Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Ну и что там нового?
– Кресты на соборе заново позолотили! В ясный день горят, как солнышко!
– И это – все новости?
– Кому – какие. Вы ждете свои, а нашему брату, деревенскому жителю, нужны другие. – Ермолаев снова вздохнул. – Может, бог милует, оклемаются бычишки.
– Движение по мосту через Енисей еще не открыто?
– Слышно, скоро освятят. А покамест бродяжню, варнаков да ваших «политиков» по тракту гонят. Три партии на моих глазах прошли: большу-ущи-ие!
– Говорите, политических много?
– Считать не пересчитать. И откуда только берутся? Девки и те в политику ударились! Чего им недостает? У нас к дождю комар одолевает, а там… Перемены, что ли, ждать?
– Н-да, – задумчиво молвил Владимир Ильич. На вопрос не ответил. Он уже приучил себя к осторожному разговору с волостным казначеем. Чего доброго, донесет полиции, жандармам: дескать, разводит «политик» смуту. А за этим непременно последует добавка к сроку ссылки. – Так комары, говорите? Они у вас при всякой погоде злые. Даже сквозь кожаную перчатку прокусывают!
– Умеете вы все на смешок повернуть!.. Ну, а мои красноярские новости добрые: молотилку славную купил! Хватит с овином маяться. Нынче до зимы весь хлеб обмолочу! И сортировку отменную привез – отбирает зернышко к зернышку!
– Значит, вы стоите за машины, за развитие промышленности, за новые фабрики и заводы?
– А как же? Сил нам добавляют!
«И против вас силы добавляются», – подумал Владимир Ильич.
А Симон Афанасьевич, неожиданно переменив разговор, стал задавать вопрос за вопросом: доводилось ли собеседнику ездить во Францию? Как называют ту державу? И какое там правительство? Услышав короткие и настороженные ответы, насмешливо шевельнул усами:
– Республика – значит, режь, публика! Вместо царя – президент. И – депутаты от народа. Де-пу-та-ты, – повторил Симон Афанасьевич, чтобы получше запомнить. – А в Англии, – я читал в газете, – королева. Баба! Мужика-то не нашлось, что ли? А при ней этот самый такой же, как во Франции, па-ра-ла-мен. Так скажите мне, господин Ульянов, в чем же разница?
– Не знаю. Думайте сами.
– Вы все знаете, только со мной не хотите говорить по душам. А мое соображение такое: можно и у нас, как в этой самой Англии. Даже лучше: у нас все ж таки не баба, а царь. Мужик! Что кому надо, говори в па-ра-ла-ме-не. И в Сибирь погонят одних варнаков. Жисть пойдет, как по маслу. Тихо, мирно… Вижу – не согласны.
– Как же я могу согласиться? – Владимир Ильич прихлопнул у себя на щеке огромного паута с бронзовым брюшком и малахитовыми глазищами. – Вот сегодня редкостная тишина в природе. А посмотрите, – показал овода на ладони. – И не одни пауты пьют кровь – слепни кусаются еще больнее.
– Опять шутками отделываетесь. Дали бы книжку про все порядки. У вас поди есть?
– Все дозволенные. – Владимир Ильич встал, и голос его зазвучал холодно, отрывисто. – Никому никаких книжек не даю.
– С вами, видно, не споешься. – Симон Афанасьевич тоже встал, оттолкнувшись одной рукой от земли. – А я-то думал пригласить отобедать с нами. Баран сварен. Для «дружков» прихватил четверть из казенки. А мы бы с вами и госпожой Крупской… Я ведь крепкого тоже не потребляю. Кумысу бы выпили. Пастухов я заставил делать – к киргизам съездили, обучились. Ладный получается: в нос шибает не хуже шамапанского. Иль мадеры бы. Из Красноярска я привез.
– Для работников?! – спросил Владимир Ильич с колючей хитринкой.
– Что вы?! – Под усами Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. – Не в коня овес!.. Захватил сюда, чтобы вас попотчевать.
– Напрасно беспокоились. Мы пообедаем на бережке у костра.
И Симон Афанасьевич, крутнув головой, пошел вверх, к стойбищу, откуда сильнее прежнего пахло гарью, дымом, конским и людским потом, степной бараниной да шипучим кумысом.
Домой плыли сначала по Енисею, потом – по Шушенке. Надежда держала в руке веточки солодки. Владимир опять сидел в гребнях, лицом к кормовщику. Спросил его:
– Ты, Иван Сосипатрович, что-то совсем не пьяный? Водки не хватило? Или хозяин плохо угощал?
– А ну его к лешаку! Я бы ни в жисть не пошел подсоблять… Да боюсь, коровенку за подать уведут…
– Что ж ты не сказал нам.
– У вас лишние-то деньжонки откель возьмутся?.. А там, – Сосипатыч концом весла ткнул в заенисейскую сторону, – все сковырнулись, ажно землю носами пашут. Я приметил: бутыль казенная, а водчонка мутная, ровно он из лывы зачерпнул. Табашного настою, холера, добавил, чтоб одним стаканом свалить. И заедки нутро не принимат. Маются мужики. Глаза бы мои не глядели.
– И ты не попробовал хозяйского угощеньица?
– Провались он в тартарары! Мне тайком от него кумысу поднесли.
Владимир, на минуту опустив весла и обернувшись к Надежде, коротко пересказал разговор с Симоном Афанасьевичем над речным обрывом.
– Ни стыда у него, ни совести, – подтвердил Сосипатыч, сердито загребая воду кормовым веслом. – Другой бы рубля не пожалел, а этот, язва, шесть гривен. А мне теперича руки надыть в бане отпаривать. Скупердяй бессовестный!.. Как ты говоришь, Ильич? Спалататор?
– Да, эксплуататор. И он, ты знаешь, Надюша, за парламент! Только не французского, а английского типа, чтобы – при царе-батюшке! И сам не прочь в депутаты. Опаснейший из противников.
На следующий день, вспомнив о серебристых бликах на миражных озерах, о метелках цветущей солодки, Надежда написала своей будущей свекрови:
«А за Енисеем чудо как хорошо!»
8
Шестого июля 1898 года Минусинский исправник Мухин отдыхал после сытного обеда, когда из полицейского управления пришел дежурный помощник.
– Важная надобность, – объяснил исправнице. – Будите, почтенная.
Мухин, полусонно зевая и накидывая подтяжки на плечи, вышел из спальни в мягких шлепанцах.
– От его превосходительства, – прищелкнул каблуками помощник, подавая телеграмму, записанную на особом бланке. – Экстренная депеша.
Глянув на первые слова, исправник сердито сплюнул:
– Тьфу! Стоило будить… Я думал: предписано беглых искать. Или генерала встречать. А тут… Опять Ульянов! Хлопот на мою голову!.. – И, возвращая телеграмму, распорядился: – К утру приготовь нарочного в Шушенское. Тройку. Пусть знает – от самого губернатора распоряжение!
Еще раз зевнул, расправил плечи.
– Сон разбит. А снилось что-то завлекательное… Теперь и не припомню… – Потер руками щеки, с порога спальни добавил начальственным тоном: – За исполнением проследить, как полагается. И после сего – донесение по всем статьям.
Телеграмма губернатора подействовала, – отец Иоанн согласился без третьего оглашения обвенчать в пятницу, 10 июля. На приготовления и хлопоты оставалось два дня. Ими с утра до вечера были заняты все трое.
Владимир первым делом перевез в дом Петровой книги, разместил их на полках в своем рабочем углу, где уже стояла новенькая конторка, пахнущая краской. Потом с помощью Надежды поставил в той же комнате две железные кровати.
В пятницу утром он отвел туда Дженни и привязал за ножку стола. Собака не хотела оставаться одна в незнакомом доме, грызла ременной поводок и скулила до тех пор, пока он не принес ружье и патронташ, один вид которых успокоил Дженни.
Больше всего хлопот выпало на долю женщин. Они начали со стирки. С дощатых мостков полоскали белье в Шушенке, гладили чугунным утюгом, привезенным с собою из Питера. Накануне свадьбы занялись стряпней. Тут им вызвалась помочь Прасковья Олимпиевна, великая мастерица по этой части. Она приготовила из крупчатки пончики и хворост. В день венчания обещала испечь пирог из тайменя.
– Не сговорились раньше, – упрекнула Елизавету Васильевну, – я медовухи бы наварила – с одного бы стаканчика заплясали! Аль в казенке купите четверти три?
– Наши водки не пьют, – сказала Крупская-старшая. – Ни капли.
– Фи-и, отродясь не слыхивала, штоб на свадьбе да не погулять! Один-то-разъединственный раз в жизни!
– Мы – тихо, скромно. Бутылочку портвейна. А водку – только для гостей да поручителей. Две бутылки.
– Воробью на глоток!.. Ну, а кольца у молодых какие куплены? Небось, – Прасковья Олимпиевна пошевелила золотое на своем пальце, – поширше моего?
– А-а! Про кольца я и забыла спросить, – спохватилась Елизавета Васильевна, крикнула: – Володя! Покажи Прасковье Олимпиевне обручальные кольца.
Владимир Ильич вышел с порозовевшими щеками.
– Колец нет. Я просто не подумал.
– Как же это ты, миленький?! О самом важном забыл!.. Где теперь возьмете? Придется – нарочного в Минусу.
– Выход есть. У вас найдется два пятака? Оскар сделает.
– Наденьке из медного пятака?! Ты бы еще придумал – железные. Да она… И людей стыдно.
Прасковья Олимпиевна прикрыла рот рукой: вот так квартиранты отыскались! С кольцами из пятаков!
– Все равно мы их носить не будем, а на какой-то час и медные послужат. Вы не волнуйтесь. Поверьте, ни один здравомыслящий нас не осудит.
Услышав разговор, из дальней комнаты вышла Надежда:
– Мама, медные кольца – очень хорошо. Других нам не нужно. Я бы даже постыдилась надеть.
– Ну, как хотите. Я свое слово сказала.
– Пятаки я могу одолжить, – ужимчиво молвила хозяйка. – У меня найдутся.
– Не беспокойтесь, свои отыщутся.
Елизавета Васильевна достала из маленького старомодного ридикюля два пятака, молча подала Володе.
Появилась новая забота – о шаферах. Владимир Ильич хотел позвать Сосипатыча, но тот объяснил – нужны холостяки. Оскара и Леопольда? Тоже нельзя: один – католик, другой – лютеранин.
Священник ворчал:
– Не внимали моему пастырскому совету. А сами не мыслите благолепия. Без посаженого родителя, без тысяцкого и свах… Один грех с вами, такими-то!
В церкви было прохладно и пусто, – все девки и бабы вместе с мужиками еще утром уехали на сенокос.
Жениха ждали трое близких ему людей: Ян Лукич, Иван Сосипатрович и Оскар Александрович. Больше всех волновался Сосипатыч. Он то выходил на паперть, то снова возвращался в полумрак старинного здания, насквозь пропахшего воском, ладаном да пылью многих десятилетий.
Еще накануне, как перед большим праздником, он попарился в бане, сегодня с утра расчесал волосы и бороду. Новую рубаху из розового ситца подпоясал тканым гарусным пояском с большими кистями на концах. Владимиру Ильичу он напомнил о поручителях.
– Да, да, – отозвался тот и попросил сходить в лавку Строганова, где могли оказаться покупатели. – Только самого лавочника не зови.
– Про то, Ильич, не толкуй, – успокоил Сосипатыч. – Не нашего поля ягода в туесок негодна.
Не прошло и десяти минут, как он привел мужика и двух парней. Псаломщик Наркисс Тыжнов записал поручителей в «брачный обыск». Парни охотно согласились стать шаферами.
А через площадь уже шла, сопровождаемая Варламовной, Надежда в длинном белом платье, перехваченном широким кушаком с нарядной серебристой застежкой. За спиной покачивалась пышная коса, перевитая белой лентой.
Крупская покинула мрачный зыряновский дом, чтобы в час венчания стать Ульяновой и потом вместе с мужем и гостями отправиться на новую квартиру, где их нетерпеливо ждет мать.
Надя знала, что за свадебным столом кто-нибудь непременно крикнет: «Горько!» Володя, по народному обычаю, при всех поцелует ее. Конечно, неловко и смущенно…
Глава четвертая
1
А через три дня на них свалились новые тревоги и волнения.
Четырнадцатого июля утром Ульяновы пошли встречать почту. Надя сказала:
– От кого-то получим письма. У меня колотится сердце. Радостные или…
– Конечно, радостные. Поздравления! Телеграмму от мамы и сестер, письма от Кржижановских и Старковых. Вот увидишь!
Получили письмо от Ляховского. Он поздравлять не мог – еще не знал о свадьбе.
Как они там с Николаем Евграфовичем в далеком Верхоленске? Здоровы ли?..
– Извини, Надюша… – Владимир посреди улицы, слегка замедлив шаг, вскрыл конверт, глянул на первые строки, и рука у него дрогнула. – Это ужасно! – Снова глянул на письмо: не ошибся ли? – Ужасная весть!
– Что, что, Володя? С кем-то несчастье?
– Громаднейшее. Похоронили Федосеева, редчайшего человека. Самоубийство! Это не укладывается в моей голове. Не могу примириться. И не могу назвать иначе, как убийством. А убийца – в горностаевой мантии!
Елизавета Васильевна из окна увидела расстроенные, бледные лица обоих, вышла встретить у крыльца, чтобы узнать, с кем из родных случилась беда. Не с Марьей ли Александровной? Или с Митей в московской тюрьме?
Не дожидаясь тревожного вопроса, Владимир Ильич сказал:
– Погиб в ссылке один товарищ, наш единомышленник. Очень хороший человек.
Крупская-старшая перекрестилась и, посторонившись, пропустила в дом. В своей дальней комнате Ульяновы несколько раз перечитали скорбное послание, и Владимир долго ходил из угла в угол, вполголоса повторяя:
– Такая невосполнимая утрата! И самая неожиданная. Потеряли Запорожца, теперь – Николая Евграфовича.
Жена взяла его за руку. Он подумал: «Хорошо, что мы вдвоем».
Надежда понимала, что нет слов, способных быстро успокоить сердце, но молчать она не могла, сказала чуть слышно:
– В партии много хороших товарищей…
– Да. И еще будут потери, пока мы победим… А Федосеев навсегда останется в памяти. Он был первым марксистом на Волге. В кружках любили его, на редкость талантливого революционера. Да, талант – это не только сочинять стихи, писать картины или играть на сцене, но и подымать народ на революционную борьбу. Федосеев это мог бы делать. До конца наших дней нам будет недоставать преданнейшего борца.
Весь день Владимир думал и говорил только об этой утрате.
За обеденным столом сидел задумчивый. Котлеты оставил нетронутыми. И вечером, словно больной, ограничился стаканом чаю.
Елизавета Васильевна спросила, что приготовить для него на завтра. Может, купить курицу и сварить бульон?
– Нет, не нужно. Я же совершенно здоров. И все пройдет.
Она подумала: «Словно родного брата похоронил».
Ночью Владимир долго не мог заснуть: то закрывался простыней, то откидывал ее, то садился на край своей кровати и спрашивал:
– Не спишь, Надюша?
– Не сплю. Не могу.
– И я не могу. Разворошена память. Перед глазами – Волга, наши первые шаги. Казань, Самара…
Чем отвлечь от раздумья – Надежда не знала. Она подсела к нему, положила руку на плечо. Владимир вспомнил Гопфенгауз:
– Опасаюсь за нее. Мария Германовна – редкая женщина. Родилась в дворянской семье. Воспитывалась в Смольном институте. Однажды в доме своей сестры, вышедшей за вольнолюбивого человека, дававшего приют нелегальным, видела нашего Сашу, слышала, как он возразил сторонникам «малых дел»: «Чудаки! Из-за чего спорят? Агрономия, статистика, земство, непротивление злу – вот каша-то! А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает». И в душе девушки все перевернулось. А потом на сходке – встреча с Федосеевым, любовь на всю жизнь. К нам она приезжала десятки раз, привозила его письма, рукописи. В нашей семье принимали ее, как свою… Из года в год Мария носила ему передачи в тюрьмы. А потом и сама попала в ссылку. И все годы считала себя его невестой… Что с ней будет, когда узнает о трагедии?
– У нее хватит силы воли, чтобы пережить. Она же революционерка.
– А Николай Евграфович?.. Чуткие сердца бывают хрупкими… Н-да, самым отвратительным в ссылке становится «интеллигентоедство». Юхоцкому и его присным невдомек, что на этот пагубный путь их толкают наши враги из охранки и жандармерии. Травлю интеллигентов-марксистов подогревает полиция: сбавляет ссыльным-рабочим казенное пособие, даже совсем отказывает. Дескать, проживут физическим трудом.
– Неужели Оскару откажут? И Проминскому с его большущей семьей?
– И еще подливают масла в огонь оппортунисты из «Рабочей мысли» с их предательским девизом: «Рабочие для рабочих». Ты читала, знаешь.
– Неужели подленькая газетка могла дойти до Верхоленска?
– Теряется доброе, здоровое слово, а это… Наверняка дошла. И Федосеев не выдержал пакостных наветов. Да и здоровье, видать, подвело. Вот и счел себя ненужным… Успел ли он закончить книгу? И дойдет ли корзина с его архивом до Глеба?..
– Я думаю, дойдет.
– А Мария Германовна?.. Ты только представь себе, Надюша, север, глушь. Никого из единомышленников нет, ни одной души. И вдруг приходит эта страшная весть. Надо, действительно, иметь огромную силу воли, чтобы не оказаться перед гамлетовским вопросом…
В среду 15 июля уходила почта, и Владимир Ильич написал старшей сестре в Подольск, где мать с дочерью проводили лето:
«…Н.Е. покончил с собой… Оставил письмо Глебу… а мне, дескать, велел передать, что умирает «с полной беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования». Не ожидал я, что он так грустно кончит. Должно быть, ссыльная «история», поднятая против него одним скандалистом, страшно на него повлияла».
С той же почтой Ульяновы отправили свой взнос на постройку оградки и надгробного памятника.
2
Неожиданно приехал Василий Старков. Друзья обнялись.
Оглядывая гостя и похлопывая по плечам, Владимир Ильич сыпал восторженные слова:
– Здравствуй, Базиль! Здравствуй! Рад видеть тебя здоровым. А загорел-то как! Из Египта, что ли?
Василий начал рассказывать с неизменной обстоятельностью: после постройки дамбы, ограждающей Минусинск от весеннего паводка, исправник разрешил ему наняться к купцу Лыткину техником на солеварню, и сейчас он, Старков, возвращается в степь к месту своей работы. В Шушенское заехал – сорок верст не околица! – ненадолго.
Едва дослушав до конца, Владимир Ильич стал расспрашивать: поправилась ли жена, здорова ли теща, как Глеб с Зиной? И, не дожидаясь ответа на последний вопрос, крикнул в соседнюю комнату:
– Надюша, в Теси тоже сыграли свадьбу. Очень рад! – Снова схватил гостя за плечи. – Поздравляю тебя с молодоженами! А им отправим депешу. Хорошо, что заехал. Молодчина! Так, говоришь, нанялся соль добывать? Дело доброе. И время пролетит быстрее.
Выйдя к ним, Надежда подала руку гостю. Старков, спохватившись, принялся поздравлять:
– И вас тоже с законным браком! От всей души! И от моей Тончурки – то же самое, и от Глеба с Зиной, и от Эльвиры Эрнестовны! Все были рады такому приятному событию. И все желают вам наследников да наследниц, сынков и дочек.
– Ну, уж ты так сразу. И оптом.
Надежда, покраснев, показала глазами на стулья:
– Да вы садитесь.
– Мое пожелание вполне естественное, – продолжал Старков с той же неторопливостью. – Вот у нас уже была первенькая… Да радость оказалась недолгой. И за судьбу роженицы боялись – Тончурка вся слезами изошла по ребеночку. Сонечкой звали…
Чтобы отвлечь гостя от тяжелых воспоминаний, Владимир Ильич хотел показать ему комнаты. Но тот все говорил и говорил о своих семейных, и прерывать было неудобно.
Пока он рассказывал, как ездили в бор за ягодами, как лошади испугались зайца, перебежавшего дорогу, и с такой быстротой рванулись в сторону, что все упали на землю, Надежда успела накрыть стол и пригласила к ужину.
– Эльвиру Эрнестовну подняли почти бездыханную, – продолжал Старков. – Боялись за ребра. Спасибо Тончурке, – она как фельдшерица успокаивает: на перелом не походит. А больная все лежит пластом.
– Так надо же в больницу.
– Сейчас ей не вынести дороги. Решили обождать. Тончурка уволилась с работы еще недели за три до своего несчастного разрешения и теперь не отходит от матери.
За столом Владимир Ильич наполнил рюмки малиновой настойкой, приготовленной Елизаветой Васильевной, и вернулся к началу разговора:
– Значит, ты в степи, на соляном озере? И хорошо там у тебя?
– Солнце палит нещадно. Приезжай, Володя! Приглашаю для твоего же интереса. За нашим озером есть деревенька с довольно странным названием – Иудино…
– Так, так, – поторапливал Владимир Ильич, заинтригованный рассказом. – Я слышал о такой деревне. Говорят, там, как в Туркестане, искусственное орошение полей. Проведено местным крестьянином Тимофеем Бондаревым.
– Удивляюсь, Володя, откуда ты все знаешь?
– Ну, что ты?! Далеко-далеко не все. Многое не знаю, – не хватает времени, но о Бондареве доводилось слышать. Деревенский публицист, искатель правды. Человек толстовского толка в некоторой степени.
– Да, переписывался с самим Львом Николаевичем! Тебе бы интересно поговорить с этим крестьянином. О его основном труде мне там рассказывал один ссыльный.
– «Торжество земледельца, или трудолюбие и тунеядство». Так? Хорошее название!
– А я-то думал – удивлю рассказом. Трудолюбие Бондарева исключительное. В рукописи двести страниц, а он снял с нее чуть ли не десять копий!
– Послал царю, губернатору, Глебу Успенскому, Льву Толстому, в музей Мартьянову.
– Вот это толково! Буду в Минусинске – почитаю. Николай Михайлович разрешит.
– Не зря я разговор завел… А последний экземпляр старик завещал положить с ним в гроб.
– Разве он умер?
– Живой. Прошлой зимой, рассказывают, еще ребятишек учил. Школа у него вроде подпольной. Нагрянут власти, закроют, пригрозят, а уедут – он опять за свое. Пособия у него в классе: соха, лопата…
– Это по твоей части, Надюша. Интересно?
– Очень. Посмотреть бы самим.
– …борона, топор, – продолжал перечислять Старков, пригибая палец за пальцем, – хлебное зерно, серп, квашня…
– Даже квашня?!
– Девочки учатся хлеб выпекать. А на уроки географии он приглашает солдата, участника освобождения Болгарии, и матроса, плававшего вокруг света. Лоцман-плотогон у него рассказывает о порогах на реке Абакан.
– Умный старик, – сказала Надежда. – Использует все, что может.
– Нынче, говорят, плох. Недолго протянет. Но я отвлекся. По описанию ссыльного, Бондарев сверхоригинально преуготовил себе могилу. На двух каменных плитах, как древние люди на своих стелах, зубилом вырубил заглавия: «Памятник» и «Завещание». А ниже – два большущих послания потомкам! Я записал выдержки. – Старков достал тетрадь. – Слушайте: «О, какими страшными злодеяниями и варварствами переполнен белый свет! По всей России всю плодородную при водах землю, луга, леса, рыбные реки и озера, все это цари от людей отобрали и помещикам да миллионерам и разным богачам отдали на вечное время. А людей подарили в жертву голодной и холодной смерти».
– Гневное и страстное обличение!
– А вот на второй плите: «Все это я пишу не современным мне жителям, а тем будущим родам, которые после смерти моей через 200 лет родятся». И дальше: «Да неужели ты, главное правительство, способно только одних здоровых овец пасти, это помещиков и подобных им, а слабых овец оставлять на съедение кровожадных зверей?..»
– Давно известно, что способно.
– И Бондарев заканчивает на своей плите: «Вот как я 22 года ходатайствовал перед правительством о благополучии всего мира… Вот так сбудется реченное: да снийдите во гроб, как пшеница созрела, вовремя пожатая. Прощайте, читатель, я к вам не приду, а вы ко мне придете». Рядом с плитами поставил столик и завещал положить в него свою рукопись. Пусть приходят люди и читают на могиле.
– Да, страстные слова! Глубоко верные. И смелый он человек, этот деревенский обличитель. Повидать бы его. А вот авторская надежда, что потомки прочтут каменные послания, несостоятельна. Полиция от тех плит не оставит ни крошки. Но дело не только в этом! Через двести лет такое обличение не понадобится. Даже через двадцать. Оно останется, как историческое обвинение мучителям, заколоченным в гроб. Об этом теперь есть кому позаботиться.
На лодке плыли через Шушенку. Владимир Ильич сидел на корме, смотрел в синюю воду. С каждым взмахом его весло разбивало звезды, как белые кувшинки.
Половинка луны висела ярким фонарем, высветляла дорожку среди кустов.
По ней прошли в луга. Долго смотрели на остроглавые вершины Саян с их бесчисленными снежными гранями, залитыми лунным светом.
– Так, говоришь, напоминают Монблан, на который ты смотрел из Женевы? – спросил Василий, вспомнив об одном из писем Ильича. – Хорошо там, в Альпах?
– Природа роскошная. Я ехал из Вены через Зальцбург, родину Моцарта. Сразу за этой станцией дорога врезалась в высокие горы, вот так же покрытые вечными снегами. У самой насыпи лежали голубые озера. Я до Женевы не отрывался от окна. Обворожительные пейзажи, чистенькие, прибранные поселки, цветы. Но – не дома. Это чувство все время дает о себе знать, и я не променял бы олеографическую Женеву на Питер, на нашу Волгу. По Швейцарии хорошо проехать, посмотреть, отдохнуть, а жить и работать там русским нелегко.
– Плеханов тяготится?
– Он прожил за границей уже восемнадцать лет и, кажется, привык. Стал европейцем в полном смысле слова. А вот нам на первых порах будет…
Владимир взглянул на Надежду. Она отозвалась:
– Ничего, Володя, нам недолго.
– Конечно, недолго.
– После ссылки поедете в Швейцарию?
– Непременно. В России, сам понимаешь, невозможно издавать партийную газету. Все попытки оканчиваются провалом. Один-два номера и – разгром. А нам нужна постоянная боевая политическая газета.
– Мне Глеб рассказывал о твоих планах. Я одобряю, и ты, Володя, можешь рассчитывать на мою помощь и поддержку. А название придумал?
– Пока напрашивается одно, – я даже Наде еще не успел сказать, – «Искра». Как по-вашему?
– Чудесно, Володя! Ясное, светлое название, с прекрасной символикой. И мне нравится, что тут подчеркнута преемственность этапов революционного движения. От декабристов идет.
– Мы и эпиграфом поставим: «Из искры возгорится пламя». Твое мнение, Базиль?
– Лучшего и не придумать. Сбудется мечта, загоревшаяся в сердцах декабристов среди ада сибирских рудников. Они правы: маленькая искра может долго теплиться под слоем золы старого костра, а когда придет время…
– Вот-вот! Замечательно сказано! – Владимир обнял друга. – Приближается эта пора!
