Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
5
Узенькая железная кровать Ванеева стояла в углу комнатки. Анатолий Александрович лежал головой к окну.
Окно было открыто, и пахло горячей пылью да травой конотопкой, сожженной на редкость нещадным солнцем.
Время от времени слышалось лениво-сонное хрюканье свиней, сморенных жарой и залегших в тени, под окном дома.
Иногда с колокольни деревянной церкви заунывно доносился прощальный перезвон колоколов. В эти минуты врывался горьковатый запах ладана. Провожая на кладбище очередного покойника, причт гнусаво тянул: «Свя-аты-ый бо-оже, свя-аты-ый кре-епкий, по-оми-илу-уй нас», и Доминика спешила закрыть оконную створку…
…Исхудалое до синевы лицо больного покрылось капельками пота. Анатолий, утираясь платком, позвал жену:
– Ника-а! – И, закашлявшись, приложил к губам второй платок, уже покрытый красными пятнами. – Откро-ой…
– Толю, – Доминика вошла, положив руки на оберегаемый живот, – та окошко давно открыто.
– Дверь…
– Сквозняк подуе… Тоби будэ гирше… Ой, лыхо!..
– Ну, родная!.. Мы же уговорились: без слез… Не надо…
Доминика приоткрыла дверь, взяла у мужа мокрый платок и взамен принесла сухой, полотенцем обтерла ему грудь.
– Посиди немножко. Вон на табуретке. Только не близко. Я часто… Хотя сегодня, кажется, реже… кашляю.
Жена села, не отрывая рук от округлившегося живота, и Анатолий продолжал:
– Мы так мало были вместе… Не грусти. Я скоро подымусь. Мы с тобой пойдем смотреть речку Ою, умоемся горной водой… У нас будэ дытына… Я хочу говорить по-твоему, украинською мовою…
– Помолчи, Толю. Коханый мий!..
– Мне хорошо, когда ты рядом… Силы, чувствую, возвращаются. Сроку остается два прибавленных года. Проживем их! Поедем с тобой и… с дочкой или сыном… Хочешь на Черное море? В Одессу? – Ванеев приподнялся на локте. – Будем там…
– Лежи тихо. А то знову…
– Видишь – совсем не кашляю… Принимать от Владимира заграничные посылки с газетой… «Искра» – прекрасное название! Мы ее – по всей России.
– В Киев, в Полтаву…
Ванеев обрадованно улыбнулся, – как хорошо, что Доминика верит в его мечты, не утешает, а искренне верит!
– Обязательно. Везде вместе. А… Ты слышишь?! – Замер на секунду, прислушиваясь, потом порывисто повернулся на бок, указал рукой за окно. – К нам идут! Знакомые голоса!
И Доминика, не забывая об осторожности, вышла из комнатушки.
Пришли Ульяновы, Кржижановские и Старковы. Мужчины направились к больному, а женщины надолго задержались в большой комнате, одновременно служившей кухней, чтобы успокоить расплакавшуюся подругу.
Опираясь локтем о подушку, Ванеев указал на табуретки:
– Садитесь, друзья мои! Не хватает… Принесите оттуда… Какой праздник для нас!.. Меня извините – рука влажная…
– Ничего, ничего, – сказал Владимир, держа горячие пальцы товарища.
– Рассказывайте. Что это еще за «Кредо»? «Модные» критиканы? Последыши оппортуниста Бернштейна?
Владимир рассказал все, что знал об ультраэкономистах, и передал листки «Кредо» Ванееву – пусть прочтет сам. Тот, зная, что Анна Ильинична держит брата в курсе всех дел, спросил о новостях из Москвы.
– И откуда берутся критиканы?! – Ванеев стукнул кулаком по кровати. – Хотя понятно. В большом болоте, говорят, черти водятся при всякой погоде!.. Но москвичи молодцы – комитет уберегли! А наше собрание… Как бы мне?..
– Завтра придем сюда все, – обнадежил Ульянов. – Здесь обсудим и подпишем «Протест».
– Сколько нас? Семнадцать? Внушительно! – Анатолий, помахав рукой на лицо, сдержал кашель. – Семнадцать единомышленников! Все начинали в Питере…
– Трое рабочих – вот что ценно! Энгберг из нашей Шуши. Панина ты знаешь. И Шаповалов из Теси. Закаленные!
Ванеев спросил, кого избрали председателем. Ответил Старков: о председателе не было речи. И нужен ли он? Вопрос для всех ясен – остается только подписать.
– Как без председателя?! – удивился Анатолий. – Такое собрание! Нас почти вдвое больше, чем на съезде в Минске!.. Надо… – Покашляв в полотенце, опустил голову на подушку. – Глеб! И ты, Базиль!.. Скажите от моего имени… – Слегка приподнял пальцы, будто для голосования. – Я – за тебя, Володя.
На его громко сказанные слова вошли женщины, и Доминика добавила:
– Я тэж за Володимира Ильича!
6
В комнате Панина низко навис потолок. Жарко и душно, как в предбаннике.
Курильщики сидят на подоконниках, струи дыма выпускают во двор.
Давно скинуты пиджаки, расстегнуты верхние пуговицы рубашек.
Женщины обмахиваются книжками, как веерами.
Лепешинский ходит по кухне с дочкой на руках и чуть слышно напевает: «Бай, бай – поскорее засыпай». Но разве может заснуть ребенок, когда из горницы летят резкие голоса. Поскорей бы вернуться домой да уложить Оленьку в кроватку.
Пантелеймон останавливается у двери, прислушивается. Нет, не похоже на близкий конец дискуссии. Будто костер разгорается на ветру!
Выбегает Ольга, берет у него ребенка:
– Иди. Тебе ведь тоже надо знать. И скажешь там свое слово.
Голоса все те же, один басовито-бархатный, гордый и самоуверенный, другой звонкий, с картавинкой, непоколебимо убежденный в глубокой правоте.
…Полемика развернулась сразу же после прочтения проекта резолюции. Кржижановский сказал, что он согласен не только со всеми формулировками – с каждой запятой. Лепешинский и Шаповалов присоединились к нему. Ленгник слушал их, сумрачно глядя косоватыми глазами из-под мохнатых бровей. Потом, побарабанив пальцами по крашеному подоконнику, встал, прямой, как столб, голова – под потолок.
– Я не могу так легко и безоговорочно принять проект целиком, – заявил отрывисто и резко; переведя дух, продолжал спокойнее. – Правда, некоторые пункты располагают к себе последовательной логикой. В самом деле, в «Кредо» путано изложена история рабочего движения на Западе, и я согласен с Ульяновым, что пролетариат «участвовал в борьбе за политическую свободу и в политических революциях». Согласен, что в этих бумажках, которые мы обсуждаем и столь поспешно осуждаем, искусственно разъединяются неразрывные формы политической и экономической борьбы.
Владимир Ильич ждал, что оратор вот-вот произнесет многозначительное «но» и перейдет к возражениям, а Ленгник не спешил, он попросил Ульянова рассказать собранию об авторе «Кредо»: кто он, где проживает и является ли членом партии?
– Я полагаю, мы имеем дело не с одним автором, – ответил Владимир Ильич и в душе посетовал на Анюту, не разузнавшую, чья же эта «исповедь веры». – О единственном путанике не стоило бы и говорить.
Взглянув на Сильвина, вспомнил его слова о «выстреле по воробьям». Чего доброго, Михаил поддастся влиянию и тоже будет возражать? Но Сильвин, к его чести, сидел молча. А Ленгник? Этот, видать, утвердился в своей мысли, что «Кредо» сочинил один-единственный воробей! Сейчас последует ход конем. И действительно, Фридрих Вильгельмович переспросил с пристрастием:
– Вам не известно? Вы не можете сказать, чьей рукой написаны эти бумажки?[12]12
Только в 1906 году, после письма Е.Кусковой в журнал «Былое» (№ 10), стало известно, что «Кредо» было написано ее рукой. Себя и близкого ей С.Прокоповича она считала основными бойцами, «сражавшимися с «ортодоксией» в русской социал-демократии.
После революции, находясь в эмиграции, Кускова яро выступала против Советской власти.
[Закрыть] А не являются ли они случайными? Не зовете ли вы, по своей горячности, сражаться с призраком?
– Ну, знаете ли… – Владимир Ильич, сунув руки в карманы, пожал плечами и вдруг, стремительно вытягивая правую вперед, перешел на шутку, будто достал ее из кармана. – С призраком – просто. Чтобы опрокинуть его, достаточно ладана или пенья петуха! Любой поп вам подтвердит!
– Я – серьезно. Мои вопросы имеют немаловажное значение.
– Разумеется, и я – вполне серьезно. – Глаза Ульянова потеряли иронический блеск. – «Рабочая мысль», бесславная сторонница стихийности, тред-юнионизма и «чисто пролетарского движения», без интеллигентов-марксистов, – это вам, Федор Васильевич, не призрак. И Бернштейн, близкий духовный родственник, если не сказать наставник, авторов «Кредо», тоже не призрак.
У Ленгника тяжело шевельнулись брови, упрямо загорелись гордые угольки в глазах.
«Ах, вот что его задело, – отметил про себя Владимир Ильич. – Причина возражений – Бернштейн!»
Той порой Барамзин, сидевший рядом, потянул Фридриха Вильгельмовича за рукав рубашки:
– Напрасно ты!.. Дома в Теси выясняли позиции. Хватило бы.
– Не мешай, Егор. Потерпи минуту. Речь идет, как вы все убедились, уже не только о каких-то невидимках, именуемых здесь «экономистами», а об Эдуарде Бернштейне!
– Так и быть должно! – крикнул Кржижановский, будто пружиной подброшенный над стулом.
– Криками истина не постигается, – сурово заметил Ленгник, и приопущенные брови резче подчеркнули косину глаз. – Бернштейн – один из ближайших и крупнейших учеников Маркса, душеприказчик Энгельса. Этого нельзя забывать.
– Был одним из ближайших. И тем хуже для Бернштейна, – заметил Ульянов, не ослабляя полемического накала.
– Я по немецкой печати, – продолжал Ленгник, – слежу за развитием революционной мысли в Германии и пока остаюсь при убеждении: Бернштейна там критикуют без достаточных к тому оснований, переходят границы возможного. Не случайно на прошлогоднем съезде в Штутгарте не возник вопрос об исключении его из партии. Такова позиция Августа Бебеля, у которого, по словам Энгельса, самая ясная голова во всей немецкой партии. А у нас готовы вместе с водой, по русской пословице, выплеснуть ребенка. В то самое время, когда мы здесь, в глубине Сибири, о ребенке еще не имеем ясного представления.
– Пусть будет по-вашему: мы, в силу своей оторванности от культурных и рабочих центров, об оппортунизме Бернштейна пока не имеем всестороннего представления. Но, – Ульянов прищурил глаза, полные разящей иронии, – Плеханову вы верите? Георгию Валентиновичу? Верите? Отлично! Это, товарищи, все слышали? Так вот вам, – потряс вытянутой рукой, как бы оделяя всех этими словами, – вот выражение Плеханова, не оставляющее никаких сомнений: «Мы должны похоронить Бернштейна». Ни больше ни меньше, как – по-хо-ро-нить! Читайте «Sachsische Arbeiter-Zeitung»[13]13
«Саксонская Рабочая газета».
[Закрыть], номера двести пятьдесят третий и двести пятьдесят пятый за прошлый год. Не видели? Но вы же во всеуслышание заявили, что следите за немецкой социал-демократической прессой. Приезжайте в Шушенское – мы вам покажем эти номера.
Встал Шаповалов, прося слово, потом – Панин, за ним – Энгберг. Все трое говорили, что нечего церемониться с Бернштейном, явно превратившимся в отступника, что о вопиющих извращениях марксизма Бернштейном и его последователями необходимо сказать со всей прямотой. Слушая их, Владимир Ильич подмигнул жене: «Каковы наши орлы! Энгберг-то как режет! По-рабочему!» А Зинаида Павловна звонко ударила в ладоши.
Ленгник упрямо повторял:
– Можно же по-другому. В иных выражениях…
– Если дело только за выражениями… Мы еще успеем вернуться к тексту, – сказал Ульянов, дороживший более всего единодушием. – А сейчас лучше бы погулять. В порядке отдыха. А еще бы лучше поиграть в городки. Кто умеет? Впрочем, премудрость невелика.
– В Казачинском мы играли, – сказал Лепешинский и тут же развел руками. – А здесь еще не сделали…
– Шаль. Охотники поиграть, я думаю, нашлись бы. Но, как говорится, на нет и суда нет. Пойдемте на берег Ои. Купаться поздно, так побросаем галечки в воду. Тоже своего рода спорт. Сколько галька сделает всплесков по поверхности воды – столько «блинчиков». Так в нашей Шуше говорит один мальчуган. Небезынтересное состязание. Тут нужна меткость глаза и верная, натренированная рука. – И как бы с ладони, под общий хохот, кинул в сторону Ленгника добродушную шутку: – Это куда сложнее защиты Бернштейна!
После перерыва единственным оратором оказался Ульянов. Он говорил о необходимости непримиримой борьбы с теми, кто искажает и опошляет марксизм, об исторической роли российского пролетариата как передового и основного борца в грядущей революции.
– Вспомните якобинцев. При известной своей ограниченности они отстаивали революционную диктатуру и не зря называли себя «бдительными часовыми, стоящими как бы на передовых постах общественного мнения революции». И мы должны быть часовыми. Не так ли? Или это уже стало анахронизмом? Давайте рассмотрим.
Теперь никто не возражал, и Владимир Ильич сам приводил возражения оппонента, как бы на минутку отлучившегося из комнаты. Это располагало к оратору. Слушатели чувствовали, что решение не навязывается им, что могут быть рассмотрены любые оговорки и доводы и что ответственность за каждое слово резолюции они полностью принимают на себя.
– Если мы, – продолжал он, – не пресечем «экономизма» в самом его начале, гнилой ручеек превратится в реку, которая выйдет из берегов и принесет огромное зло. «Экономизм» – тяжелая болезнь, а болезнь легче всего излечить в ее зародыше. Жаль, мы не можем спросить господ зубатовых. Каково их мнение? Я думаю, они за распространение «экономизма», который уводит рабочих от политической борьбы, от революции, от свержения царизма.
Надежда засмотрелась на мужа. Глаза его полны то увлеченного задора, то ярости. Полы расстегнутого пиджака колышутся, будто на ветру. И слова подкрепляются энергичными жестами.
«В Питере Володя так не умел!» – отметила она.
И ей казалось, ни у кого теперь даже не появится мысли о том, чтобы еще возражать против проекта резолюции.
7
И вот они собрались на последнее заседание. Семнадцать социал-демократов!
Чтобы разместиться всем, кровать Анатолия Александровича вынесли в большую комнату. Стульев не хватало – принесли доску со двора, положили на две табуретки. Сели возле кровати.
Пока Ванеев про себя читал проект, Ульянов стоял за маленьким кухонным столиком, выдвинутым на середину, и смотрел на поредевшие волосы друга, на бледную иссохшую кожу лба, собиравшуюся при глубоком раздумье в частые складки.
Анатолий опустил дрогнувшую от усталости руку, державшую листки.
– По-моему, все правильно. Но, Владимир, можно бы и построже, порешительнее. Тон мне кажется мягким, недостаточно категорическим. Это мое впечатление. А подписать я могу. Хоть сию минуту. Вы же обсуждали. Несомненно, договорились… – Выждав при полной тишине несколько секунд, он настороженно спросил: – Я не ошибаюсь? Единогласно?
– К голосованию не прибегали, – ответил Владимир Ильич. – Не хотели без тебя.
– А разве… – У Ванеева подступил к горлу кашель. – Первый раз со мной сегодня… Ничего, пройдет… Разве кто-нибудь возражает?
Ленгник опустил упрямый взгляд в пол. Ульянов сказал, что замечания, если они у кого-либо возникнут, еще не поздно обсудить.
– Обсуждали достаточно, – нетерпеливо подал голос Кржижановский. – Все ясно.
Его поддержали Панин, Шаповалов, Лепешинский, и Владимир Ильич попросил у Доминики перо и чернила. Но тут поднялся Ленгник, заговорил с самоуверенной твердостью:
– Строки об идейном родстве авторов «Кредо» и Эдуарда Бернштейна предлагаю исключить. Бернштейн крупнейший…
– Крупнейший ревизионист! – Ванеев рывком оттолкнулся от подушки, закашлялся. – Мы не можем…
Доминика протиснулась к нему, взяла его за плечи.
– Толю! Лежи тыхесенько.
– Но, друзья мои! – Ванеев, приложив руку к исхудавшей груди с ее резко обрисовавшимися ключицами, обвел всех лихорадочными глазами. – Если мы не на словах марксисты… Не можем половинчатые решения…
Владимир Ильич сделал в его сторону успокаивающий жест.
– Ты прав, Анатолий. В последнее время в русской социал-демократии, к сожалению, к нашему глубокому сожалению, – подчеркнул он, – появилось попятное движение. А кто идет пятками вперед – не видит перспективы, может свалиться в пропасть политического небытия. Такая участь поджидает ревизионистов типа Бернштейна.
Ленгник, улучив паузу, заговорил о том, что он приберегал для решительной минуты: никто из них даже и не видел книги Эдуарда Бернштейна. Осуждать его отсюда, из сибирской глуши, было бы преждевременно и рискованно. Если они примут резолюцию в таком виде и разошлют по колониям ссыльных, то вызовут только смятение умов.
Ванеев снова сделал попытку подняться на кровати, но Доминика, сидя рядом, удержала его.
Взглянув на иссиня-бледные щеки больного, Ульянов на последние возражения Ленгника поспешил ответить мягко, уступчиво:
– Ради единодушия, Фридрих Вильгельмович, я готов опустить слова об «идейном родстве» и «прямой связи». – Перо оставило за собою жирную черту. – Вот так. Ограничимся лишь общим упоминанием: «Пресловутая Бернштейниада – в том смысле, – я дописываю, – в каком ее обыкновенно понимает широкая публика вообще и авторы «credo» в частности, – означает…» Слово «ревизию» заменяем на «попытку». Вместо «извратить» ставим «сузить теорию марксизма». Теперь вы, надеюсь, не будете возражать?
– Да. Перед лицом большинства.
– Можно сделать пометку «принято единогласно»?
– Делайте. Единство мне тоже дорого.
– Оч-чень хорошо! Пора подписывать.
Доминика помогла Анатолию приподняться, дала ему книгу, положила на нее последний листок резолюции, и он, сдерживая дрожь в руке, вывел свою нижегородскую подпольную кличку: «Минин».
Листок перекочевал на стол, и под ним появилось еще шестнадцать подписей.
Вверху первого листа Владимир Ильич написал: «Протест российских социал-демократов».
– Теперь остается только отправить Плеханову да разослать внутри страны.
Сразу после собрания, простившись с Ванеевым, Ульянов и Лепешинский пошли к доктору Арканову.
– А Анатолий-то какой молодчина! – Владимир Ильич умолк на несколько секунд. – И если бы не дьявольская болезнь…
– Большой души человек! – отозвался Пантелеймон Николаевич. – Я другого такого не встречал.
Доктор согласился взять Ванеева в больницу, сказал, что Доминике и товарищам по ссылке будет разрешено дежурить у его постели.
Когда Ульяновы вернулись в Шушь, к «Протесту» присоединился Проминский. Четвертая подпись рабочего!
На следующий день занялись рассылкой «Протеста», и Владимир сказал жене:
– А все-таки жаль, что я согласился вычеркнуть несколько строк и смягчить формулировку.
– Но «Протест» пойдет за границу…
– В этом и дело, Надюша. Пусть бы знали, что и в глубине Сибири… Да ты сама понимаешь. Авторы «Кредо», этой чисто буржуазной программы, зовут назад, к одной тред-юнионистской борьбе. В Ермаках я уступил исключительно ради единства – оно для нас дорого. В статьях ни на какие уступки не пойду. А тесинский философ… Перед расставанием он попросил у меня «Анти-Дюринг». Не забудь отправить. Этот упрямец мне определенно нравится: выкован из стали. Если он поймет все до конца, – а он дотошный философ, – на него можно будет положиться.
Посылая «Протест» в далекий Туруханск, Владимир Ильич написал Юлию Цедербауму:
«Отныне мы знаем, во имя чего поднята борьба против «стариков» и под каким флагом идет мобилизация «молодых» практиков, группирующихся в России вокруг «Рабочей мысли» и близких ей групп: это антиреволюционное бернштейнианство, в теории капитулирующее перед буржуазной наукой, и постепеновщина в практике, отвергающая образование самостоятельной социал-демократической партии. С этими тенденциями надо повести решительную борьбу, и почин ее взяли на себя мои минусинские друзья».
В следующем письме Владимир Ильич предложил Цедербауму «заключить тройственный союз», в который, помимо их двоих, вошел бы еще Потресов. Этому «союзу» предстоит соединить свои силы с группой «Освобождение труда».
Цедербауму «тройственный союз» пришелся по душе. Он понял, что речь идет о создании своего социал-демократического журнала или газеты; присоединяясь к «Протесту», спешил заверить, что друзья могут по окончании ссылки располагать им и направить его туда, где он будет нужен.
У Владимира Ильича еще не было случая, чтобы близкие друзья и товарищи превращались в недругов, в противников, и он верил каждому слову Юлия, считал его своим единомышленником…[14]14
Позднее Цедербаум (Ю.Мартов) и Потресов стали лидерами меньшевизма.
[Закрыть]
Затем стали приходить ответы из других мест. Многие колонии ссыльных спешили уведомить, что они единодушно голосуют за «Протест семнадцати».
Распечатав одно из писем, Владимир позвал жену:
– Прочитай. Это от Ефимова. Помнишь, я рассказывал? Ссылка довела его до психической депрессии. К счастью, из больницы выписался почти здоровым. Сейчас заочно ставит свою подпись под «Протестом». Это оч-чень важно! Передовые рабочие с нами – против «экономистов»!
8
Через каких-то три недели Ульяновы, грустные, задумчивые, снова примчались в Ермаковское. Ямщик подвез их прямо к дому, где жили Ванеевы.
Через широко открытые ворота виднелась во дворе толпа. Помимо «политиков» в шляпах и пальто, там были соседи в шабурах и соседки в кацавейках. С крыльца спускался старенький священник Алексий Ефимов с крестом в руке, за ним молодцеватый псаломщик Александр Новочадовский с погасшим кадилом.
Ульяновы переглянулись.
Надежда Константиновна подумала о своем отце – он вот так же умер от чахотки. Соборовали и отпевали его в такой же тесной квартирке…
И Владимиру Ильичу сразу вспомнилась смерть отца, вынос из дома. У взрослых гроб – на плечах. Полная улица провожающих… У могилы в ограде Покровского мужского монастыря один из учителей-»ульяновцев» произносит речь: «Другого Ильи Николаевича не будет…»
…Толпа расступилась от крыльца до ворот. Отец Алексий, благословив мирян, вышел в проулок, нахлобучил шапку и пошагал вниз, к церкви. Псаломщик – за ним.
Значит, не пойдут за гробом.
А то пришлось бы бок о бок…
Похоронами распоряжался Сильвин. Ульяновы встретились с ним в сенях, и Владимир Ильич, не успев успокоиться, кинул ему жестким шепотом:
– Я тебя совершенно не понимаю, Михаил Александрович!.. На кой черт эта поповская комедия?
– Нельзя было иначе… Не пустили бы на кладбище…
– Но послушай, что говорят в толпе: «Помолился батюшка. Хоть мертвому, да отпустил грехи».
– Отец Алексий, – продолжал Сильвин, – посыпал в гроб глины, как бы предал тело земле, и теперь можно без него нести на кладбище.
Гроб был удивительно легким. Его без всяких усилий подняли на плечи. Владимир Ильич шел впереди, в паре с Сильвиным.
Ольга Борисовна вела под руку рыдающую Доминику, успокаивала шепотом. Надежда Константиновна, поддерживая под другую руку, думала: «Только бы Доминика от страшного горя… Не начались бы преждевременные роды…»
Небо давило свинцовой плитой. Тихо кружась, падали крупные снежинки, таяли на обнаженных головах мужчин, на черных шалях женщин.
Гроб поставили рядом с могилой, склонили головы.
Все стояли в ожидании.
Владимир Ильич снова вспомнил речь учителя на могиле отца и тут же вспомнил Запорожца, после тюрьмы потерявшего рассудок, вспомнил трагическую смерть Федосеева. И вот опять утрата, такая преждевременная!
Подняв голову, он начал сурово:
– Мы не простим царизму наших невосполнимых потерь… – Взглянул на лицо покойного, будто обтянутое пергаментом. – Прощай, наш верный друг, наш дорогой товарищ и единомышленник! Мы скоро уедем из Сибири – ты останешься в этой холодной земле. Но ты будешь жить в наших сердцах. Над твоей могилой прошумят революционные ветры. И здесь исчезнут свинцовые тучи – взойдет солнце свободы!
Когда он умолк, застучал молоток, вбивая гвозди.
Доминика повалилась на крышку гроба.
Панин запел печально и проникновенно:
Вы жертвою пали…
А из-под горы, придерживая шашку, бежал стражник. За ним поспешали сотские с медными бляхами на груди.
В тот же вечер Доминика перешла жить к Лепешинским. Ее ни на минуту не оставляли в одиночестве.
Спустя двадцать дней Пантелеймон Николаевич среди ночи услышал пронзительный, полный испуга и боли крик и разбудил жену. Ольга Борисовна, надев халат, пошла к роженице.
Роды были тяжелыми. Лишь поутру появился на свет наследник Ванеева. Мальчик был таким хилым, что все друзья сильно тревожились за судьбу матери и сына.
Не чахотка ли у новорожденного? И выживет ли Доминика?
В первую же минуту облегчения роженица сказала, едва шевеля запекшимися, искусанными во время схваток губами:
– Як умру… нэхай сынку будэ Толь.
Владимир Ильич съездил в Минусинск, к агенту Абаканского чугунолитейного завода и, оставляя заказ, написал текст для надгробной плиты:
«Анатолий Александрович Ванеев. Политический ссыльный. Умер 8 сентября 1899 года 27 лет от роду. Мир праху твоему, Товарищ».
