Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
2
А на следующий день ветер пригнал из степи черную тучу, и буря с короткими передышками свирепствовала весь день. Ночью, едва Ульяновы погасили лампу, послышался необычный стук. Не ветер – ставнями. Стучали в ворота. Все громче и нетерпеливее. Потом – в окно.
– Из волости! Отворяйте! Дело есть.
По голосу узнали – Симон Ермолаев. И, конечно, не один.
– Похоже, с обыском, – сказала Надежда, торопливо одеваясь в темноте.
Владимир Ильич, уже одетый, подбежал к окну.
– Какое может быть дело среди ночи?
– Спешное. Отворяйте, сосед! Дожжина-то льет как из ведра! Я насквозь промок!
Засветили лампу.
В дверях показалась Елизавета Васильевна, едва успевшая накинуть халатик:
– Один переметнулся через забор. Открыл калитку.
И тотчас же забарабанили в дверь. Уже не кулаком, а эфесом шашки.
Ульяновы тревожно переглянулись. Что послужило поводом для набега? И хорошо ли спрятана нелегальщина?
Карточка Чернышевского?.. Надя не раз уговаривала убрать со стола, чтобы нежданный посетитель не мог обвинить в хранении нелегальщины. Николай Гаврилович – дорогой для них человек. Но что же делать? Недавно скрепя сердце Владимир согласился спрятать. И альбом с карточками других ссыльных, выдающихся людей России, проходивших через красноярскую тюрьму, теперь тоже припрятан. А оплошность не исключена, и Владимир сказал:
– Ты еще посмотри тут…
Внешне спокойный, собранный, умеющий держаться с достоинством перед любыми чинами полиции и жандармерии, он со свечкой в руках пошел к входным дверям. Но не спешил в сени. Если сорвут дверь с крюков, он разговором задержит «гостей» в кухне. Надя успеет все убрать.
В его памяти пронеслись дни и недели шушенского сидения, одна за другой вспомнились многочисленные встречи с друзьями, вереницей промелькнули тайные письма, полученные от Анюты, от товарищей по ссылке, а также отправленные им самим в Женеву и Цюрих.
Что, что могло попасть в руки охранки? О чем дозналась жандармерия?..
…На масленицу приезжали товарищи из Минусинска. Каждый день приходили Проминские и Энгберг. Целая дюжина гостей! И уже одно это не могло не встревожить стражника Заусаева – по три раза в день вламывался в дом…
Донес?
Но с тех пор прошло два месяца. Нагрянули бы раньше.
Что-то другое послужило поводом.
А что?
…Перед пасхой почтарь привез долгожданную посылку, адресованную Елизавете Васильевне. Писарь, надо полагать, догадался: имя тещи – для отвода глаз.
И Заусаев в то утро торчал в волости, даже заметил с ехидцей:
– Больно продолговат ящик-то. – Приподняв, покачал на руках. – И тижелай!
– Мясорубку да утюг прислали родственники, – без малейшей запинки объяснила Елизавета Васильевна.
– А, позвольте узнать, какого он калибра, утюг-то?
– Ну-у, обыкновенный. И в письме писали о мясорубке: фарш дает хороший. Хоть на пельмени, хоть на котлеты. На пасхе заглянете – отведаете. И рюмочку поднесу.
– Кхы! Кхы! Мимо не пройду. По должности.
А на следующий день соседи увидели в руках у него, поднадзорного Ульянова, новое ружье. Централку Франкотта! Лавочник Строганов даже позеленел от зависти.
Хотелось поскорее пристрелять ружье в цель – углем начертил на заборе кружки. Утром, пока звонили в церковные колокола, сделал несколько выстрелов. Соседи услышали. Симон Афанасьевич, с которым встретился в проулке, попенял заплетающимся – после пасхального обеда – языком:
– Негоже, «политик». В свет… В светло Хр-ристово… Из р-ружья… Негоже…
Отправил донос?
В таком случае явились бы днем. И одни бы полицейские. А тут сквозь дверь слышно – позванивают шпоры. Жандарм пожаловал!
Где и в чем он, Ульянов, допустил промах? Или Надя?
…Первого мая поступили неосторожно. Не могли в такой день отсиживаться дома.
Красный платок развевался, как флаг. Кто-нибудь мог увидеть.
Но это же было только вчера. Если даже с нарочным отправлен донос, все равно жандармы приехали бы не раньше завтрашнего дня.
Повод какой-то иной…
Стучали разъяренно. Наваливались с такой силой, что скрипел деревянный засов. Но как-никак все же выиграно несколько минут, и Надя могла успеть спрятать нелегальщину. Можно и открывать.
3
Первым, звеня шпорами, показался в проеме двери высокий, бравый служака политического сыска, за ним – толстяк с холеным подбородком и пышными, слегка посеребренными сединой бакенбардами. У обоих поверх шинелей – брезентовые плащи с капюшонами.
Следом вошли: Заусаев со своей неизменной шашкой на боку, но без книги о надзоре, Симон Афанасьевич Ермолаев, в новеньком армяке из верблюжьей шерсти, и еще один понятой в старом шабуре, подпоясанном домотканой опояской.
Раздеваясь, толстяк отряхнул намокший плащ и, поправив прокурорский вицмундир с орлеными пуговицами, добродушно посетовал:
– Ну и погодка, я вам доложу! – Заметив, что на пол уже натекли лужицы дождевой воды, бросил в сторону Елизаветы Васильевны: – Извините, мадам.
Высокий, бесцеремонно всматриваясь в лицо Владимира Ильича узко поставленными, прощупывающими глазами, спросил чеканно и строго:
– Господин Ульянов? Мы потревожили вас по случаю необходимости произвести обыск. Вот ордер.
– Долг службы, – добавил толстяк, как видно еще не привыкший к своей роли.
– Мы, – продолжал высокий, недовольно кашлянув и покосившись на толстого, – это я, отдельного корпуса жандармов подполковник Николаев, и присутствующий при сем товарищ прокурора Красноярского окружного суда Никитин.
Откинув капюшон, подполковник привычно пошарил глазами по углам кухни и, звеня шпорами, так неожиданно заглянул в боковушку, что Паша вскрикнула и закрылась одеялом с головой.
– По какой причине не открывали? – Николаев принюхался, не пахнет ли из печи горелой бумагой. – Заставили ждать под дождем.
– Мы спали, и нам нужно было одеться.
– Довольно убедительно. – Товарищ прокурора утер платком лицо, мокрое от дождя, расправил бакенбарды. – Как всяким интеллигентным людям…
– Допустим… – Подполковник вслед за плащом снял шинель и, охорашиваясь, тронул аксельбанты – плетеные шнуры, спускавшиеся с плеча на грудь; широким шагом направился в столовую. – Допустим, что говорите правду. В таком случае без дальних слов: предъявите для осмотра корзину с бумагами государственного преступника Федосеева, застрелившегося в прошлом году в Верхоленске.
– Ни о какой корзине не имею представления.
– Ой ли?! А письма об этой так называемой трагической кончине единомышленника? Тоже будете отрицать?
– Письма получал.
– Тэк, тэк. И от кого же?
– От политического ссыльного. А имени называть я не желаю. – Владимир Ильич перенес взгляд на товарища прокурора. – Это мое право.
– Как вам угодно, коллега, – сказал тот.
– Вашим коллегой не был и не буду.
– Исключительно в том смысле, что вы так же, как я, окончили юридический факультет.
– Но в судебных заседаниях мы – противоположные стороны. Я – помощник присяжного поверенного, и моя сторона левая.
– К сожалению, и в жизни та же левая. Иначе не было бы ни для вас, ни для нас этих…
– Пора приступить к делу, – перебил подполковник, устремляясь в дальнюю комнату, где горела зеленая лампа.
Товарищ прокурора, сладко зевнув, последовал за ним:
– …этих бессонных ночей. Моему возрасту они уже противопоказаны. А необходимость повелевает.
Оглянув полки с книгами, он покачал головой и, расстегнув шитый серебром воротник вицмундира, поудобнее уселся возле стола Надежды Константиновны.
Подполковник спросил, где хранится переписка. Владимир Ильич, указав на конторку, успокоил себя: там жандарм не найдет ничего подозрительного.
Перелистав рукопись, лежавшую наверху, жандарм прочел последние строчки: «Одним словом, нет основания видеть в аграрном кризисе явление, задерживающее капитализм и капиталистическое развитие» и передал статью товарищу прокурора:
– Вынесите свое резюме.
Конторку пока оставил в покое, решив, что самое крамольное не там, куда направляют его внимание. Подошел к полке: вскинув голову, увидел наверху толстые книги в кожаных переплетах. Вот в таких-то и держат государственные преступники самое сокровенное для них! Но с пола рукой не дотянешься.
Владимир Ильич предусмотрительно подвинул стул:
– Пожалуйста. Так вам будет удобнее.
Понятые сели в сторонке. Симон Афанасьевич, в отличие от своего соседа, был доволен, что жандарм позвал его сюда. После того как было отменено решение мирового судьи и пришлось уплатить за потраву пшеницы, Симон Ермолаев затаил обиду, и ему не терпелось посмотреть на исход обыска.
«Бог-то знает, кого наказать, – думал он. – Угонят писучего политика, и нам будет спокойнее».
Товарищ прокурора, просмотрев статью, пожал плечами:
– Вполне респектабельно. Криминала не вижу.
Симон Афанасьевич насторожился:
«Чего он говорит?! Неужто не завинят?!»
Тем временем подполковник, встав на стул, снимал с верхней полки книгу за книгой; оттягивая корешок, заглядывал под переплет и разочарованно отдавал Заусаеву. Тот клал книги себе на согнутую левую руку, как дрова из поленницы, и, набрав целое беремя, относил прокурору. Никитин вынимал из стопы две-три книги, бросал усталый взгляд на типографскую пометку на обороте титульных листов: все дозволенные! И чего тут смотреть?! Законы да статистические справочники! Еще «Вестник финансов, торговли и промышленности». Такие фолианты можно видеть у самого благонадежного интеллигента. Кончал бы подполковник поскорее свою затею. И добраться бы до земской квартиры да выпить чайку на сон грядущий. А еще лучше рюмочку. Да закусить груздочками со сметаной…
Ульяновы, стоя посреди комнаты, следили за каждым движением жандарма, – не подбросил бы чего-нибудь.
Надежда Константиновна незаметно тронула локоть мужа, как бы успокаивая: «Все обойдется, Володя…»
Подполковник уже снимал книги со второй полки. Еще немного, и он спустится на пол, примется за брошюры и журналы. А ниже их… Надежда Константиновна испуганно глянула на высокий горшок, в каких подают на стол топленое молоко, и тотчас отвела глаза. Как могла она не вспомнить о нем, когда «гости» стучали в двери дома?! В горшке, накрытом салфеткой, помимо писем, которые после расшифровки не успели сжечь, лежала брошюра «Задачи русских социал-демократов», изданная в Женеве.
Что теперь?.. Не миновать гиблого Туруханска или какого-нибудь Средне-Колымска!
Владимир Ильич заметил горшок раньше, потому и подвинул к жандарму стул, а тревога в душе не уменьшилась. Разве можно было оставлять нелегальную брошюру под руками? Давно собирался устроить в квартире тайничок, да все не находил надежного места. А сейчас достаточно жандарму нагнуться и сдернуть салфетку с горшка…
Но внешне Ульяновы ничем не выдавали волнения.
Товарищ прокурора, зевая, достал часы, откинул крышку и тряхнул головой.
– Ого-го! Уже четыре! Долгонько вы там пачкаете руки книжной пылью! А на земской сейчас, – он аппетитно пошевелил полными губами, – кипит вода для пельмешек!.. И у меня уже горло пересохло. – Не подымаясь со стула, позвал из столовой Елизавету Васильевну. – Хозяюшка! Не найдется ли у вас чего-нибудь холодненького?
Она принесла кружку квасу; взглянув на книжные полки, наполовину опустошенные, всплеснула руками:
– Ах я, старая неряха! Горшок-то здесь забыла убрать! А вы, – с нарочитой строптивостью упрекнула дочь и зятя, – молочко выпили, а посуду к книжкам сунули.
Усталый жандарм даже не успел взглянуть туда, как товарищ прокурора добродушно разрешил:
– Берите, берите, матушка. И нам бы по стаканчику…
– Схожу с фонарем на погреб. Принесу.
Заусаев обеими руками поднял горшок и передал ей.
– Когда я служил мировым судьей в селе Тасеевском, – продолжал Никитин, – мне хозяйка вот так же приносила в горницу топленое молоко. С румяной пенкой наверху. И до чего же оно вкусное! Я пил прямо из горлышка. Никогда не забуду. И спокойная у меня была работа, я вам доложу. Не то что теперь. Рекомендую, подполковник, переходите в мировые судьи. Будут вас жареными таймешками угощать, поросенком с гречневой кашей… Умеют наши сибирские бабы кухарничать!
А у жандарма и без того сосало под ложечкой. Заторопившись, он расстегнул верхнюю пуговицу мундира и склонился над нижней полкой.
Но там была педагогическая библиотека Надежды Константиновны, и вскоре подполковник разочарованно отошел от книг.
– Вот и хорошо! – обрадовался товарищ прокурора. – Займитесь-ка поскорее просмотром писем.
Жандарм внял совету: открыв конторку, достал письма и сел читать. Прежде всего он отобрал заказные и начал сличать почтовые штампы с квитанцией, судя по всему, перехваченной где-то во время обыска. Товарищ прокурора, обрадовавшись, что дело идет к концу, продолжал рассказывать теперь уже Владимиру Ильичу:
– Был у меня в Тасеевском знакомый, некто Сильвин Михаил Александрович. Из ваших же социалистов. И тоже петербуржец. Не доводилось ли знать?
– Полагаю, это к обыску не относится?
– Да. Просто мне вспомнился приятный человек. По субботам играли в винт. И собеседник при наших полярно-противоположных взглядах был интересный. Его перевели куда-то сюда же.
Подполковник, обрадованно улыбнувшись, повертел перед глазами один из конвертов, нетерпеливо, как картежник карту из колоды, достал письмо.
– То самое?! – Товарищ прокурора распушил рукой бакенбарды. – Ну и слава богу! Теперь, мне думается, искать больше нечего. Не так ли? Книги дозволенные, рукописи, как вы сами убедились, серьезные экономические исследования.
Елизавета Васильевна в том же горшке принесла молоко, разлила в три стакана. Никитин пил медленно, причмокивая; Заусаев, не отрываясь, большими глотками. Подполковник раздраженно кашлянул и, отодвинув свой нетронутый стакан, уткнулся в письмо. И чем дальше он читал, тем ниже и разочарованнее опускались уголки его губ. Под конец он побарабанил пальцами по столу и подвинул письмо товарищу прокурора. Тот, прочитав, вздохнул:
– И в такую чертову непогоду мы ехали!.. – Спохватившись, поправился: – Ничего не поделаешь, долг службы!..
– Придется допросить лишь в качестве свидетеля. Не возражаете?
– Иного решения не вижу. А что касается протокола, то господин Ульянов, являясь юристом, напишет сам по всей форме. Так будет скорее.
Жандарм согласился; задав несколько вопросов Владимиру Ильичу, достал из портфеля бланк постановления и начал с нажимом выводить строку за строкой:
«…рассмотрев письмо, отобранное мною сего числа при обыске у административно-ссыльного Владимира Ильина Ульянова, и принимая во внимание, что таковое ничего предосудительного в политическом отношении в себе не содержит, а также и то, что при производстве сказанного обыска ничего преступного не обнаружено…»
Симон Афанасьевич едва усидел на стуле. Ему хотелось встать и спросить: «Как же так?! В свидетели Ульянова повернули!.. Чистеньким останется?.. Книжки сочиняет – это бог с ним, но он шантрапе прошения пишет! Неужели не знают?»
Владимир Ильич, стоя у конторки, писал так быстро, что возле строчек падала мелкая чернильная роса:
«На предложенные вопросы отвечаю, что взятое у меня письмо со штампом в г. Иркутске 20 ноября 1898 написано ко мне административным ссыльным по политическому делу Яковом Максимовичем Ляховским, который сослан был из Петербурга одновременно со мной и проживает в городе Верхоленском. Ближайшим предметом переписки служила смерть товарища Николая Евграфовича Федосеева; Ляховский писал мне о подробностях события и о постановке памятника на могиле покойного».
Уходя, подполковник по привычке опять пошарил глазами по углам.
«Чего теперь оглядывать?! – в душе упрекнул Симон Афанасьевич. – После драки, говорят, кулаками не машут…»
Товарищ прокурора, надевая фуражку, качнул головой в сторону Ульяновых:
– Извините… Долг службы.
Закрыв за ним дверь, Владимир Ильич порывисто вернулся в комнату, чтобы поблагодарить Елизавету Васильевну за находчивость. Но Надя уже успела обнять и поцеловать ее:
– Мамулечка, спасибо!
– И от меня тоже, – добавил Владимир. – Момент был удачным: жандарм умаялся с книгами, прокурор, видимо, еще раньше утомился. И ваш очень рискованный шаг оправдал себя. А могло все кончиться катастрофой!
Надежда, откинув плед, стала взбивать подушку на кровати мужа. Владимир остановил ее:
– Напрасно, Надюша. Мне уже не уснуть.
– И я тоже не смогу. – Она положила руку ему на плечо. – Не тревожься, Володя. Ты заметил, как жандарм был разочарован? «Ничего преступного не обнаружено». Не прибавят срока.
– Я не волнуюсь. Ты же видишь.
– Вижу, Володя. И чувствую.
– Правда, правда. Совсем не волнуюсь. Но… Черт их знает, что они могут еще предпринять? Ищейкам только бы зацепиться за нашу малейшую оплошность. Могут угнать на далекий север.
– А прокурор довольно странный.
– Да, да. Определенно не в своей роли. И кто бы мог подумать, что это тот самый эпикуреец, мировой судья, о котором рассказывал Сильвин, когда проезжал к новому месту ссылки. Помнишь? Игра в винт, тайменьи пироги, теплая горница… И вдруг он – прокурор. Парадоксально! Не встречал таких…
– И не хотел бы против такого выступать в суде со своей левой стороны?
– Конечно. Слабого противника опрокинуть не мудрено. А вот когда он эрудированный, изворотливый, хитрый и ловкий каналья… С таким нам предстоит борьба.
В окно уже заглядывал, как всегда в непогоду, ленивый и полусонный рассвет. На отпотевших стеклах слегка белела россыпь мелких капелек.
Во дворах горласто перекликались третьи петухи.
Глава девятая
1
Часто вспоминали Сильвина. Михаил Александрович теперь отбывал ссылку всего в сорока верстах от них, в селе Ермаковском, и каждую неделю присылал письма. В одном из них поделился радостью: ждет из Рязанской губернии невесту, Ольгу Александровну Папперек, учительницу прогимназии. Владимир Ильич заранее поздравил друга и, вспомнив свои мытарства, посоветовал: пусть невеста в Красноярске зайдет к губернатору и привезет для попа удостоверение личности своего бесправного жениха.
Надежда подсказала:
– Вот для Марьи Александровны попутчица!
– Правильно. От Рязани до Подольска – рукой подать. Могут заранее списаться и поехать сюда вместе. Хорошо. Очень хорошо. Во всяком случае, будет удобная оказия, – Анюта пришлет что-нибудь новенькое.
Сильвин ответил, что Ольга Александровна обязательно заедет в Подольск. Он писал так уверенно потому, что хорошо знал отзывчивую душу своей невесты, которой раньше рассказывал и теперь подчеркнул в письме: «Владимиру Ильичу Ульянову я многим обязан в своем духовном развитии».
И в Шушенском стали поджидать Марию Александровну. Купили кровать, постельное белье. Надя с матерью шили для нее стеганое одеяло.
Владимир снаряжался на охоту, и Елизавета Васильевна напутствовала его:
– Приноси больше чирков. У них перышки мелкие, мягкие. На подушку Марьи Александровне будут хороши.
2
Из книжных новинок теперь Ульяновых более всего волновал Бернштейн. В Германии уже разгорелся о нем спор. И даже из Якутии писали: читают Бернштейна! А в Минусинском округе все еще ни у кого нет этого «откровения».
Книжный склад Калмыковой отказался выслать. И Анюта не смогла найти в Москве.
Друзья в письмах спрашивают об их мнении, а им пока что приходится судить о книге только по коротким заметкам да отчетам о собраниях в немецких газетах.
Остается единственная надежда на Маняшу: сестра непременно выполнит просьбу. Почтой отправить не решится, а когда поедет домой на летние каникулы, – захватит с собой. Сюда пришлет с матерью.
Это будет только в середине лета. А им необходимо как можно скорее разобраться во всем до конца и сказать свое слово в защиту марксизма. Время не терпит, – в Петербурге уже объявились сторонники «новой критической струи». Как и следовало ожидать, первым в столичной печати подал голос Струве. Выступая против его, Владимира Ильича, заметок о рынках, Петр Бернгардович израсходовал немало чернил на изложение якобы своего взгляда на марксовскую теорию реализации.
Но даже здесь, в глубине Сибири, им ясно, что первыми осмелились лаять на слона заграничные моськи. И в Петербурге Струве присоединился к зарубежному лаю: «Маркс был неправ». Петру Бернгардовичу хотелось бы, чтобы бессмертная теория гениального Карла была оплодотворена неокантианством. Возмутительные наскоки!
Молчать нельзя. Нельзя откладывать ответ ни на один день.
И Владимир Ильич написал статью «Еще к вопросу о теории реализации». Опрокидывать нелепые утверждения пришлось в легальной печати, и он все время чувствовал, что у него связаны руки, – писал намеками, возражал как бы вполголоса. В конце статьи он привел слова Струве: «Ортодоксальные перепевы еще продолжают доминировать, но… истинная сила в научных вопросах всегда на стороне критики, а не веры».
«Дело в позиции автора, – мысленно уточнил Ульянов. – Дело в том, что он критикует и кому он служит. Струве, выступая против Маркса, запродал свое перо буржуазии».
О своей позиции Владимир Ильич заявил в открытую:
«Нет, уж лучше останемся-ка «под знаком ортодоксии»!»
Было ясно, что Струве в России не одинок. И вслед за ним критики Маркса выступили целым хором. Об одном из них Владимир написал Мите. Это был Туган-Барановский, вознамерившийся «опровергнуть» Маркса своей чудовищно глупой и вздорной статьей. Туган произвольно внес изменение нормы прибавочной стоимости и предполагает абсурд: изменение производительности труда без изменения стоимости продукта. Стоит ли писать в журналы о каждой такой вздорной статейке?.. Вообще же он, Владимир Ульянов, все решительнее становится противником новейшей «критической» струи в марксизме и неокантианства. Вполне прав был автор очерков по истории материализма, изданных недавно по-немецки, когда объявил неокантианство реакционной теорией реакционной буржуазии и восстал против Бернштейна. Митя из намеков поймет, что это Плеханов, и прочтет его очерки.
Той порой пришел свежий номер «Arhiv fur soziale Gesetzgebung und Statistik» с новой статьей, подписанной по-баронски Peter von Struve. Прочитав ее, Надя вошла в комнату с журналом в руках.
– Извини, Володя, что отрываю. Тут ужасное…
– Что, что? – Владимир повернулся от конторки, взял журнал. – Опять Струве? На сей раз в немецком журнале? Спешит встать в строй отъявленных оппортунистов! Ну, что же, – Владимир быстрым шагом прошелся по комнате, – теперь мы с «Самим»… – В голосе зазвучал сарказм, в глазах полыхнула усмешка. – Помнишь, на «блинах» у Классона?
– Конечно. Наша первая встреча…
– Да, да. Такая встреча! И ни ты, ни я даже не предполагали, что там сойдутся наши пути-дороги.
– Нет, я знала, что ты… что придет Николай Петрович. И он оказался… Володей!
Он улыбнулся, посмотрел на нее долгим взглядом.
– А вспомни, в тот вечер Классон говорил: «Струве обещал прийти! Сам Струве!» Так вот отныне мы поведем борьбу с «Самим» как с противником. Если он не поймет своих заблуждений.
