Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
12
…Разбитый на Казачинском пороге пароход «Модест», теснимый дьявольски быстрым течением, привалился бортом к большому камню. К счастью, это случилось на мелководье, и вода не залила топку: котел не взорвался.
Матросы между камней прокладывали коридор из канатов, чтобы пассажиры могли выбраться из беды.
У противоположного берега по-прежнему стояли на якорях «Scotland», пришедший из Глазго, и «Минусинец», принадлежавший купцу Шарапову. Шотландцы спустили на воду спасательную шлюпку, но она не могла пробиться через порог. На «Минусинце» никак не отозвались на отчаянные гудки. А «Николай», спустившийся следом, не сумел подойти к погибающему судну.
Через полчаса из поселка Подпорожного приплыли мужики на лодках. Пантелеймон Николаевич помог женщине сойти с камня, на котором они стояли, в верткую долбленку, передал ей младенца и спустился сам.
На берегу он, вместе с другими пассажирами, долго отогревался у костра…
Потеряны вещи – это полбеды. Жена получает жалованье, и он постепенно снова обзаведется необходимой одеждой. Только добраться бы до телеграфа да известить Олю: жив!
Вниз не так давно прошел с тюремной баржей на буксире последний пароход. Завтра он может появиться здесь на обратном пути в Красноярск. Если в низовьях не затрут льды…
Ночь придется провести у костра.
Жаль, уплыли рукописи, готовый очерк для газеты, связка писем друзей. Жаль книги. Не осталось ни одной.
Кто-то надоумился и пустил подписной лист, чтобы отблагодарить спасителей. Сначала лист подали жандармскому полковнику, который, стоя возле костра, сушил на себе синие брюки с кантами. Он, положив лист на ящик, провел мизинцем по усам, написал свой титул и фамилию, в раздумье постучал карандашом по бритому подбородку и важно пометил: «Один рубль».
– Па-ажалуйте, господа, – поискал глазами, кому передать лист. – Жертвуйте мужичкам!
Пантелеймон Николаевич схватил лист и каллиграфическим четким почерком вывел:
«Политический административно-ссыльный П.Лепешинский – два рубля».
Глава шестая
1
Гулко стучали копыта лошадей по мерзлой земле, словно она была чугунной. Колеса ходка, ныряя в ухабы, звенели толстыми шинами.
Из степи через Енисей дул холодный ветер, хлестал в спины песком. Владимир поднял лохматый воротник тулупа, в который закуталась Надя, и прикрыл ей затылок.
– А ты? – спросила она. – Может, нам обоим завернуться в тулуп?
– Ну, что ты? Я же – охотник. И здесь встречаю вторую зиму. Привык ко всякой погоде.
…Перед самым выездом из дома пришел стражник Заусаев. Сборы поднадзорных в дорогу его не удивили, не озадачили. С тех пор как в прошлом году по прошению, составленному Владимиром Ильичем, был отменен приговор мирового судьи по делу о самовольной отлучке Глафиры Окуловой и Василия Старкова, исправник поумерил строгость. И надзиратели, в свою очередь, ослабили догляд. Все поднадзорные стали на короткое время ездить друг к другу, не спрашивая разрешений.
Расписавшись по три раза – за утро, полдень и вечер, Ульяновы пошли к воротам, за которыми их ждал ямщик.
В новых валенках, скатанных Кудумом, отцом Миньки, в стеганых брюках и в полушубке, подпоясанном ремнем, Владимир выглядел необычно, и Надежда улыбнулась:
– Походишь на великана из сказки о мальчике с пальчик! Верно!
– А ты – на кого?.. Полы тулупа волокутся по земле!..
Теперь, нагнувшись, он закутал ими Надины ноги.
Доехали до поскотины. Ворота уже давно были открыты – скот пасся на полях. Земляной шалашик разбодали быки. Вавила ушел. В дальнюю дорогу дали ему сухарей да сахару. От денег он отказался:
– Вы, чай, сами живете на казенных кормовых…
По быстрой Ое уже плыло «сало», но паром-самолет, привязанный толстым канатом к тросу, перетянутому через реку, еще ходил. Паромщик ловко поставил остроносые карбасы под углом к струе, и река перетолкнула скрипучее сооруженьице к противоположному берегу.
Узенькая змейка проселочной дороги извивалась среди перелесков, разбежавшихся по мягкому увалу Ойского правобережья. Совсем близко на ветках старых берез покачивались черные, как головешки, косачи с лирообразными хвостами и рябенькие тетерочки. Они спокойно клевали бурые сережки.
– Эх, не взял ружья! – Владимир хлопнул рукой по своему колену. – Привезли бы к обеду косачика.
Справа сквозь голые ветки деревьев виднелась обширнейшая долина, за ней – клыкастый хребет, засыпанный до самого подножия алым – при утреннем солнце – снегом.
Впереди за полями темнела горная Саянская тайга. И где-то там в лесах спряталась Ивановка, вероятно не похожая на все другие сибирские деревни.
До ссылки Ульянов даже и не подозревал, что на такой далекой окраине, в холодном краю может быть сахарное производство. Живя в Шушенском, из газет узнал, что еще в 1887 году купец Иван Гусев, которого теперь уже нет в живых, построил среди лесов завод и, в угоду тщеславию, назвал заводскую деревеньку своим именем. Знал Владимир Ильич и то, что на заводе занято шестьдесят рабочих, что они вырабатывают двадцать тысяч пудов сахара в год и что первое время хозяин получал фантастическую прибыль.
А сейчас? Что там происходит? И как завод превращает крестьян в пролетариев?
За перелесками высокий бурьян, разросшийся на межах, разделил деревенские поля на унылые полоски. Одни были желтыми от стерни, другие черными, как крыло ворона.
На них виднелись кучки вялой свекольной ботвы. Урожай, как видно, был мизерным. Да и не могло быть иначе при древних орудиях землепашества! Вон стоят деревянные бороны, прислоненные одна к другой. Вон сиротливо припала к земле ветхая деревянная колесянка от деревянной сохи.
Ближе к лесу разлеглась обширная плантация заводчицы. Там белели высокие бурты свеклы. Бородатые мужики грузили ее в телеги. Поодаль бабы, закутанные в шали, ножами обрезали ботву. Время от времени отогревали руки у костров. Поденщицы! Об их горькой участи Ульянов знал из печати. «Отход в сахар сладкий, да работушка тяжелей неволи!» – говорили на помещичьих плантациях. И таких разнесчастных поденщиц в России – треть миллиона! Даже здесь – добрая сотня! И эксплуатация их, как недавно писала «Сибирская жизнь», «доведена до совершенства». Значит, до крайности, до предела.
Обо всем этом Владимир Ильич думал и разговаривал с женой, пока они ехали по узенькой проселочной дорожке.
Двадцать верст для Сибири – не расстояние, и время пролетело незаметно. Въехали в лес. По обе стороны проселка замерли высокие сосны. Но из-за поздней осени пахло уже не сосновой смолкой, не хвоей, а горьким дымом печей, расстилавшимся низко над бором.
Неожиданно лес как бы вытолкнул ямщицкий тарантас на лысый пригорок. В низинке, среди увалов, извивалась речка Ашпа. На ее берегах – деревенские халупы, пригоны для скота, полупустые огороды, на которых теперь зеленели поздние кочаны капусты.
На первый взгляд деревенька ничем не отличалась от многих других – те же унылые хибарки, те же узкие и кривые улочки. Но в середине ее высоко поднял железную густо-зеленую шляпу бравый двухэтажный дом заводской конторы. Рядом с ним разлегся пузатый амбарище с пудовым замком на окованной двери. А за рекой, возле бельмастого зеркала пруда, затянутого щербатым льдом, дымил завод.
И все было окружено непроглядным хвойным воротником, будто закуталась Ивановка в медвежью доху.
В какую сторону ни глянешь – всюду лес да небо, блеклое, как запорошенный снегом озерный лед.
Был самый разгар сезона сахароварения, и на заводе в воскресный день не погасили топку.
– Нарушаете закон от второго июля прошлого года, – не преминул заметить Владимир Ильич управляющему Шмелеву, невысокому, юркому человеку.
– Кто в лесу законы знает? Если б вы не упомянули, – Шмелев заискивающе улыбнулся, – я бы ни от кого и не услышал. До Петербурга далеко.
Ульянов назвал себя экономистом и статистиком. Управляющий учтиво поклонился.
– Несказанно рад, что проявляете интерес к нашей предалекой Ивановке. Завод покажу вам с превеликим удовольствием. И не упрекайте за воскресную работу – на ходу все выглядит натуральнее. – Потянув за цепочку, достал часы из жилетного кармана. – Пожалуй, до обеда еще успеем, если быстрым шагом…
Но быстро идти было невозможно, – комья мерзлой грязи на узкой и кривой улочке напоминали дробленый камень: того и гляди, подвернется нога. Мужчины каждую минуту останавливались, поджидая Надежду Константиновну. И Владимир Ильич завел разговор о заводском амбаре:
– У вас, я вижу, своя заводская торговля.
– Как же без этого? Тайга, глушь. А госпожа Гусева заботливая. Можно осмотреть, ежели полюбопытствуете. – Шмелев, распахнувшись, снова достал часы, ругнул приказчика: – Поторопился, нерадивый, закрыть. Я прикажу позвать.
– Нет, нет. Зачем же портить человеку обед?
– Наши мастеровые, – продолжал управляющий, идя бочком и заглядывая посетителю в глаза, – могут в любое время, конечно, за исключением табельных дней, например тезоименитства государя императора и государыни…
– Могут купить на деньги? Да? Я сомневаюсь.
– Мы, как другие заводчики. По запискам отпускаем. Денег, между нами говоря, не наберешься, в особенности в нынешний год. Да и рискованно мастеровым даже показывать деньги: из рук вырвут и бегом в Ермаки – в волостное село – за водкой. После каждой получки хоть останавливай завод.
– В нынешний сезон по этой причине гасили котлы? Сколько раз?
– Пока бог миловал.
– Думаете, записки оберегают? Не выдаете наличными, а у рабочих все-таки деньги были. Да, да. Не отрицайте этого. Продукты и товары, полученные в вашем амбаре по запискам, они перепродавали себе в убыток. По половинной цене! Не наблюдали? Читайте «Сибирскую жизнь». Там напечатано.
– Написать нетрудно. А я не знаю… Может, кто-то и перепродал. Нет, говорят, правила без исключения. Одно скажу: наши мастеровые живут худо. Очень бедно живут. Перебиваются кое-как… Картошка со своих огородов выручает… У некоторых коровенки…
– Если вы это признаете, убедите хозяйку войти в положение рабочих.
– Что вы?! Немыслимое дело, – замахал руками Шмелев. – Так можно вылететь в трубу. А нас и без того железная дорога режет, – привозный сахар сбил цену. Мы стоим перед пропастью. Как бы не упасть в нее.
– Говорите, дорога виновата? Нет, вопрос гораздо глубже. Вы слыхали о промышленных и торговых кризисах, или о «заминках», как выражаются некоторые деликатные экономисты?
Шмелев не слыхал. И Владимир Ильич сказал, что за «процветанием» промышленности неизбежно наступит кризис, да такой жестокий, какого Россия еще не знала. В земледелии признаки кризиса уже налицо, завтра он потрясет всю промышленность.
– А избежать его нельзя?
– При существующем положении невозможно. Много ли ваши мастеровые берут сахара даже по запискам?
– Какие они покупатели! Соль, керосин да табак… Я бы сказал: бедны, как церковные крысы!
– Вот видите! А значительная часть крестьянства живет еще труднее. Кто же будет покупать ваш дорогой сахар?
Послышался ржаво-хриплый гудок, будто заревел осел. Перерыв на обед! Но из ворот завода вышел единственный человек, высокий и поджарый. По описанию друзей узнали – Курнатовский.
Встретились на плотине. Шмелев, спеша познакомить с посетителями, сложил ладони рупором и закричал в ухо:
– Господа из Петербурга. – Повернулся к Владимиру Ильичу: – Простите, фамилию запамятовал… Ульяновы, точно-с. – И опять – в ухо инженеру: – Господа Ульяновы желают ознакомиться с производством.
– Слышал, много слышал! – Виктор Константинович тряс руки гостей. – И день сегодня для меня воистину праздничный!
– Может, отложим осмотр? – громко сказал Владимир Ильич, приставив со стороны ветра ладонь ребром к уголку своего рта. – Вы, насколько я понимаю, идете обедать.
– После осмотра пообедаем вместе. Я счастлив познакомиться. – Глянув на управляющего, Курнатовский добавил: – И показать завод. Пойдемте.
По дороге от плотины до заводских ворот Шмелев продолжил разговор:
– Мы ищем пути, чтобы сахар обходился нам дешевле. В этом наше спасенье. Вот от Виктора Константиновича, как от инженера-химика, ждем доброго совета.
Курнатовский, не расслышав и половины слов управляющего, пожал суховатыми плечами.
За воротами горой лежала свекла. Для мойки ее были устроены желоба, в которых бурлила вода, накопленная в пруду. Сейчас тут никого не было.
Прошли в цех сырого сока. Там обедали рабочие, стоя у подоконников. Ели хлеб с солеными огурцами и вареной картошкой. Лишь у двоих были бутылки с молоком.
Ульянов поздоровался, пожелал приятного аппетита.
Пожилой мастеровой, повертываясь лицом к нему, занес в сторону как бы одеревеневшую ногу:
– Здравия желаем! А угощать, извиняйте, нечем. «Всё колеса да пружины, – обвел ехидным взглядом цех, – лишь умей их заводить».
Владимир Ильич отметил: у говоруна один ус черный, другой – белый. Вероятно, тот самый, которому Глафира Окулова просила передать брошюрки. А рабочий той порой закончил, стукнув пяткой негнущейся ноги, как тяжелой клюшкой:
Не придумают машину,
Штоб работника кормить.
– Ошурков, ты почему здесь? – прикрикнул посиневший от злости Шмелев, заглушая смех рабочих. – Чего по цехам шляешься? А?
– Я, господин управляющий, привык отвечать не на «ты», а на «вы».
«Тот! – сказал себе Владимир Ильич. – Но ведь не удастся встретиться наедине».
– Ладно, – уступил Шмелев, испытывая неловкость за свою несдержанность при гостях, – считайте, что я сказал «вы». Почему не в машинном?
– Картошку дюже люблю! – Ошурков прищелкнул языком и кивнул на горшок в руках соседа. – В мундирах сварена. С солью – лучше поросятины!
Рабочие опять засмеялись. Говорун подошел поближе:
– Стишок я сказал для хозяев правильный. Прикиньте: на обед нам дается полчаса. А машина накормила бы в два счета: раз-два, раз-два, и – все сытехоньки! И сызнова: «Эй, дубинушка, ухнем!» Сахарок-то станет дешевше, барышей-то прибавится!
– Не болтайте, Ошурков, глупостей. Идите на свое место, – потребовал управляющий. – За болтовню знаете что бывает?
– Мне – ништо! – Рабочий снова ударил пяткой в пол. – «Бобыль гол, как сокол…» А работу Ошурков соблюдает.
– Знаю. Но прибаутки оставьте. Не масленица.
Молча прошли в следующий цех.
Владимир Ильич переглянулся с женой. Надежда поняла его:
«Обидно, что нельзя было поговорить с рабочими. Если бы не этот управляющий с его приторной любезностью…»
Дошли до склада. Конусообразные головки сахара, обернутые синей бумагой, лежали штабелями. До самого потолка.
– Вот видите! – сокрушался Шмелев. – Скоро некуда будет складывать. Оптовых покупателей становится все меньше и меньше. Что нам делать? Где искать выход? Госпожа Гусева просит у казны отвести для увеличения собственных плантаций еще две тысячи десятин.
– Я читал в газетах, – отозвался Владимир Ильич. – Этим она собирается привлечь себе компаньонов?
– Совершенно верно. А я думаю предложить ей свой план. В конторе расскажу.
На обратном пути приостановились на плотине. В щелястых вешняках звонко сочилась вода, и Владимир Ильич кивнул на реку, – эту бы силу да использовать для получения электричества! Вспомнив подсчеты немецких экономистов, сказал, что электрическая энергия дешевле паровой. Не только для завода. От нее и в земледелии ждут технического переворота.
Когда вернулись в контору, управляющий смахнул пыль со стула и поставил его перед «столичным экономистом». Но Владимир Ильич отказался:
– Я постою. Ты согласна, Надя, что нам надо торопиться? Мы и без того отняли законный обеденный час. – И снова к Шмелеву: – Так в чем же состоит ваш план?
– Вот послушайте. Я кратко: завод имеет четыреста десятин плантаций. Я хочу предложить хозяйке сократить собственные посевы наполовину. Если она согласится…
– Ваш план мне понятен, – перебил Владимир Ильич. – Вы хотите, чтобы дополнительные двести десятин для завода посеяли крестьяне окрестных деревень. Весной дадите им задатки. А осенью заплатите за свеклу самую низкую цену. Себестоимость вашего сахара понизится. Бесспорно. Но вы забываете при этом о самом главном – у мужиков будет еще меньше денег, и они совсем перестанут покупать ваш сахар. Повезете дальше? А там скупщики понизят цену на зерно, и бедный мужик тоже останется с грошом в кармане. Ему не до сахара!
Шмелев помотал головой:
– Как бы нам раскусить этот твердый орешек? И в один бы год. Иначе…
Владимир Ильич понял, что управляющий остановился перед страшным словом «банкротство», и, переглянувшись с Курнатовским и Надеждой, сказал:
– Есть над чем поломать голову!.. А совет у меня пока один: не нарушайте закон о рабочем дне.
Простившись с посетителями, управляющий, крайне озадаченный всем услышанным, задержал Курнатовского на минуту:
– Дома еще расспросите. Возможно, скажет что-нибудь полезное.
На берегу Ашпы стоял дом рабочего Ворсина. Курнатовский жил в одной из горниц.
Когда он, вместе с гостями, вошел в прихожую, навстречу выбежала белая с коричневыми пятнами собака, прыгнула на грудь. Он погладил ее струистую шерсть.
– Соскучилась, Дианочка, соскучилась, проказница. – Легонько оттолкнул. – Здоровайся с гостями.
Собака долго обнюхивала Владимира Ильича.
– У нас ведь тоже есть собака, – сказал он и почесал у Дианки за ухом. – Вот мы и знакомы. И, надеюсь, на охоте познакомимся еще ближе.
Сняв шубы, прошли в теплую комнату. Владимир Ильич потер руки.
– А Ошурков – молодчина! Правда, Надюша?
– Мне он напомнил Бабушкина, хотя Иван Васильевич и не сочиняет частушек.
– Кто чем может. Один бьет листовкой, другой – частушкой.
У Виктора Константиновича спросил – давно ли здесь этот рабочий. Оказалось, приехал нынче, после того как в Шошино сгорела мельница Ивана Окулова, где Ошурков был кочегаром.
– А я для него, – сказал Ульянов в ухо Курнатовскому, – привез из Красноярска книжки. Женевские! И знаете от кого? От Окуловой!
– От Глафиры Иванорны?! Ну, как она там?
– Отбывает последние месяцы. Собирается в Киев. Веселая, энергичная.
– Прелестная… – У Курнатовского запылали щеки. – Прелестный товарищ!.. Молодая марксистка. А она не вспоминала… своих родных?
– Ну, как же! Конечно, вспомнила. И вам – поклон! Извините, что не сказал сразу. Говорит, в Шошино мило проводили время, когда приезжали вы, Глеб, Базиль. – Повернулся к жене: – Эта девушка, Надюша, говорит, что каждый месяц среди ссыльных ей давал больше, чем год на высших женских курсах! Целый университет! Запомни, – шепнул, – ее кличка «Зайчик». Она будет очень полезной.
Из внутреннего кармана пиджака достал две брошюры и подал Виктору Константиновичу.
– Если удобно, передайте.
– Не позднее завтрашнего дня. – Курнатовский уже справился с волнением и стал рассказывать: – Управляющий, этот миловидный еж, умеющий прятать колючки, не выносит Ошуркова. На прошлой неделе рабочие на задержку денег жаловались мировому судье…
– Нашли кому жаловаться!
– Заступников, сами знаете, нет. Так вот – пожаловались. Шмель обо всем проведал, стал увольнять неугодных. И Ошуркова уволил бы, но поопасался, что рабочие забастуют.
– И правильно сделают!.. Да, – спохватился Владимир Ильич и достал еще одну брошюру. – Это вам. На прочтение. Автор не обозначен, но по секрету скажу: он – ваш покорный слуга, и ему будет чрезвычайно интересно слышать ваше мнение. Договорились?
Курнатовский взглянул на титульный лист брошюры, спрятал в карман и обнял гостя.
– Через месяц привезу. Возможно, даже до окончания сезона сахароварения. Не могу я выносить здешней каторги. И дело не в двенадцати рабочих часах, не в том, что завод не останавливают даже в воскресенье, нарушая куцые царские законы. От меня Гусева ждет, что я помогу выколотить барыши, – вот что противно.
Хозяйка дома внесла горшок со щами, разлила их в две глиняные тарелки, одну поставила жильцу, другую – гостям; положила новенькие ложки, вырезанные из мягкого тополя.
– Это что же, мы съедим ваш обед? – стеснительно сказала Надежда Константиновна. – Мы могли бы до дому…
Курнатовский не расслышал, достал из шкафа полбутылки водки и, держа ее над столом неоткрытой, спросил:
– Если позволите?.. Ради встречи…
– Спасибо, дорогой Виктор Константинович. – Владимир Ильич кивнул головой. – Большое спасибо. Но извините нас, водки не пьем.
– Кроме водки, здесь ничего нет. Никаких вин, к сожалению. – Курнатовский огорченно развел руками и убрал бутылку в шкаф.
За обедом разговаривали о Париже, о чистеньких швейцарских городах и селеньицах, вспоминали Плеханова, Аксельрода, Веру Засулич и других общих знакомых.
Потом Владимир Ильич рассказал о своей заветной мечте выпускать после ссылки общепартийную газету; может быть, еще и журнал. Там будет видно. Виктор Константинович слушал, наклонившись к нему и приложив ладонь к своему уху. Иногда он схватывал руку собеседника и восклицал:
– Хорошо! Считайте меня одним из своих помощников! Что смогу – сделаю.
Дома Надежда сказала:
– Не знаю, как ты, а я довольна поездкой.
– Да, день потрачен не зря. Познакомились с прекрасным товарищем. И завод посмотрели. У меня, Надюша, этот рабочий Ошурков все время стоит перед глазами. Здорово он частушкой поддел!
– Умница! Управляющий-то даже посинел от его слов!
