Текст книги "Возгорится пламя"
Автор книги: Афанасий Коптелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
2
Весь вечер свистела вьюга. За Шушенкой выли волки.
Владимир Ильич писал письмо в Астрахань:
«Дорогой Дяденька! Уезжая, вы забыли валенки, которые здесь называют пимами».
Неподалеку от него на низенькой сапожницкой табуретке с мягким сиденьем из ремней, натянутых крест-накрест, сидел Сосипатыч. В правой руке у него было шило, во рту – две щетинки, вкрученные в концы дратвы, обильно натертой варом. Между ног он держал изрядно поношенный пим, к которому подшивал простроченную подошву, вырезанную из голенища такого же старого пима; в едва заметный прокол, оставленный шилом, просовывал с обеих сторон щетинки и вслед за ними с глухим шуршанием, накручивая на кулаки, затягивал дратву крепко-накрепко.
– Ладно будет, Ильич! – потряхивал бородой, довольный тем, что ему доверили столь важное дело. – Никакой супостат, ядрена-зелена, не подкопается!
Из столовой просочился едкий запах дыма, Владимир Ильич, положив перо, поспешил туда.
Удивился необычной картине: посредине комнаты в высоком светце, похожем на миниатюрный колодезный журавль, горела лучина. От колыхавшегося язычка пламени метались по стенам тусклые блики, перемеженные тенями. К потолку черной струйкой подымался дым. Оранжевые угли падали в корыто с водой, чадя и шипя, гасли там.
– Что я вижу?! – Владимир удивленно раскинул руки. – Лучина?!
– Керосин кончился, – объяснила Надежда. – Лавочники не запасли на распутицу.
– А в зеленой лампе. Возьмите и разлейте поровну во все.
– Тогда и на час не хватит. А ведь тебе надо…
– У всех есть дело. А когда не хватит…
– Не заводи полемику, – сказала с добродушной усмешкой Елизавета Васильевна. – На твою конторку светец не поместится.
Паша рассыпала мелкий хохоток, взяла из большого пучка, лежавшего на обеденном столе, длинную лучинку, подожгла от догоравшей и закрепила в железной развилке светца.
Все она успевает делать вовремя, расторопная деревенская девушка! И лучины загодя нащепала, и светец где-то раздобыла, и корыто для воды. Заботливая!
– Завтра у кого-нибудь купим топленого сала, – продолжала Елизавета Васильевна. – Пашенька умеет свечи лить. А сегодня будет так, как есть.
– Ну, что же, подчиняюсь большинству, – рассмеялся Владимир Ильич. – С такой единодушной троицей в дискуссию вступать рискованно.
Возвращаясь быстрым шагом в дальнюю комнату, остановился возле Сосипатыча. Подшивальщик встревожился. Так ли он делает, как надо? Не допустил ли оплошности?..
Владимир Ильич, склонив голову к левому плечу, заглянул под пришиваемую подошву, где белел краешек согнутых листков бумаги…
Неделей раньше Юлий Цедербаум вместе со своим очередным письмом прислал записку от бундовцев. Те из конспиративных соображений писали намеками. Владимир Ильич прочел ее дважды, и ему показалось, что где-то в западных губерниях, не то в Минске, не то в Вильно, создается издательская фирма, его приглашают редактировать серию социал-демократических брошюр.
Хорошо! Очень хорошо!
Посоветовавшись с Надеждой, он уже собирался писать ответ: согласен! Брошюры редактировать он может и здесь, и в Пскове, если выпустят из Сибири да разрешат поселиться там, и за границей, куда – он надеется – рано или поздно им удастся вырваться. Брошюры не помешают «Искре», наоборот, в чем-то дополнят партийную газету и с ее помощью быстрее найдут путь в рабочие круги.
Но вскоре Цедербаум переслал из Туруханска новую записку от тех же бундовцев, на этот раз поименовавших себя «редакторской группой», и Владимиру Ильичу стало ясно, что с ним ведут речь не о редактировании, а о простом сотрудничестве. Где? В чем? Его корреспонденты напомнили о двух номерах «Рабочей газеты», выпущенных южанами перед съездом партии. Эту газету съезд объявил центральным партийным органом. Теперь настала пора возобновить ее. И ближайшим номерам суждено сыграть такую же роль, какую выполнили в свое время первые выпуски.
– А как же с «Искрой»? – спросила Надежда.
– Поживем – увидим. Приглашают к сотрудничеству – отказываться не резон, хотя я и не верю в успех издания газеты внутри страны.
Письмо бундовцев не столько обрадовало, сколько насторожило Ульяновых. Они и раньше слышали, что в западных губерниях «молодые» поговаривают о созыве Второго съезда. Кажется, не позднее весны. И чуть ли не в Смоленске.
Съезд, конечно, нужен. Даже крайне необходим. Но не сегодня. И не завтра. Не весной. К нему необходимо тщательно подготовиться. Во всей стране. И за границей, где живут Плеханов, Аксельрод, Вера Засулич и многие другие. Без них невозможно. Съезд должен быть поистине общепартийным. И подготовить его поможет «Искра». Но сейчас еще рано говорить о нем. Прежде чем созывать съезд, необходимо, настоятельно необходимо размежеваться с инакомыслящими, с шумливыми «обновителями», что группируются вокруг Бернштейна, и прежде всего с «экономистами».
А что, если «молодые» самостийно соберут Второй съезд весной? Раньше, чем им, семнадцати «старикам», и тем, кто присоединился к их «Протесту», удастся вырваться из ссылки? Если, не дай бог, жандармерия пронюхает, ни одного не выпустят из Сибири. В таком случае сотрудничество в возобновляемой «Рабочей газете» становится архинеобходимым.
Жаль, у Анюты нет связи с бундовцами. Но Юлий все предусмотрел, – остается лишь воспользоваться адресом, который только что расшифровала Надя. И обрадовалась знакомой кличке:
– Свой человек! Вместе преподавали в рабочей школе за Невской заставой. Да и ты знаешь по связи с подпольной Лахтинской типографией. Верный адрес!
И Владимир Ильич с удесятеренной энергией принялся за работу. Он ходил по комнате между двумя кроватями и горячим шепотом говорил то, что должно войти в статью, а потом останавливался у конторки и писал быстро-быстро, почти без помарок. И опять ходил по комнате, нашептывая фразу за фразой.
Надежда Константиновна, как всегда в такие минуты, тихо вышла и бесшумно закрыла за собой дверь. Она знала, что, закончив статью, Владимир попросит прочесть, а потом переписать ее четким почерком.
Первую статью он назвал «Наша Программа». Упомянув и о шатании мысли, и о любителях пятиться назад, и о приверженцах модных хлестких фраз, в которых нет «ни капли правды и ни капли смысла», он сразу же оговорился: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное; мы убеждены, напротив, что она положила только краеугольные камни той науки, которую социалисты должны двигать дальше во всех направлениях, если они не хотят отстать от жизни». Всякая экономическая борьба, по его мнению, превращается в политическую, и социал-демократия должна «связать и ту и другую в единую классовую борьбу пролетариата». Но в политической борьбе рабочие не стоят одиноко, и он сделал из этого важнейший вывод: «Русская социал-демократия встанет во главе всех борцов за права народа, всех борцов за демократию, и тогда она станет непобедимой!»
На следующее утро написал статью «Наша ближайшая задача», а потом – «Насущный вопрос». Он спешил, будто у них уже была ежедневная газета.
Теперь оставалась только забота о пересылке…
…Владимир Ильич взял из рук Сосипатыча пим и помял подошву, подшитую наполовину.
– Не сумлевайся, Ильич, – успокоил подшивальщик. – Бумага не береста – не заскрипит под ногой.
– Ты – мастер на все руки!
И Ульянов направился к своей конторке, чтобы закончить письмо.
Вскоре догорел керосин в зеленой лампе. Ужинали при мерцающем свете лучины.
Сосипатыч ушел от них в глухую пору. Никто его не видел и никто не знал, что этой ночью он подшивал пимы.
В тех пимах Владимир Ильич предусмотрительно ходил два дня по снегу, вдевал их в юксы самодельных лыж, подаренных Сосипатычем, и клал сушить в печку так, чтобы они посильнее испачкались в золе.
Когда подшитые подошвы потеряли новизну, Надежда обшила пимы холстом и от имени матери отправила посылку в Астрахань, чтобы оттуда «Дяденька»[18]18
Дяденька – Лидия Михайловна Книпович, позднее – агент «Искры», делегат Второго съезда партии, большевичка.
[Закрыть] переслал редакторской группе.
Глава четырнадцатая
1
В ту зиму все с волнением ждали новогодний праздник.
Чем-то закончится девятнадцатый век?
Полыхает пламя колониальных войн. Французская армия ведет бои с партизанами Мадагаскара. Англия залила Судан кровью аборигенов, разожгла войну в Трансваале. Героизм буров восхищает многих, напоминая о схватке юного Давида с великаном Голиафом. Но смогут ли они противостоять могущественной империи, уберегут ли свою землю?
Кое-где назревают революционные грозы. В Италии бурное десятилетие восстаний прозвано «кровавым». Голодающая беднота городов и сел требует: «Хлеба и работы!» Миланские пролетарии уже возводили на улицах баррикады: не было ружей – в ход пускали булыжники.
Но известно, что центр революционного движения переместился в Россию.
Чем же начнется век двадцатый?
Новый экономический кризис обрушился на мир, как лавина с гор. Еще недавно близорукие «критики» из числа «экономистов» шумно заверяли, что теперь кризисы становятся маловероятными. Не помогли заклинания! Вот уже и в России останавливаются фабрики, закрываются шахты, гаснет огонь в домнах. Улицы переполняются безработными… Дело за грозовой искрой.
Эх, вырваться бы им, «старикам», из ссылки в срок!
В декабре Ульяновы получили из-за границы новую книгу Каутского «Бернштейн и социал-демократическая программа. Антикритика». И тут же, отложив все, начали читать.
Владимир Ильич то и дело схватывал со стола огрызок карандаша, подчеркивал строки, одни прямой чертой, другие волнистой, ставил на полях вопросительные и восклицательные знаки, иногда по три сразу, делая то иронические, то одобрительные пометки: «Ну и ну!», «Гм, гм», «Хор. сказано», «Придиренчество Бернштейна»; на внутренней стороне обложки отмечал страницы, которые могли понадобиться для справок.
Ему вспомнился девяносто пятый год, берлинская квартира Карла Каутского. Кабинет загроможден книгами. Перед окном – клетка с хохлатой канарейкой. Прерывая беседу, Карл забывал обо всем, подходил к клетке, чуть слышно насвистывал, дразня и подбадривая, а потом на какое-то время заслушивался трелями голосистого кенаря. В эти минуты Каутский походил на заурядного бюргера. А буржуазные карикатуристы рисовали его отнюдь не бюргером – папой римским в высокой тиаре. Папа марксистов! Его авторитет в международной социал-демократии, в самом деле был тогда недосягаемым. И эта книга, по словам газет, уже переводится в нескольких странах Запада. Ну, что же, она появилась вовремя.
Закрыв книгу, Владимир Ильич с таким азартом хлопнул рукой по корешку, что Надежда поняла – будет писать.
– Но ведь еще не закончено редактирование Веббов, – напомнила ему.
– Не беда. Успею закончить. А рецензию откладывать нельзя. И все это связано, все перекликается. Ведь Бернштейн, ты сама убедилась, ко многим теоретическим положениям относится удивительно легкомысленно, а премудрости черпает из кладезя Веббов.
– Тебе «Антикритика» Каутского пришлась по душе?
– Если отбросить то, что он при его обстоятельности довольно мягко говорит о самых вздорных строчках и крючкотворных уловках. Словом, в духе недавнего Ганноверского съезда: пожурили, вроде бы даже осудили. И на этом опять поставили точку. Одна Роза Люксембург, насколько мы с тобой имеем представление, показала себя орлом. А здесь… – Владимир Ильич приподнял книгу. – Как бы там ни было, все же критика модного критицизма, местами важная, бесспорная, местами даже с иронией и сарказмом. Русским читателям, которым буржуазные борзописцы уже расхвалили «откровения» Бернштейна, необходимо обратиться к немецкой литературе. Я буду рекомендовать «Антикритику», и ты начинай переводить, хотя бы для друзей, не знающих немецкого. Если не целиком, то какую-то часть успеем перевести до отъезда.
– Ты веришь в наш… отъезд? – Надежда положила руку на плечо мужа. – А департамент молчит. Подозрительно.
– Ответят. Ведь с обыском больше не являются. – Владимир снял с плеча руку жены, сжал ей пальцы. – Мы же с тобой привыкли надеяться на лучшее.
В тот же вечер он начал писать рецензию, изрядно добавляя к антикритике осторожного «Папы» своей иронии и своего сарказма по адресу Бернштейна. В начале рукописи сослался на только что присланный матерью новый французский журнал «La Mouvement Socialiste»[19]19
«Социалистическое движение».
[Закрыть], под которым стояла редакторская подпись Жана Лонге, внука Карла Маркса.
Как всегда, Владимир Ильич порывался быстро набрасывать строку за строкой, но полустертое перо то и дело вонзалось в бумагу, оставляло кляксы. Выбросил его, достал из конторки коробочку, в которой хранились взятые из Питера английские перья. Она оказалась пустой. Вспомнил – последнее перо отдал Оскару. А у Нади?.. Хотя она пишет школьными, не завалялось ли случайно? Нет, ни одного не нашлось. А из Москвы выписывать поздно.
– Переходи, Володя, на карандаш, – сказала Надежда. – Все равно мне переписывать.
– Н-да, все за то, что нам необходимо вырваться из этой берлоги. Ни одного дня, ни одного часа промедления.
– Конечно, уедем сразу же. Мама уже купила ящики и рогожу для упаковки книг.
– Оч-чень хорошо. Отправим багажом.
Перед самым Новым годом, когда в углу столовой уже стояла сосенка, украшенная самодельными игрушками и разноцветными свечками, присланными друзьями из Минусинска, пришло письмо от Маняши.
– Наконец-то подала голос! – взволнованно воскликнул Владимир Ильич, распечатывая конверт. – Вероятно, миновала какая-то напасть. Не зря же она молчала больше трех месяцев.
– Больше четырех, Володя.
– Да. Помню, еще летом. Последнее письмо было тебе… Так, так, – машинально повторял, угадывая скрытый смысл за каждой строчкой. – Так… Вот треклятая жандармерия!.. – Повернул голову. – Понимаешь, Надюша?
Та, стоя рядом и не отрывая глаз от письма, кивнула головой.
Маняша писала, что лишь на днях вернулась из родного города знаменитого Козьмы. Там она повидала кремль, немало погуляла по старым улицам.
– Что там приключилось с Марьей Ильиничной? – спросила Елизавета Васильевна, повернувшись от сосенки, на которой для пробы зажигала свечки. – Неужели ее тоже?..
– Обычная для революционеров неприятность, – ответил Владимир, вкладывая письмо в конверт. – К счастью, не столь уж продолжительная.
– В ссылку Маню упекали, – добавила Надежда. – В Нижний Новгород.
– Да что же это за окаянные порядки! – всплеснула руками Елизавета Васильевна. – А матери-то, Марье-то Александровне, опять столько было горя да тревог!..
2
Больше всех волновалась Антонина, хотя она и не была ссыльной. Да и как ей не волноваться? Одна в Омске. И на предпоследнем месяце беременности.
Надеялась, что к ней приедет мать, но Эльвира Эрнестовна задержалась в Нижнеудинске: там расхворался Глебушка. Вероятно, простудился на паровозе. Ослаб. Ездить машинистом в зимние морозы – не для его здоровья.
А если?.. Если ссыльным прибавят срок?.. Да, вопреки ожиданию, не приедет мать… Тогда… Худшего не придумаешь… Она, Антонина, окажется в страшном одиночестве. В такую для нее пору!
И Новый год будет встречать одна. А Базиль в Минусинске без нее чувствует себя бобылем. О гитаре, наверно, и не вспоминает. Будут с Курнатовским, как два сыча, ждать полуночи.
И Старкова написала мужу:
«Мой Васюточка, на святки обязательно съезди к «Старику». У него ты хоть немного развлечешься и скоротаешь время».
Уже не первую неделю их письма встречались где-то в дороге. И на этот раз тоже встретились. Старков рассказывал жене:
«В последнее время мы с Виктором Константиновичем были так заняты спешной работой (перепиской), что даже тебе приходилось писать второпях. Книга Каутского «Против Бернштейна» предполагается для печати, и «Старик» думает опередить возможность другого перевода. Всю неделю мы работали, не вставая из-за стола, и записались до судороги в пальцах. Вчера просидели особенно долго. Сегодня Виктор Константинович получил разрешение на поездку и отвезет готовую рукопись в Шушенское. А мне исправник отказал – вдвоем, дескать, нельзя. Но обещает разрешить после Нового года.
А навестить «Старика» необходимо: говорят, он не на шутку болен. Отчасти от переутомления. А сверх того он страдает, и в очень сильной степени, бессонницей. От здорового вида, говорят, не осталось и следа.
Крепко-крепко целую.
Твой Василий».
3
Старков приехал третьего января.
Владимир Ильич, натосковавшийся по близкому другу, выбежал в кухню, принялся стаскивать тесноватый тулуп с его широких плеч.
– Молодец, Базиль! Спасибо, что приехал. Мы тебя поджидали к встрече Нового года, надеюсь, последнего в этой глуши. Сожалею, что не пустил исправник. Ничего, теперь договоримся обо всем. Ты узнавал там? Срока не прибавят?
– Как будто ничего угрожающего не предвидится.
– Да, теперь бы в полиции уже знали. Красикову объявили заранее. Похоже, нас выпустят. Но, Базиль, узнать нужно не «как будто», а совершенно точно. От тебя же там до исправника – три шага.
– Я ходил.
– Еще раз сходи. Узнай все. Являться ли нам в полицию, или объявят через волость? Все, все. В особенности, – Владимир Ильич понизил голос до полушепота, – о Наде. Ведь на ее прошение – ни слова. Мне – Псков. А ей? Неужели останется Уфа? Тогда бы и я… Но менять уже поздно. – Заслышав шаги жены, снова заговорил полным голосом: – Полушубок я повешу сам, а ты проходи, проходи. Там погреешься у печки.
Гость перешагнул порог. Надежда подала ему руку. Вслед за ней и Елизавета Васильевна поздравила с наступившим Новым годом.
– Значит, до Омска, Базиль, поедем вместе? Отлично! – Владимир потер руки. – Мы уже списались с Лепешинскими. Да ты становись спиной к печке. Вот так. И Ольга Александровна Сильвина поедет с нами. Не оставлять же ее одну. Закажем три тройки!
– А Ольга Борисовна, – заговорила Надежда, – написала нам, что на всю компанию настряпает знаменитых пельменей! Из трех сортов мяса! Повезем мороженые.
– На остановках будет удобно, – подхватил Владимир, – опустим в кипяток – еда готова!
– Уж только не для тебя, Володя, жирные-то, – охладила зятя Елизавета Васильевна.
– Я поправлюсь.
– Поправишься – другой разговор. А на дорогу такие пельмени рискованно. Я для тебя настряпаю без жиру, без луку.
– И будете меня, словно кержака, кормить из отдельной чашки?! – расхохотался Владимир. – Наживете себе хлопот!..
Старков отметил: глаза у него все такие же – с задорной искринкой, с веселой лукавинкой, а вот щеки… Скулы обтянулись, щеки немножко впали и подбородок с подстриженной рыжеватой бородкой выдался вперед. Исхудал Володя! И было от чего: книги, статьи, рецензии, переводы… И все сложно, полемически остро. Один «Протест» чего стоил. Надо же было и оппортунистам воздать должное по их грехам, и сохранить единодушие всех семнадцати. А тут еще эта неясность…
Вон Надежда держится спокойнее. Она знает – Владимир сделает все, что в его силах, чтобы быть вместе. Если не в Пскове, то хотя бы по дороге до Уфы…
А что это у нее поблескивает на груди? Какая-то необычная брошечка.
– Полюбуйтесь, Василий Васильевич, на новогодний подарок! – Надежда, поймав его взгляд, шагнула поближе. – Самый дорогой подарок!
Старков присмотрелся: на изящной прямоугольной пластинке с золотистым отливом, похожей на корешок книги, было выгравировано: «Карл Маркс».
– Это – Оскар! – пояснил Владимир. – Нашел удила бронзового века и вот смастерил!
– Говорит, на память об ученье, – пояснила Надежда с волнением. – Я ведь помогала ему постигать «Капитал».
– Но тебе, Надюша, с этим подарком, – в прищуренных глазах Владимира заиграла смешинка, – нельзя показываться на глаза Мартьянову! Он Оскара призовет к ответу: «Почему удила не сдали в музей? Порушили древность!»
– Да, в самом деле… Николай Михайлович будет прав, – рассмеялся Старков. – Только не в том смысле… Не удила – в музей, а эту брошечку. Понятное дело, после революции. Чтобы люди знали о ссыльных годах.
– Мне жаль будет расставаться. – Надежда прижала рукой брошку к сердцу. – Сохраню…
– А мне Тончурка, – вспомнил Старков о самом важном и достал из кармана письмо, – прислала полное описание маршрута от Минусинска до Ачинска. Прочитай, Володя. Тут сказано, какие ямщики везли от станка до станка, хороши ли они, сколько взяли за прогон. Словом, вся ямщицкая «веревочка»! И где Тончурка останавливалась, и сколько за чай платила…
– И за кипяток для пельменей! – рассмеялся Ульянов, принимая письмо. – Пригодится в дороге. Постараемся – по той же «веревочке».
На столе лежали свежие номера «Нивы», и Старков сказал, что в «Воскресении» Толстой превзошел самого себя, что в Минусинске все зачитываются романом.
– Что там Минусинск! – заметил Владимир Ильич. – В Германии уже переводят.
Елизавета Васильевна начала разливать чай:
– Садитесь, беспокойные люди.
На мохнатых ветках сосенки уже горели свечи.
