него книгу, а Энгбергу пояснил, что это – Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
– Мало, – ответил Ян Лукич, кивнув на сына. – Двое читали – мало зрозумели. Трудно.
– Трудно? Не сразу все доходит? – нарочито переспросил Ульянов. – Иначе и быть не может. Я помню, первый раз читал «Капитал» – тоже не все доходило.
– А иле пану Влодзимежу было лят? – спросил Леопольд.
– Это было после высылки в Кокушкино. В деревне я много читал – но только университетские курсы, беллетристику да поэзию. Мы с сестрой в ту зиму по-настоящему полюбили Некрасова. Даже состязались, кто скорее и больше запомнит его стихов. А на следующую зиму, когда было разрешено снова перебраться в Казань… Значит, мне было восемнадцать лет.
«Як мне тэраз», – мысленно отметил Леопольд.
А Энгберг, потирая рукой подбородок, не сводил глаз с Ильича. Тот повторил:
– Восемнадцать. Поздно. Надо было начать раньше. Известный марксист Федосеев, – он сейчас на Лене, – начал читать Маркса в семнадцать. А у меня год потерян. – Владимир Ильич перенес взгляд с Леопольда на Энгберга. – Теперь жалею.
После маленькой паузы продолжал:
– Правда, в Казани я наверстывал упущенное: за зиму трижды перечитал с карандашиком в руках первый том «Капитала». Делал выписки и конспекты.
– Вы не сразу, то нам стыда нет, – сказал Ян Лукич и начал набивать трубку.
– Что я? Я, как все. Не более того, – заметил Владимир Ильич, улыбнулся и продолжал с прежней мягкостью. – Просто был у меня в тот год счастливый карандашик. Такой маленький огрызок. Да, да. Не смейтесь. Запишу какие-то слова или строчки Маркса себе в конспект, тогда и запомню.
Домой шли все вместе. Энгберг и Сосипатыч приостановились на углу своего проулка. Владимир Ильич, прощаясь, придержал руку Оскара. Энгберг, все еще испытывая чувство неловкости, спросил:
– Надежда Константиновна на меня не сердит?
– На что же ей сердиться? Мы всегда рады видеть вас.
– Завтра буду приходить. – В синих глазах Оскара блеснули огоньки задора. – «Коммунистический манифест» дальше слюшать!
– Приходите. Поговорить по-дружески, попить чайку.
С Проминскими Владимир Ильич дошел до своей квартиры. Надежда Константиновна, увидев их, распахнула оконные створки.
– Кипяток для ухи готов!
– Рыба, Надюша, плавает, – рассмеялся Владимир Ильич. – Но я не жалею: чудесная была ночь! И в особенности – утро! Невзирая на комаров.
Проминских пригласил:
– Приходите с книгой. Что неясно, посмотрим вместе. А счастливый карандашик, – с шутливой настойчивостью приподнял палец правой руки, – обязательно заведите. Хотя бы один на двоих.
7
Росным утром, взяв узелок с едой, Владимир и Надежда переплыли на обласке через Шушенку, по лугам дошли до Енисея. Там их ждал с лодкой Сосипатыч. Сегодня он нанялся в поденщики к Симону Ермолаеву и тоже спешил на степной берег.
Поддерживая Надю под локоть, Владимир помог ей опуститься на переднюю лавочку, сам сел в греби и, оттолкнувшись от берега, ловко и сильно взмахнул веслами.
– Умеешь ты, паря, управляться! – похвалил Сосипатыч, загребая воду кормовым веслом и направляя лодку вверх по реке.
Мелкие струи весело плескались возле борта. Надежда опустила пальцы в воду, и прохладные капли осыпали руку до обшлага легкого ситцевого платья. Нагнувшись, глянула вниз. Вода чиста и прозрачна. Даже на некотором отдалении от берега видны камушки на дне. Енисей не скаредный, – показывает богатства, раздобытые в синих Саянах.
– Ну теперь приударь! – сказал кормовщик и повернул лодку наперерез течению. Хотя ее проворно относило вниз, но весла все быстрее и быстрее врезались в струи, ломали их, откидывая брызги за корму, и вскоре стали видны на дне гальки левого прибрежья.
На берегу – гибкий тальник с ланцетовидными листьями. Среди кустов – тропинка вверх, на гребень обрыва. Там начиналась степь, манящая своей неизведанностью.
И оттуда долетал незнакомый гомон.
По-над берегом раскинулось стойбище «минусинских татар», тех самых качинцев, о которых по дороге в Сибирь рассказывал доктор Крутовский.
Прикочевав накануне к Енисею, степняки, невысокие, коренастые, с широкими бронзовыми скулами, с черными волосами, отдававшими смоляным блеском, поставили решетчатые остовы круглых юрт, но покрыли их не войлоком, как в былые времена, а пластинами бересты, вываренной для гибкости в воде.
Откуда-то издалека они привезли во вьюках хворост, в каждой юрте развели костер, и теперь над всем стойбищем расстилался дым.
Сосипатыч сообщил: это прибыли пастухи и табунщики, которых из года в год нанимает их шушенский «дружок» Симон Ермолаев.
Позади стойбища пасся табун дойных кобылиц, оберегаемых в дневную пору одними собаками, чуткими, злыми и мохнатыми, как медведи. К длинному волосяному аркану, протянутому по столбикам, были привязаны поводками сеголетки-сосунки, которых, по словам Сосипатыча, подпускали к маткам лишь после дойки. Дальше паслись стригунки, жеребята по второму году. Упругими, будто резиновыми, губами стригунки захватывали вместе с пылью едва заметную серую травку. Успевшие насытиться стояли попарно и оскаленными зубами чесали один другому загривки. Отбиваясь от жужжащих оводов, взбрыкивали задними ногами, притопывали передними, и над табуном висела туча пыли.
Еще дальше расстилалась волнистая степь, серая, жесткая, не тронутая сохой, иссушенная ярым солнцем. Пойдешь по ней – за целый день не встретишь ни жилья, ни дороги.
Травяная одежка у степи тонкая, ненадежная. Ударит конь копытом посильнее – пробьет до песчаной подкладки. Взвихрится оголтелый ураган и понесет песок через реку, в шушенские леса. Вон зияют глубокие карьеры – следы беспутной работы ветра.
В неподвижном воздухе плавно кружатся громадные беркуты, степенно помахивая ржавыми крыльями, высматривают добычу. Да на пригорках, на секунду застывая столбиками, тревожно посвистывают тучные, скалозубые сурки. Завидев опасность, ныряют в надежные норки.
У горизонта равнина – в лиловой дымке, и не сразу разглядишь – где земля, где небо, выцветшее от нещадной жары.
Сосипатыча окликнул бородатый приятель с медной серьгой в правом ухе, в засаленной рубахе из косульей кожи и таких же штанах; пригласил всех троих к себе. Иван Сосипатрович обрадовался, – пока не приехал Симон Ермолаев, можно погостевать. И все вернулись в стойбище.
Возле ветхих жилищ, играя со щенятами, копошились голые, кривоногие ребятишки, немытые, непричесанные, продымленные у костров.
У одной из юрт был откинут войлочный полог, заменявший дверь. Туда и пригласил гостей качинец с серьгой в правом ухе.
Перешагнув порог, Ульянов и Крупская остановились, оглядывая убогое убранство жилья, в котором пахло дымом, кислым молоком и невыделанными овчинами. Впереди, над супружеским ложем, застеленным войлоком, висела икона Николая Чудотворца, потемневшая от пыли и очагового смрада. Рядом – кусок бересты с перьями филина. Вероятно, от дурного глаза. Над костром, на высокой решетке сушились в дыму тонкие плитки сыра. Слева на стенке – шомпольное ружье с длинным стволом, с деревянными сошками для упора. Тут же – древний, видимо дедовский, лук с единственной стрелой. Справа от костра хлопотали две женщины, старая и молодая, в их длинных косах, перекинутых на грудь, позванивали медные монеты.
Старуха постелила на женской половине телячью шкурку и, взяв Надежду Константиновну за руку, потянула туда. Для мужчин хозяин юрты раскинул белый войлочный коврик по другую сторону очага. Сосипатыч привычно поджал ноги калачом. Владимир Ильич, не сумев так, опустился на колени. Надежда Константиновна, поправив длинное платье, присела на корточки. Она с любопытством поглядывала то на женщин, то через костерок на мужскую половину. Что же будет дальше? А Иван Сосипатрович разговаривал о чем-то со своим приятелем на его родном языке.
У самой стенки стояла кадка, по соседству с ней – высокий кожаный мешок с раздувшимися боками. И в кадке и в мешке что-то клокотало, бурлило. Качинец спросил деревенского гостя, чего он хотел бы выпить для начала, кумыса или айрана?
– Ишшо спрашиваешь! – рассмеялся тот. – Простокиша, ядрена-зелена, у нас дома есть. Кумысу душа просит!
Молодая хозяйка, отгоняя мух, вынула овчинную затычку из горловины кожаного мешка, взболтала палкой молочную жидкость, и в переполненном турсуке заклокотало, забурлило еще сильнее: в юрте повеяло свежестью. Сунув руку в горловину мешка, женщина черной, как земля, пропитанной жиром, деревянной чашкой зачерпнула белого шипучего напитка; благоговейно склонившись над костром, отлила немножко в жертву огню и только после этого подала мужу. Он с некоторой торжественностью преподнес чашку Сосипатычу. Тот, как полагалось, отпив глоток, передал Ульянову.
«Выпьет Володя?! – Надежда смотрела широко открытыми глазами. – А не будет ли ему с непривычки дурно?»
Владимир Ильич, глядя в чашку, говорил как бы сам себе:
– Пенится кумыс! Видать, умело приготовлен! – И через костер – успокаивающим тоном: – Мне, Надюша, доводилось пробовать, когда мы жили в Алакаевке. Башкиры привозили. Приятный напиток!
Когда чашка была опорожнена и снова наполнена, качинец подал ее Ульянову из рук в руки.
«Вторую?! – чуть не ахнула Надежда. – Без всякой передышки!»
Владимир успокоил ее многозначительной улыбкой: «Теперь мы с тобой знаем ритуал качинского угощенья!»
Он, пригубив, с поклоном предложил чашку чести и внимания своему другу, уже успевшему не раз проглотить слюну.
Сосипатыч взял чашку обеими руками; выпив все до капли, смачно обсосал усы.
Дошла очередь до гостьи. Приняв чашку из рук молодой хозяйки, Надежда Константиновна на какой-то миг поднесла ее ко рту и, встав, повернулась к старухе:
– Выпейте, милая, за свое и за мое здоровье!
Иван Сосипатрович перевел.
Старуха обрадовалась тому, что этим нежданным гостям, шушенским «политикам», знакомы степные обычаи. Она по-своему поблагодарила за то, что отведали кумыса, приготовленного по требованию хозяина, и, обнажая желтые, прокуренные зубы, захохотала хрипловато и надсадно:
– Симон – тавно тружка. Айран рот не может брать. Его брюко кворат. Кумыс велит делать.
«Дружком считают! – отметил Владимир Ильич. – И, говорят, на севере остяки вот так же зовут торгашей да скупщиков. Не знают еще, не понимают, что их настоящие друзья только среди таких, как Сосипатыч».
Старуха, запрокинув голову, с жадностью осушила чашку и, облизывая губы, погладила грудь:
– Коросо! Доров будем!
«Да, – мысленно согласился Владимир Ильич. – Врачи прописывают чахоточным. Эх, Анатолия бы сюда! Ванеева!»
Принялся расспрашивать – давно ли эти люди батрачат у Симона Афанасьевича и сколько он им платит. Деньгами или скотом. Но Сосипатыч не смог перевести. И из того, что говорили качинцы, понимал далеко не всё.
– Как ведется счет скоту? По памяти? – задавал Владимир Ильич вопрос за вопросом. – Или хозяин записывает? Но ведь неграмотные не могут его проверить.
– А вот гляди. – Сосипатыч встал, взял связку палочек, висевших на стенке юрты, указал на бесчисленные зарубки. – Палочка расколота: одна половинка у Симона, другая – у пастуха.
Качинец пояснял: это – счет кобылам, это – жеребятам, это – коровам…
Молодайка, поболтав мешалкой в кадке, хотела угостить всех айраном, но в эту минуту с лужайки долетел зычный голос Симона Ермолаева:
– Где вы там? Лежебоки! Валяетесь в юртах, как сурки в норах. Пора приступить с божей помощью. Живо!
Хозяин юрты, схватив аркан, побежал на зов. За ним поспешил Сосипатыч. Ульянов и Крупская поклонились женщинам и тоже направились к выходу.
Надежда чихнула.
– Это от дыма!.. А они-то как же всю жизнь?.. И зимой в таких юртах, да с маленькими детьми. Можно насмерть застудить. У них же ни одеть, ни обуть. – Она покачала головой. – Жестокое существование! Батрацкая доля!
Перед стойбищем уже горел костер. Качинец с серьгой в правом ухе и еще три человека взметнулись в седла и с арканами в руках поехали к табуну стригунков.
Владимир и Надежда пошли в степь.
– А ты заметил, Володя, женщина у них совсем бесправная? Даже не смеет подать чашку гостю, только через мужа.
– Н-да! Ужасная патриархальщина! И на юге, в этой «сибирской Италии», и на севере, и в наших калмыцких степях. На огромных пространствах этакая полудикость, если не сказать больше. И сколько потребуется сил… Оттого, надо полагать, и зародилось у поэта неверие.
– «У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придет»?
– Не знаю, придет ли сам Фет. Зато придут другие. Не сразу после разрушения царской тюрьмы народов, но придут.
– «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой. И назовет меня всяк сущий в ней язык».
– Ты права – сначала придет Пушкин.
– Потом – Лермонтов.
– Да, и твой Лермонтов. Только как бы не опередил Некрасов с его сильными гражданскими мотивами и демократизмом. Придут русские поэты и помогут появлению своих Анакреонов. Ведь у каждой народности, даже, на первый взгляд, самой отсталой, не имеющей представления о книге, свой эпос.
– Не только эпос, но, вероятно, и лирика.
– Конечно. Нужна и лирика. Нужен Чехов. Помимо Репина да сибиряка Сурикова, нужен Левитан. Нужна правда жизни, как в романах Льва Толстого с его рембрандтовскими красками. – Оглянулся на юрты степных кочевников. – Страна у нас, Надюша, многоязыкая, и нам еще предстоит определить национальную политику, которой будем придерживаться после свержения абсолютизма. А что касается лирики, она была и есть у всех народов. И в борьбе нам послужат не одни маршевые песни. Не один барабан – все богатство музыкальных инструментов примет в наследство новое общество.
Увлеченные разговором о будущем, они углубились в степь.
Вдруг Надежда встрепенулась от неожиданности:
– Володя! Смотри – озеро! Как мы не заметили раньше?
– Это, Надюша, не озеро. Я уже обманывался так прошлой весной. Марево!
– А вон – еще. Разливается все дальше и дальше. Гляди – настоящая вода! И я вижу камыши на берегах!
– Есть в той стороне камыши. Но до них, как говорят охотники, больше тридцати верст!
– Значит, подлинный мираж?!
Отраженная голубым зеркалом небес, вода заливала одну низинку за другой, и на ней струились серебристые блики. Время от времени озера, как бы поочередно, тускнели, будто вода уходила в песок. Потом снова начинали играть и перемигиваться с небом. А из-за горизонта выходили белые стада кучевых облаков, кочевавших от настоящих озер к заманчиво-призрачным.
– Где-то в той стороне, – рассказывал Владимир, – сорок озер. И местность называется Сорокоозерки. Меня туда зовут на осенний пролет уток и гусей. Говорят, летят бесконечными вереницами.
– Съезди. И я бы с вами, если не помешаю… Только у меня нет ни куртки, ни сапог.
Они шли не торопясь, сравнивали сибирскую степь с южнорусской, тонко описанной Чеховым. Здесь все свое, неповторимое. В неглубоких ложбинках к земле никли гибкие веточки солодки с россыпью клейких листочков и длинными метелками синевато-фиолетовых цветов, от которых пахло приторной сладостью. На холмиках торчали высокие кусты чия, похожего на тростник. И по соседству с ним золотился ковыль.
На стойбище пронзительно, с какими-то отчаянными переливами, заржал стригунок. Тонкий голос жеребенка напоминал детский беспомощно-жалобный визг. Владимир и Надежда невольно оглянулись. Стригунок захрипел и умолк, будто ему сдавили горло. И вслед за первым завизжал второй с тем же ужасным надрывом.
– Что они делают с ними?
Владимир пожал плечами.
Кобылицы в табуне вскинули головы, прислушались, прядая ушами, и всполошенно сбились в кучу, головами в середину, словно им угрожало нападение волков.
Качинцы, верткие всадники, гоняясь за перепуганными стригунками, метко набрасывали на головы петли арканов…
Когда Ульянов и Крупская вернулись на стойбище, кочевники подвели, вернее, подтащили, к костру очередного стригунка, дико фыркавшего и упиравшегося всеми четырьмя копытами. Обмотав ноги его арканами, табунщики повалили жеребенка на бок, Симон Афанасьевич поднял из огня раскаленное тавро и прижал к мохнатому стегну. Струйками взметнулся противный дымок, остро запахло спаленной шерстью и горелым мясом. Прижатый к земле, стригунок судорожно подергивался и визжал. На его стегне чернели две выжженные буквы: «СЕ».
Едва успели работники снять арканы с тавреного, как Симон Афанасьевич, захватисто махнув рукой, крикнул:
– Вали пятого! Подводи шестого! И хватайте живо. Нечего прохлаждаться – не на ярманке.
Недалеко от юрт было два загона, обнесенных жердяными изгородями. В одном дико мычали разномастные бычки, в другом – телочки. Еще зимой Симон Афанасьевич, – об этом рассказывал Сосипатыч, – закупил их в окрестных селах за какую-нибудь треть цены, по льду перегнал через Енисей и отдал качинцам под пастушеский догляд. В начале будущей зимы его работники зарежут бычков, и он отправит обозы с мясом на таежные золотые прииски. А каждую телочку, за лето превратившуюся в большую нетель, обменяет в деревнях на двух бычков.
У ворот первого загона стоял Сосипатыч в кожаном фартуке, с большими ножницами, красными от запекшейся крови. Дырявая войлочная шляпа у него сбилась на затылок, борода взмокла от пота.
Два качинца вывели из ворот, держа за рога, пестрого бычка. Иван Сосипатрович умелым взмахом вспорол ему правое ухо, а на левом вырезал ножницами иверень – клинышек сбоку. Владимиру Ильичу сказал:
– Симоново пятно, язви его в душу!
Один из пастухов, выхватив квач из дегтярницы, мазнул по ранкам, чтобы не лезли мухи, и бычка отпустили. Мотая головой и разбрызгивая кровь, смешанную с дегтем, он побежал за юрты, в степь.
– А вы, стало быть, домой направляетесь? – спросил Сосипатыч Ульянова. – Чичас перевезу. И не буду у него, у холеры, спрашиваться. Я не каторжный.
– Нет, мы еще погуляем.
– Ну, глядите все кругом. А по мне, в стели не баско. У нас в бору лучше. В тайге ишшо красивше. Вот бы нам с тобой, Ильич, туда с ружьишками!..
– С удовольствием бы, Иван Сосипатрович, если бы не полиция…
– Ядри их в печенки-селезенки!.. И уж мы бы с тобой, – ох! – настукали бы глухаришек да рябков! А по осени – белок. Отвели бы душу! Глядишь, и сохатого запромыслили бы.
– Мечты, мечты! – Владимир взглянул на Надежду. – Без мечты нет охотника!
– В степи вам от жарищи негде притулиться. Как в овине возле печки!.. А вы спуститесь к бережку: там полегше. Я приду.
Вдоль обрыва шел с лопатой в руках Стародубцев. С ним – несколько пареньков и две девчушки с корзинками, наполовину наполненными длинными, как веревки, корневищами солодки. На обрыве корни были обнажены, и ребята легко выдирали их.
– Вот вы и с новой добычей! – подбодрил учителя Владимир Ильич. – Так и на книжки денег хватит. На какой-нибудь журнал для детей. Смекните-ка.
– Смекнем. Только боюсь… Нет, не отца Ивана. Ему некогда доглядывать. – Учитель щелкнул указательным пальцем по жилистой шее и жестом показал, как сдают игральные карты. – Покуда всех лавочников не обставит… А опасаюсь: вдруг нагрянет благочинный. Тому зубы не заговоришь…
– Я, Володя, пройду немного с девочками, – сказала Надежда. – Помогу им, поговорю. – Взглянула на учителя. – Не возражаете, Владимир Петрович?
– Пожалуйста. Стражника тут нет.
Оставшись один, Владимир Ильич сел на уступ обрыва и окинул взглядом долину. По ту сторону Енисея – заливные луга с мелкими блестками озер. Дальше – узенькая ленточка Шушенки. За ней – россыпь домов и халуп. В былое время при устье, говорят, стояли на острожном валу пушки, отлитые при Петре Великом. Они были нацелены в степь, где так же, как сегодня, вились дымки над одинокими юртами…
– Отдыхаете? – неожиданно раздался голос Симона Ермолаева, подымавшегося по тропинке от реки. – А я в Енисее охолонулся.
Сегодня он почему-то прихрамывал больше обычного, и казалось, что его увечная нога не удержит высокого плотного тела и вот-вот с хрустом переломится. Но Симон Афанасьевич вовремя перенес тяжесть на здоровую ногу и, опершись рукой о землю, сел рядом, расстегнул воротник сатиновой косоворотки, подпоясанной узеньким ремешком с бляшками, выкованными из полтинников, и, сняв картуз, утер лоб платком.
– Послал господь жарищу! Хоть сызнова в Енисей ныряй! – Удрученно вздохнул. – Припоздал я нынче скотинушку пятнать да таврить. Боюсь, мухота навалится. Дней мне не хватает. В мае за пашней доглядывал, – везде надобно самому. На казначейские заботы, почитай, неделю ухлопал. В июне – в Красноярск ездил.
