Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
2
С утра до вечера просторный дом гудел, как тесный улей.
Все спешили рассказать о новостях, полученных из столицы, почерпнутых из газет и журналов. Один другому давали читать письма товарищей, коротавших ссыльные годы в Туруханске и Якутске, в Архангельске и Средне-Колымске. Спорили о прочитанных книгах и статьях.
Владимир Ильич рассказал о волнующих новостях, дошедших из Германии, о Бернштейне, оппортунистические писания которого там называют нападением на основные взгляды и тактику партии. Тревожило: скоро ли и в каком состоянии выйдут немецкие социал-демократы из этого тяжелейшего испытания?
– Теперь необходимо, крайне необходимо, – подчеркнул он, – всем следить за статьями в «Die Neue Zeit». И нужно раздобыть книгу Бернштейна. В Германии со дня на день ждут ее выхода. Названа довольно претенциозно: «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии». Ни мало ни много – задачи! А задачи нашему брату положено знать. К тому же отступник надеется на поддержку своих русских сторонников.
– Имеет в виду Струве и других «легальных»? – спросил Глеб.
– Это было бы полбеды. В расчет берется «Рабочая мысль». Там напечатана программная статья. Ряженые выдают себя за подлинных рабочих, во главу угла ставят «экономическую основу движения». Архипозорные замыслы! – Ульянов возмущенно качнул головой. – Полемика между своими неприятна, но замалчивание разногласий было бы равносильно пособничеству.
Припомнив красноярский спор с Кусковыми, Владимир Ильич продолжал:
– Даже сюда докатывается эпидемия! Пресловутый «критицизм» вносит замешательство и шатание в нашу среду. А идейные противники, прежде всего Михайловский, не преминут воспользоваться разногласиями для новых нападок на марксизм. Придется писать. И не раз, и не два. Борьба предстоит, по всей вероятности, длительная и остропринципиальная.
Он окинул взглядом всех, спрашивая, кому же первому дать «Рабочую мысль». Панин, подавшись вперед, протянул руку:
– У нас в Теси никто не видал…
Передавая три номера, Владимир Ильич сказал:
– Довольно потрепанные, но читать еще можно. За праздники успеете все. А потом увезут тесинцы. Пусть там философ почитает повнимательнее.
– Только поскорее перешлите нам сюда, – попросил Кржижановский Панина и Шаповалова. – Здесь еще кому-нибудь пригодятся.
3
Старков принес пачку свежих газет, положил на стол. На них накинулись – расхватали вмиг.
Шаповалову не досталось. Он не огорчился, – стоял и смотрел на Ульянова. Как читает Ильич! Будто пробегает глазами не по строчкам, а по колонкам сверху вниз. Вот уже развернул газетный лист! На минуту уткнулся в третью страницу. Вот выискивает что-то важное на четвертой. Свертывает прочитанную газету и отдает ему, Шаповалову, а сам подходит к Курнатовскому и, слегка склонив голову к левому плечу, заглядывает со стороны.
– Володя! – окликает друга Кржижановский. – Где твоя система – читать по одной газете в день?
– Давно забыта, – машет рукой Надежда. – Я систему спутала.
– Вам хорошо – в городе получаете на два-три дня раньше! – говорит Владимир Ильич. Уткнув кулаки в бока, бросает наметанный взгляд на газету в руках Старкова, и Шаповалов видит, как в нетерпеливых глазах загораются колючие зеленые искорки крайнего возмущения. – Посмотрите, что они делают!.. Отвратительнейшее бесстыдство!.. Хотя этого можно было ожидать. Капитализм никогда не имел стыда, а теперь тем более. Читай, Базиль, вслух.
Старков недоуменно глянул на него:
– Я, видимо, еще не дошел до сенсационных строк…
– Это не сенсация, а черт знает что! Сквернейший финал испано-американской войны из-за колоний! Позволь мне.
Взяв газету, Владимир Ильич хлопнул по странице тыльной стороной руки:
– Постыдная депеша из Вашингтона. Из того самого Вашингтона, что на весь мир кичится своей мнимой демократией. Вот полюбуйтесь: официально объявлено – Испания «уступила» Филиппины Северо-Американским Соединенным Штатам за двадцать миллионов долларов. «Усту-пи-ла»! На помощь штыку пришел денежный мешок!
– А почему бы им, если они такие просвещенные, не уступить Филиппины филиппинцам? – сказал Панин. – Они же шли «защищать» от испанских поработителей.
– Кубу тоже «защитили» – положили себе в карман! – крикнул Кржижановский.
– Филиппины не первая «покупка», – напомнил Лепешинский. – В начале века у Франции купили Луизиану, у той же Испании – Флориду, потом – нашу Аляску…
– А потом заграбастали Филиппины! – продолжал Владимир Ильич. – И боюсь, это не последняя жертва. Мир уже разделен на так называемые сферы влияния. Колонии расхватаны. У каждого едока на тарелке по громаднейшему куску пирога. «Кто смел, тот два съел!» И вот появляется дядя Сэм с его ненасытным аппетитом, требует себе кусок, да еще не один! Начинаются аннексии чужих земель. И миру, друзья мои, предстоит немало страшных потрясений, пока капитализм не будет сметен в мусорный ящик истории.
Припоминая прочитанное в газетах и книгах, они еще долго говорили о Филиппинах и Кубе, словно далекие острова далеких океанов были им самыми близкими, как родная земля.
– Ну, а теперь – за шахматы, – сказал Владимир Ильич Лепешинскому. – Давно хотелось сразиться с вами.
– И мне тоже.
– Только с уговором, батенька, обратно ходов не брать. Ни в коем случае.
– На попятную не привык.
– Вот и хорошо! Меня когда-то отец учил: «Взялся за фигуру – ею и ходи». Золотое правило!
– Я слышал, Маркс и Энгельс любили играть в шахматы, – сказал Шаповалов, следя за расставляемыми фигурами.
– Вполне возможно, – отозвался Владимир Ильич. – Отличная тренировка мысли. Не правда ли, Пантелеймон Николаевич?
– Да, терпеливые поиски ходов приучают к выдержке.
Но, сочтя свой дебют неудачным, Лепешинский заволновался и стал торопливо передвигать пешки и фигуры, бормоча себе под нос:
– Ба, ба, ба. Тут что-то непредвиденное.
Владимир Ильич подолгу прикидывал ближайшие ходы, свои и противника, потом решительным жестом брал фигуру и с легким стуком ставил на новое место:
– Вот так! За вами слово.
Проиграв, Пантелеймон Николаевич обронил:
– Такое со мной случается, когда играю с новым партнером. Еще не приноровился к вашей манере. К тому же атака была решительной и последовательной. Но… посмотрим, что скажет вторая партия.
– Игрок вы серьезный, понимаете цену выдержки, однако сами излишне горячитесь.
– Не подмечайте моих промахов, а то обыграю!
И вторая партия Лепешинским тоже была проиграна.
– О-о, черт побери, не везет мне с вами! – закричал он. – Реванш! Скорей реванш!
Третья закончилась ничейным результатом, и Ульянов несколько приуныл:
– Не люблю ничьих. Ни то ни се – болото!
– Следующая будет моей!
– Посмотрим!
Теперь Владимир Ильич играл, не затягивая раздумья, но и при этом победа оказалась на его стороне.
– Что-то сегодня ты, Пантелеймоша, не в форме! – посочувствовал Кржижановский. – Ты же всегда обыгрывал нас с Васей. Придется выручать.
– Вдвоем?! – спросил Владимир Ильич, и в его глазах блеснул азарт. – Согласен!
– Втроем! – Старков рубанул воздух взмахом кулака. – Авось победим!
– Целая троица! Ну, что ж… Ваш ход.
Первую пешку передвинул Кржижановский, вторую – Старков. При полной тишине. А когда третий ход сделал Лепешинский, Глеб крикнул с кипучей досадой:
– Не так бы надо, Пантелеймоша! Лучше бы…
– Уговорились: ходов назад не брать, – напомнил Владимир Ильич. – Вы уж до начала обсуждайте.
А спокойно обсуждать они не могли, перебивали друг друга:
– Нет, не так… Он побьет… Надо пешкой.
– Коня двинем!
– Он коню ноги подрубит!
Шаповалов с веселой улыбочкой наблюдал за всеми: «И троим не устоять!»
Но вскоре положение на доске изменилось: Ульянов потерял фигуру, и, казалось, ему грозил проигрыш.
После каждого удачного хода «троица» весело шумела.
Глеб даже прищелкивал пальцами.
Владимир Ильич, не произнося ни звука, склонился над тем углом шахматной доски, откуда грозила опасность, и Шаповалову подумалось: если в эту решающую минуту раздастся крик: «Пожар! Горим!» – шахматист все равно не оторвет глаз от доски.
Трое замерли в ожидании ответного хода. А Ульянов все еще сидел неподвижно, и на его огромном лбу заблестели бисеринки пота.
Вдруг он оживился, приподнял голову и порывисто подвинул пешку. Ее срубили приободрившиеся противники.
– Оч-чень хорошо! – воскликнул Владимир Ильич и горячо потер руки. – Теперь я – раз, два…
– О-о! – Кржижановский схватился за щеку. – Всё!
Шаповалов первым и громче всех ударил в ладоши.
4
Встали задолго до рассвета.
Одна Ольга оставалась в удобной кровати, уступленной Кржижановскими.
Дианка, с которой Виктор Константинович нигде не расставался, носилась из комнаты в комнату, – в трепещущие влажные собачьи ноздри бил будоражащий запах ружей и патронташей.
– Надежда, поедем! – позвала подругу Зина. – Страсть люблю охоту! Ты, наверно, там, в своем Шушенском, тоже увлекаешься?
– Нет, я останусь дома. Мы с Тонечкой еще многого не переговорили. И Ольге будет веселей.
– А я не могу усидеть. Загонщицей и то согласна.
Глеб принес от Брагина ружье для Владимира Ильича, но тот отказался:
– Из чужих не стреляю.
– А я – из любого! – Зина взяла ружье навскидку и расхохоталась. – Все равно – в белый свет! Нам с Васенькой – только по сидячим!
Лепешинский, не жалея о том, что для него тоже не оказалось ружья, сунул за пазуху свою неизменную тетрадь для рисования.
На двух лошадях, запряженных в сани-розвальни, поехали за протоку, где Кржижановскому и Старкову уже доводилось охотиться в начале зимы.
Вернулись к вечеру, привезли полтора десятка зайцев. Свежевали в кухне.
В печи уже пылали дрова. Женщины у шестка сдабривали тушки шпигом и укладывали в чугунные жаровни.
В ожидании ужина Лепешинский показывал новые карикатуры. На одном листе хохочущий заяц, встав столбиком, машет лапкой Зинаиде Павловне, на другом – Курнатовский, длинный, как Дон-Кихот, стреляет в охотничьей запальчивости: три заряда дроби летят вдогонку зайцу, который вот-вот скроется за пригорком.
– Почему же – три?! – звонко рассмеялась Антонина. – Из двух стволов!
– А вы послушайте его охотничьи побасенки, – ответил художник. – У него расчудесная двустволка: всегда стреляет по три раза!
5
Промелькнула неделя. Настал последний день праздничной встречи с друзьями.
На пороге был Новый год. И всем, сосланным в 1897-м, оставалось провести в Сибири тринадцать месяцев. Не мало! Но это – последние месяцы, и думы все чаще и чаще уносили Владимира Ильича в будущее. Прибавлялись заботы о больших свершениях, которые предстояли им всем, всей партии.
Партия существует и действует, невзирая на новые аресты и разрозненность. Она соберет и умножит свои силы. Дел впереди – непочатый край.
И Владимир Ильич успел поговорить по душам со всеми. Его интересовало, где товарищи думают обосноваться на жительство после окончания ссылки. Глеб решил поступить на железную дорогу, в Нижнеудинск или в Тайгу. Курнатовский порывается уехать в Тифлис, Шаповалов – в Батум.
«Оч-чень хорошо! – отметил про себя Владимир Ильич. – На железной дороге и в портах нам прежде всего потребуются энергичные и надежные товарищи: для приемки транспортов с литературой из-за границы и для рассылки по стране».
Спросил Старкова, куда он хотел бы переехать.
– В Омск, – ответил Базиль. – Тоне обещают место фельдшерицы. Или – на Волгу.
– Волга – неплохо. Но, дорогой дружище, не устремишь ли ты свой взор куда-нибудь на юг, а? Скажем, в Севастополь. Порт, море! Там большие железнодорожные и судоремонтные мастерские, – всегда найдешь работу. И для Антонины, мне кажется, мягкий и влажный климат будет полезен. Подумай. Ладно?
– Подумаю. Посоветуюсь с Тоней. А ты с Надей – куда?
– Временно выбираем Псков. Прельщает близость Питера.
Лепешинские тоже мечтали о Пскове, и это устраивало тех и других, – будет с кем посоветоваться в нужную минуту.
Владимир Ильич уже знал: у Проминского не хватит денег, чтобы с большой семьей доехать до родной Польши, и Ян согласен осесть где-нибудь на Сибирской магистрали; Красиков надеется нелегально пробраться в Питер, Энгберг – в свою Финляндию. Ему бы – в Выборг.
Припомнил: в Екатеринославе – Бабушкин. Там же – Лалаянц. Кого-то нужно в Иваново-Вознесенск…
Выяснилось, туда намерен поехать Панин.
– Самое лучшее, что только можно придумать! – воскликнул Владимир Ильич. – Рабочий край – это очень важно!
Шаповалов, сидя в сторонке, не сводил с Ульянова жарких глаз: «Большое дело заваривается!..»
Владимир Ильич на секунду задумался: кого бы – в Тверь? И кого-то совершенно необходимо – в Баку! И – на Урал. И – в Ригу. Во всех балтийских портовых городах должны быть свои люди. Социал-демократы там, безусловно, есть. Остается только найти их, установить связи.
Для связи требуется шифр. А для шифра Надя подобрала басню Крылова «Дуб и трость». Но держать при себе текст рискованно. Ради безопасности следует точно запомнить, в какой строке и на каком месте та или иная буква. Ведь от шифра требуется долгая и надежная служба.
Кто знает, удастся ли до конца ссылки еще раз повидаться? И Владимир Ильич заранее договаривался обо всем.
Женщины обменялись новогодними сувенирами – флаконами духов. Ульяновы купили подарки Елизавете Васильевне и Паше, Миньке и детям Проминских.
Кржижановский в отдарок за «Этюды» преподнес Владимиру Ильичу коньки «Меркурий»:
– На них ты, Володя, можешь с успехом делать разные фигуры.
Собрались все за тем же столом.
На проводах старого года тостам не было конца. Пили и за здоровье женщин, и за сокращение числа холостяков, и за удачливую охоту. Пели. Плясали под гитару. Танцевали вальс.
Потом Зина, лихо кружась, отплясывала с Паниным сибирскую подгорную. А Ольга, сложив руки на животе и прислушиваясь к энергичным толчкам младенца, не без зависти смотрела на нее. В другое время она могла бы так же!..
Шампанского в Минусинске не оказалось ни в одной лавке, и к встрече Нового года Зина варила глинтвейн. Надя прошла в кухню посмотреть на ее священнодействие.
В большом глазированном горшке, – лучшей посудины не было под рукой, – кипело красное вино с сахаром. Зина опустила туда пять гвоздичек, щепотку корицы. Когда заструился пар, зачерпнула деревянной ложкой.
– Пробуй, Надюша! Специи кладутся по вкусу.
– Я не знаю. Ты сама. А пахнет вкусно…
Из горницы донеслись голоса:
– Качать его!.. Качать!..
Послышался горячий смех и топот.
Кого это они?
Подруги, позабыв обо всем, побежали туда. Глянув в горницу, Надя чуть не обомлела от неожиданности: мужчины, встав в кружок, подкидывали ее Володю к самому потолку.
– Еще – раз! – командовал Глеб. – Еще – дружно! Дружно!
– Хватит вам! Черти вы этакие! – кричал Владимир, взмахивая руками и пытаясь ухватиться за чью-нибудь шею. – Хватит!.. Прошу пощады!..
– Ой, уронят!.. Ой! – Надежда прижимала руки к груди. – Да перестаньте вы, в самом деле!
– Не уронят. Вон какие мужики! – успокоила Зина подругу и басовито, покрывая все голоса, крикнула: – А за что качаете? Мы не слышали. За что?
– Ну как же не качать?! Заслужил! – начал объяснять Лепешинский, когда Владимиру позволили встать на ноги. – За две книжки сразу! В Женеве и в Петербурге!
В кухне что-то зашипело на плите. Запахло вином. Залаяла Дианка. Глеб бросился туда, подхватил горшок ухватом.
Курнатовский, остановившись в дверях, упрекнул:
– Нашли кому доверить! Разве можно женщинам?.. – Он сбросил пиджак. – Давайте еще вина! Сварю по всем правилам! К двенадцати успею.
Владимир Ильич звонко хохотал, приглаживая растрепавшиеся волосы на затылке и поправляя галстук. Почуяв запах уплывшего глинтвейна, принялся усмешливо пенять:
– Вот вам в наказанье!.. Кто зачинщик озорной затеи? Если не хватит глинтвейна, останется на Новый год без бокала.
Зачинщиками назвались все.
И тут, спохватившись, Лепешинский поднял руку.
– Мы сделали громаднейшее, непростительное упущение – до сих пор не провозгласили главного тоста.
– Еще рано. И главный тост – за Ильичем! – крикнул изрядно захмелевший Шаповалов. – Самый что ни на есть новогодний!
– Минуточку! – Лепешинский поднял вторую руку. – Позвольте мне закончить. Наливайте рюмки! И вы все будете солидарны со мной. – Ему подали рюмку, и он провозгласил: – За Эльвиру Эрнестовну и за всех отсутствующих матерей!
– Молодец, Пантелеймоша! – крикнул Глеб. – За матерей!
– И надо торопиться. – Старков показал на часы.
Женщины наперебой целовали Эльвиру Эрнестовну. Ольга, чокаясь с нею, подчеркнула:
– Только за вас!
– Почему же только за меня? А разве у вас уже нет?..
– Нет. У меня одна мать – революция!
– За освобождение всех несчастных матерей из когтей нищеты и голода! – крикнул Шаповалов, с размаху опрокинул рюмку в рот и, отвернувшись, тыльной стороной руки утер слезы, катившиеся по щекам.
Все затихли.
Владимир Ильич отвел Александра Сидоровича в дальний угол, сел рядом с ним и положил руку на его колено.
– Не надо так волноваться. Я понимаю: мать – единственный человек на земле.
– Как же не волноваться, Ильич? Когда меня законопатили в Петропавловку, она получила мое жалованье на заводе, а его… – Шаповалов достал платок. – Грошей тех хватило на одну неделю. Из квартиры выгнали. И мне Павлушка, маленький братишка, под мамину диктовку написал: «Придется, видно, просить милостыню». На свиданку мама пришла оборванная, как нищая. От слез говорить не могла… Спасибо товарищам из революционного Красного Креста, – маленько помогают.
– И будут помогать. Рабочие не бросят в беде.
– Вслух меня не укоряла, а в глазах я видел: «Променял мать на революцию! Ну зачем ты сделался безбожником-социалистом?» – А я, вот верьте, Ильич, – Александр Сидорович стукнул себя кулаком в грудь, – ежли бы все сначала – сделал бы так же. Я – за добро для рабочих матерей на всей земле!
Курнатовский внес дымящийся горшок, обернутый расшитым полотенцем, и торжественно опустил на середину стола.
Зинаида Павловна стала торопливо разливать глинтвейн деревянным черпаком.
– Тонечка, передавай дальше. И быстрей, быстрей!
Секундная стрелка начала свой последний круг.
– Ильич! Сидорыч! – закричал Глеб. – Так можно и опоздать.
– Нельзя опаздывать, – отозвался Шаповалов. – На Новый год все должно быть в самый аккурат!
Глеб и Базиль уже несли им горячие стаканы, над которыми светлым туманцем вился парок.
Все стояли с чашками и стаканами в руках, трепетно-нетерпеливыми глазами торопили Ульянова.
– Ну, что ж… – Владимир Ильич качнул головой, как перед выполнением важного долга, и, бросив взгляд на секундную стрелку, продолжал: – Осушим эти бокалы, друзья мои, не только в знак сердечного, взаимного пожелания здоровья, счастья и успехов, не только по случаю Нового года, но и в честь Нового века, который уже виден нам. Он будет нашим веком, веком пролетарских революций, веком свободы!
Мелодичный бой часов слился с глухим звоном стаканов и чашек.
Глава восьмая
1
И снова пришла весна.
На этот раз раньше обычного.
Еще в апреле расцвели подснежники. На столе у Нади – букетик. Лепестки уже слегка завяли, а убирать жаль.
Распускается лист на березах. В садике проснулся хмель, принесенный в прошлом году из леса.
На окнах – ящики с рассадой. Надя посеяла левкои, астры и однолетние георгины. Елизавета Васильевна уже распикировала помидоры: соседки заходят посмотреть на невидаль.
Третья весна в Сибири. Последняя!
Матери Владимир Ильич написал, что надеется – добавки к сроку ссылки не будет. А вдруг вызовут в полицию и, как Петру Красикову, объявят: прибавлен год.
За что?
Могут сказать: за большую переписку, за постоянную связь с товарищами, сосланными в другие уголки Сибири и архангельского севера.
Две недели подряд солнце купалось в тихом ясном небе, грело землю. На островах золотистой тучкой осыпалась с тальников пыльца. Осинки обронили коричневые сережки, длинные и пушистые, как бархатные нити. Густой щеткой прорезались острые лезвия пи-кульки.
И к празднику легкий ветерок обмел небо, не оставив в нем ни одной облачной паутинки.
С самого рассвета из-за Шушенки поднялись в безбрежную синь жаворонки, звенели без умолку. Над лугами тихо кружились горбоносые кроншнепы. Изредка посвистывали.
В доме было чисто прибрано. Все принарядились – ждали друзей.
Ян пришел одетый по-праздничному – в накрахмаленной белой рубашке с галстуком. Таким его еще не видели в Шуше. Пожимая всем руки широкой и сильной ручищей, поздравил с первым днем мая.
Отправились к Оскару. Тот поджидал на крыльце, тоже чисто выбритый и приодевшийся, словно на свадьбу. Вместо галстука новый беленький – под цвет сорочки – шелковый шнурок, брюки отутюжены, ботинки начищены до блеска.
Вместе с детьми Проминского вышли за село. По ровному выгону десятилетний Стасик пытался бегать с Дженни вперегонки. Отец прикрикнул на него: не время дурачиться! Потом достал из кармана красный платок. У Леопольда была припасена палочка, похожая на трость. Он привязал к ней алый отцовский платок и пошел впереди широким торжественным шагом знаменосца.
Поднялись на пригорок, пригретый солнцем. Встали в кружок.
Ян заговорил о своей Лодзи, вспомнил весеннюю манифестацию, когда мастеровые первый раз вышли на улицу со своими призывными песнями.
Помяв бритый подбородок, запел одну из тех польских песен. Леопольд подхватил высоким звонким голосом. Надежда сбивчиво подтягивала. Владимир Ильич припоминал русский перевод:
День настал веселый мая.
Прочь с дороги, горя тень!
Песнь раздайся удалая!
Забастуем в этот день!
В Лодзи, по словам Яна, полиция не дала допеть – устроила побоище: тридцать шесть человек увезли в покойницкую, больше трехсот бросили в тюрьму. Как в Америке!
– Знаете, с чего начался всемирный майский праздник? – заговорил Владимир Ильич, когда допели песню. – В Чикаго полиция разогнала рабочий митинг. Пять человек были повешены. Один из смертников бросил в лицо судьям разящие слова. Я не знаю точного перевода, но за смысл ручаюсь: «Нашей смертью вы собираетесь погасить искру. Не удастся. И там! – и там! – и там! – всюду вокруг вас снова вспыхнет пламя. Вам не погасить его».
– И в нашей Лодзи не погасить! – Проминский-отец с легким стуком сомкнул кулаки перед своей широкой грудью.
– Мне Лафарг рассказывал о первомайской демонстрации в Лондоне: триста тысяч человек! Это же огромная сила! Старик Энгельс стоял на одной из трибун. Кроме Лафарга, выступал с речью наш Степняк-Кравчинский. Говорят, вызвал бурю восторга!
– В Петербурге тоже быль праздник первый май! – сказал Оскар. – В лесу. Я слышаль.
– Да, был! И будет! – Владимир Ильич обнял товарищей. – А сегодня мы празднуем в этой далекой Шуше. Маленькая, дружная кучка. Но придет время, и здесь Первое мая будут праздновать все. А песня ваша, Ян Лукич, переведена: и мы по-русски можем спеть.
Прочитав по памяти, запел, помахивая рукой, как это делал Глеб, и все, включая маленького Стасика, подхватили:
Полицейские до пота
Правят подлую работу,
Нас хотят изловить,
За решетку посадить.
Мы плюем на это дело,
Май отпразднуем мы смело.
Ян притопывал тяжелой, словно чугунной, ногой, и песня звучала все громче и боевитее:
Май отпразднуем мы смело,
Вместе, разом.
Гоп-га! Гоп-га!
Теперь дважды притопнули все. А Стасик, заливаясь беззаботным детским хохотом, подпрыгнул несколько раз.
Под конец спели «Колодников» и «Варшавянку».
На обратной дороге разговаривали о будущем, о мощных грозных демонстрациях. Ян представлял себе праздничный город Лодзь, Надежда Константиновна и Оскар – Петербург, а Владимир Ильич, помимо Питера, – Берлин, Париж и другие знакомые ему города Западной Европы. Улицы полны рабочих. Они шагают в сомкнутых рядах. Над головами полощутся красные флаги.
И только перед самым селом Леопольд отвязал от палочки алый платок и отдал отцу.
