Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
8
В газете «Енисей» Ульянов часто читал статьи и заметки Скорняковых. По инициалам догадывался, что это – отец и сын.
Кто они? Полтора года назад о них не было слышно.
И вот теперь Красиков вел его к Скорняковым. По дороге рассказывал:
– Из Енисейска переехали. Там старший Скорняков попал в число неблагонадежных еще за связь с Буташевичем-Петрашевским. Здесь сразу же задумал открыть библиотеку с «кабинетом для чтения». Губернатор не позволил, как того и можно было ожидать. Тогда Никита Виссарионович решил записать библиотеку на жену. Это удалось. Разрешение получили. А весной прибыл в тюремном вагоне их сын Леонид, студент Петербургского университета, член «Союза борьбы».
– Вот как!.. И что же он?
– Выслан на три года. Он-то и пишет…
– По статьям чувствуется – марксист!
Они шли пустынным – в поздний час – Садовым переулком. На углах домов белели трафаретки недавно появившихся номеров. Красиков сказал, что номера введены для удобства сыска да наблюдения, и красноярцы прозвали их полицейскими.
– Пусть так, но это – по-европейски, – отметил Ульянов. – Для всех удобнее. Иногда и начальство, не ведая того, делает нечто благоразумное. Знаете, почему префект Осман в средневековом лабиринте Парижа прорубил Большие бульвары? Проще простреливать улицы, разрушать баррикады восставших. А городу пошло на пользу.
Остановились у дома № 12. Красиков постучал в двухстворчатую ставню одного из окон, словно в стену тюремной одиночки. В ту же минуту послышались торопливые шаги в сенях, парадная дверь на невысоком крылечке распахнулась, и к ним вышел в пиджаке и манишке крупнолицый молодой, но уже степенный человек профессорской осанки.
– Вот вы какой! А по статьям я вас представлял себе иным – юным забиякой в косоворотке, – улыбнулся Владимир Ильич, пожимая руку. – Гостей принимаете? Время у вас есть? Хорошо. Я тоже очень рад познакомиться. Вас не удивляет, что назвал забиякой? Уж очень вы ловко и смело для легальной газеты даете отпор местным либералам! Такое встречается не часто в сибирской периодике.
– Вы, Владимир Ильич, я вижу, увлекающийся человек, – заметил Леонид Никитич, когда провел гостей в дом. – Перехваливаете меня.
– Не скромничайте. Я чувствую, что вам иной раз хочется размахнуться и ударить с озорством и силой Васьки Буслая, но… приходится умерять свой пыл. Умерьте еще немножко. В интересах конспиративности. Вы – на виду у всех. Если будете держаться в тени – сделаете больше. Ведь вы, я понимаю, пишете не для славы? Возьмите себе псевдоним, да не один. Однако что же я? С порога – поучения. Извините, невольно вырвалось.
– Я мотаю на ус, – рассмеялся Скорняков. – Спасибо. Вам со стороны виднее.
Владимир Ильич успел окинуть взглядом полки с книгами и, указав на дверь, спросил:
– А «кабинет для чтения» здесь? Вероятно, там будет нам удобнее, если есть запасный выход. Предусмотрели? Вот и отлично!
На столах лежали свежие газеты и журналы, но Ульянов, удерживаясь от соблазна, сказал, что читать придет завтра утром.
Поговорили о Питере, об общих знакомых, уцелевших при последнем «жандармском набеге», потом Владимир Ильич мягко и тактично спросил о здешнем кружке. И Скорняков начал перечислять своих кружковцев, не называя – по конспиративной привычке – ни фамилий, ни прозвищ.
Ульянов пригибал на левой руке палец за пальцем:
«Два столяра из железнодорожных мастерских, обойщик, слесарь. Очень хорошо! Еще столяр из депо. Великолепно! Табельщик лесопильного завода, – пригнул палец на правой руке. – Маляр. Все – рабочие! Лучшего и желать нельзя. Красноярцы – на правильном пути! Можно надеяться, депо и мастерские будут нашими крепостями».
– А кирпичный завод? – спросил Леонида Никитича. – Есть ли какие-нибудь связи?
– В библиотеке бывает один парень. Пока присматриваюсь к нему.
Зашла речь о беседах, и Ульянов припомнил свои лекции и рефераты в питерских рабочих кружках. Скорняков рассказал, что собираются они так же, как там, в разных квартирах, чаще всего в железнодорожной слободке, а иногда и в лесу. Летом это удобно. Правда, приходится выставлять охрану на тропинках.
Владимир Ильич посоветовал: красноярцам пора установить связь с другими городами, прежде всего с Томском, имея в виду не только рабочих, но и студентов; с Иркутском, помня о соседнем Александровском централе; с Читой и окрестными каторжными тюрьмами, где вольнолюбивый дух, конечно, жив со времен декабристов; с молодой станцией Обь – оттуда идут дороги во все стороны.
– Ну, я наговорил много. Вы сами знаете – это программа-максимум.
– Мы и должны стремиться не к малому, а к большому, – подтвердил Скорняков.
– Ты служишь на железной дороге, и у тебя огромные возможности, – подбодрил Красиков.
– В токарном цехе, я чувствую, будет забастовка. Один из нашего кружка работал на Урале, участвовал в серьезной стачке. Здесь рассказал своим товарищам. С ним согласны многие. Первое требование – по субботам восьмичасовой рабочий день. Для начала хотя бы по субботам.
– Пора сибирякам! И по крупному политическому счету.
– Выпустим листовку.
– Очень хорошо! – Владимир Ильич, не усидев, сделал несколько шагов между столиками. – А техника размножения?
– Техники еще нет, – ответил Красиков. – И не знаем, с какого конца начинать.
– Напишем от руки, – уточнил Леонид Никитич. – Печатными буквами.
– Много ли вы напишете? Два десятка. Капля вместо крайне нужного печатного моря! В этом отстает Красноярск. От маленького, заброшенного к черту на кулички Верхоленска отстает. Там покойник Федосеев размножил манифест партийного съезда! На мимеографе! Один человек! А Томск? Я не случайно упомянул студенческую Мекку Сибири, – там в университете уже не первый год работает печатня, правда – только гектограф. Но и это достойно подражания. Понимаю, трудно. – Владимир Ильич снова подсел к товарищам. – Пишите пока от руки. А содержание листовки?
– Против штрафов. Но на этом не остановимся. Добавим политики. Вспомним казнь Александра Второго. И скажем: казнить надо не царя, а русское самодержавие.
– Совершенно верно! – Ульянов, перегнувшись через стол, пожал руку Скорнякову. – О псевдониме не забудьте.
Когда шли обратно, Владимир Ильич думал о своей новой статье, которую он напишет, непременно напишет в ближайшее время:
«Семена социал-демократических идей заброшены уже повсюду в России. От Петербурга до этого далекого Красноярска, от Кавказа до Урала. Вот отличительная черта последних лет!»
Во всех дворах, звеня цепями, лаяли собаки. На улицах стучали деревянные колотушки сторожей.
Город спал глубоким сном.
9
– У нас тут появляется новая политическая хворь, – сказал Красиков, когда они пришли домой. – Вроде ветряной оспы, которая не так уж опасна, но все же…
– Если болезнь, то надо принимать меры. Выкладывайте, батенька, все: кто болен, какие признаки? Все, все.
– Наш коллега – присяжный поверенный Петр Иванович Кусков.
– Социал-демократ?
– В некотором роде…
– Поговорить бы с коллегой.
– Это можно. Хотя визит и не доставит мне удовольствия, но сходим. Я их с детства знаю, всех Кусковых. Три брата: врач, этот адвокат и инженер Леонид Иванович. В гимназии мы вместе учились. Теперь приехал в гости.
На следующий день вечером отправились к Кускову, позвав с собой Скорнякова.
В передней их встретил хозяин дома, плотный господин в крахмаленой манишке с высоким жестким воротником, между отворотами уголков которого едва умещалась холеная бородка. Он только что вернулся из суда и еще не успел снять фрака. На его пухловатых пальцах, помимо обручального кольца, поблескивали два золотых перстня. Петр Ананьевич представил ему шушенского гостя.
– Помощник присяжного поверенного? – переспросил Кусков. – Вдвойне приятно! Милости прошу, господа, в кабинет. И позвольте узнать, под чьим же патронатом вы исполняли свое помощничество?
Услышав громкие фамилии присяжных поверенных – самарского Хардина и петербургского Волькенштейна, Петр Иванович поправил седоватые усы:
– Похвально! Известнейшие адвокаты! Будь я молодым, счел бы за честь состоять при них помощником!
Познакомил гостей с братом, таким же плотным, только бритым, с нафиксатуаренными усами.
– Мы с Леонидом на холостяцком положении. – Петр Иванович развел руками. – Так что извиняйте, господа. Жена в Европе. Хоронится от преследований. Сейчас, правда, собирается инкогнито в Петербург…
Сели в зачехленные мягкие кресла. И разговор вначале шел об адвокатской практике, о запутанных судебных делах и блестящих защитах.
Леонид Иванович не принимал в нем участия. Он мял пальцы и украдкой посматривал холодными глазами на Красикова.
Когда упомянули о ссылке, Петр Иванович, душевно расположенный к столичному коллеге, покачал круглой, аккуратно причесанной головой с левым пробором.
– Вхожу в ваше тяжкое положение, господин Ульянов.
– А я на свое положение не жалуюсь.
– Понимаю. Но в петербургском адвокатском мире вы теперь уже блистали бы смелыми защитами. А здесь… Стойко переносите изгнание и ждете своей поры. Понимаю. Я ведь тоже, помимо адвокатуры – дела моей жизни, причастен, в известной степени, к современному общественному движению. Только ортодоксией, к счастью, не страдаю.
Гости переглянулись. А Петр Иванович продолжал спокойным и плавным, немного усталым голосом:
– Все течет, все меняется, как сказал мудрейший Гераклит. Вот и марксизм ныне уже не тот, что был прежде. Мы помним его по-юношески нетерпимым, отрицающим, я бы сказал, примитивным, слишком схематично делившим общество на классы. А теперь он уступает место марксизму демократическому…
– Вы не правы, – прервал Владимир Ильич. – Подлинный марксизм был, есть и будет революционным, боевым и нетерпимым к своим противникам. Марксизм, как известно, подымает на политическую борьбу рабочий класс.
– Не могу согласиться с вами. Я обладаю некоторой осведомленностью о положении на Западе. Даже там пролетарии не завоевали демократических учреждений, – они ими только пользуются.
– Их нет там, подлинных-то демократических учреждений. Одни мнимые. А что касается рабочего класса на Западе, то он уже не плетется в хвосте либеральной буржуазии, как хотелось бы кое-кому, а породил самостоятельное политическое движение.
– Не обольщайте себя напрасно. – Петр Иванович раскрыл золотой портсигар. – Курите? А мне позвольте. – Взмахами руки отогнал дым в сторону. – Экономическая борьба – вот для пролетариев свет в окошке. И на Западе, и у нас. Не далекие политические идеалы, а ежедневные насущные интересы привлекают их внимание.
«Видать, почитывает так называемую «Рабочую мысль», – подумал Владимир Ильич. – Оттуда ветер дует». – И сказал с непоколебимой убежденностью:
– Социал-демократия без политической борьбы – река без воды. И всюду в мире так.
– Позвольте мне, как инженеру. – Младший Кусков на секунду приподнялся из кресла. – Вы говорите о социал-демократии, а мы – о рабочих. Я подчеркиваю – о мастеровых.
«Да, повторяют передовую «Рабочей мысли», – отметил Ульянов. – Посмотрим, куда этот повернет».
– По роду своей деятельности, – продолжал Леонид Иванович, – я ежедневно и ежечасно связан с мастеровыми и готов все, высказанное моим братом, подкрепить фактами.
– Выкладывайте ваши факты. – Владимир Ильич настороженно выпрямился, готовый к жаркой полемической схватке. – Мы, – взглянул на своих товарищей, – выслушаем со вниманием.
– Наши рабочие не доросли до политических требований. И дорастут ли когда-нибудь – неизвестно.
– Уже доросли! – Красиков метнул на инженера презрительно-острый взгляд. – Присмотритесь – увидите.
– Имел возможность, уважаемый Петр Ананьевич, убедиться тысячи раз. Вы рассуждаете теоретически, а я наблюдаю подлинную жизнь, чаще всего – неприглядную. Мастеровые поддержат в какой-то степени только ту партию, которая сформулирует и выразит их экономические требования. Им важен лишний двугривенный, чтобы купить полбутылки.
– Жестоко ошибаетесь! Все думы, все страдания, все устремления рабочего класса сводите к полбутылке водки!
– А вы, пламенный Петр Ананьевич, взгляните в день получки. Кто валяется в бурьяне, в уличной канаве?
– Каких мастеровых вы имеете в виду? – спросил Владимир Ильич, всматриваясь в противника. – Забитых? Неграмотных? Да, таких в России, нищей и отсталой стране, к сожалению, немало. И вы никакого открытия не сделали: можно увидеть измочаленного нуждой пьяного мастерового под дощатым тротуаром. Можно. И даже не так редко.
Инженер на время замолк, следя за каждым жестом и меняющейся интонацией Ульянова. И все остальные тоже не сводили глаз с него. Он порывисто встал и, перекидывая взгляд с младшего Кускова на старшего, продолжал с возраставшим накалом в голосе:
– А не случалось ли вам, господа, видеть спившихся интеллигентов? Не будете отрицать – случалось. И довольно часто. А сколько промотано молодыми хлыщами крупных состояний, доставшихся от родителей? Сколько миллионов рублей унесли водочно-ликеро-винные реки в дорогих злачных местах? Пьяный рабочий спит в канаве, а богач – на диване, укрытый от посторонних глаз. Один расплатился своими копейками, а другой – рублями, недоданными рабочему за его труд.
– Оправдываете пьянство? – спросил инженер с нескрываемой ехидцей.
– Только ставлю точку над «i». Да, у нас есть отсталые мастеровые. Есть. Это – низший слой пролетариата. Но у нас есть и высший слой – рабочая интеллигенция, из среды которой выходили и выходят руководители социал-демократического движения. Они жадно стремятся к новому, посещают рабочие кружки, читают социалистические газеты и книги, участвуют в агитации. Им дорог социализм. Они – за политические требования. Есть такие? Есть. Почему вы закрываете глаза на них?
– Я не закрываю, – сказал инженер. – Но всем им своя рубашка ближе к телу.
– Не судите примитивно, – заметил Скорняков.
– Охотно бы подискутировал еще с вами, но, – инженер взглянул на громадные кабинетные часы в углу, – извините, у меня вечер занят. В другое время – с удовольствием.
Раскланявшись со всеми, он вышел.
В тишине щелкнул портсигар адвоката. Закурив, Кусков сказал мягко, как бы отыскивая пути для спокойного завершения разговора:
– Я понимаю, Леня бросил кое-что лишнее. Он – человек горячий. Но в некоторых его словах звучала истина. От нее, господа, мы никуда не уйдем. Недавно мне написали из Германии: ясно наметились пути деятельности социал-демократии: это, во-первых, устная агитация, во-вторых, пресса, в-третьих, парламентская…
– Упомяните о парламенте вслух – вас за решетку! – запальчиво перебил Красиков. – Говорят, корявое дерево не свалишь – солнца не увидишь.
– Петр Ананьевич прав, – подхватил Ульянов. – У нас первая задача – свалить абсолютизм. И об этом первом политическом требовании русские рабочие заявили не сегодня. И заявили на весь мир. Уже более двадцати лет российский рабочий в массе поставляет своих лучших, самых развитых, самых честных и смелых товарищей в революционные кружки и организации. Вспомните, Петр Иванович, хотя бы слесаря Обнорского. В его пору в отсталых фабричных кругах еще говорили: «Посуду бей – самовар не трожь». А столяр Халтурин, как вы знаете, поднял кулак на самодержавный трон.
Кусков еще продолжал некоторое время отстаивать свои шаткие позиции, но голос его постепенно ослабевал, как в суде в ту печальную для адвоката минуту, когда иссякает запас аргументов.
Гости переглянулись, – было уже далеко за полночь, а хозяин, как видно, и не подумывает о том, чтобы угостить их чаем.
На улице Красиков пригласил к себе Скорнякова:
– У нас что-нибудь найдется. Поужинаем втроем. И поговорим еще.
Владимир Ильич переспросил:
– Хворь, говорите? Оспа? Только это, батенька мой, не ветряная, а настоящая черная оспа. Если с ней не бороться, появятся политические покойники. Трупы их будут гнить среди нас и заражать воздух. Нам придется, дорогие друзья, – взял обоих под руки, – стать санитарами и хирургами. Придется!
10
По утрам Надежду будила Дженни. Сидя возле кровати, она подымала морду к потолку, жалобно тявкала и тыкалась мокрым носом в руку.
Надежда ласково гладила замиравшую голову собаки:
– Не тоскуй – хозяин вернется. Повидается с друзьями и вернется. – Обеими руками приподымала голову за брыластые скулы и смотрела в грустные глаза. – Понимаешь? Приедет. Будешь ты снова ходить с ним на охоту.
Дженни громко тявкала и, подпрыгивая, повертывалась у кровати, кидала хозяйке, поднявшейся с постели, лапы на грудь. Надежда грозила ей пальцем:
– Ладно. Хватит тебе.
К завтраку прибегал Минька, заглядывал во все углы дома:
– Нету-ка?
– Нет, Миняй, еще не приехал. Сами ждем не дождемся.
– Пришел, так садись чай пить, – говорила Елизавета Васильевна мальчугану.
– Садись, Миня. – Надежда подвинула стул. – На место дяди Володи.
Надежда чувствовала себя одиноко, и не было минуты, чтобы не думала о Владимире. Где он сейчас? Сыт ли? Здоров ли? С кем успел повидаться? Вероятно, ведет с кем-нибудь полемику.
Жаль, что она не с ним в эту минуту.
Просматривая газеты, она отмечала телеграммы и статьи, которые могли заинтересовать его. В журналах загибала уголки страниц, чтобы потом поговорить с ним о прочитанном.
Письма, адресованные ему, складывала в стол. Приедет – обрадуется. Сама порадовалась длиннющему письму, которое ей прислала младшая золовка из Подольска. Оказывается, Маня все еще не уехала в Брюссель.
Ответила ей тоже большим письмом:
«Володя укатил в Красноярск, и без него стало как-то пусто, «режим» изменился, вечер пустой сегодня вдруг очутился, самое подходящее дело письма царапать. Наболтать всякой всячины могу сколько угодно…
У нас стоит чудная осень, только утренники холодные, а ночью мороз. Потому Володя взял с собой все теплое: теплую шапку, шубу, рукавицы, теплые носки… Конечно, не мог не захватить с собой уймы книг: 5 толстых-претолстых книжиц взял да еще в Красноярской библиотеке выписки собирался делать…
За Володино отсутствие я собираюсь: 1) произвести окончательный ремонт его костюмов, 2) выучиться читать по-английски – для чего должна выучить 12 страниц разных исключений – по Нуроку, 3) прочитать до конца начатую английскую книгу. Ну, а затем так кое-что подчитать. Мы начали с Володей читать «Agitator'a» (на «Agitator'e» написано Аниной рукой «Наденьке», я все ее поблагодарить собиралась, да вот прособиралась до сих пор) и мучаемся с английским произношением, ну вот я ему и посулилась Нурока выучить. Эти дни я стряпаю. Мама схватила отчаянный насморк и вообще простудилась, ну так я буду орудовать…
Когда ты получишь мое письмо, верно, уже будешь собираться в дорогу. Желаю всякого успеха. Я когда-то очень хотела поехать в Бельгию, может, опять потянет за границу – посмотреть свет божий… – Опасаясь, что в письмо заглянут жандармы, Надежда добавила: – …когда будет возможность поехать, пока-то об этом думать не приходится… Ну, кончать надо… Крепко целую тебя и Марью Александровну за себя и за маму.
Твоя Н.»
Пока она писала, Дженни все время сидела рядом, положив голову ей на колено.
А когда Надежда встала, собака, виляя пушистым хвостом, бросилась в прихожую, оттуда вернулась, азартно тявкнула, торопя хозяйку, и – снова к двери.
– Ну, пойдем, пойдем. Погуляем во дворе. Далеко-то тебе не с кем. Разве с Оскаром? Он скоро придет.
Но с Энгбергом Дженни не желала выходить за ворота; тихо скуля, возвращалась в дом.
Сегодня долго сидела между кроватями: то недоуменно посматривала на пустую, то приподымала носом одеяло хозяйки, то подавала ей лапу.
– Тоскуешь? И я тоскую. – Надежда погладила собаку. – Как-нибудь дождемся. А сейчас иди спать. Я тоже усну. Видишь – ложусь. Иди на место!
Но Дженни сидела у кровати, пока хозяйка не заснула.
11
Вершины Саян закутались в снега. Замерзли родники в горных долинах, и Енисей обмелел.
Старенький, двухтрубный «Дедушка» медленно, с надрывом и скрипом, тащился вверх по реке. На бесчисленных перекатах вахтенные матросы, прощупывая наметками каменистое дно, отыскивали борозду фарватера поглубже.
Ульянов возвращался в Минусинск в десятиместной каюте третьего класса. В той же каюте ехали: Лепешинская с Леной и Старкова с матерью, – Эльвире Эрнестовне стало гораздо лучше, и доктора отпустили ее домой. Владимир Ильич был доволен тем, что эта поездка для них оказалась не напрасной.
Женщины, поставив чемоданы между коек, резали хлеб, жареную курицу, соленые огурцы. Владимир Ильич сходил за кипятком.
– Эх, пельменей бы сейчас, – сказала Ольга Борисовна. – Настоящих наших уральских: с тройным мясом, с луком, с перцем.
– Приедем в Минусинск – будут, Оленька, пельмени. – Тоня прищелкнула языком. – Объеденье!
– К нам приезжайте – угостим.
– И у вас в семье уже научились стряпать их?
– Еще бы! В Шушенском – наипервейшее блюдо! К говядине и свинине добавляют степной баранины. Я не знаток, но, говорят, лучших не бывает. А пока я захватил для вас… – Владимир Ильич поставил перед Лепешинской банку омаров. – Вот! Сейчас открою.
– Теперь это – для всех, – отказалась Ольга. – Мой привередник уже успокоился.
После завтрака все, кроме Эльвиры Эрнестовны, поднялись на верхнюю палубу. По обе стороны густо-зеленой реки багровели горы. Ветер пересчитывал листья, позолоченные осенью, и возле берегов в глубине реки как бы полыхало пламя, даже волны, порожденные колесами «Дедушки», были бессильны погасить его.
Но любовались рекой недолго, – было свежо. Ольга, опасаясь простуды, вернулась в каюту. Она не могла забыть своего несчастного первенца, появившегося раньше времени, без вздоха, без имечка, – в семейном разговоре его называли просто Путейчиком, – и в ожидании второго ребенка все время чувствовала себя тревожно.
Владимир Ильич тоже спустился в каюту – манили к себе томики Горького.
Одну книгу отдал Ольге Борисовне, и она, раскрыв ее, прилегла головой к узкому оконышку. Сам он, сидя по другую сторону прохода, стал читать вторую книгу. Под его пальцами страницы то и дело шелестели, как осенние листья под ветром. Лепешинская, опустив пенсне и опираясь локтем о подушку, спросила:
– Вам уже знакомы эти рассказы?
– Лишь отдельные. По журналам. – Владимир Ильич покачал книгу. – Тут для меня довольно много нового.
– Но вы же не читаете, а только просматриваете.
– Нет, читаю.
– Так быстро! Трудно поверить. Я не успеваю прочесть пяти-шести строчек, а вы уже перевертываете страницу.
– Привык с детства. И нельзя читать медленно, иначе не успею… – Владимир Ильич показал глазами на большую связку книг, взятых в дорогу. – И не только эти – многое нужно прочесть. Очень многое. А время летит.
– Ваше счастье, что можете – с такой быстротой. Для меня – это чудо! Да. Не смейтесь. Редкостное явление! – сказала Ольга.
Чем дольше она наблюдала за Ульяновым, тем больше восхищалась его необычайной динамичностью, постоянной деловитой напряженностью. Она видела, что ее попутчик, проявивший вначале редкостную заботливость, в дальнейшем оказался молчаливым: без конца был занят чтением, делал какие-то пометки в книгах, словно не замечая, что рядом с ним – молодые женщины. Уж не обиделся ли на что-нибудь?
Тоня, обнимая подругу, шепнула:
– Не отвлекай. И не удивляйся. Во время работы Ильич всегда такой, будто никого рядом нет.
Но наступал час очередного чаепития, и Владимир Ильич, отложив книги, становился совсем иным – поддерживал разговоры о мелочах, даже о пустяках, шутил и восторженно смеялся, услышав шутку своих собеседниц. И Ольга пожалела, что не было на пароходе Пантелеймона – убедился бы, какой чудесный человек этот питерский «Старик»!
Как только начинали сгущаться сумерки, «Дедушка» на всю ночь пришвартовывался к берегу. При свете тусклых фонарей, в которых горели оплывшие свечи, Ульянов, накинув тулуп, выходил на нос и садился на бухту каната. Енисейская волна что-то полусонно бормотала за кормой.
Почти каждый вечер пролетали на юг стаи гусей, переговариваясь: «га-га-га, га-га-га», словно вспоминали промелькнувшее лето.
Владимир Ильич думал о своих друзьях и товарищах. Пока мало их для губернского города. Завтра будет больше. Придут интеллигентные рабочие, приведут за собой массу из среднего, самого широкого, слоя пролетариата. Пройдет год-два, и они создадут свой партийный комитет.
Сейчас до крайности необходима газета. И для питерцев, и для киевлян, и для уральцев. Для Кавказа и Сибири, для польских и прибалтийских губерний – для всех. Ведь нельзя не протестовать против оппортунизма нигилистической «Рабочей мысли».
Эти «молодые» пытаются искусственно разорвать связь между рабочим движением и социализмом, свести все к интересам минуты, спекулировать на неразвитости низшего слоя пролетариата, потакать худшим страстям. Но передовые рабочие, те, которые руководят кружками и всей социал-демократической деятельностью, те, которые наполняют теперь тюрьмы и места ссылки от Архангельской губернии и до Восточной Сибири, с негодованием отвергнут бредовые теории.
Многие уже скоро вернутся в фабричные города, в заводские поселки. И на газетную клевету ответят через свою газету.
Эх, если бы не эта проклятая ссылка! Могла бы уже быть газета!
