Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
6
Уже несколько дней не болели зубы. Но Владимир Ильич с возраставшим нетерпением ждал ответа на свое прошение.
– Эх, если бы и на этот раз губернатор прислал депешу!
Уж очень хотелось после долгого шушенского сидения поскорее вырваться в город, повидаться с друзьями, узнать новости, сыграть несколько партий с кем-нибудь из настояших шахматистов.
Его волнение передавалось жене. Она, правда, успокаивала:
– Получишь со следующей почтой. – А себе говорила: «Скорей бы тот или другой ответ…»
Чтобы отвлечься от раздумья, Владимир чаще обычного снаряжался на охоту. Теперь и Надя отправлялась с ним. По болотам она водила на длинной веревке Дженни, успевшую поправиться.
Собака привыкла, начала держать стойку и уже не бросалась вдогонку за взлетевшей птицей. Исчезла нервозность – охота стала приятней, чем прежде.
Но дни текли такие однообразные, что терялось представление о времени. И однажды Ульяновы даже заспорили, когда же был у них в гостях Старков – третьего дня или десять дней назад, и разобрались во всем лишь после того, как вспомнили, что, расставшись с другом, Владимир успел съездить в Минусинск.
Впрочем, было одно событие – завели «поллошади»: совместно с соседом взяли из волостного правления под расписку старого пригульного мерина Игреньку с обдерганным беловатым хвостом, тощей, тоже беловатой, как волосы старика, гривой и большой шишкой на правой передней коленке. Оставалось только покупать сено да овес!
Елизавета Васильевна торжествовала:
– Вот я говорила: у нас будет конь! Здесь же все увлекаются хозяйством: только и разговоров что о лошадях, коровах да свиньях. Теперь и мы будем через день ездить в лес!
Но выяснилось, что у Игреньки так стерты зубы и отвисшая губа двигалась так неловко, что овес высыпался изо рта.
– На сене проживет, – успокаивала Елизавета Васильевна.
Время шло, а ответ от губернатора все не приходил. И от родных уже две недели не было ни писем, ни телеграмм.
«Как они там? – беспокоился Владимир. – Здорова ли мама?»
И оставалась прежняя тревога о Мите. Что-то уж очень долго тянется следствие? Несколько раз обещали матери отпустить его в Подольск на поруки до разрешения дознания, но по-прежнему держат в проклятой Таганке. Подозрительно. Неужели следователю удалось раздобыть какие-то улики? А матери приходится возить передачи в Москву…
В воскресенье, 23 августа, Владимир, поджидая Надю, тревожно ходил по главной улице Шуши, от проулка, в котором жил Сосипатыч, до церковной площади и обратно…
…Накануне деревенский друг пришел в новенькой рубахе, нерешительно помял войлочную шляпу, сделал маленький поклон в сторону Владимира Ильича и поклон пониже Надежде Константиновне:
– Я с докукой…
– Садись, Иван Сосипатрович, рассказывай.
Но Сосипатыч не сел. Продолжая мять дырявую шляпу, сказал, что завтра у них в семье крестины.
– Какое имя даете?
– Ишшо не обкумекали. Отец Иван в святцы поглядит…
– А вы сами выберите. Без попа.
– Нешто можно так-то?
– Можно. Назовите Сашей. Неплохо? Александр Иванович Ермолаев! Нравится?
– Славно! Этак назовешь да взвеличаешь, как в колокол ударишь! Непривычно только, ядрена-зелена! Навроде он писарь аль учитель.
– Возможно, будет учителем.
– Ну-у, ку-уды там нашему…
– Да ведь жизнь-то переменится, пойдет по-другому.
– Дай-то бог.
Сосипатыч пригладил волосы и еще раз поклонился Надежде Константиновне. Оказалось, что он пришел звать в восприемницы:
– Кумой, стало быть. Ежли не побре…
– Иван Сосипатрович! – перебил Владимир Ильич. – Я тебя не узнаю! Мы же с тобой вместе, как говорится, пуд соли съели!
Надежде Константиновне не хотелось быть участницей еще одного нелепого религиозного ритуала, и она задумалась. Понадобится в жизни метрическая выпись, паспорт… Некрещеному не дадут никаких бумаг. Не избежать церковного обряда… И раз это неизбежно, то надо обязательно людям помочь. Да и невозможно отказать Сосипатычу.
Надежда ответила легким поклоном. И тотчас же, позвав с собой мать, отправилась в лавку Строганова. Там купила «ризки» – три аршина светлой фланельки, чтобы завернуть ребенка после крещения, и синего сатину на платье матери новорожденного.
Проводив покупательниц из лавки удивленными глазами, Строганов покрутил головой, густо покрытой волосами, словно кочка осокой:
– Чудны дела вытворяют! К такому мужичонке в кумовья идут! А меня побрезговали на венчанье в поручители позвать. Что я, хуже этого… этого Соплипатыча? Тьфу!
…И вот теперь Владимир Ильич, поджидая возвращения жены из церкви, ходил по улице.
Закончилась обедня. Богомольцы разошлись по домам.
Вскоре показалась и Надя. Она была одета в белую кофточку с пышными рукавами и в длинную черную юбку. Ее русые волосы, собранные на затылке в большой узел, закрывали уши.
Неумело, с настороженной бережливостью, она несла ребенка, завернутого в одеяльце из разноцветных лоскутков. Рядом шел кум, деревенский парень в наваксенных сапогах и фуражке с лакированным козырьком. Позади – Елизавета Васильевна и отец новорожденного, обутый в свои обычные бродни, смазанные свежим дегтем, который он выгонял сам из бересты.
Владимир Ильич снял кепку, поздравил Сосипатыча с прибавлением семейства и, когда все остановились, сказал, что хотел бы взглянуть на младенца. Надежда приподняла уголок ризки, которым было прикрыто крошечное личико:
– Сашенька заснул. А там кричал, – напугали его нелепым купаньем.
– Небось в холодной воде? Не простудили?
Глянув через руку Надежды на младенца, Владимир Ильич спохватился и поторопил:
– Закрой, закрой. На улице пыльно… И не урони.
Сосипатыч пригласил почаевничать и добавил, что Елена Федоровна напекла «политических» калачей.
– Какой же праздник без знаменитых калачей! – улыбнулся Владимир Ильич. – Не могу отказаться.
Тут кто-то подергал его за рукав.
– О, Миняй! – воскликнул он, протянул руку. – Здравствуй, приятель!
– Дарастуй! – Минька с размаху хлопнул по ладони Владимира Ильича чумазой ручонкой.
– Приходи сегодня после обеда. Почта привезла новый номер «Нивы» – посмотришь картинки. А отдать тебе не могу: читать еще не научился.
– Я научусь, дядя Володя.
– Ну, когда научишься, другой разговор, а пока… У Проминских шестеро ребят – им отдаю каждый номер. А тебе… Вот поеду в Красноярск – куплю игрушек. Хочешь коня? Я так и знал. Будет у тебя конь, серый, с хвостом, с гривой. А если гнедого привезу, не обессудь: за лавочников не могу ручаться, не знаю, какие у них там кони.
Ульянов потрепал мальчишеские вихры и пошел рядом с Сосипатычем.
– Сын у тебя спокойный: спит, Александр Иванович[6]6
Сын И.С.Ермолаева Александр умер в возрасте трех лет.
[Закрыть]. У меня был старший брат Александр. Саша… Твой вырастет – в университет поступит. Студент Ермолаев!
– Не говори, Ильич, – обидчиво попросил крестьянин. – Его товда…
– Сошлют? Некому будет ссылать, – вполголоса сказал Владимир Ильич. – Мы сами их всех… К чертовой бабушке!.. А твой сын, быть может, станет доктором!
7
Сентябрь позолотил листву на березах, засыпал бор рыжиками. Владимир запряг Игреньку. Надя поставила в телегу корзины, взятые у хозяйки.
Игрений, прихрамывая и понуро мотая головой, будто кланяясь земле, то и дело останавливался. Владимир проверял, не трет ли хомут шею, не высоко ли подтянут чересседельник.
Конь, повернув большую костлявую голову, смотрел на него усталыми глазами и дышал с присвистом, как дырявый кузнечный мех.
– Н-да, завели коня! Помню, у нас был из одров одер, но и то чуточку получше.
– В Алакаевке? Ты еще не рассказывал.
– То, Надюша, печальная страница нашей жизни. После страшной кончины Саши от нас отвернулись все знакомые. Все сослуживцы покойного отца. Для родственников мы как бы перестали существовать. Одни злобно осуждали всю нашу семью, судачили о либерализме Ильи Николаевича, другие боялись жандармерии. Жить в мещанском Симбирске стало невыносимо, – казалось, собаки и те лаяли на нас свирепее прежнего. Как быть? У матери нас осталось на руках пятеро, и первое время она немного растерялась, хотя это и не в ее характере. После моей первой ссылки опасалась, что меня опять могут посадить. Продала симбирский дом и купила хутор около той самой Алакаевки. Думала, что мы с Митей «сядем на землю», как тогда говорили, и увлечемся сельским хозяйством.
Конь, передохнув, мотнул головой чуть не до колен и с хрустом в костях потянул скрипучую телегу. Владимир шел рядом. Надя тоже хотела спрыгнуть, но он остановил ее:
– Ты сиди. Одну-то довезет. – Подал ей вожжи. – Так вот. Переехали мы туда к лету и сразу почувствовали себя дачниками. Правда, не расставались с книгами. У младших гимназические учебники, у меня – университетские… Там по соседству был хутор, где жили коммуной народники. Они пытались на деле доказать: дескать, в России коммунистического строя можно достигнуть через крестьянскую общину. Я стал бывать у них. И всякий раз завязывались жестокие споры. Спорили мы с цифрами в руках, со ссылками на книги. Они утверждали, что Россия минует капитализм и пойдет своим путем. Я предложил провести статистическое обследование деревни Неяловки, с помощью Марка Тимофеевича отпечатал в типографии две с половиной сотни опросных листов. Опрос, понятно, показал, что капитализм проник в деревню.
Мерин снова остановился, теперь уже вблизи леса. Владимир досказывал, стоя у телеги:
– О моих спорах мама, конечно, все знала. У нас от нее не было и нет секретов. Правда, ей было нелегко переломить себя. Она слушала, как мы под аккомпанемент Оли пели «Коперника» с добавленным куплетом: «Монах стучится в двери рая, апостол Петр ему в ответ: «Куда ты, харя проклятая, здесь для тебя ведь места нет». Это ее не шокировало, – она уже давно перестала ходить в церковь. Не волновало ее и то, что мы все не носили нательных крестиков. Но, когда мама услышала, что мы поем «Марсельезу» и «Debout, les damnes la terre»[7]7
«Интернационал» (франц.).
[Закрыть], она надолго задумалась и постепенно поняла свою ошибку, единственную в жизни. Алакаевку продали, переехали в Самару. Мама вовремя увидела, чему посвятили себя все ее дети, и это большое счастье, Надюша, что она у нас такая. Наши с тобой друзья-подпольщики – ее друзья. И Алакаевку мы вспоминаем именно потому, что там мама, отбросив кратковременные заблуждения, стала нашей единомышленницей. Так же, как теперь Елизавета Васильевна.
– Не теперь, Володя, а давно. Мама знала, когда я в Питере три года ходила в кружки марксистов.
Владимир слегка тряхнул руку жены:
– «Теперь» – в том смысле, что мы все вместе.
Подойдя к коню, он взялся за оглоблю:
– Ну, Игрений, еще немного! В лесу отдохнешь. – Повернулся к Наде и рассмеялся: – Получается по Глебу Успенскому: иллюзорная «четверть лошади» из статистических таблиц! У нас, правда, половина живой, но… Как бы не пришлось самим эту половину тащить до дому!
Коня распрягли на лужайке, пустили пастись. Сами с корзинами пошли в густой бор, где земля была, словно войлоком, покрыта толстым слоем сухой хвои.
– Вон они, рыжички! – Владимир бросился вперед.
– Где? Я не вижу.
– Кругом нас. Приглядись. Вон-вон один пробился наверх, а остальные попрятались. Мне доктор Крутовский рассказывал, как их искать. Смотри: хвоя немножко припухла. – Владимир наклонился, осторожно разгреб корку. – Вот он! – Срезал ножиком и подал Наде. – Полюбуйся: на срезе даже выступил сок. И как пахнет! Лесом, хвоей. Доктор говорит: соленые со сметаной хороши! А уж он-то знает толк в дарах сибирской природы!
На одной полянке собрали несколько десятков. Потом Владимир осмотрелся и опять устремился вперед:
– Сюда, Надюша! Здесь еще больше!
– У тебя, Володя, настоящий грибной раж!
– Но ведь это в самом деле интересно! Тут гриб или не гриб? Ошибка? Нет, есть еще один!
– Я тоже ищу с азартом, но ты сегодня вроде одержимого!
Переполненные корзины покрыли пахучим папоротником, поставили на телегу, а сами пошли пешком.
Игрений опять останавливался несколько раз, пока добрались до дому.
В тот же день расстались с «пол-лошадью», и Надя написала свекрови шутливую фразу: «…это наше хозяйственное предприятие потерпело фиаско».
С одной почтой – куча писем.
И вдобавок телеграмма!
Владимир тут же при почтаре и волостном писаре прочел ее; сдерживая радость, подал Надежде. Та, прочитав, чуть не вскрикнула от восторга: Митя освобожден из Таганки!
Хотя его сослали в Тулу, но мать надеется, что разрешат отбыть ссылку у них в Подольске.
А дома, едва успев перешагнуть порог, Владимир крикнул, будто только что узнал эту новость:
– Ура! Такой почты не было давно! Елизавета Васильевна, Митя – на воле! Теперь я за мамочку спокоен.
– Ну и хорошо! Будете писать – от меня всем поклоны.
Они читали и перечитывали письма.
От матери, от Анюты. От Кржижановских из Теси и от Юлия Цедербаума из Туруханска. Надя получила письмо от жены Струве:
– Вот сюрприз! Кто бы мог подумать?.. Сегодня – радость за радостью! И такое письмо! Володя, отложи всё – читай это. Нина Александровна держит корректуру «Экономических этюдов»!
– Свежо преданье!..
– И я бы не поверила, хотя меня с ней многое связывало в гимназии… Но вот смотри сам: «уже седьмой лист был». Снова кричи ура. Ведь ты уже терял всякую надежду.
– Подожду кричать. Пока не увижу книги у себя в руках. Мы с тобой преотлично знаем окаянную жандармскую машину и цензорских церберов. Однако… Седьмой лист? Это очень хорошо!
Вот и последнее письмо. Из Архангельска, от незнакомого человека. Что там в колонии ссыльных? Чем они живут?
Еще не бывало, чтобы все письма приносили радость. Чаще всего содержали горе и уныние, сетование на неимоверные трудности жизни и возмущение бесправным существованием.
И предчувствие не обмануло.
– Ужаснейший исход! – Владимир всплеснул руками. – Надюша, Мария Германовна тоже застрелилась. Да, суровая правда. Совсем уже собралась в дальний путь, и тут пришло прощальное письмо Николая Евграфовича… Раненое сердце не выдержало. На другой день она… По дороге на кладбище…
Они долго сидели молча, думая об этой преждевременной смерти, о новой утрате.
Надежда знала покойную только по рассказам Володи, но и у нее была острейшая горечь на душе, как будто потеряла близкого, родного человека.
Глава пятая
1
Поседела от раннего снега северная тайга.
Нещадный ветер осыпал с лиственниц оранжевую хвою, обдирал с берез золотые листья и кидал в студеные воды Енисея, наполовину покрывшегося ледяным «салом».
Пароход «Модест» возвращался из последнего рейса, устало тянул за собой две баржи, груженные рыбой.
Пассажиры опасливо посматривали на реку: довезут ли их до Красноярска? Того и гляди – загустеет лед, и пароход, обломав деревянные плицы, беспомощно уткнется в берег.
Впереди с обеих сторон подступили горы. У подхода к ним – Казачинский порог, самый опасный на всем пути. Его не так-то просто одолеть. Да еще с двумя баржами. Немало посудин крупнее «Модеста» Енисей поопрокидывал там с пробитыми бортами. Немало панихид справили попы в церкви села Казачинского…
С верхней палубы тревожно посматривал на берег Лепешинский.
Три часа назад он поднялся на борт парохода, занял место в общей каюте третьего класса, расположенной в корме. Грузчики внесли его багаж: сундук и сверток с пожитками да два ящика с книгами, журналами и рукописями. Среди его бумаг была большая связка писем от Глеба Кржижановского, Василия Старкова и Анатолия Ванеева. Были и письма Оли. Были бережно хранимые записочки, переданные ею в одиночную камеру петербургской «предварилки» еще в ту пору, когда она ходила к нему на свидания как «невеста», подысканная подпольным Красным Крестом. Те записочки – ценнее всего.
«Как она одна там, на новом месте? – думал теперь Лепешинский, прогуливаясь по палубе скрипевшего от натуги «Модеста». – Здорова ли? Ждет меня не дождется. Написала, чтобы я взял на дорогу провизии на шесть дней. Заботливая! Надеется, что приеду до зазимка. А если придется задержаться мне в Красноярске, то денег, говорит, можно занять у Красикова. Не забыла посоветовать!.. А я, пожалуй, успею…»
Он тревожился потому, что первые роды у Оли были злополучными, – недоношенный мальчик родился мертвеньким. «А что нынче готовит им судьба?..»
Баржи причалили к пустынному берегу. Значит, близок Казачинский порог.
Пантелеймон прошел на нос. Даль скрывали высокие скалистые горы, стиснувшие реку каменными челюстями. Вырвавшись из теснины, Енисей неистово буянил на крутом сливе. Всю долину заполнил шум и плеск.
Острые подводные камни, как клыки чудовища, вспарывали реку. Тугие струи извивались между ними и, несмотря на тяжелое ледяное «сало», покрывались шапками пены.
Пока «Модест» ждал очереди на проход через порог, подошел заморский «Scotland» и встал на якорь. Подошел «Минусинец» с баржей и тоже встал. До темноты они едва ли успеют пройти вверх, скорее всего заночуют тут.
К «Модесту» спустился буксирный пароход «Николай», прозванный казачинским бурлаком, и подал трос. Тотчас же на семафорном столбе появился знак: проход разрешен. Оба парохода протяжно загудели и, едва преодолевая бурное течение, двинулись друг за другом к узкому проходу, пробитому среди камней. Позади тянулась баржа.
А навстречу с гигантской силой и скоростью мчалась неукротимая река, пятнистая ото льда. По скалистой лестнице вода падала со ступеньки на ступеньку, и студеные брызги утолщали на берегах ледяную броню.
Машины обоих пароходов работали изо всех сил, но, только присмотревшись к ближним камням, можно было заметить, что они все же продвигаются вершок за вершком.
Вошли в борозду шириной каких-нибудь восемь сажен. «Модеста» качало, как на штормовой волне. Временами нос его зарывался в пенистую воду, а брызги, тяжелые от «сала», взлетали до второй палубы.
«Как между Сциллой и Харибдой», – припомнил Лепешинский скитания Одиссея.
Трос, натянутый до предела, дрожал над водой. Если он, не дай бог, порвется… От «Модеста» и баржи останутся одни щепки.
Через час опасность миновала: пароход-бурлак помог выбраться всему возу на глубоководье спокойного верхнего плеса.
Там «Модест» оставил баржу и, развернувшись, пошел за второй. Вниз по течению мчался быстрее скорого поезда. Мелькали деревья на берегу, мелькали огромные валуны, торчавшие из воды, сливались в скалистые гряды.
Но вот борозда фарватера круто уклонилась вправо. На неловком повороте что-то хрустнуло, – порвалась рулевая цепь, – и пароход, накрениваясь, вышел из повиновения, повернулся поперек реки. Пронзительно завыл гудок, извещая о беде.
Чтобы попытаться снова войти в борозду, капитан дал задний ход, но Енисей, играя суденышком, принялся кидать его, как щепку, со струи на струю и, разъярившись, с размаху ударил о большущий камень недалеко от левого берега. Все закачалось, затрещало. Корму будто отрубило топором, и она понеслась вниз по течению, подобно половинке скорлупы ореха. Из машинного отделения вывалился полуголый кочегар, докрасна разогревшийся у топки, и, разгребая шугу, пробивался к береговой отмели. Какой-то парень, едва успев ухватиться за доску, скрылся в бурунах. Поплыли сундуки и корзины. Поплыли ящики с книгами и рукописями Лепешинского… Он махнул рукой, – выбраться бы самому из беды.
В трюм хлынула вода.
Не взорвался бы котел… Успеть бы за борт… Может, вынесет на мелкое место.
По нижней палубе с грохотом покатились от борта к борту бочки с рыбой, и пароход повалился на бок.
Хозяин бочек, тучный бородач, упал на колени и, вскинув руки к небу, плаксиво завопил:
– Микола-батюшко!.. Вызволи, святой угодник!
Из каюты первого класса на четвереньках выполз жандармский полковник в синем мундире и умолял всполошенно бегавших людей:
– Помогите! Ну, кто-нибудь… Дайте руку!
А впереди у борта металась женщина с младенцем на руках. У нее растрепались волосы на ветру, широко открыты безумные глаза. Еще секунда, и она уронит кричащего ребенка в реку или вместе с ним свалится за борт.
Мелькнула в сознании Оля: «Доведется ли снова вместе?..»
И Пантелеймон Николаевич, пробежав мимо жандармского полковника, крикнул женщине:
– Стойте! – Выхватил у нее ребенка. – Я ловчее вас.
Прижимая его левой рукой к груди, правой придерживаясь за поручень, побежал возле борта.
Камень, о который разбился «Модест», уже облепили пассажиры. Сорвавшиеся вниз, стоя по пояс в ледяной воде, уцепились за его щербатые бока.
Младенец пронзительно вскрикивал. Казалось, вот-вот задохнется у груди Лепешинского.
Мать с отчаянным визгом бежала за ним…
2
…Месяцем раньше Лепешинский провожал на пароход жену.
Им не хотелось еще одну зиму жить на севере. К тому же они опасались, что местный полицейский заседатель, взяточник и держиморда, разгневанный на то, что с ним не захотели «играть в картишки», может в очередном доносе обвинить «в нелегальном общении с местным населением». Тогда не миновать жестокой кары. И у них возник план: Ольга поищет себе службу где-нибудь в южных волостях, а потом Пантелеймон будет просить разрешения отбыть там последний год ссылки. План удался, – знакомый врач подыскал для молодой фельдшерицы вакантное место в селе Курагино, у подножия Восточных Саян.
Вспоминая о первых злосчастных родах и опасаясь неожиданностей в далеком пути, Ольга пригласила себе в помощницы пятнадцатилетнюю девушку Лену Урбанович, дочь поляка, сосланного еще в 1865 году за изготовление фальшивых паспортов для участников восстания. Родители сказали:
– Увозите далеко, так берите ее в дочери.
Начались сборы в дорогу.
Ольга уложила все вещички в чемодан. На дно запрятала портреты Карла Маркса, Николая Чернышевского и Софьи Перовской, написанные и подаренные Пантелеймоном ко дню их свадьбы.
Пантелеймон подал жене карту:
– Вот посмотри: Курагино не так уж далеко от Шушенского. И в оба эти села дорога – через Минусинск. Может, тебе удастся повидаться с Ульяновым. Поклон ему нижайший!
На проводы собралась вся колония ссыльных – коммуна, целый год питавшаяся совместно.
– Оленька! Милая! – говорила за ужином Лирочка Якубова. – Развалится у нас общий стол с твоим отъездом. Ты всех тормошила. И огурцов на зиму насолили, и грибов, и капусту вырастили, и картошки накопали…
– И сена накосили, – в тон ей добавил один из друзей.
– Посмотрела бы я, как вы станете доить корову! – усмехнулась Лирочка. – Остается нас две женщины. Через день доить да стряпать – невмоготу.
– Как-нибудь обойдетесь, привыкнете.
– Без тебя, Оленька, квашня без дрожжей. Я такой хлеб выпеку, что все зубы поломают.
Пришли деревенские парни и девушки, за один год полюбившие певческие вечеринки; принесли медового пива.
Зная, что по улице похаживает стражник, провожане запели безобидное: «Что так скучно, что так грустно…»
Утром все ссыльные и деревенские хористы собрались на обрывистом берегу, где пришвартовался пароход. Из всех домов вышли бабы проводить беспокойную лекарку. И белые платочки, словно зимние куропатки, взлетали над толпой, пока пароход не скрылся за островом, мохнатым от зарослей тальника и черемухи.
