Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
2
Когда гости улеглись спать, Ульяновы зажгли две лампы. Надежда занялась проявлением «Credo», написанного «химически» между строк старого журнала «Вестник Европы». Владимир, помня о своем правиле уведомлять обо всем родных каждое воскресенье, писал матери:
«Погода теперь установилась вполне летняя. Жары стоят сильные и несколько мешают охоте, на которую я налегаю тем сильнее, что скоро ей, пожалуй, и конец».
Да, ему будет не до охоты. После Шушенского, возможно, и ружья в руки не возьмет. И с Дженни придется расстаться. Не тащить же собаку за собой в Псков, тем более – за границу.
На секунду оторвавшись от конторки, нетерпеливо спросил:
– Ну что там?
– Сейчас, Володя, сейчас. Послание довольно длинное. Ане пришлось немало потрудиться с химическим переписыванием. Тут на полях ее приписка: «Измышления досужих литераторов! В жизни я не видела вокруг себя и в Москве ничего похожего». И вот еще: «До этого не дошла даже пресловутая «Рабочая мысль»!»
– Едва ли. По-моему, дальше «Рабочей мысли» идти некуда. Только в ренегаты.
И Владимир снова вернулся к письму. Вспомнил Ляховского. Писал ли о нем своим родным? Что-то запамятовал. Доктор перебрался в Читу. Теперь намеревается занять место командировочного врача в Сретенске.
– Можешь читать, – сказала Надежда, и они оба склонились над первым из проявленных листков.
Вначале шли путаные рассуждения о рабочем движении на Западе в минувшие столетия и десятилетия, и пролетарии были названы «дикой массой», способной лишь к бунтам, но отнюдь не к выставлению каких-либо политических требований. О героической Парижской коммуне авторы «Кредо» даже ни словом не обмолвились.
А дальше Ульяновы прочли: «…бессилие парламентской деятельности и выступление на арену черной массы, неорганизованного и почти не поддающегося организации фабричного пролетариата, создали на Западе то, что носит теперь название бернштейниады, кризиса марксизма».
– Слова-то какие ужасные! – возмутилась Надежда. – «Дикая масса», «черная масса»! У авторов барское отношение к рабочим.
– Замахнулись на основы основ! – Владимир возмущенно ударил ладонью по столу. – Придумали «кризис марксизма». Никакого кризиса нет – есть правые оппортунисты.
– Ты читай, Володя, дальше. Вот: «…речь идет о коренном изменении практической деятельности, которое уже давно понемногу совершается в недрах партии». Вероятно, имеют в виду немецких социал-демократов. А на том листке «вывод для России».
– Посмотрим, посмотрим, что за «вывод». Еще какая-нибудь ахинея? Так и есть. «Слабые силы…» Это о наших-то рабочих!»… не имеют практических путей для борьбы… не могут пускать даже слабых ростков». «Русский марксист – пока печальное зрелище». Дальше в лес – больше дров, больше глупейших наветов. Вот полюбуйся: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья»… У каждого! Это уже не что иное, как клевета!.. А чем же они кончают? Ага! Слушай: «Политическая невинность русского марксиста-интеллигента, скрытая за головными рассуждениями на политические темы, может сыграть с ним скверную штуку». Запомни: «невинность»! Какое бесстыдство!
– Это нельзя так оставить…
– Конечно. Нельзя промолчать. Эх, нет у нас своей газеты! Мы бы ответили!
– А через Женеву?
– Ты права: Плеханов издаст. – Владимир Ильич на секунду задумался, приложив правую руку к виску. – И прозвучит сильнее, если мы будем протестовать коллективно. Здесь же не личный опус, – ткнул пальцем в проявленные листки, – а кредо – исповедание веры какой-то группы. И мы в ответ – от всех! От всей здешней колонии социал-демократов! Не только шушенских я имею в виду. В нашем селе раз-два, да и обчелся. А минусинских, ермаковских – всех. Соберемся и примем резолюцию, а?
– Хорошо, Володя. В Минусинске соберемся?
– Рискованно. Под боком у полиции, жандармерии. Лучше в другом месте, более тихом. Завтра посоветуемся с Михаилом. А пока… Ложись-ка, Надюша, спать. Я? Мне еще надо дописать письмо.
Владимир погасил маленькую лампу, а на большую поверх зеленого абажура положил газету, скрепив края Надиной шпилькой. Дописывая письмо, извинился перед матерью за его краткость, сообщил, что приехали в гости Сильвины. Будет ясно, что привезли посылку. А в конце написал:
Анюте пишу вскоре насчет «credo» (очень меня и всех интересующего и возмущающего) подробнее».
Всех? Надя уже возмущена. И, конечно, возмутятся все, достаточно только прочесть бессовестную писанину.
Рано утром Ульянов и Сильвин уединились в беседке.
– Вчера Надя проявила. – Владимир хлопнул ладонью по листкам, брошенным на стол. – Постыднейший документ! Я не мог заснуть.
– Надо было отложить до утра, – спокойно заметил Михаил.
– Такое нельзя откладывать. Ни на одну минуту. Это дьявольское «Кредо» рассчитано на молодежь. Куда они зовут ее? Какие идеалы ставят? Никаких. Политику – побоку. В России возможна, дескать, только экономическая борьба, да и та бесконечно трудна. Так и подчеркнуто.
– А ну-ка, дай. Я своими глазами…
– Убедись. Русское рабочее движение, по их мнению, «находится еще в амебовидном состоянии и никакой формы не создало». Словно не было у нас съезда партии.
– Да-а, хватили через край.
– Через здравый смысл! Прочти последний абзац.
И Сильвин прочел вслух:
– «Для русского марксиста исход один: участие, то есть помощь экономической борьбе пролетариата и участие в либерально-оппозиционной деятельности. Как «отрицатель» русский марксист пришел очень рано, а это отрицание ослабило в нем ту долю энергии, которая должна направляться в сторону политического радикализма».
Владимир Ильич вскочил. Ему было тесно в беседке, голос его накалялся:
– Вдумайся: какое несчастье для Плеханова – рано пришел! Рано создали группу «Освобождение труда»! Рано объединили кружки в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»! Рано выстрадали свою партию! Это же геркулесовы столпы оппортунизма, если не сказать резче! – В глазах Владимира Ильича заполыхал гнев. – После того, как забастовки девяносто шестого года потрясли Россию, после того, как в Ярославле более двадцати рабочих облились кровью от винтовочного залпа, после этого русских марксистов пытаются превратить в либералов, зовут к радикализму! Невозможно вынести! Мы с Надей считаем – нужно протестовать. Собраться и принять резолюцию. Твое мнение?
– Съезд созывать?! Но это…
– Да, да, ты прав – съезд требует большой подготовки. Пусть это будет только собрание социал-демократов одной местности. Придется писать так, – мы, к сожалению, не можем назвать села, где соберемся. Согласен?
– Довольно убедительно, и все же…
– Что тебя смущает?
– Не смущает… Лишь маленькое раздумье вслух… Не сделаем ли мы выстрела из пушки по воробьям? Это ведь, – Михаил указал глазами на листки, – не какое-нибудь влиятельное течение… Мы даже не знаем, кто писал. Возможно, группочка пигмеев…
– Воробьи, говоришь? – В уголках губ Ульянова прорезалась острая усмешка. – У нас есть Сосипатыч, неграмотный крестьянин. Он воробьев считает вредителями, – на огороде выклевывают семечки из подсолнечников!
– Ты равняешь…
– Просто вспомнился друг, умный мужик.
Владимир Ильич долго и терпеливо убеждал друга. А когда вышел из беседки, Надежда Константиновна, встревоженная затянувшимся разговором, спросила:
– Ну как, Володя? Пришли к единому мнению?
– Пока нет. Он еще в раздумье. Но ничего, мы подождем.
Сильвины уезжали в полдень.
Михаил Александрович, прощаясь, задержал руку Ульянова в своей, горячей и сильной.
– Я, Владимир, подумал. Пиши резолюцию.
– Оч-чень хорошо! Мы всегда понимали друг друга.
– О чем это вы? Заговорщики! – упрекнула Ольга.
– О дружбе, о верности, – улыбнулся муж. – Потерпи немножко – дорогой посвящу в «заговор». – И, все еще не выпуская руки товарища, спросил: – Так ждать нам гостей. И скоро ли?
– Как только успеем списаться со всеми. Вас там шестеро?
– И еще переводят к нам Панина. Ждем со дня на день.
– Анатолий-то, как я понимаю, никуда не сможет поехать, а без него не хотелось бы. Значит, до встречи в Ермаках! – Владимир Ильич помахал кепкой. – До скорой встречи! И расскажи там, Михаил, всем нашим.
3
Надежда написала Кржижановским и Старковым, Владимир – Шаповалову, Карамзину и Ленгнику.
В тот же день он рассказал обо всем Энгбергу и Проминскому. Оскар ответил, что согласен поехать в Ермаковское. Ян, огорченно покрутив головой, отказался: в октябре кончается срок его ссылки, и он занят подготовкой к дальней дороге. Возвращаться отсюда придется по санному пути – всем восьмерым необходимы добротные шубы. Хотя зайцы летом серые, он стреляет их, выделывает шкурки. Дорог каждый день! И дело не только в этом – грошей нет, чтобы нанять ямщика. Как они будут добираться до железной дороги – неведомо. Ведь из казенных «кормовых» не сэкономишь ни копейки.
Леопольд высказал желание уже сейчас поехать в Красноярск. Возможно, в большом городе ему удастся заработать немножко денег. И своих родных он встретит там. Владимир Ильич дал адрес Красикова и обнадежил: Петр Ананьевич поможет устроиться где-нибудь на железной дороге.
– У него тоже кончается срок ссылки. Помнится, тридцатого августа. Вы еще застанете его на месте. В добрый путь! – Ульянов повернулся к Проминскому-старшему. – А вам, Ян Лукич, мы все расскажем, когда вернемся из Ермаков. Проект резолюции я составлю на этих днях. Приходите – прочитаете. Посоветуемся.
Владимир Ильич жалел, что нельзя пригласить ни Красикова, ни Скорнякова, – их поездку полиция сочла бы за побег. Но о резолюции, когда она будет принята, он всем напишет. И Потресову в Вятскую губернию, и Мицкевичу в Средне-Колымск. Всем социал-демократам, адреса которых помнит. И Надя знает адреса многих…
Быстро вернувшись домой, Владимир Ильич начал набрасывать проект резолюции:
«Рассуждения… авторов «credo» свидетельствуют лишь о стремлении затушевать классовый характер борьбы пролетариата, обессилить эту борьбу каким-то бессмысленным «признанием общества», сузить революционный марксизм до дюжинного реформаторского течения, – писал он. – Утверждение, что русский рабочий класс «еще не выдвинул политических задач», свидетельствует лишь о незнакомстве с русским революционным движением».
Надежду попросил принести из тайника, который они устроили в сарае, «Манифест» съезда партии. Пока она ходила, вспомнил о прошлогодней полемике в Красноярске с Кусковым, взгляды которого были так близки этому «Кредо», и повторил в черновом наброске то, что говорил там о крупнейших русских революционерах из среды рабочего класса, основавших в свое время Северно-Русский и Южно-Русский рабочие союзы, и особо отметил, что осуществление программы «Кредо» «было бы равносильно политическому самоубийству русской социал-демократии».
В памяти встал вчерашний разговор с Михаилом о революционерах предыдущих десятилетий, и перо снова побежало по листку бумаги:
«Как движение и направление социалистическое, Российская Социал-Демократическая партия продолжает дело и традиции всего предшествовавшего революционного движения в России; ставя главнейшею из ближайших задач Партии в целом завоевание политической свободы, социал-демократия идет к цели, ясно намеченной еще славными деятелями старой «Народной Воли».
Перечитав «Манифест», Владимир Ильич сделал выписки и начал приводить наброски в стройное изложение. Девизом социал-демократии он назвал «содействие рабочим не только в экономической, но и в политической борьбе». Каждую страницу передавал Надежде, и она пробегала глазами по строкам раньше, чем успевали высохнуть чернила. Прочитав все, сказала:
– Великолепно, Володя! И напрасно ты волнуешься за совещание, – тут нет ни одного слова, против которого можно было бы возразить. Товарищи согласятся, примут резолюцию.
– Ты так думаешь? Все согласятся? Это для нас – для партии – оч-чень важно.
– Мне особенно понравились вот эти строки: «Русские социал-демократы должны объявить решительную войну всему кругу идей, нашедших себе выражение в «credo»…»
– В этом соль. И, что касается нас с тобой, считай войну уже объявленной.
Старого исправника Мухина сменил в Минусинске Стоянов, переведенный в далекий край за какую-то провинку. Вежливый и добрый человек, он выдал Кржижановским и Старковым разрешение навестить в Ермаковском тяжелобольного Ванеева, а Барамзину, Шаповалову и Ленгнику позволил съездить на именины к Лепешинским. И все в одно и то же время. Небывалый случай! Но Ульяновы и Энгберг не рискнули до конца испытывать доброту Стоянова – можно ведь вызвать подозрение – и решили отправиться самовольно. Заусаеву сказали – едут в Ермаковское к полицейскому заседателю.
Все, кто ехал на совещание, задержались в Шушенском – не терпелось узнать, ради чего Ильич с такой поспешностью созывает на совет всю колонию ссыльных социал-демократов?
На ночлег остановились в разных квартирах, но к вечернему чаю собрались в доме Ульяновых. Владимир Ильич начал вслух читать «Кредо». Гости, вслушиваясь в каждую фразу, возмущенно крутили головами, переглядывались: «Какая ахинея!», «Жуткая несправедливость!»
Шаповалов встал, прерывая чтение:
– Ушам не верится!.. Понаписали, понаворочали!.. «Слабые силы», «Не имеют путей для борьбы»… И как там еще? Чутья у рабочих нет? Повторите-ка, Ильич.
– Сейчас, сейчас найду. Вот: «Отсутствие… политического чувства и чутья».
– Дурость!.. Поклеп!.. – Шаповалов рубанул воздух рукой и вдруг рассмеялся. – Меня этак-то хотел распропагандировать на допросах жандармский полковник Шмаков. Россия, говорит, страна молодая, совсем не доросла до конституции, тем более до социализма. А теперь тут, – брезгливо ткнул пальцем в листки, – про то же. Ну ладно, послушаем дальше. И, понятное дело, ответим. По-рабочему!
Вслед за «Кредо» Владимир Ильич стал читать проект резолюции. Кржижановский, подогреваемый нетерпением, ерзал на стуле; едва дослушав до конца, поднял руку:
– Согласен! С каждым словом!
– И я! Без всяких замечаний! – заявила Зинаида Павловна, повернулась к маленькой и хрупкой Старковой, сестре Глеба, сидевшей рядом. – Правда, Тонечка? Ты тоже согласна?
– Безусловно.
Ульянов обвел всех испытующим взглядом.
– Ты, Владимир, осветил всесторонне, – заговорил Старков со своей обычной обстоятельностью, сверкая маленькими, глубоко запавшими глазами. – Сосредоточено внимание на самом остром и решающем.
– О народовольцах и революционных традициях – весьма к месту, – одобрил дремучебородый Барамзин.
Взгляды всех сошлись на Ленгнике, задумчиво крутившем тугой ус. Упрямо помолчав, он попросил еще раз прочесть оба документа.
Непоседливая Зинаида, возмущенно махнув рукой, выбежала из дому, за ней – Антонина. И Надежда вышла вслед за подругами.
– Ему, видите ли, неясно! – кипела Зинаида.
– Не расстраивайся из-за пустяков. – Антонина, приподнимаясь на цыпочки, положила руку на округлое плечо невестки. – Он что-нибудь не расслышал, не понял. Мог ведь человек…
– Все он расслышал. А после второго чтения, вот увидишь, начнет обосновывать свои философские возражения. Удивляюсь, как мой Глебушка утерпел, не взорвался.
– А Володя надеялся, что все пройдет гладко… – Надежда сдержала вздох.
– Погоди. – сказала Антонина. – Ермаковцы помогут… И гордый философ поймет…
4
В Ермаковском поджидали гостей. Ольга Борисовна и Лена Урбанович стряпали пельмени. Им помогала соседская девушка Лида Решетникова.
«Политики» приехали на нескольких подводах. Минусинские остановились у Сильвиных, тесинцы – у Панина, переведенного сюда. Ямщик Ульяновых пересек церковную площадь и повернул коней к тесовым воротам одноэтажного дома под шатровой крышей, где квартировали Лепешинские. На той же площади – и волостное правление, и канцелярия крестьянского начальника, и камера мирового судьи. Владимир, поймав тревожный взгляд жены, шепнул:
– В случае чего я скажу: привез тебя в больницу. А доктора предупредим – он подтвердит.
Ворота, как чугунные, – из досок лиственницы. Тяжелая калитка открылась со скрипом, и Владимир пропустил жену во двор.
Навстречу, вытирая о фартук руки, запачканные мукой, бежала Ольга Борисовна; с разлету обняла и расцеловала Надежду. Следом шел Пантелеймон с дочуркой на руках:
– Наконец-то вы у нас!.. Здравствуйте, долгожданные! Проходите в дом.
На половину, снятую Лепешинскими, вело отдельное крыльцо. Из кухни прошли в большую горницу. Владимир снова осмотрелся. Три стола поставлены в ряд. Где взяли столько? Принесли от соседей? В таком случае вся улица знает, что будет полный дом гостей. Кто такие? Откуда понаехали так неожиданно для местного начальства?
Обойдя столы, выглянул в одно окно, в другое – видна большая часть площади, третье окно – во двор. В противоположной стене горницы – филенчатая дверь, закрытая на деревянный засов. Сквозь нее все будет слышно на хозяйской половине.
– Там никого нет. Уехали на пашню, – успокоил Пантелеймон. – И вообще можно не опасаться. Собрались на именины!
– На чьи? Уточняйте, батенька. Ольги, я помню по сестре, празднуют день ангела в июле. А Пантелеймоны?
– Тоже в июле. Но ничего. Скажем: с некоторым опозданием собрались на именины большой Ольги и… – Лепешинский покачал дочку на руках, поцеловал в щеку, – и маленькой Олечки. Да и не потребуется объяснять – в Ермаках пока что не строго.
Владимир Ильич спросил, далеко ли живут Ванеевы. Оказалось – на взгорке, возле кладбища.
– Н-да. Мрачное соседство. Надюша, надо их навестить. И безотлагательно. Нет, нет, Пантелеймон Николаевич, не соблазняйте обедом. Мы успеем.
Но уже стукнула калитка, и в квартиру вошел Сильвин. За ним – Кржижановский. И Ульяновым пришлось задержаться.
– Сходим сразу же после обеда, – успокоила Надежда мужа и, поддернув повыше узкие рукава платья, пошла помогать женщинам стряпать пельмени.
Вскоре пришли по одному остальные Пятнадцать социал-демократов! Хотелось сказать – пятнадцать ортодоксальных марксистов! Но Ульянову вспомнилась нелегкая философская полемика в Тесинском.
Высокий, тонкий Курнатовский, как всегда, привел с собой Дианку, Барамзин, не утерпев, погладил ей голову, потрепал мягкое ухо.
– Сахарку бы кусочек…
– Не портите мне собаку, – ревниво заметил Виктор Константинович, не позволявший Дианке ласкаться к посторонним, и, садясь на стул, прикрикнул: – Даун!
Собака неохотно легла у его ноги.
– Не будем терять времени, – сказал Ульянов. – Кое-кто еще не знает пресловутого «манифеста» ультраэкономистов. Я прочту.
Приготовясь слушать, гости расселись на скамейки, спиной к столу. Владимир Ильич стоял и ждал тишины.
Пантелеймон Николаевич тоже стоял, покачивая дочку на руках, и смотрел на Ульянова. Взволнованный и напряженный, с задорными огоньками в слегка прищуренных глазах, готовый к встрече с любой неожиданностью, он напоминал Лепешинскому охотника, почуявшего крупную дичь.
Время от времени бросая стряпню, тихо входила Ольга Борисовна, но, послушав немного, вспоминала про обязанности хозяйки и поспешно возвращалась в кухню.
Курнатовский всем корпусом подался вперед, приложил ладонь к кромке уха. И даже это не всегда помогало. Он прерывал чтение и просил повторить то, что ему не удалось расслышать.
Читая неторопливо, Владимир Ильич краем глаза следил за теми, кто слушал впервые, – что пробуждается в их душах? – и, саркастически выделяя отдельные фразы, давая волю иронии, как бы приглашал с собой на охоту за обнаруженным зверем.
Прочитанные листки Владимир Ильич подал Курнатовскому. И над тем справа и слева нависло по нескольку голов, – многим хотелось прочесть все самим.
Когда прочли, заговорили громко, как случается в присутствии глуховатого человека.
– О проекте резолюции – после обеда. И лучше бы, – Ульянов взглянул на окна, – где-то в другом месте. Конечно, с участием Ванеевых.
– У них тесновато, – сказал Сильвин.
– Ко мне пойдемте, – пригласил Панин. – Я – на конце деревни. Хозяева – в поле.
– Верно, – подтвердил Шаповалов. – У Николая – тихо, далеко от глаз полиции.
Разговор о «Кредо» пока не возобновлялся, и Владимир Ильич вышел в кухню. В громоздкой русской печи горели дрова, и над черным чугунком струился пар. Ольга Борисовна взяла ухват, ловко достала им чугунок и пригоршнями ссыпала пельмени в кипяток. У окна Лида, готовя мороженое, крутила в кадке березовой веселкой. Владимир Ильич подошел и заглянул сбоку. Ольга, придвинув чугунок к пылающим дровам, приоткрыла дверь в горницу, окликнула мужа:
– Пантелеймоша, позаботься о самом главном. Какие же именины без вина?..
Лена юркнула в горницу, взяла у него ребенка.
– А что же, я остаюсь без дела? – Владимир Ильич протянул руку за веселкой. – Дайте-ка, Лида, я сменю вас.
Девушка отдала веселку и стала резать хлеб.
– Володя, крути поэнергичнее, – рассмеялась Надежда. – Не испорти.
– Авось справлюсь. Замешу покруче, чтоб у оппонентов языки попримерзали!
Пельмени сварились. Лепешинский успел поставить на стол рюмки, стаканы, чайные чашки и начал наливать в них вино.
