Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
4
У взбалмошной Дженни хватило бы азарта на десятерых собак. Она кидалась за каждой курицей. Пришлось ее вести возле ноги. Но собачка, не слушаясь ни команд, ни окриков, рвалась вперед, дергала поводок и мешала разговору.
В лесу, свернув с дороги, Владимир отстегнул поводок, и Дженни, широко кидая неуклюжие, длинные лапы, побежала на опушку, где возвышалась одинокая сопочка.
– Вот здесь я, – заговорил Владимир, – впервые встретился с Сосипатычем.
– Я так и думала, что мы идем на Журавлиную горку. Ты писал…
– И верил: поднимемся вместе! Во сне тебя видел здесь.
Владимир схватил Надю за руку, и они, увязая по щиколотки в сыпучем песке, побежали к вершине сопки. Друг друга подзадоривали беззаботным смехом.
Перед самой вершиной она, стройная и легкая на ногу, вырвалась на полшага вперед и так порывисто повернулась, что длинная пушистая коса хлестнула Владимира по плечу. Он, звонко смеясь, подхватил ее под руку, и последние шаги они сделали одновременно.
– Вместе! – воскликнула Надежда, глядя ему в глаза.
– А смотреть, Надюша, лучше в эту сторону.
Снежные шпили, окутанные дымкой, казались фиолетовыми, манили к себе.
– Вот туда бы подняться. – Надя сжала его руку. – Выше орлиного полета!
– Ночевать на берегу горной речки.
– И пить хрустальную воду.
– Боюсь, полиция не позволит нам такого удовольствия. Сочтет, что мы замыслили побег.
Надя окинула глазами болото, расстилавшееся от подножия сопки далеко в сторону Енисея.
– А где журавли? Мне хотелось посмотреть их весеннее… Как это называется?
– Токование. Но это бывает на рассвете.
– А вон, смотри-смотри, – лебеди! Видишь?
– Да. Парочка. Остались на гнездовье.
– Правда? Посмотреть бы птенцов. Наверно, белее снега.
– Сосипатыч говорит – серые. До второго года.
– Все равно – лебедята!
Тут Надя невольно отвлеклась от заманчивой картины.
– Ты, Володя, извини… – Оперлась на его плечо и одним каблуком постучала о другой. – Песок набился.
Он помог ей снять ботинок.
– И другой – тоже, – попросила она.
Но мелкие песчинки цепко пристали к чулкам. Пришлось, чтобы обтереть ноги, спуститься к маленькой полянке, покрытой молодой травой.
Тем временем Дженни вспугнула какую-то пичугу и бросилась вдогонку. Трепыхались ее рыжие уши, качался распушившийся хвост-»перо», краса всех сеттеров. Владимиру едва удалось остановить ее и подозвать к себе.
– Так ты, глупая, всю дичь распугаешь! – Шлепнул собаку по холке, взял на поводок и тоже спустился к зеленой полянке.
Надя уже успела отряхнуть чулки и снова надеть ботинки.
Рядом с нею чернело старое кострище. Сохранился таганок – гибкая березовая палка, воткнутая наклонно в землю. Володя сказал: много раз на этом месте ему доводилось варить обед. С Сосипатычем. Иногда с Проминским.
Сели возле кострища. Дженни легла между ними, свесив за губу розовый, будто обсыпанный росой, язык. Поглаживая атласную, струящуюся под пальцами, шерсть собаки, Надя расспрашивала о селе. Ей хотелось подружиться с местной интеллигенцией. Володя покачал головой:
– Какая тут интеллигенция?! Поп да дьякон. Ну, еще учитель.
– Ты ставишь учителя в один ряд с попом. Не ошибаешься?
– Рад бы ошибиться, но факты – упрямая вещь. Правда, нынче он уже не помогал попу собирать пасхальную ругу.
– Постеснялся ссыльных?
– Возможно. И, к счастью, он женился удачно. В карты уже не дуется. И пьяным его не вижу.
Надя пошевелила старые головешки. Владимир достал перочинный нож, настрогал из сухой палочки щепочек и вмиг разжег костер. Потом сел на свое место, погладил Дженни и продолжал:
– Была у меня одна примечательная встреча с учителем. На святках. В воскресный день возвращаюсь с прогулки. Гляжу – возле моста на обеих сторонах Истока стоят мужики, как две черные тучи. Древняя рать против такой же рати. Только без секир да дреколья. Одна улица против другой. А на льду уже сошлись на кулачки ребятишки. Кое-кому успели разбить носы в кровь.
– Ужасно!
– Самое ужасное ожидалось с минуты на минуту. Мужики с берегов науськивали: «Зю, зю!», «Бей шипче!», «Норови по сопатке!», «Под вздохи лупи!» И сами засучивали рукава. Еще секунда, и бросятся в схватку. Стенка на стенку! Как при Иване Грозном! Века прошли, а дикость осталась. Спрыгнул я с моста на лед и стал расталкивать ребят в разные стороны. Вижу – не удается. Сшибаются снова, как молодые петушки. С обрывов посыпались мужики: «Не трожь!», «Не суйся, политик, не в свое дело, – зубов не досчитаешься».
– И они могли…
– Я в ту минуту думал только о детях… А мужики уже махали кулаками. С обеих сторон – мерзопакостная брань. Вдруг между стенок врезался Стародубцев, стал отталкивать одного влево, другого – вправо: «Не дам ребятишек! Не смейте!» Школьники – к учителю, как цыплята к наседке. Мужики на какую-то секунду опешили. Я стал стыдить, уговаривать. Хожу между стенок. Винным перегаром разит от тех и других. Дышат тяжело, тычут кулаками, а достать противника не могут… Не знаю, чем бы все кончилось, но проезжал мимо старшина, испугался, что могут смять «политика» – отвечай за него. Повернул свою пару коней и въехал между стенок. Расступились. А старшина: «В каталажку захотели? В острог?» Кивнул на меня: «Он все законы знат, а вы: дуроломы…» Погрозил кнутом: «По домам, варначье!» Стали потихоньку расходиться… А после, говорят, многие жалели: зрелища лишились!
– Ну, а учитель? Что же он?
– Я не заметил, куда он исчез в тот день… Иногда встречаемся на улице. Поповское влияние не выветрилось. Это не вдруг. И не так-то легко. Поп, как положено, преподает «закон божий». Но учитель есть учитель. Как бы там ни было, а от него останется в деревне след.
– Знаешь, Володя, – Надежда прислонилась щекой к его плечу, – я тоскую по школе. Часто вспоминаю нашу питерскую воскресно-вечернюю… С какой бы я радостью…
– Считай, что у тебя уже есть ученик.
– Да… Но мне бы к детям. Сейчас бы…
Пламя угасло. Они набрали сухих хворостинок и, положив в костер, сели плечом к плечу.
– Когда-нибудь сварим здесь обед? – спросила Надежда.
– Обязательно сварим. Утиный суп! Я научился.
– А приедет в гости Марья Александровна… твоя мама, – поправила себя Надя. – И мы все, – две мамы и мы с тобой, – сюда…
Владимир обнял ее. Она, не договорив, положила голову ему на плечо.
Они долго молчали. И не слышали ни шума леса, ни птичьих голосов.
5
В воскресенье 10 мая они сидели в маленькой горнице за письменным столом, друг против друга.
По-разному поскрипывали их перья: одно – быстро и порывисто, чтобы успеть за молниеносной мыслью, другое – медленно, плавно и по-учительски ровно. Они писали прошения исправнику о том, что им необходимы удостоверения или выписки из их «статейных списков», где указано время и место рождения, а также отмечено самое необходимое для венчания – «холост», «девица».
Владимир уже сложил свое прошение вчетверо, а Надежда не написала и половины.
– Закончишь – запечатаешь, – сказал он, взял лист почтовой бумаги. – Сейчас – маме.
– И я напишу. Обещала – в день приезда, а вот уже трое суток, как мы здесь. Даже неловко.
– Не волнуйся, Надюша. Почты-то все равно не было.
Слегка склонив голову к левому плечу, Владимир писал:
«Приехали ко мне наконец, дорогая мамочка, и гости… Я нашел, что Надежда Константиновна высмотрит неудовлетворительно – придется ей здесь заняться получше своим здоровьем».
Крупская, закончив прошение, тоже принялась за письмо:
«Дорогая Марья Александровна! Добрались мы до Шушенского, и я исполняю свое обещание – написать, как выглядит Володя. По-моему, он ужасно поздоровел, и вид у него блестящий сравнительно с тем, какой был в Питере… Увлекается он страшно охотой, да и все тут вообще завзятые охотники, так что скоро и я, надо думать, буду высматривать всяких уток, чирков и т. п. зверей».
За пером Владимира бежали слова:
«Ужасно грустно только, что ничего хорошего о Мите не привезено!»
Он перевернул листок, и Надя, взглянув на него, продолжала чуть быстрее:
«Володя остался очень неудовлетворен моими рассказами о всех вас, нашел, что этого очень мало, а я рассказала все, что знала».
Помня, что Мария Александровна порывается приехать к ним, они, не сговариваясь, повели речь об этом. Надя написала:
«Дорога в Шушу совсем неутомительна, в особенности, если нет надобности сидеть в Красноярске, а еще сулятся, что с июня месяца пароход будет до Шуши. Тогда будет и совсем хорошо. Так что если вам удастся выбраться сюда, то ехать будет ничего себе. А в Шуше очень хорошо, на мой взгляд, лес, река близко».
И Владимир тоже не забыл рассказать о дороге:
«От Минусинска до Шуши 55 верст. Рейсы здешние пароходы совершают неправильно: расписания нет, но вообще раз установится навигация, – вероятно, будут ходить более или менее правильно и без экстраординарных проволочек. Очень и очень бы хотелось, чтобы тебе удалось сюда приехать, – только бы поскорее выпустили Митю».
На секунду оторвавшись от письма, Владимир подпер щеку рукой, задумался. От Москвы до Красноярска – десять дней да тут еще – дня четыре. Мать может успеть к свадьбе!
И опять склонясь над листом, продолжал писать:
«Да, Анюта спрашивала меня, кого я приглашаю на свадьбу: приглашаю всех вас, только не знаю уж, не по телеграфу ли лучше послать приглашение!! Н.К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic!) в брак, то назад в Уфу. …мы уже начинаем «хлопоты»… чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок): позволительно же все-таки надеяться, что строгое начальство найдет это достаточно «немедленным»…»
Пока он отыскивал конверт да надписывал адрес, Надежда вывела последнюю строчку: «Ну, целую всех, Марку Тимофеевичу и Дмитрию Ильичу мой поклон», – и вложила письмо в тот же конверт.
6
Однажды во время завтрака Надя напомнила:
– Володя, я жду, когда ты дашь мне свои «Рынки»[1]1
Так первое время Владимир Ильич называл свою будущую книгу «Развитие капитализма в России».
[Закрыть].
– Когда отдохнешь.
– Правильно, – подхватила Елизавета Васильевна. – Вы лучше идите-ка в лес. Погуляйте. Тебе, Надюша, надо поправиться.
– Вы все – об одном и том же. Как сговорились. Да я чувствую себя великолепно. И никакой мне отдых не нужен.
– Выпей вот еще. – Мать хотела пододвинуть свой стакан молока дочери, но Владимир удержал ее руку:
– Зачем же свой? – Он вышел в кухню к Варламовне и вернулся с полной кринкой. – Вот добавочное.
Надя, смеясь, прикрыла ладонью пустой стакан:
– Себе наливай. И маме еще…
– Нет, нет. – Он пытался приподнять ее руку. – Начнем с тебя.
– Если дашь рукопись.
– Хорошо. Но ты будешь только читать. А переписывать – позднее. Когда по-настоящему отдохнешь. Договорились? Вот и отлично.
Они перешли в соседнюю горницу, и Елизавета Васильевна закрыла дверь. Владимир за своим письменным столом склонился над книгой Веббов, перевод которой нужно было закончить к августу.
Надежда, получив первую главу «Рынков», села на стул у открытого окна. Начала читать неторопливо, как бы подчеркивая наиболее значительные места. Но уже на второй странице остановилась и, поворачиваясь к столу, скрипнула стулом.
– Володя! – заговорила вполголоса. – Извини, что отрываю…
– Пожалуйста, пожалуйста, Надюша. Придирайся к каждой странице, к каждой строчке, к слову…
– Может, я ошибаюсь. Но мне показалось… Вот у тебя написано: «При натуральном хозяйстве общество состояло из массы однородных хозяйственных единиц…» Дальше в скобках: «(патриархальных крестьянских семей и феодальных поместий)»… А почему бы не вспомнить о пресловутой общине? Ты же всегда о ней…
– Пожалуй, ты права. Дай-ка сюда.
Взяв листок, он между строчек добавил три слова: «примитивных сельских общин».
– Продолжай с той же строгостью.
– А ты представь себе, что я – самая рядовая читательница и со всей этой премудростью знакомлюсь впервые. Да я и в действительности…
– Ну, ну. Не прибедняйся, Надюша.
– Это, Володя, правда. Тебе я могу сознаться – иногда самой себя стыдно: до сих пор не читала «Коммунистического манифеста»! Как-то все не удавалось раздобыть.
– Понятно. И краснеть, моя милая, не от чего. Совершенно не от чего. Мы-то знаем: не так-то просто заполучить «Коммунистический манифест». Даже в Питере. Прочтешь здесь. Правда, у меня только на немецком.
– Даже лучше. Мне – для практики в языке.
– Вот, вот. Будет двойная польза. Возможна и тройная, – Владимир подчеркнул эти слова энергичным жестом, обрадованный тем, что вовремя припомнил самое важное, – если ты Оскара познакомишь с «Манифестом». По две-три странички в день. А потом возьметесь за «Капитал». Постепенно ты поможешь ему избавиться от всей этой блажи, внушенной волостным писарем!
– Это, Володя, нелегко.
– Конечно, трудно. Но необходимо.
– А русский язык?
– Ты – учительница и сумеешь все совместить… Да, – спохватился Владимир, глянув на свои листы. – Я тебя перебил. Ты еще что-то хотела сказать.
– Только одно: перед тобой – неподготовленная читательница. А уж ты…
– Буду разъяснять, а в рукописи править. Я, Надюша, с первых шагов, с первых своих строчек ставил основной целью – писать так, чтобы понял каждый рабочий. Во всяком случае, к этому стремился и стремлюсь. А насколько удается – не знаю. Писать популярно – это трудно. Очень трудно. Ну, читай дальше.
Они снова углубились в тексты.
Однако тишина была недолгой. И первым заговорил Владимир:
– Наденька, взгляни сюда. Никак не дается. Сразу два незнакомых слова, в словаре – по нескольку значений.
Надежда подсела к нему, и они склонились над книгой Веббов, перелистали англо-русский и русско-английский словари. Потом Надежда отыскала те же строки в немецком переводе, который у Владимира во время этой работы всегда был под рукой, и сложную фразу наконец-то удалось разгадать.
И опять в горнице стало тихо. Только поскрипывало перо да шелестели перевертываемые листы, мягко и тихо – книжные, жестко – рукописные.
Через некоторое время Надя, отложив рукопись, выпрямилась на стуле:
– Тут у тебя, Володя, идет речь о специализации в земледелии, подчеркнуто – в торговом. Я мало знаю сельское хозяйство. Разве уже сложилась такая специализация у нас в России?
– А как же. – Владимир встал, сделал несколько шагов по комнате. – Наше капиталистическое торговое земледелие идет по стопам Западной Европы. Все больше и больше развертывается международная торговля. Вот, скажем, Италия – продает вино, покупает масло в Дании. И Франция тоже. И у нас уже не первое десятилетие, как определились районы специализации торгового земледелия. К примеру, Англии, морской державе, необходима наша пенька для канатов, и северные губернии сеют коноплю. Смоляне – лен. А на Кубани – твердую пшеницу, самую лучшую в мире: итальянцы без нее не могут сделать хороших макарон. Вспомним еще о масле. И здесь, в Сибири, уже начали вырабатывать на заводах сливочное масло. Вот кончится наша с тобой ссылка, поедем мы за границу…
– В эмиграцию?
– Пусть тебя не пугает это слово. Ты сама знаешь, нам нужна, нам крайне необходима своя боевая марксистская газета. Здесь я много думал о ней, советовался с Глебом, с другими товарищами. Мнение единое – газета будет нашей помощницей, нашим организатором. Где ее издавать? Только за границей. По опыту Герцена. И по некоторому опыту Плеханова, хотя и для него газета будет новым делом… Так вот, где-нибудь в Германии или Англии нам с тобой подадут к завтраку – что бы ты думала? – сибирское масло! Да, да.
Вошла Елизавета Васильевна с кринкой молока:
– С погреба. Выпейте по стаканчику холодненького. Варламовна принесла.
– Хорошая она женщина! – отметила Надежда.
– Другую такую хозяйку и сыскать вряд ли возможно, – подхватила мать. – Может, остаться нам на этой квартире?
– Нет, нет, – возразил Владимир. – Будем искать другую. И не только потому, что хозяева часто устраивают «гулянки», попросту – попойки… Нам надо попросторнее…
– Я стала отказываться от молока, – продолжала Елизавета Васильевна, – а Варламовна говорит: «Все одно поросятам выливаем».
– Если все равно поросятам, – рассмеялся Владимир, – так пей, Надюша!
– А ты говорил…
– Торговое скотоводство? А тут – поросятам! Это оттого, что в Шуше еще нет маслодельного завода. Но завтра он будет. Обязательно будет. Патриархальщине придет конец.
7
Проходили дни за днями, недели за неделями, а полиция все не присылала документов.
В чем же дело? Намеренное издевательство или обычная чиновничья медлительность?
Ульянов справлялся и у волостного писаря, и у священника, и у стражника Заусаева, заставлявшего каждый день расписываться в прошнурованной книге. Стражник отвечал отрывисто:
– Начальство знает. Закон-порядок!
Не завалялись ли их «статейные списки» в канцелярских дебрях? И они отсылали напоминания исправнику, но ответа по-прежнему не было.
Теперь ни работа, ни прогулки уже не могли приглушить волнения. Надежда стала жаловаться на бессонницу. Владимир тоже ночи напролет беспокойно вертелся на кровати, укладывался поудобнее, стараясь заснуть, и только на рассвете впадал в забытье. Утром вставал с головной болью.
Не выдержав, без всякого разрешения поехал в Минусинск.
И нет его.
Возможно, что вчера не успел приехать в город до закрытия «присутствия». Но сегодня к исправнику, несомненно, пошел с утра… Мог бы давно вернуться.
Где он? И что с ним? При его пунктуальности.
Револьвер оставил в столе. А ведь могли разбойники по дороге посчитать за богача. Говорят, так погиб где-то в Якутской области рабочий-революционер Петр Алексеев…
И вот Надежда, укутав поджатые руки уголками полушалка, стоит у поскотины и смотрит на дорогу, теряющуюся в сумерках.
И не уйдет, пока не дождется.
8
По дороге в Минусинск у Владимира Ильича разболелся зуб, и там пришлось прежде всего искать дантиста. Но во всем городе не оказалось ни одного зубоврачебного кабинета. Помог провизор Мартьянов – приготовил капли. И посоветовал не запускать болезни:
– Без лечения вы измучитесь. Вам необходимо съездить в Красноярск.
Легко сказать – съездить. Поднадзорному никуда нельзя двинуться без разрешения высоких властей.
А хорошо бы, черт возьми, побывать в Красноярске! Проветриться бы немножко, узнать новости, сходить в библиотеку, повидаться с Красиковым.
Как он там, Петр Ананьевич? Удалось ли ему создать кружки среди рабочих? Есть ли возможность организовать партийный комитет?
Капли помогли забыть про зубную боль, и утром Владимир Ильич пошел к исправнику. Но по дороге ему встретился Стародубцев. Оказалось – приезжал за тетрадями. Теперь бы уже пора возвращаться домой, да не на что нанять ямщика.
– Поедемте вместе, – пригласил Ульянов. – Я нанял туда и обратно. У вас больше дел здесь нет?
– Дела-то мои денег просят. Хотелось грифельные доски ребятишкам…
– А отец Иван не помогает?
– Ну-у… – Стародубцев безнадежно покачал головой. – За этот год я узнал его: зимой снегу не выпросишь.
– Выходит – поповские руки загребущие? Все – себе?
– Так. Прошлой весной, помните, он ругу собирал? Я по неразумности помогал ему. А вы пошутили: «Как бы он вас не обделил». И вышло по-вашему. Все, дескать, для благолепия храма и его причта.
– Значит, не зря говорят: «Поп со всего возьмет, с попа ничего не возьмешь», а?
– Я еще слыхал: «Родись, крестись, женись, умирай – за все попу деньги подавай!»… А школе – шиш. Отпускают даже не гроши, а какие-то несчастные полушки.
– Почему же вы раньше не сказали? Вместе придумали бы что-нибудь.
– Что придумаешь? Деньги на березах не растут, на земле не валяются.
– Вот это, батенька мой, неверно. Растут деньги! И на земле их можно найти! И не гроши, а целковые! Да, да. Не удивляйтесь. Вы умеете собирать лекарственные травы?
– Не доводилось.
– Пойдемте в аптеку. Знаете Мартьянова? Чудесный человек! Бескорыстный подвижник науки! И очень толковый провизор. Я вас познакомлю. Так вот, он спрашивал меня буквально сегодня – не собирает ли кто-нибудь в Шушенском лекарственные растения. Аптека покупает. Какие? Он все расскажет. Вот и займитесь с детьми.
– Неплохо бы. Только ребятишки-то – на пашнях. Отцы их не отпустят.
– А вы – в праздники. И у школы будут деньги не только на грифельные доски. Пойдемте.
9
Пахло дымом и печеной картошкой.
У костра сидел дед Вавила. Его квадратный лоб был исполосован морщинами, свалявшиеся волосы походили на белый войлок, борода слегка дрожала. Он палочкой выкатил из золы картофелину, подул на нее, перекинул с ладони на ладонь, обжигая заскорузлую, покрытую трещинами кожу, и бросил на горячие угли.
– Малость не упрела. – Зарыл поглубже и, подняв голову, крикнул: – Эй, молодушка! Ты, чай, проголодалась?
– Спасибо, дедушка, – ответила Надя, отрываясь от изгороди. – Я сыта.
– Ну подсаживайся погреться. – Указал на сосновый пень, выкопанный в бору на растопку. – Мимо нас не проедут.
Но пень был смолистым, и Надежда Константиновна присела к костру на корточки. Задумчиво следила за коротенькими струйками пламени, колыхавшимися, как лепестки подсолнечника под легким ветром.
…Когда она с матерью ехала в село, здесь еще не было кострища. Ворота стояли широко распахнутыми, и скот пасся в полях.
Поскотину шушенцы закрыли после николина дня. Тогда и соорудил старый бобыль новый шалаш на месте прежнего, разломанного быками. Развел костерок, стал открывать ворота проезжим. Мужики одаривали сторожа: кто картофелиной, кто куском калача, а кто и печеным яйцом. А чиновники да лавочники бросали на пыльную дорогу полушку или грош, случалось – даже копейку. Тем и жил старик.
Первый раз Надежда пришла сюда с Владимиром тоже в вечернюю пору. Вавила вот так же сидел у костра, грел босые ноги и сетовал на то, что перезимовавшая в погребах картошка «шибко сластит».
– Н-да, – сочувственно проронил Владимир Ильич. – А если побольше соли?
– Да ведь соль-то, она… на дороге, чай, не валяется.
– А мы вам завтра принесем.
Владимир Ильич прислушивался к каждому слову бобыля. Кто же он такой, одетый в лохмотья, изломанный жизнью человек? Можно сказать, голый на голой земле. На богатой сибирской земле, в «мужицком раю», как называет Минусинский округ доктор Крутовский! Бродяга? Нет, тот не усидел бы у поскотинных ворот.
На следующий день принесли соли. Вавила первым делом густо посолил корочку хлеба и долго жевал ее, причмокивая, потом запил водой из котелка. И стал разговорчивее.
Он – из переселенцев. В его родной пензенской деревушке полоски пашни меряли даже не аршином, а четвертью. Ну и соблазнились мужики посказульками о вольной сибирской земле: «Сколько душе угодно, столько и паши! Благодать осподня!»
Владимиру Ильичу припомнились переселенцы, высадившиеся из вагона где-то около Боготола. Тоже были пензенские. Старик в зипуне… Уж не он ли? Нет, тот был помоложе и покрепче. Из лыкового пестеря торчал узенький сошник от самой убогой сохи, в какую впрягают одну лошадку. Крутовский озадачил пришельца: «Такой копарулькой нашей земли не поднять…»
– А нам и не довелось подымать для себя-то, – рассказывал Вавила, грея над костром скрюченные пальцы рук, черных, словно корневища. – Справному мужику пахали пары на его тройке. После подряжались пошеничку жать. Подесятинно. Ох, и большие же десятины у сибирских старожилов! А серпом-то, чай знаете, немного заробишь. Все ж таки сгоношились – избушку себе поставили, навроде землянухи. Можно бы зиму скоротать. Да от худобы расплодилась вша. Как мураши весной. И никакого не было от нее спасенья. А на святках навалилась горячка и… – Старик, хрипло вздохнув, прикрыл глаза тяжелыми веками. – И остались мы с внучком-несмышленышем. Его добры люди взяли в сыновья, а мне… мне бы до своей деревни как-нибудь докарабкаться. Пособил бы бог. В свою бы землю, рядышком с упокойницей…
Сейчас Вавила рассказывал о минувшей зиме. За немудрые харчи топил печь под овином Симона Ермолаева. И спал там же, на земляной лежанке, как барсук в норе. В одну из ночей сонный угорел так, что утром молотильщики недвижимого вытащили на мороз, лоб натерли снегом, в уши сунули по ягодке мороженой калины… Полежал на ветру. И помаленьку оклемался.
– Чай, не суждено умирать в чужом-то краю. – Старик поцарапал в бороде, вздохнул. – Насобираю копеек и – в свою сторонушку. Хоть ползком, да доползу. В Сибири жисть – хуже некуда. – Шевельнул ступнями босых ног. – Лапоточки и те не из чего сплесть.
Вот она, горькая доля новоселов! Володя написал об этой доле в своих «Рынках».
А там, в российских губерниях, на их родине, еще хуже. И Надежде вспомнился бобыль-дровосек, с которым девчонкой ездила в лес. Вспомнила она и нищих на папертях церквей, и бурлаков на пристанях, и городских босяков. Когда-то ее потряс страстный обличительный трактат Льва Толстого «Так что же нам делать?». О Хитровом рынке, о ночлежках: три копейки без подушки, пять – с подушкой. Тогда и задумалась впервые: как повернуть жизнь, чтобы бедных не было? Стала вместе с матерью помогать беднякам на сенокосе. Позднее поняла – этим жизнь не повернешь.
Не счесть их, вот таких обездоленных, босых да голодных. Убогая, нищая матушка-Русь!
Старик не просит подаяния – он тут, отворяя и закрывая ворота, зарабатывает свои гроши да полушки. Но как-то надо ему помочь…
Вавила, видя тревогу на лице, принялся успокаивать:
– Не горюй, бабонька… Только я не кумекаю, ладно ли сказал? Коса-то у тебя одна… Дома-то мы звали барышнями да барынями. Здесь бар нету, – без их и то дюже тошно. А ты не печалься. Воротится твой Ильич.
Старик снова достал картофелину, разломил пополам, и над горячей мякотью заструился парок. Одну половину подал на щепке:
– Ежели не побрезгуешь.
А сам потянулся рукой к мешочку с солью и вдруг замер:
– Слышь, колокольчики!..
Положив половинку картофелины на пенек, Надежда метнулась к воротам:
– Я открою.
– Чижело тебе, несвычно.
– Мне хочется самой…
Показалась приметная пара лошадей: на пристяжке – соловый, у гнедого коренника – звезда на лбу, как фонарь. Едет Володя!
Но что это? Рядом с ним чернеет какая-то фигура. Кто такой? Уж не жандармский ли офицер?
Протяжно заскрипели ворота. Открыв их, Надежда встала у обочины, помахала рукой Володе; сдерживая волнение, всматривалась в незнакомца.
