Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
6
– Ну, все готово! – звонко и задорно сообщил Владимир, входя в дом. – Надюша, одевайся!
– Но я же, Володенька… Я совсем не умею…
– Ничего, ничего. Я после десятилетнего перерыва тоже чувствую себя новичком. Собирайся. И вы, Елизавета Васильевна…
– Куда мне?! И ты помнишь, прошлый раз даже в валенках поскользнулась на Шушенке. – Крупская-старшая, усмехнувшись над своей неловкостью, потрогала затылок. – Голова все еще болит.
– И коньков уже нет, – с улыбкой добавила Надя. – Подарены Оскару!
– Вот как! Подарок передарен!.. – Владимир одобрительно кивнул теще. – Похвально! Самое лучшее, что можно было придумать!
– Разве только посмотреть на вас… – молвила Елизавета Васильевна.
– Пойдемте, пойдемте, – настаивал Владимир. – А для тебя, Надюша, там сюрприз…
…Последние дни он так уставал от работы над «Рынками», что ему даже стали сниться схватки с народниками. Он «громил» их с таким жаром и возмущением, с такой запальчивостью, что Надежда просыпалась и будила:
– Володя! Ты опять…
– А? – спрашивал он, пробуждаясь от мучительного сна. – Опять Михайловского? Хватило бы с него. Пора – других.
Отдых был крайне необходим, и Надя напомнила о коньках.
На следующий день после обеда, вооружившись лопатой и пешней, Владимир отправился на Шушенку. Следом шел Минька, неся два ведра. Для его роста они были слишком большими и днищами бороздили снег, но упрямому мальчугану хотелось непременно самому донести до реки.
Пришел Энгберг с лопатой, потом – Стародубцев. Учитель постоял, посмотрел, дивясь непоседливости ссыльных, и через день привел третьеклассников.
Посреди Шушенки расчистили от снега овальную площадку, залили водой. Лед застыл ровным слоем и сиял, как зеркало. Не хуже, чем на симбирском городском катке, где Владимиру Ильичу доводилось кататься в юности. Не разучился ли? Успокаивал себя – скажется былая сноровка. Когда-то любимое занятие не может не вспомниться.
Зашнуровывая ботинки, говорил жене, чтобы она надела короткое платье и шерстяные чулки, связанные матерью.
Дженни, возбужденная непонятными сборами, кружилась возле них и торопила азартным тявканьем.
Проверив шнуровку на ногах Надежды, Владимир взял ее под руку и повел к двери. Она покачивалась, неловко переставляла ноги и взмахивала свободной рукой, ища дополнительной опоры.
– Переступаю по-куриному, – смеялась над собой. – Отпустишь – упаду.
Во дворе Елизавета Васильевна хотела взять под другую руку, но дочь отмахнулась:
– Совсем будет смешно…
Впереди, подпрыгивая, бежал Минька, волоча на поводу своего серого коня, привезенного Владимиром Ильичем из Красноярска, и кричал визгливым голоском:
– Иго-ого! Иго-ого!
С берега мальчуган скатился на боку. На коня вскочил с размаху, колесики скользнули по гладкому льду, и маленький ездок, опрокинувшись на спину, громко заплакал. А по берегу, где стояли парни и девки, раскатился хохот:
– Один шлепнулся!
– Соплями ко льду приморозится!
Энгберг, успевший надеть коньки, поднял мальчугана, хотел отвести в сторонку, но, потеряв равновесие, грохнулся во весь рост.
– Го-го-го-о!.. Ха-ха-ха… Хи-хи, – заливались смехом на берегу. – Ишшо десять раз! Товда научишьси!
Какой-то парень с разгона прокатился на пимах и тоже шлепнулся на спину.
– Как лесина в бору! Ветрюгой с корнем вывернуло!
– Антиресно, из которого бревна больше дров напилится?
– Из обоих по сажени!
Надежда чувствовала, что у нее горят щеки, не от мороза – от смущения. Через несколько шагов она окажется на льду, и над ней будут насмехаться столь же раскатисто и крикливо. Перед гогочущей толпой она не сможет удержаться на ногах. Упадет. Непременно упадет, если Володя не поддержит.
И тут она увидела деревянное кресло на коротких лыжах. Это и есть сюрприз?! Хорошо придумано!
Крепко держа под руку, Владимир подвел ее к креслу:
– Пока посиди. И присмотрись к моим ногам. Левую ставлю под углом, отталкиваюсь, на полусогнутой правой скольжу вперед. Вот так.
И он, засунув руки в карманы серой куртки, покатился легко и ловко, будто и не было этого десятилетнего перерыва. Наточенные коньки с тонким протяжным скрипом резали гладкий лед, как алмаз стекло, и за склоненной спиной конькобежца вился морозный ветерок.
Сделав круг и проносясь мимо кресла, он задорно кивнул головой, подбадривая, и Надежда увидела, что щеки его уже разогреты густым румянцем. Дышит он ровно, без всякой усталости. Вон закинул руки за спину и побежал еще быстрее.
Парни и девки волной прихлынули к самому катку. Следя глазами за бегуном, забыли про кедровые орехи, которые грызли до этой минуты.
Сбитая с толку невиданным зрелищем, Дженни с заливистым лаем гналась за хозяином. На повороте поскользнулась и, визгливо скуля, долго катилась на боку. Но никто в толпе не засмеялся, – все любовались конькобежцем.
А он, второй раз поравнявшись с креслом, повернулся и покатился спиной вперед, не отрывая глаз от жены. В короткой шубейке с заячьей опушкой, в белой шапочке она казалась ему особенно красивой и милой. В ее глазах полыхал восторг. На висках серебрились припудренные инеем волосы. Улыбка не сходила с лица. Вот Надя сдернула рукавички и стала хлопать в ладоши. И Энгберг, стоя на обочине, тоже начал аплодировать. И Елизавета Васильевна. А за ними и Стародубцев. В толпе недоуменно переглянулись, – в Шушенском не знали аплодисментов. Мальчишки даже попятились от катка, думая, что их отгоняют подальше.
И Владимира Ильича удивили неожиданные аплодисменты.
За что награждают его? Так, после небольшой практики, может кататься любой. Ведь он еще не размялся и не вспомнил ни одной фигуры, какие выполнял когда-то на симбирском льду.
Толкая кресло впереди себя, он прокатил Надежду по кругу. Потом взял под руку:
– Давай учиться. Отталкивайся левой…
Девки молча смотрели на них. Казалось, каждая думала: «Самой бы так!..»
Стародубцев, наклонившись, говорил своим третьеклассникам:
– Сделайте себе деревянные, прикрутите к пимам и приходите завтра. А я посмотрю, кто скорее научится…
Через несколько дней Надя шутливо сказала мужу:
– Вот и перестали тебе сниться народники. Коньков у них, вероятно, нет!
– Отличный моцион! – отозвался Владимир. – Куда лучше зимней охоты!
Двое суток бесилась вьюга, стучала оконными ставнями, свистела в печных трубах, волчьей стаей завывала у ворот. Она похоронила в сугробах изгороди, на улицах намела белые холмы.
Ульяновы по нескольку раз в день выходили с легкими тополевыми лопатами, отбрасывали снег от крыльца, прогребали дорожку к поленнице дров… На третий день запощелкивал мороз, примял снег ледяным прессом, покрыл сугробы крепкой коркой.
От катка не осталось и следа. Расчищать заново? Не в такой же мороз.
А вечера бесконечно длинные. Для работы хорошо. Но нельзя без отдыха. На прогулку идти немыслимо, – хозяйка говорит: от мороза воробьи на лету падают мертвыми.
Владимир отошел от конторки, помахал опущенными кистями рук, будто стряхивая усталость.
«Скоро совсем упишется», – опасалась Надежда, подошла, намереваясь отвлечь разговором о газетных новостях. Но он уже раскрыл на столе самодельную шахматную доску, достал фигуры, которые в прошлом году перочинным ножом вырезал из коры осокоря.
– Сыграем партийку. Соскучился по шахматам.
– Я же совсем…
– Кататься научилась – в шахматы научишься. Вот смотри: белые у меня помечены поясками из ниток. – Спрятав руки за спину, – в каждой – пешка, – спросил: – Которую берешь? Левую? – Разжал пальцы. – Белые! Твой ход.
– Мне даже не расставить их. И не женское занятие…
– Позволь не согласиться. Ты же – за эмансипацию женщин. И теперь тебе учиться – самая пора: поедем на праздник в Минусу – сыграешь с Эльвирой Эрнестовной. Да, да, она – заядлая шахматистка.
Расставив фигуры, Владимир рассказал об основных правилах.
– А если я захочу сразу ходить лошадью. Что будет?
– Не лошадью, Наденька, а конем. – В глазах Владимира блеснула добродушная усмешка, на которую нельзя было обижаться. – Лошади – у ломовых извозчиков.
– Конь у тебя который? Этот? А это слон? Им куда ходят?
– Начинай с пешки. Хотя бы вот сюда.
7
Мать с дочерью уже давно пообедали, а тарелка Владимира Ильича все еще стояла, накрытая салфеткой. Надежда, отрываясь от работы, то и дело посматривала в окно: проулок оставался пустынным. Не скрипел промороженный снег, – никто не подходил к калитке.
В сумерки, не утерпев, вышла за ворота…
…Накануне этого дня пришли Сосипатыч, Проминский и Энгберг, стали сговаривать на охоту.
– Зайчишек на островах – тьма-тьмущая! – соблазнял Иван Сосипатрович. – Тропы натоптали, ядрена-зелена, во все стороны! И под кажинным кустиком хоронятся! Приглядишься пошибче – кончики ушек чернеются. Знай лупи.
Проминский, поморщившись, потряс головой:
– Не можна лежачий.
– Лютче гонять, – сказал Энгберг.
– Совершенно верно! – подхватил Владимир Ильич. – Лучше – загоном. Мы втроем встанем с одной стороны, Иван Сосипатрович зайдет с другой, будет стучать, кричать – погонит мимо нас. Ну, а добычу, само собой разумеется, по-братски.
Уехали на рассвете, обещали к обеду быть дома, но и к сумеркам не вернулись. Не случилось ли чего? Говорят, на енисейской стремнине кое-где всю зиму струится пар над полыньями: «Река дымится!» Тонкий лед мог обрушиться под ногами… Или нечаянный выстрел…
Надежда ходила по проулку от угла улицы до Шушенки и обратно. Пошла бы и дальше, да не знала, в какую сторону. Охотники могут вернуться и по главной улице, и по луговой дороге.
На Шушенке заскрипел под санными полозьями накатанный снег. Надежда побежала туда.
Из-под обрыва сначала показалась дуга, потом заиндевелая конская голова с ледяными сосульками на верхней губе. Лошадь с натугой тянула сани, полные заячьих тушек.
Позади шли охотники. Усы и бороды у них белели, будто нежданно-негаданно появились сразу четыре деда-мороза. У Владимира Ильича даже ресницы обросли инеем. Но лицо было свежее, румяное.
– Надюша, принимай добычу! Хотя мне, – в голосе вдруг послышалась досада, – мне не повезло. Отстрелялся!
– Что-то случилось? Я так и чувствовала…
– Ничего страшного. Только сломал берданку о лед. Вот видишь. Ствол оказался чугунным. Уронил – он обломился.
– Не горюй, Володя. Напишешь Мите, Марку Тимофеевичу. Или здесь купишь другое ружье. Ты же скоро получишь деньги за «Этюды».
– Лучше выписать. Можно выбрать по прейскуранту.
Тем временем друзья кидали к калитке одного зайца за другим. Владимир Ильич, спохватившись остановил их:
– Хватит, хватит. Не усердствуйте. Для меня хватит.
Из двора выбежала Паша, за ней – Минька в материной кацавейке, полы которой волочились по снегу. Девочка схватила под мышки по зайцу. И Минька взял двух за задние лапы, потащил к крыльцу.
– Обдирать-то научить? – спросил Сосипатыч. – После ужина приду, коли надо.
– Не надо, – крикнула от крыльца Паша. – Я освежую.
– Шкурки нам не нужны. – Владимир Ильич придержал Проминского за локоть. – Пришлите сына за ними, – детям на шубки пригодятся.
Ульяновы взяли по зайцу и, простившись с охотниками, вернулись в дом.
Когда тушки оттаяли, Паша положила ухват одним концом на русскую печку, другим – на открытую дверь боковушки, подвесила зайца и, сделав надрезы на задних лапках, ловким движением рук сдернула шкурку, как чулок с ноги.
– Надюша, погляди, – позвал Владимир жену, а сам смотрел то с одного, то с другого боку. – Как ловко Паша управляется! Мне не суметь так.
– Кто к чему свычный, – ответила девушка. – Мамынька сызмальства всему обучила.
– Говори, Пашенька, мамонька.
– Ладно. Привыкну по-вашему.
Минька взял в руки по задней лапке и, опираясь на них, стал прыгать по комнате:
– Я – зайка! Скок, скок!
– Вот устроим елку – будешь зайчиком, – сказала Надежда. – Не знаешь, как украшают рождественскую елку? Скоро увидишь. И поможешь нам игрушки делать.
– Обязательно поможешь, – подтвердил Владимир, на секунду оторвавшись от обеда. – А тетя Надя сошьет тебе костюмчик.
– Рубаху? Баскую?
– Не рубаху, а зайчонком нарядит: на голове будут беленькие ушки с черными кончиками. И ты с другими ребятами покружишься возле елки.
После обеда в своей комнате Владимир сказал:
– Наобещали мальчугану, а сами на праздники уедем в Минусу. Прошения-то посланы, и друзья ждут.
– Сделаем елку пораньше. И маме будет приятно. Она из-за морозов отказывается ехать с нами.
– Да? Не сможет? – переспросил Владимир и на приколотой к стене бумажке-памятке записал: «Купить для Е.В. новогодний подарок».
А сам он уже на следующий день получил неожиданный подарок. Развернув на конторке газету «Енисей» от 9 декабря, увидел довольно большую статью под заголовком «Новая книга против народничества» и позвал жену таким искристо звонким голосом, что Надя, бросив работу, подбежала к нему.
– Посмотри, Надюша! Кто бы мог подумать, что первая рецензия появится в «Енисее»? И, кажется, благожелательная. Интересно, кто же автор? – Взглянул на подпись: «Бер». – Явно – псевдоним. Медведь! Значит, кто-то из ссыльных. И определенно – из марксистов: чувствуется по заголовку.
Глядя через плечо, Надя читала:
«Давно не приходилось нам испытывать такого наслаждения при чтении научной книги, какое доставили нам «Экономические этюды» г. Ильина оригинальностью и смелостью мысли, широтой точки зрения, любовью к истине, страстной жаждой к ее раскрытию, презрением к иллюзиям и самообману».
Поцеловала в щеку:
– Поздравляю, Володенька!
– Перехваливает, – качнул головой Владимир. – Хватает через край. Сыплет лишние слова.
А Надежда продолжала читать:
«Конец народничества» – вот заглавие, которое мы охотно дали бы этой книге».
– Тебе неудобно через мое плечо, – сказал Владимир. – Сядем к столу. – Он подвинул газету ближе к жене.
Ее глаза быстрее обычного бежали по строчкам:
«Если не считать книги Волгина[8]8
Волгин – один из псевдонимов Г.В.Плеханова. Автор имеет в виду книгу «Основы народничества».
[Закрыть] и немногих журнальных статей, мы впервые в русской литературе встречаем в книге Вл. Ильина беспощадную критику мещанских утопий современного народничества, основанную на тщательном изучении и умелой группировке данных русской экономической действительности».
– «Большая ценность»… «Огромная заслуга»… – проронил Владимир, читая дальше. – Сколько громких слов! А ты не обратила внимания на то, что он ставит меня в один ряд с Плехановым? Совершенно напрасно. И неловко. Ну, посмотрим, о чем он дальше: «Ильин стремится вести рассуждения с точки зрения интересов определенного общественного класса». Это верно сказано: «стремится». И с точки зрения интересов рабочего класса! Жаль, что об этом автор из-за цензурных условий не мог сказать прямо. О рабочих, для рабочих, во имя рабочих! Пойдем ниже: «Мы глубоко сожалеем читателя, который испугается некоторой сухости изложения, обусловленной самим предметом…» Предмет не виноват. Виноват автор. Не смог, к сожалению, пока не смог избежать сухости. А о чем он, этот товарищ Медведь, в конце? «Можно с большой вероятностью предположить, что эта, действительно, новая книга вызовет ожесточенные нападки в лагере противников». Тоже правда. Но пусть попробуют. Мы готовы воздать должное. Я имею в виду и этого Вера, и Глеба, и Анатолия Ванеева, и Ивана Бабушкина, и тебя, Надюша… Мы – все.
– Что же я? Я в партии – рядовой человек.
– Твоя брошюра будет оружием… Ты еще не дочитала? Дочитывай.
Владимир встал. Надежда по-прежнему, не спеша, вчитывалась в каждое слово:
«Сводные таблицы и вычисления, приводимые автором в доказательство своих положений, обнаруживают в нем опытного статистика; способ его аргументации и приемы полемики показывают в нем испытанного литературного бойца, хотя мы лично впервые встречаем его имя в русской литературе».
Дочитав, она тоже встала:
– Блестящая рецензия! Рада за тебя!
Владимир Ильич спросил:
– А знаешь, кто писал? По-моему, Михаил Александрович Сильвин. «Вер». Так мог подписаться человек, знающий немецкий! Он! Еще при создании первых питерских рабочих кружков он преувеличенно оценивал мое участие в работе и борьбе. Помнишь?
– Нет, Володя, этого я не помню, – улыбнулась Надежда. – Не слышала и, если бы слышала, все равно бы не запомнила. А догадка твоя, пожалуй, верна. Он очень хороший человек, хороший товарищ, этот, – она припомнила кличку Сильвина, – нижегородец «Пожарский».
Марии Александровне в Подольск Надежда сообщала:
«…Теперь мы заняты приготовлением к поездке в Минусу… Мы поедем в сочельник, а вернемся 1-го или 2-го числа… кончаю письмо. С Новым годом! Крепко целую Вас и Анюту, Д.И. и М.Т. кланяюсь. Мама всем вам кланяется.
Ваша Надя».
Прочитав письмо, Владимир сделал приписку:
«Присоединяю и свое поздравление с Новым годом.
Всего лучшего. В.У.»
Глава седьмая
1
В Минусинск ехали на тройке.
Ульяновы сидели в глубине кошевы, на охапке душистого сена. Энгберг пристроился на облучке, рядом с ямщиком, лицом к друзьям.
Зимник был проложен по льду Енисея: до самого города – ни холмов, ни косогоров. Гони, ямщик, погоняй залетных!
За устьем Ои с высоких увалов подбежали к реке сосны, не успев отряхнуться от снега. Разлапистые ветки в белых рукавичках приопустились к земле.
Мороз захватывал дух. Разговаривать было невозможно. И каждый, прикрыв щеки воротником, думал о лесах по-своему.
Оскару Александровичу бор напомнил родную Финляндию. Пробежаться бы сейчас на лыжах! Отдохнуть бы у костерка в хвойной чаще! Посмотреть, как белка шелушит сосновую шишку, послушать стук дятла, нежное посвистывание красногрудого снегиря…
Надежда думала: лес подарил ребятам санки и карандаши, деревянные коньки и рамки для грифельных досок.
Сегодня лес молчит. Но как только подует ветер из степей – деревья встряхнутся, сбросят снег, замашут ветками, и сосновые боры запоют вихревую песню. Это лес дал музыкантам скрипку и гитару, балалайку и свирель…
Владимиру Ильичу лес представлялся другом обездоленных и смелых. В лесной гуще Шотландии хоронился Робин Гуд, меткий стрелок, защищавший бедный люд от феодальных владык. В лесах накапливалась крестьянская да холопская рать Ивана Болотникова. Из лесов обрушивались партизаны на армию Наполеона, сбивали последнюю спесь с покорителей Европы. Бескрайние сибирские леса укрывали беглых, подмосковные – давали приют рабочим, собиравшимся на маевки.
И красив он! Даже в такую морозную пору!
А тройка мчалась, спрямляя излучины реки: дорога ныряла то под один, то под другой берег. На чистинах мелькали приметные вешки – сосенки, вмороженные в лед.
Остались позади: на правом берегу – прилепившееся к пригорку большое село Лугавское и принакрытая сосновой чащей деревня Кривая, на левом – по-степному раздольная станица Алтайская.
С Енисея свернули в Минусинскую протоку. Там кошева, словно лодка на волне, взлетела на высокий берег, в хвойное густолесье.
В лесу звучнее прежнего заливались колокольчики, на пристяжках лихо звенели ширкунцы. Казалось, что и снег, укатанный до блеска, звенел под стальными подрезами полозьев. И, клубясь позади возка, звенел морозный воздух. Все замолкло, затихло только во дворе Ефима Брагина, где теперь квартировали Кржижановские и Старковы.
Едва гости успели выбраться из кошевы, как по лестнице со второго этажа буквально кубарем скатилась им навстречу Зинаида Павловна, жена Глеба, пышноволосая, полная, настоящая «Булочка», как прозвали ее питерские друзья.
– Надю-юша-а! – басовито вскрикнула она от радости, схватила подругу за плечи и, повертывая вокруг себя, поцеловала в озябшие щеки, в синие – от мороза – губы. – Здравствуй, родная! – Толкнула лохматый, заиндевелый воротник. – Да сбрасывай ты этот промерзший тулупище! – И Ульянову – через плечо: – Извините, Владимир Ильич, что вас не поцеловала. Я – мысленно. О Надюшке соскучилась!
– Зинуша, да ты простудишься, – сказала Надежда. – Выбежала неодетая!
– Я тут здоровее всех!
– Вижу, милая, огня в тебе не убавилось! Закрутила меня вихрем!
– С Петербурга не виделись!.. Да вы проходите отогреваться. Все ждут в прихожей. Мой Глебушка немножко простужен, – рассказывала Зина, подымаясь по лестнице рядом с Надей. – Эльвира Эрнестовна все жалуется на печень. У Тонечки страшное малокровие. Ну, а Базиль просто не успел выйти. Вот он появляется, красное солнышко! Владимир Ильич! – обернулась она. – Вы даже не познакомили меня со своим товарищем.
– Не успел, Зинаида Павловна. Не было паузы, чтобы вставить словцо, – рассмеялся Владимир Ильич и назвал имя друга.
– Очень рада! – Кржижановская-Невзорова, приотстав от Надежды, протянула руку Энгбергу. – Сдергивайте скорей свою варежку. С приездом! Меня зовите Зиной. Это Ильичу почему-то вздумалось навеличивать. Ну, а теперь знакомьтесь с нашим Васенькой. Он у нас и музыкант и певец – на все руки молодец! Входите, входите. Там и хозяева и гости заждались. Им не терпится обнять да расцеловать вас по порядку. Все уже съехались, одного Сидорыча нет. Известный медведь! Не мог вовремя из берлоги подняться.
Зина уже проскользнула бочком вперед и в тесной прихожей знакомила всех с новым гостем:
– Это – Оскар, финский товарищ! – Окликнула Старкова: – Вася, ты все еще не помог Наденьке раздеться? Какие вы, мужчины, право!
Владимир Ильич поздоровался с Эльвирой Эрнестовной, с Антониной, с Ольгой Борисовной, державшейся в сторонке; обнял Глеба, Курнатовского, потом Лепешинского, будто тоже старого друга.
– Наконец-то мы с вами встретились, Пантелеймон Николаевич! Слышал, вы шахматист? Завтра сразимся? Прекрасно!
А Надя уже расспрашивала Ольгу: как она себя чувствует и хорошо ли у них в Курагино?
Последним Ульянову представили Панина, самого молодого гостя, невысокого фабричного парня, в сапогах, в косоворотке, с черным ежиком волос и едва пробившимися усиками.
– Если не ошибаюсь, вы, Николай Николаевич, из Питера? – спросил Владимир Ильич. – Нам будет о чем поговорить. В Теси отбываете? Кто там еще теперь?
– Большей частью – наш брат, рабочие. Сидорыч там, он тоже питерский. Токарь и слесарь. Шаповалов – его фамилия. За Лахтинскую типографию.
– За типографию?! Это особо интересно. Расскажите.
– Да он сам приедет, если ямщика найдет. Ну, еще жил у нас Ефимов из Екатеринослава. Рассудком помешался.
– Я знаю. Он теперь в Красноярске, в психиатрической. Начинает приходить в норму.
– Значит, свидимся снова… Ну, есть у нас еще Фриц. Мы его так по-дружески зовем. А полностью – Фридрих Вильгельмович.
– Ленгника к вам перевели? Как он там?
– В философию ударился! Ни о чем больше речи не ведет.
– Философия, Николай Николаевич, штука необходимая. Без нее не обойдешься. – Владимир Ильич дотронулся до плеча собеседника. – Весь вопрос в том – какая философия. Погодите, мы к вам… Надюша, тебя еще не познакомили? Это – товарищ Панин. Тебе, Надюша, хочется побывать у них в Теси? Там – целая колония наших товарищей. Съездим вместе? Приедем, – обнадежил Николая Николаевича. – Как-нибудь вырвем у полиции разрешение и закатимся к вам дня на три. Только уж по весне. И на философские темы побеседуем.
Как и полагалось в сочельник, стол был накрыт без вина. Чай из громадного самовара, принесенного снизу от Брагиных, разливала Зина.
Но не успела она налить всем по чашке, как в прихожей стукнула дверь и по всему полу растеклась струя морозного воздуха.
– Наверняка Сидорыч! Тонечка, разливай дальше, – попросила золовку и пошла встречать гостя.
Она не ошиблась – приехал Шаповалов.
Еще с порога он увидел все застолье. В горнице, против открытой двери, лицом к нему сидел рыжеватый человек с громадным лбом. Его нельзя было не узнать по описанию друзей, по карточке, которую видал у Кржижановских, когда те жили в Теси.
«Вот так встреча! Вот так праздник!» – От радости Шаповалов позабыл закрыть за собой дверь.
Зина на ходу кричала ему:
– Да закрывайте же, Сидорыч! Экий вы увалень! Дверей затворить не можете. Батюшки, холоду-то напустил полный дом! Здравствуйте! И снимайте скорее ваш полушубок.
А Шаповалов, не двигаясь с места, смотрел на человека, о котором так много слышал и которого друзья считали самым крупным деятелем революционного движения в России. И вот этот человек, смолоду ласково прозванный «Стариком», пьет чай в гостях у общих друзей! Праздники обещают быть необыкновенными!
– Право, медведь! – продолжала Зина. – Теперь уж я сама закрою дверь. А вы, Сидорыч… Наконец-то разделись! Мигом за стол. Только захватите из кухни табуретку.
«Мигом» Шаповалов не мог, – после сырого и холодного каземата Петропавловской крепости, где одно время сидела и Зина Невзорова по обвинению в связях с Лахтинской типографией, у него все еще болели ноги, и он передвигал их по-стариковски.
Гости сдвинули стулья, освобождая место у стола. Поклонившись всем, Александр Сидорович сел. И пока ужинали, с особым вниманием прислушивался к словам Ульянова.
Выйдя из-за стола, разделились на кружки. В одном углу женщины подсели к Ольге Борисовне и шептались о чем-то своем. В другом Владимир Ильич расспрашивал Шаповалова о питерской подпольной типографии на Лахте.
И как было не вспомнить о ней? Ведь там три года назад напечатали его, Ульянова, брошюру «Объяснение закона о штрафах». Рукопись отнес туда Запорожец. Милый Петр Кузьмич делал все, что мог! До самого ареста. Для отвода жандармских глаз на титульном листе поставил: «Херсон. Типография К.Н.Субботина». А на обороте: «Дозволено цензурою. Херсон, 14 ноября 1895 года». Благодаря этой маленькой хитрости брошюра некоторое время продавалась в книжных магазинах Петербурга и Москвы. Не сохранилась ли она у кого-нибудь? Шаповалов пожал плечами.
Но сейчас Владимир Ильич интересовался уже не столько своей давней брошюрой, сколько особенностями печатного станка, смастеренного одним из народовольцев, и более всего шрифтами для листовок, газет и книг.
Рассказывая о мельчайших конспиративных деталях незаурядной печатни, всполошившей всю охранку и всю жандармерию, Александр Сидорович чувствовал себя во власти обаяния своего дотошного собеседника с его проницательно-живыми карими глазами на скуластом лице, с его теплой улыбкой и одобрительными кивками: «Все выкладывайте, батенька мой, все». И было приятно сознавать, что среди рабочих социал-демократов есть такие неугомонные интеллигенты-революционеры!
Шаповалов рассказал и о стачке ткачей, и о разбрасывании листовок, и о первых встречах с марксистами, и о допросах, и об одиночном каземате Петропавловской крепости. Вспомнил жуткую ночь с тревожным шумом и беготней по коридорам тюремщиков и жандармов, когда Мария Ветрова сожгла себя в камере, облившись керосином из лампы…
Лепешинский, примостившись к углу стола, набрасывал карикатуры. После утраты рукописей во время катастрофы на «Модесте», он, охладев к литературным занятиям, увлекся рисованием. И сюда приехал с тетрадью. Ульянова нарисовал с громадным, как половинка глобуса, лбом, Шаповалова изобразил медведем, только что поднятым из берлоги.
В прихожей, куда курильщики вышли с папиросами, Курнатовский, стоя перед Паниным и Энгбергом, декламировал, как все глухие, во весь голос, сначала по-немецки, потом по-русски, строфу за строфой:
Когда тебя женщина бросит,
Проворней влюбляйся опять:
Но лучше по белому свету
С котомкой отправься гулять.
Ты синее озеро встретишь…
Над озером липы растут;
Свое небольшое страданье —
Все можешь ты выплакать тут.
– Виктор Константинович! – окликнула хозяйка. – Что вы вспомнили такое плаксивое стихотворение?
– Не мешайте ему, Зинаида Павловна, – попросил Владимир Ильич. – Это же – Гейне. И середина стихотворения довольно мажорная.
Курнатовский продолжал:
На горы крутые взбираясь,
Заохаешь ты, как старик,
Но если достигнешь вершины —
Орлиный услышишь ты крик.
И сам ты в орла превратишься,
Почуешь, что силен ты стал…
– Вот видите! – подчеркнул Владимир Ильич. – А орлы, как известно, не плачут.
– Орлы летают высоко, – добавил Шаповалов.
Виктор Константинович, положив одну руку на плечо Панина, а другой обняв Энгберга, закончил с холостяцкой подчеркнутостью:
Что стал ты свободен… и очень
Немного внизу потерял.
Женщины, наговорившись, заглядывали в тетрадь Лепешинского.
– Ну-у, Володя совсем не похож, – покрутила головой Надежда. – Не такой уж у него лоб!..
– Ничего, довольно приметный! – рассмеялась Ольга. – От шпиков уходить наверняка было нелегко.
– Давайте-ка лучше споем. – Владимир Ильич поискал глазами Кржижановского. – Глебася, есть что-нибудь новое?
– У меня нет. А Базиль записал от одного ссыльного, от Егора Барамзина, новую песню. – Крикнул Старкову: – Вася, «Сокола»!
Тот снял со стены гитару и, ударив по струнам, запел:
Как на дубе на высоком,
Над бурливого рекой,
Одиноко думу думал
Сокол ясный, молодой.
Сокол думал о просторе, о родимой сторонке. Он летел туда сквозь ночную бурю, и его не испугал ни ветер, ни грохот грома. И хотя утром тело сокола несла морская волна по утесам, песня всем понравилась. Все они, подобно соколу, стремились вырваться на волю и, побеждая бурю, достичь просторов счастья. Кто-то упадет в морские волны, сраженный громом, но соколиная стая долетит, непременно долетит до далекого заманчивого берега.
