Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
2
В густых вечерних сумерках Курнатовский после короткой лесной прогулки спустился с пригорка и остановился на углу узенького проулка. Была пора, когда рабочие возвращались с завода, и Виктор Константинович поджидал Ошуркова. Рядом стояла Дианка. Почуяв знакомый запах человека, с которым хозяин неоднократно встречался тайком от посторонних глаз, она пушистым «пером» стукнула его по ноге. Шагнув навстречу, Виктор Константинович убедился, что собака не ошиблась, – человек шел, прихрамывая.
– Севастьян! – взял рабочего за руку. – Тебе – подарок. Из Красноярска. «Зайчик» теперь там. Не спрашивай, – больше ничего не знаю.
Спрятав брошюры в карман куртки, Ошурков до боли, словно не пальцами, а клещами, сжал руку инженера, – и они, разойдясь в разные стороны, исчезли в темноте.
«Какая она смелая и находчивая, Глафира Ивановна! – подумал Виктор Константинович. – Прелестный «Зайчик»!»
Дома он поужинал при тусклом свете пятилинейной керосиновой лампы, отдал баранью кость Дианке и отнес тарелку в кухню. Вернувшись, сел поближе к живой капельке огня и достал брошюру, привезенную Ульяновым. Взглянув на верхнюю строку титульного листа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – и на нижнюю: «Женева, 1898», чуть было не вскочил от радости.
«Вот это сюрприз! «Задачи русских социал-демократов»! Это же сверх всяких ожиданий! И откуда у Ильича столько энергии да смекалки?! Хватило бы на сотню революционеров! В ссылке написал, – вот же сказано в предисловии Аксельрода: «…написана была около года тому назад», – издал в Женеве и заполучил сюда, в сибирскую глушь! Это надо уметь! Это не каждому дано!»
Дочитав, спросил себя:
«А я?.. От ничегонеделания для революции можно сойти с ума. – Прижал руку к груди. – Враг самодержавия, враг капиталистов, я нанялся на работу к хозяйке сахарного завода и золотых приисков. Своими услугами и знаниями помогаю Гусевой эксплуатировать рабочих… Не я первый, не я последний? Да, Старков тоже нанялся к какому-то купцу соль варить. Без соли люди не могут обойтись. И сахар нужен. Но какими глазами смотрит на меня Ошурков? Он не может осуждать. Он знает, что я не только инженер, а прежде всего… Не столько – хозяйке, сколько – рабочим. Хочется, чтобы нынче забастовали, чтобы поскорее накопился гнев… А брошюрку эту, стоящую дороже больших томов, надо, – решил он, – поскорее возвратить Ильичу. Он даст прочесть другим».
3
Из полотна, купленного в Красноярске, сшили рубахи, но Владимир Ильич все никак не удосуживался примерить их. Надежда даже написала об этом в шутливом тоне свекрови.
Они оба теперь были заняты литературной работой. Владимир сокращал, правил и дописывал свои «Рынки», ни на что другое у него не оставалось времени. Ему хотелось к Новому году закончить книгу, и он попросил старшую сестру съездить в Питер, поговорить с издательницей М.И.Водовозовой, не возьмет ли она эту рукопись и не согласится ли отправлять в набор частями, глава за главой. Надежда начала переписывать для набора четким учительским почерком. Дело у нее подвигалось довольно быстро, и к восьмому ноября, к отходу очередной почты, последней до установления зимней дороги, первые две главы были готовы. Их, чтобы меньше опасаться жандармского догляда, отослали в Подольск на имя Марии Александровны. Оттуда Анюта отправит или отвезет в Питер.
Владимир Ильич представлял себе, какого внимания потребует чтение корректуры, в особенности – таблиц, где нетерпимы опечатки, и не хотел просить об этом Струве, с которым теперь расходился уже во многом и который был «невероятно и непостижимо неаккуратен в сношениях и, видимо, неисправим окончательно». Лучше нанять, пусть даже за двойную плату, аккуратного, вполне интеллигентного корректора, который бы постоянно извещал Анну Ильиничну о ходе дела и отсылал бы ей каждый корректурный лист.
В эти же дни Надежда принялась за первый литературный труд – она писала брошюру «Женщина-работница». Вечером, отложив свою работу, Владимир прочел начало ее рукописи:
«Оглянитесь на свою жизнь, на жизнь знакомых вам женщин-работниц, и вы скажете вместе с Некрасовым: «Доля ты! – русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать».
– Я так и думал, что начнешь со своего любимого поэта. Да ты не смущайся: запевка отличная!
И продолжал читать:
«У Некрасова есть стихи: «Кому на Руси жить хорошо». Там женщина-крестьянка, рассказывая свою горькую жизнь, говорит, что одна странница ей поведала, что «ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого!.. Пропали! Думать надобно, сглотнула рыба их…» Где искать женщине ключей «от счастья женского, от женской вольной волюшки», – об этом и пойдет речь в этой книжке».
– Чувствуется – книжка будет! – Владимир одобрительно хлопнул рукой по рукописи.
С тех пор он каждый вечер читал новые страницы, написанные женой. Иногда, отрываясь от строк, советовал:
– А тут бы, Надюша, надо изложить мысль пояснее, подоходчивее. Я понимаю, насколько это трудно, но необходимо для твоих будущих читательниц. Перепиши еще разок.
Иногда доставал из папки газетные вырезки.
– Возьми, это как раз для твоей книги.
Отыскивал статистические таблицы и подбадривал:
– Ты сумеешь эту мудрость изложить простым языком…
Она писала о беспросветной жизни и бесправном положении русских женщин, крестьянок, жен кустарей и мастеровых. Для строк о фабричных работницах ей пригодились питерские наблюдения, полученные еще до ареста, когда она, повязавшись стареньким платочком, ходила по каморкам, где обитали работницы ткацкой фабрики Торнтона. Пригодились ей и рукописные страницы Владимира Ильича о кустарях, вынужденных порой отдавать жен «в заклад» скупщикам да ростовщикам, пока своими изделиями не рассчитаются с долгами.
Надежда писала эту брошюру, зная, что она не даст ей денег, что такую рукопись невозможно напечатать легально. Писала потому, что не могла не писать.
Владимир Ильич говорил ей:
– Ничего, Надюша, напечатаем в Женеве.
Первая большая работа жены радовала его. Есть у нее добрая хватка марксистски подготовленного публициста. Очень хорошо! В будущей партийной газете она найдет свое место.
А если он уедет за границу, один? Наверняка так и случится, ведь нельзя откладывать отъезд до конца ее ссылки. Время не терпит. Нельзя. А без нее там в редакции будет нелегко. Прежде всего потребуется постоянная и надежная связь с товарищами во всех промышленных городах, во всей стране, связь с партийными комитетами, с корреспондентами из рабочей среды, с такими, как Иван Бабушкин. Надежда хвалила его листовку, написаннную сразу после декабрьских арестов девяносто пятого года.
Еще в Питере она, «Минога», научилась держать крепкую связь с кружками, с нужными людьми. И ее опыт, вне сомнения, пригодится «Искре».
А сейчас эта брошюра для нее – главное дело. Важно, чтобы она завершила свой труд здесь, пока располагает временем.
А свободного времени почти не оставалось. Надежда по-прежнему давала уроки русского языка Энгбергу, помогала ему вникать в суть «Капитала».
Закончились полевые работы. Отстучали деревянные мялки возле курных бань, где шушенские женщины сушили льняную соломку… Освободились рабочие руки. И соседки сказали Елизавете Васильевне, что у крестьянина Мезина можно нанять девушку в помощницы по дому.
Надежда пошла с матерью. Договорились о плате.
Паша пришла через день, под вечер, в старенькой холщовой кацавейке, принесла с собой кудельную подушечку.
– Это ты напрасно, – сказала Елизавета Васильевна. – Мы для тебя постель приготовили. Вон в боковушке – твоя кровать. Устраивайся поудобнее.
На следующее утро она показала Паше, как полагается накрывать на стол «по-городски», а Надежда Константиновна пообещала научить девушку грамоте.
– Книжки читать?! – подпрыгнула Паша. – Баское дело!
Елизавете Васильевне, так же как всем в доме, нравилось в этой девушке то, что она ни разу не произнесла слова «барин» и «барыня». Значит, в Сибири эти унизительные для крестьян слова незнакомы! И крестьянские дети здесь ведут себя гораздо независимее, чем в российских деревнях.
В тот же день в доме появились школьные тетради и букварь.
4
Скудная почта вызывала огорчение и тревогу.
В последнее время приходили только газеты. Вот уже вторую неделю не было ни писем, ни бандеролей, ни журналов.
– Словно все забыли нас, – сказала за вечерним чаем Елизавета Васильевна. – И вы сами виноваты, – мало даете почтальону на чай.
– Я думаю, почтарь не в обиде, – возразил Владимир.
– А прошлый раз, помните, провез мимо? «Извините, запамятовал». И газетку как-то потерял. Может, отдал другим…
Слова Елизаветы Васильевны добавили тревоги. Возможно, не случайно почта приходит бедная, жалкая.
Почтальона никто всерьез не подозревал в нечестности, а вот жандармы могли задержать и письма, и бандероли, и журналы. По отдельным строчкам переписки с родными и знакомыми Ульяновы неоднократно отмечали, что некоторые письма исчезали бесследно.
Уже давно молчали друзья. Только Яков Ляховский написал, что на памятник Федосееву нужно сто восемьдесят рублей, а собрано лишь семьдесят. Владимир тотчас же сообщил об этом матери, старшей сестре и ее мужу Марку Тимофеевичу Елизарову, который по-прежнему служил в Москве. Пусть скажут всем, кому дорога память волжского революционера: в Верхоленске ждут пожертвований.
Не приходил и гонорар за перевод Веббов.
Но более всего Ульяновых тревожила судьба книги «Экономические этюды и статьи». Что с ней? Ведь она уже была набрана. И даже корректуру в Питере прочитали. Что случилось?
Развертывая свежие газеты, они тщетно пытались отыскать упоминание среди объявлений о книжных новинках.
Сегодня Владимир дольше обычного не мог успокоиться. Ходил по комнате между кроватями и говорил жене:
– Веббов цензура не могла зарезать – не за что. И к фамилии переводчика не могли придраться: псевдоним – Владимир Ильин – еще никому не известен. Думаю, что с Веббами вопрос времени: и книгу пришлют, и за перевод расплатятся. А мои «Этюды»… Тут молчание подозрительное. Вспомни, когда было последнее письмо?
– В августе. Кажется, от седьмого числа.
– Вот видишь! – Владимир пригнул – один за другим – три пальца на левой руке. – Четвертый месяц! Всякому терпению приходит конец. Неужели фиаско? Похоже. Не пишут – боятся огорчить.
– Не спеши, Володя, с грустными выводами. И не считай, что пошел четвертый месяц, – почта-то идет две недели.
– Все равно книга уже могла прийти. И будет, Надюша, в высшей степени печально, если она не появится. Сама знаешь, книга была бы очень и очень ко времени. Народников, этих либеральных болтунов, нужно доконать. Чем скорее, тем лучше. – Владимир взмахнул кулаком, как молотом. – «Этюды» – раз! «Рынки» – два! Удар за ударом! Без передышки! Чтобы не могли поднять головы.
– Володенька, – Надежда решила отвлечь мужа от тревожного раздумья, – а к «Рынкам» ты какое заглавие собираешься поставить? Скоро издательница спросит.
– Это верно. Теперь можно и о заглавии говорить. Я думаю, поскромнее. Ну, скажем, так: «К вопросу о развитии капитализма в России». Нравится?
– Длинновато, Володя. Ты еще подумай. Может, без первого слова? Просто «Развитие капитализма в России».
– Слишком длинно – с этим можно согласиться, но без первого слова будет очень смело.
– А твоя книга смелая.
– Очень широко и многообещающе.
– Отвечает содержанию. Читатель не обманется.
– Но тяжеловесное заглавие, Надюша, более удобно в видах цензурных.
– Ты думаешь, придерутся к чему-нибудь? Ждешь цензурных препятствий?
– Не думаю. Это – суховатое исследование. А в самую суть не всякий цензор вникнет. Надеюсь, книга пройдет.
– Мне почему-то кажется, что издательница тоже сочтет первое слово лишним. И без него привлекательнее для покупателей. А ты напиши Ане, посоветуйся.
– Рано еще. И мы с тобой завели разговор преждевременно. Если с «Этюдами», в самом деле, фиаско… Водовозова насторожится и не возьмет «Рынки». Снова издавать самим? Не на что. А другого издателя не вдруг найдешь.
– Володенька, – Надежда погладила плечо мужа, – пора спать. Ты же опять скажешь, чтобы я тебя разбудила в половине восьмого.
– Да, да. Не позже.
– А утро, говорят, мудренее вечера. На свежую голову и название придумаешь или, – Надя чуть заметно улыбнулась, – согласишься с моим.
Утро все изменило.
Было еще темно, когда во дворе залаяла хозяйская цепная собака. По дому, подхватив лай, заметалась Дженни. Она кидала передние лапы то на один, то на другой подоконник.
Кто-то стучал в закрытую калитку. Елизавета Васильевна унесла лампу в кухню, хотела из полутемной комнаты посмотреть на улицу, но оказалось, что стекла доверху покрылись ледяными узорами.
Паша, накинув кацавейку на плечи, выбежала на крыльцо; вернувшись, хлопнула себя руками по бедрам:
– Ой, батюшки, страхи! Ктой-то через забор лезет! Мохнатущий! Однако, ведмедь!
– Медведи, голубушка, в берлогах лапу сосут. И теперь утро, бояться нечего, – успокоила девушку Елизавета Васильевна и позвала дочь. – Кто-то приехал. Возможно, ваш знакомый. Глухой Виктор Константинович. Собачьего лая не слышит, вот и перелезает. Постучал бы в окно.
Женщины вышли втроем. Увидели: через забор переваливается мальчишка. По лохматой шапке-ушанке Надежда узнала – посыльный из волости. За ними? В такую рань! Что могло случиться?..
Но на снегу уже лежал громадный тюк, мохнатый, как баран.
– Тяжелющий, язви его! – Мальчишка пнул тюк. – Едва-едва доволок! Писарь мине говорит: «Живым манером! Одна нога – здесь, другая – там».
И только тут Надя вспомнила, что сегодня – почтовый день! Как могла она забыть? А Владимир, едва успев умыться, занялся своей рукописью, видать, увлекся и тоже забыл.
Писарь, зная об их беспокойстве, отправил им почту с мальчишкой. Но уж что-то очень много. И все завернуто в широченный волостной тулуп!
Тюк внесли в столовую, развернули, и на пол посыпались бандероли. Все одинаковые!
– Володя! – крикнула Надежда, всполошенная радостью. – Скорей иди сюда! Скорей, скорей!.. Посмотри-ка, что нам почта привезла! Какое богатство! Целая библиотека!
– Догадываюсь, какая это библиотека! По пословице: «Не было ни гроша да вдруг – алтын!» За вчерашние волнения! Утро, действительно, оказалось мудренее вечера!
Все трое, склонившись над тюком, разрывали упаковку бандеролей. Паша хлопала в ладоши.
– Книжки, книжки! Да все одинаковые!
– Робят учить, чо ли? – спросил мальчишка, утирая шапкой нос. – Навроде школы.
– Мои «Этюды»! Наконец-то пришли, долгожданные! – Владимир потер руки. – Первая легально изданная книжка! Вот так утро!.. – Повернулся к теще. – Надо, Елизавета Васильевна, доставщика угостить чаем.
– Самовар вскипел, – сказала Паша.
Владимир Ильич, отправляясь в кухню за самоваром, хлопнул мальчика по плечу.
– Спасибо, дружище! Сбрасывай шубу и – за стол. Никаких отговорок. Выпьешь с вареньем. И вон – ватрушки на столе. Любишь? Вот и договорились. Я тоже люблю горячие ватрушки. Пашенька у нас стряпать великая мастерица!
На следующий день Владимир Ильич написал в Бельгию Маняше, теперь студентке Брюссельского университета: «…получил-таки свой сборник. Попрошу Анюту послать тебе экземплярчик». Старшей сестре он отправил большой список, по которому книгу следовало послать и в Питер, и в Москву, и на архангельский север, и в приднепровские города…
Целый вечер вдвоем запаковывали бандероли, надписывали адреса: в Минусинск и Тесь, в Красноярск и Верхоленск, в Енисейск и Туруханск… Беспокоились: не забыть бы кого-нибудь из друзей и знакомых… Лепешинским в Курагинское – обязательно. Сильвину в село Тасеевское – непременно. Всем не хватит? Анюта пришлет еще…
Автору хотелось на каждой книге поставить автограф: «Дорогому другу», или «Товарищу и единомышленнику», или просто «На добрую память», но приходилось удерживать себя: не ровен час, попадет книга с надписью на глаза жандармам.
Как раз в эти дни проездом заглянул к ним Курнатовский, попросил сделать надпись, – он ничего и никого не боится. А автограф для него дорог.
– Вам – с большой радостью! – И Владимир Ильич слова о дружбе и товариществе скрепил своей новой подписью: «В.Ильин».
5
Целые дни Владимир проводил у конторки.
За почтой теперь ходила Надя. Она же первой просматривала газеты и журналы. В короткие перерывы рассказывала о важнейших новостях, называла статьи и корреспонденции, которые, по ее мнению, следует прочесть ему самому.
В журнале «Жизнь» ее внимание привлекла статья о влиянии машин. Автор пытался доказать, что «сельскохозяйственные работы сделались не только вредными, а даже опасными. В одной Екатеринославской губернии ежегодно насчитывается до 320 жертв сельскохозяйственных машин».
– Так и написано: «жертвы»? – Владимир хохотал, уткнув руки в бока. – Будто людей загрызли африканские львы! Дикая народническая чепуха! Вот уж действительно, «кого Юпитер захочет погубить, того сначала лишит разума»! Призыв – назад к мотыге, к каменным топорам! Но богатые мужики не внемлют, даже здесь покупают жнейки, молотилки да веялки.
– А в «Московских ведомостях», – продолжала рассказывать Надя, – сегодня есть проект, касающийся Сибири. Предводитель курского дворянства Дурново…
– Не братец ли Петра Николаевича, товарища министра внутренних дел?
– Тут – А.Д. Возможно, родственник.
– И что же он придумал, курский Дурново? Чем собирается осчастливить матушку-Сибирь?
– Сетует, что дворянства, «искони составляющего посредствующее звено между народом и престолом, в Сибири нет». И предлагает… Сейчас найду… Вот: «Колонизация новых переселенческих участков должна быть производима крестьянами и дворянами».
– Н-да. Мужику нарезать на семью пятнадцать десятин, помещику – три тысячи. На меньшее они не пойдут.
– Дворянское собрание постановило ходатайствовать перед правительством.
– Это дьявольский план! И он, конечно, придуман не в Курбке. Подсказан охранкой, Зубатовым, тем же пресловутым Петром Николаевичем. Крепостникам неймется. Готовятся к новому наглому расхищению земель. И они, если успеют, могут добиться, что проект станет законом. Правительство поспешит с подачками благородным единомышленникам, попытается поскорее создать здесь новый рай для помещиков и новый ад для крестьян. Почему поторопится? Боятся царедворцы Сибири. Вот оборотная сторона медали. Сибирский крестьянин, как мы с тобой неоднократно убеждались, самостоятельнее, несравненно самостоятельнее российского, не был приучен к работе из-под палки. Здесь много ссыльных. Под их влиянием и среди местной интеллигенции растет число людей, по жандармской терминологии, неблагонадежных. Вот и замышляют монархисты создать в Сибири надежный оплот своей власти.
– Поздно спохватились.
– Да, я так же думаю. Даже самые серые крестьяне, когда увидят, что им садят на шею помещика, поймут, о ком заботится царь-батюшка и какое правительство нужно народу. Не могут не понять. Ну, а еще что сегодня? День, я вижу, богатый новостями.
– Во «Frankfurter Zeitung» – отчет о Штутгартском съезде Германской социал-демократической партии.
– А ну-ка дай. Где? Это нам необходимо знать.
– Вот. Я пробежала. Но надо еще со словарем, есть непонятные слова и выражения. А до сути как будто добралась. Об Эдуарде Бернштейне. Он прислал съезду какое-то письменное объяснение, которое, как сказано тут, многих не удовлетворило.
Бернштейн. Впервые эту фамилию Владимир Ильич услышал в 1895 году, когда жил за границей. Газеты писали о смерти Фридриха Энгельса. Верный друг гениального Маркса одним из своих душеприказчиков назвал этого немца как единомышленника и близкого человека. Именно ему, Эдуарду Бернштейну, предстояло участвовать в погружении в море урны с пеплом умершего. Ему и Августу Бебелю Энгельс завещал все свои рукописи, все письма.
Что могло случиться? В чем разногласия? Может быть, несущественные?
Трудно поверить, чтобы такой человек мог разойтись во взглядах со своими товарищами по партии в чем-то важном и решающем для революционного движения.
Не плод ли каких-нибудь недоразумений?
Но уже первые строки насторожили, и Владимир переглянулся с Надей, как бы спрашивая: «В самом деле? Можно ли этому верить?»
И Ульяновы, время от времени посматривая в словарь, стали читать дальше. Хотя отчет был кратким, но позиция Бернштейна, статьи которого еще не дошли до Сибири, прояснилась. Он пытается революционную рабочую партию превратить в реформистскую; как одурманенная Пифия, предрекает, что революция, если ее не удастся избежать, оставит на месте промышленности хаос, что якобы единственный верный путь – медленное преобразование.
– Измена марксизму! – Владимир Ильич отбросил газету. – Чудовищная измена!
– Возможно, газетчики напутали, преувеличили.
– Нет дыма без огня. И тут ясно сказано: прислал съезду неудовлетворительное объяснение. Такое выдумать невозможно. – Владимир Ильич схватил газету, потряс ею и снова бросил на стол. – Ты подумай, как можно было докатиться до такой низости?! Прошло всего каких-то три года! Только три года!.. Еще море не успело растворить в себе пепел покойного, еще рукописи хранят тепло его пальцев!..
– А съезд так мягко обошелся с ним.
Они еще раз прочли отчет. Там было сказано: Бернштейна пытались убеждать, критиковали, осуждали. Но почему-то никто не внес предложения об исключении из партии.
– Извращает марксизм, а его уговаривают, – сказала Надежда с дрожью в голосе. – Разве можно так?
– Ты права, съезд отнесся либерально, примиренчески, оппортунистически мягко. Таких нельзя терпеть в партии, называющей себя рабочей и марксистской. Хирурги отсекают конечности, пораженные гангреной, – в этом спасение больного.
– Подождем следующих номеров газеты.
– Подождем. Но молчать нельзя. Вся ссылка должна знать об этой потрясающей новости. Оппортунист, какого еще свет не видал! И вот что опасно: найдутся сторонники, любители спокойной жизни, попытаются перенести эти изменнические, эти враждебные воззрения на нашу российскую почву, в среду наших социал-демократов.
– «Легальным марксистам» – мед на душу.
– Да, да. Контакты со Струве, как я тебе говорил когда-то, мы поддерживали временно. Это было нужно для разгрома либеральных народников. А теперь… Теперь перед нами – новый противник, и борьба с ним будет не менее суровой и беспощадной. Безотлагательная борьба. Отсюда, из сибирской глуши. Ты знаешь, я в Красноярске слышал сужденьица, близкие к этим.
Взяв немецкую газету со стола, подал жене:
– Прибери. Пригодится для друзей. А нам – как ты думаешь? – надо будет выписать на следующий год. Она для нас здесь, наряду с «Die Neue Zeit», окно в Европу. И необходимо, как можно скорее, достать статьи и книгу Бернштейна. Врагов нужно знать досконально.
