Текст книги "Верность"

Автор книги: Адриан Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Когда все вылезли на деревянную пристань, Беловеский тщательно осмотрел корпус катера. Не обнаружив повреждений, он сказал старшине:

– Посмотрю городок, поищу знакомых. Обратно пойдем вечером, когда начнется прилив.

– Товарищ штурман, а нам как? Можно тоже отлучиться? – спросили матросы.

– Можно. Только чтобы на катере всё время был дневальный. Слышите, Орлов? За это вы отвечаете!

– Не сомневайтесь, товарищ штурман. Пусть идут. Я здесь останусь с Губановым, – кивнул старшина на моториста. – Надо для команды свежей рыбой запастись.

Два матроса, Казаков и Шейнин, пошли по тропинке, кравшейся среди кустов тальника, вслед за разбитным парнем в замшевой куртке и высоких канадских мокасинах на шнурках. Их новый знакомый обещал показать город и познакомить с товарищами, два года назад приехавшими сюда из Сибири. Все они в восторге от Камчатки. Скалистые горы, вечный снег, ледники и вулканы. Зеркальная гладь озер, подпруженных потоками застывшей лавы. В многочисленных теплых ключах без огня можно варить яйца и картошку. На зазубренных хребтах маячат снежные бараны, несущиеся вниз порожистые реки изобилуют крупной форелью. А растительность какая! По долинам густые заросли шеломайника, рядом леса каменной березы, а вверх по склонам сопок – непроходимый вечнозеленый ковер кедрового стланика. А звери! И медведи, и песец, и чернобурка, и соболь, и выдра… Всё, что только душа желает. Свободная жизнь, свободная торговля. Власти, по существу, нет. Никто не мешает носить оружие, охотиться, жить в свое удовольствие. Казаков слушал краснобая с восторженным вниманием, Шейнин – с недоверчивой улыбкой.

Солнце золотило струи быстрой широкой реки. Сверкая серебром чешуи, на стрежне плескалась рыба. Спасаясь от хищников, рыбная мелочь прыскала во все стороны. Местами на прибрежной гальке белели выброшенные течением тушки. Около них суетились чайки, наедаясь досыта без хлопот.

– Эх, и ловить тут рыбку не нужно: сама на берег лезет! – удивился Казаков.

– Это, ребята, ещё что! Вот скоро нерест будет. Тогда в реках полным полно и кеты, и горбуши, и кижуча. Валом прет, на брюхе ползет, через камни прыгает, – пояснил разбитной парень, бодро шагавший впереди.

19

На окраине деревянного городка в большой брезентовой палатке собралась вся компания. Расселись среди ящиков, мешков, оружия, посуды, одеял. В ведре варили на костре уху. Речной водой разбавляли спирт. Охотники все молодые, бородатые, загорелые. От них пахло черемшой, сыромятной кожей. Сразу установилась непринужденная, приятельская атмосфера. Матросов расспрашивали о жизни во Владивостоке, о морской службе. Вспоминали, как были студентами. Давно это было, как время летит! Из вскрытого ящика угощали их сушеными калифорнийскими абрикосами. Из отборной канадской муки пекли на свином сале пышущие жаром оладьи. Ели их как хлеб и как пирожное, в последнем случае смазывая консервированными сливками. Генка, их атаман, распаковал какой‑то сверток и вынул оттуда два ножа в кожаных ножнах и с застежкой на кнопке.

– Это вам, ребята, на память в нашей встрече, – сказал он с улыбкой на бородатом лице, – охотнику и матросу никак нельзя без ножа.

А Казаков не мог расстаться с великолепным семизарядным винчестером и всё щелкал диковинным затвором. «Эх, пожить бы так, без боцмана, без побудок и надоевших вахт, без страха проснуться на белогвардейском корабле. Ведь может такое случиться!» – думал он, пока охотники пели.

Голоса у них были сильные, задушевные. У атамана сочный бас. Хорошо спели под гитару: «Далеко в стране иркутской, между скал, высоких гор». Потом другую: «Звонит звонок насчет поверки, Ланцов задумал убежать…» и ещё из сибирского тюремного репертуара, бывшего в почете у этой вольницы.

Во время пения разбитной парень, которого все звали Санькой, подсел к матросам и стал их уговаривать:

– Ну что, матросы? Хорошо у нас? Неужели пойдете обратно на ваш шип слушать боцманскую дудку? Тем более сами говорите, чарка теперь отменена. Плюньте вы на всю эту чепуху, и махнем вверх по речке на двух лодках с подвесными моторами. Видали ведь какие? Пушнину будем собирать, охотиться.

– А у кого пушнину собирать? – поинтересовался Шейнин.

– Собираем у камчадалов. Сдаем Свенсону или Гудзонбаю, кто больше даст. Ну и себя, конечно, не забываем. Видали, как живем?.. Так вот, ребята, решайте! Генка вас с удовольствием возьмет…

Казаков колебался. Шейнин тоже задумался: «Дело неспроста. Прямо вербует нас этот Санька. А Серега и уши развесил. Боится, видно, что во Владивостоке опять к белякам попадем. Но и тут дело темное: не нашенская это компания». Незаметно пролетело время, близился вечер.

– Ну, Серега, пора на катер. Собирайся! – шепнул Шейнин захмелевшему Казакову. Тот печально на него посмотрел и промолчал. Прошло ещё около пятнадцати минут.

«Ну как это так? Остаться, бросить катер. Что команда про нас подумает?.. Нет, это не по‑флотски. Пойду один», – решил Шейнин.

Прощаться он не стал. Будут отговаривать, а то и силком оставят. Видать, отчаянные ребята, и Серега к ним прибился… Выйдя на тропинку, Шейнин быстро зашагал навстречу рокоту прибоя, а отойдя немного, бросился бежать. Подходя к катеру, он думал, что поступил правильно. Но не следует выдавать и товарища. Сейчас время такое: каждый за себя решает. А скажет – начнут искать, ловить. Накажут, а то ещё под суд отдадут. Лучше сделать вид, что он ничего не знает.

– А где Казаков? – спросил старшина катера.

– Да сейчас подойдет. Пошел с ребятами в магазин нож покупать. Вот такой же, – отвечая Шейнин, протягивая Орлову нож.

Тот попробовал лезвие большим пальцем:

– Да, нож знатный. Такого во Владивостоке не купишь… Только не опоздал бы Казаков.

Шейнин промолчал. Прошло полчаса, Казакова не было. Наконец показались пассажиры, штурман и провожающие.

– Собирайте всех, Орлов. Сейчас отваливаем, – распорядился штурман.

Все были в сборе, а Казакова всё не было.

– Я пойду поищу его, и мы вернемся на заводском катере, а вы отваливайте, – предложил комиссар,

– Обязательно найдите, товарищ Павловский. Наверное, хватил лишнего, – сказал Якум, садясь в катер.

– Тогда уж и Шейнина возьмите, товарищ комиссар, – посоветовал штурман, – он вам покажет, где его оставил.

– Да не надо! Где он его оставил, там его уже нет. Я видел, куда они ходили. Тут новый человек, а тем более в матросской робе, у всех на виду.

– Ну, вам виднее. Губанов! Заводите мотор. Прошу всех по местам! – И катер отвалил…

Павловский вернулся только ночью, когда погода начала портиться. Вернулся один: Казакова нигде не было, и никто о нём ничего не знал. Комиссар был в отчаянии: «Как это я не заметил настроения Казакова, не придал значения его желанию не возвращаться во Владивосток. Вовремя с ним не побеседовал, не сумел к нему подойти. Вот он и принял самостоятельное решение. Нет, обязательно нужно с рассветом организовать поиски и вернуть его на корабль».

Командир в присутствии комиссара и штурмана учинил Шейнину строгий допрос. Припертый к стене матрос рассказал всё и, получив серьезное внушение, был отпущен.

Клюсс сурово взглянул на комиссара:

– Теперь всё ясно, Бронислав Казимирович. Проморгали вы со штурманом нашего единственного комендора. Надо было вам обоим сразу идти туда вместе с Шейниным. А теперь Казакова спрятали и искать его бесполезно. Да и не можем мы здесь задерживаться из‑за дезертира. Таких нам не надо. Все за одного и один за всех. Вот это и надо внушать команде на примере Казакова. А сейчас ложитесь спать. В четыре снимаемся.

Комиссар хмурился и вставать с дивана не собирался, «Хочет что‑то сказать командиру», – решил Беловеский, поклонился Клюссу, взял фуражку и вышел на палубу.

С моря полз туман, дул холодный ветер. Вершина Ключевской сопки спряталась в шапке темно‑серых облаков. Временами на них играли красные отблески вулкана. Гремели лебедки на пришедшем вечером японском пароходе, разгружали соль. Вдали ухал прибой и кричали курибаны.[6]

«Где‑то теперь Казаков?» – подумал Беловеский.

А Павловский в это время уговаривал командира отложить отход на Командоры хотя бы на полдня, но Клюсс остался непреклонен.

20

Оглашая океан ревом туманных сигналов, «Адмирал Завойко» шел к Командорским островам. Слегка покачивало. В каюте старшего офицера расселись гости: Купцов, Полговской и судовой врач Стадницкий. На столе – блюдо с бутербродами и начатая бутылка коньяка, под столом – две пустые.

– Наконец‑то мы приближаемся к главной цели нашего путешествия, – объявил Стадницкий, блаженно улыбаясь, как кот, почуявший запах жареного, – тут уж нужно не зевать! Один день год кормит.

– По слухам, доктор, у вас много дней подходит под эту крестьянскую поговорку. И это несмотря на то, что многие пациенты умирают от вашей частной практики, – съязвил старший офицер.

Стадницкий не смутился и с безразличным видом пожал плечами:

– Смерть – биологический закон…

– За частную практику, господа! – провозгласил Полговской, подняв рюмку. – Я ведь тоже медик…

Выпили, закусили бутербродами, и Нифонтов со стуком поставил на стол рюмку:

– Только, доктор, я вас должен… самое… предупредить: комиссар всем разъясняет, что выменивать у алеутов пушнину преступно, а тем более на спирт. И что уличенных в этой… самое… частной практике по возврщении во Владивосток будут судить.

– Это, Николай Петрович, не новость. Для того и существуют комиссары. Но долго ли ещё просуществуют? Я уверен, что, когда мы вернемся во Владивосток, их уже не будет.

– Дай‑то бог! Но на Командорах мы будем при комиссаре.

– Ну и что же, Николай Петрович? – не сдавался Стадницкий. – Нужно уметь всё делать прилично. В прошлом году на «Магните» я имел практику и порядки знаю.

– Я беру на себя, – вмешался Купцов, – все заботы. После посещения Командор Николай Петрович просто получит подарок: можно списать две‑три шкурки как попорченные крысами. Ведь этого вам достаточно, Николай Петрович?

– Вы очень любезны, Степан Яковлевич, но я не женщина, чтобы принимать подарки. Я обязан расплатиться…

– А кто вам мешает сделать мне подарок?

– Равноценный подарок мне не по карману.

– Лучший подарок – своевременно оказанная услуга.

– Вы забываете, Степан Яковлевич, что я… самое… как офицер, ограничен в вопросе оказания услуг.

– Что вы, Николай Петрович! Я это отлично понимаю. Сейчас даже трудно представить, что вы можете для меня сделать: ведь события только назревают.

– Не нужно об этом думать, господа, – вмешался Стадницкий, – чему быть, того не миновать. Давайте лучше выпьем по последней и пойдем собираться к обеду.

– А не много ли будет?

– Ну что вы, Николай Петрович! – Купцов налил рюмку. – Вы же сами говорите, что офицер не может быть пьян, сколько бы ни пил. За успех наших дел! Как на Командорах, так и повсюду, куда нас забросит судьба‑злодейка!

– И зачем это матросы водку пьют? – поморщившись, спросил Стадницкий.

– Как зачем? – смешливо удивился Полговской. – Пьют, чтобы не укачивало.

Смеясь, гости встали и отправились по своим каютам.

Оставшись один, Нифонтов задумался: что‑то часто стала его посещать эта компания. По‑видимому, они очень хотят, чтобы старший офицер к ним примкнул. А зачем?.. Чтобы всем вместе действовать против Якума, а значит, и командира? Похоже, что так… Доложить об этом командиру как‑то некрасиво. Правда, он дал Клюссу слово честно служить. Но отношения сложились прохладные. Командир с ним не советуется, только распоряжения отдает. И всё‑таки Нифонтов сам должен дать понять этой компании, что старший офицер – блюститель дисциплины и порядка, ревностный исполнитель всех решений командира, даже таких, с которыми он лично не согласен. Без этого немыслим военный корабль.

Он позвонил и приказал вестовому убрать посуду, а неоткупоренную бутылку отнести в каюту Купцова.

21

Туман упорно не желал рассеиваться, а, по расчетам штурмана, остров Беринга был уже близко. Бросали механический лот, дна достать не удавалось, эхо парового гудка тоже не улавливалось. Обменявшись со штурманом выразительным взглядом, Клюсс уменьшил ход.

Наконец впереди открылась темная полоска береговой черты. Ветер затих. Серые клочья таявшего тумана медленно отделялись от серебристо‑свинцовой поверхности моря. Временами проглядывал белесый диск полуденного солнца.

«Адмирал Завойко» медленно вползал на рейд. На палубе тишина. Дудки уже просвистали, и все стояли по местам. Чуть слышно вздыхала машина.

– Подходим к якорному месту! – доложил стоявший у компаса штурман.

Командир дернул ручку машинного телеграфа, и машина замерла. Только лотовый монотонно выкрикивал глубину да было слышно, как тяжело падала в воду впереди форштевня свинцовая гиря. На «Адмирале Завойко» умели красиво бросать лот.

– На месте!

Командир дал задний ход и кивнул старшему офицеру.

– Из правой бухты вон! Отдать якорь! – срывающимся фальцетом скомандовал Нифонтов, и все звуки потонули в лязге и грохоте якорной цепи.

Съехавших на берег Якума, Полговского и представителя Камчатского ревкома Шлыгина встретил помощник заведующего промыслами:

– Трудно мне тут было с алеутами. Не хотели сдавать всех песцов, половину оставляли себе для свободной торговли. Но теперь всё улажено.

Между пристанью и посыльным судном засновали шлюпки. Началась погрузка пушнины и выгрузка продовольствия. Вдруг все работающие на палубе повернулись к мостику.

– Большой дым на зюйд‑весте! – прокричал сигнальщик.

Горизонт почти очистился от тумана. Над ним распростерлось облако черно‑бурого дыма.

– Немного опоздал слуга интервенции, – заметил поднявшийся на мостик командир.

Вскоре действительно из‑за горизонта выросли мачты и трубы большого военного корабля, и через час «Ивами» стал на якорь в миле от берега. Было видно, как на нём спускали паровой катер и баркас, как садилась в баркас команда.

– Неужели десант? – спросил вахтенный офицер.

– Не думаю, – отвечал Клюсс, – наверно, увольнение на берег.

Командир оказался прав. С борта «Адмирала Завойко» было видно, как с подбуксированного катером баркаса высадилось на берег около сотни невооруженных японских матросов, как они пошли к селу.

Возвращавшиеся на пристань Якум и Полговской были удивлены, увидев шедшую навстречу толпу в синих бушлатах, но вскоре заметили далеко на рейде силуэт броненосца. Всё стало ясно. Якум нахмурился, заметив, что многие матросы были навеселе, назойливо приветствовали шарахавшихся от них жительниц села и встречных промышленников, потрясая при этом четырехгранными бутылями. Его внимание привлек развязный японец в синем штатском пальто и светлой серой кепке. Якум без труда узнал драгомана Куму и подошел к нему.

– Послушайте! Русские власти запретили ввоз спиртных напитков на Командорские острова. Разве это неизвестно вашему капитану?

– Спиртныйю напитку? О‑о‑о! Капитану Сирано это‑о ни знайю. На судну матрозо ни могу выпивай, берегу мозно.

– Вернитесь на судно и доложите капитану, что мы протестуем против провоза на острова спиртных напитков. Мы будем жаловаться консулу, господину Ямагути.

– Провозу нетту. Все здесь выпивай, – улыбнулся Кума, но все же заторопился: – Сицяс я поедду, – и, пошатываясь, зашагал к пристани.

– Теперь уже ничего не поделаешь, – с горечью заметил Якум, глядя на растянувшуюся процессию японских моряков.

Вернувшись на «Адмирал Завойко», он сказал Клюссу:

– Задерживаться здесь бесполезно. Привезенный интервентами спирт всё равно будет выпит. Помешать этому мы не в силах. Грузовые операции закончены?

– Давно, – отвечал командир.

– Тогда поднимем шлюпки и будем сниматься на Медный, – распорядился Якум и ушел в свою каюту.

Ночь прошла в походе, в непроглядном тумане, тревоге и настороженной тишине: туманных сигналов у островов давать не полагалось, чтобы не спугнуть морского зверя. Утром «Адмирал Завойко» стал на якорь очень близко к берегу на рейде села Преображенского, зажатого в расщелине мрачных скал. «Настоящие врата ада, – подумал штурман. – Недостает только Харона с его большой лодкой». Было сыро и холодно. Шквалистый ветер срывал гребешки бежавших с берега злых волн. С норда шла еле заметная раскатистая зыбь. Море как бы дышало, было темно‑зеленым, пенилось у многочисленных скал, надводных и подводных камней, окаймлявших высокий, обрывистый берег. В долине, переходившей в ущелье, тёк ручей. Вдоль его русла выстроились маленькие стандартные домики, кокетливо выкрашенные в голубой и коричневый цвета, все одинаковые, построенные в Америке, привезенные морем и собранные здесь на месте.

Пока штурман записывал и прокладывал пеленги, на берег сбежалось всё население Преображенского. Тащили из сараев весла, стаскивали в воду легкие вельботы, перекликаясь, дружно гребли к кораблю. Оставшиеся на берегу махали вслед шапками и платками.

Вскоре началась выгрузка продовольствия, мануфактуры, рыболовного и охотничьего снаряжения. Из наехавших с берега алеутов в выгрузке приняло участие около десятка мужчин. Остальные разбрелись по палубам и внутренним помещениям, сидели в кают‑компании, в каютах. С интересом рассматривали мебель, электрооборудование, иллюминаторы, всё трогали, обо всём расспрашивали. Говорили они по‑русски довольно свободно, но с особенным, часто смешным акцентом: вместо «знаешь» – «жнаеш», вместо «сало» – «шало». Их принимали с радушием, угощали сладостями, а втихомолку и разведенным спиртом. Таков был обычай: жители Медного сами наносили визит прибывшим мореходам и были уверены в дружеском приеме. Враждебно настроенных мореплавателей здесь издавна встречали меткими пулями и снарядами мелкокалиберных пушек, которые с русско‑японской войны стояли вокруг селения на неприступных скалах. Это был наивный, храбрый и беспечный народ охотников и мореходов.

22

Павловский, как и накануне, следил за выгрузкой и старался не проглядеть плоские жестяные банки со спиртом. Такая удобная для контрабандистов упаковка была давно принята на фудицзянских[7] спиртовых заводах, снабжавших дешевым и запретным товаром весь русский Дальний Восток. Комиссару, по приказанию командира, помогала палубная вахта. Съезжавших на берег не обыскивали, а только окидывали внимательным взглядом. При этом одна или две банки могли быть легко спрятаны под одеждой.

Доставка на борт обмененных на спирт шкурок голубых песцов производилась самими алеутами. Они обматывали ими ноги или вшивали их вместо подкладки в одежду. В контрабандной меновой торговле алеуты были честны и, получив спирт, настойчиво стремились рассчитаться за него, пока он ещё не был выпит, не жалея для этого хлопот и идя на всевозможные хитрости.

К трапу, у которого бессменно дежурил Павловский, подошел командир в сопровождении только что вернувшегося с берега Шлыгина.

– Знаете, товарищ капитан, – обратился он к Клюссу, – по‑моему, поверхностного осмотра проходящих через трап недостаточно. Сейчас я видел, как два ваших матроса спустились в лодку по веревке прямо с палубы. Наверняка у них был с собой спирт. Я настаиваю на обыске всех проходящих через трап и на запрещении всем лодкам, и вашим, и береговым, причаливать к борту. Пусть подходят только к трапу. А потом надо будет обыскать все каюты.

Клюсс с улыбкой смотрел на Шлыгина, а Павловский взорвался.

– Как вы не понимаете, – воскликнул он в обычной для него резковатой форме, – что такая мера цели не достигнет, в принесет только вред! И, возможно, непоправимый.

– Я согласен с комиссаром, – поддержал его Клюсс. – Прошу вас ко мне в каюту. Там мы все обсудим вместе с товарищем Якумом. А кто эти два матроса? – повернулся он к вахтенному офицеру.

– Кудряшев и Макеев, Александр Иванович. Я им разрешил съехать, но они прозевали катер и отправились на вельботе с алеутами.

– Впредь не разрешайте никому из экипажа съезжать на шлюпках островитян, а Кудряшева и Макеева, как вернутся, прямо от трапа ко мне в каюту.

Клюсс сказал:

– Я и комиссар – против обыска. Это только продемонстрирует наше бессилие, оскорбит, личный состав и настроит его против революционной власти и офицеров. А если будут обыскиваться офицерские каюты, «Адмирал Завойко» нельзя уже будет считать военным кораблем. Ведь не все же у нас контрабандисты! Я не сомневаюсь, что разъяснительная работа комиссара, боцмана и котельного механика Панкратьева, людей авторитетных, уже повлияла на команду и пригасила готовую вспыхнуть пушную эпидемию. Нужно бы всё‑таки поймать одного‑двух хищников и объявить о них в приказе. Когда этот приказ прочтут перед строем, стыдно им будет. Только поймать надо без промаха. Иначе получится конфуз и в конечном счёте вред. Алеутов на борту не трогайте, – обратился он к Шлыгину, – пусть ими занимается милиция на берегу. А вы, товарищ Павловский, не стойте всё время у трапа. Нужно вахтенным доверять.

Выйдя от командира, Павловский с горечью подумал: «Как плохо, что нет круговой поруки всего экипажа. И создать её я не могу только потому, что не создана крепкая, авторитетная партийная организация, которая могла бы сплотить вокруг себя весь экипаж. Многие заболели пушной лихорадкой, кого‑то надо поймать и примерно наказать. Но кого? Вон даже из каюты штурмана вышел алеут!»

Беловеский действительно, не желая отставать от других, купил за три американских доллара пышную шкурку голубого песца и теплую жилетку из бархатистого меха молодого котика красивого серебристого цвета. «Песца подарю Наташе, – решил он, – а жилетку буду носить сам».

Вернувшихся с берега рулевых Кудряшева и Макеева комиссар привел в каюту командира. Уличенные в контрабандной торговле, оба матроса были злы и растерянны.

– Какая‑то сука продала, – проворчал Макеев, выходя на палубу.

– Дурак! – отозвался Кудряшев. – У тебя хвост торчал из‑под бушлата. А меня замели за компанию.

– Чего же ты раньше не сказал?

– Когда это раньше? Как начал ты по трапу топать, так хвост и вылез. Не научили тебя заправляться как положено.

Якум и Клюсс знали, что совершенно парализовать контрабандный торг они не в силах. Для этого пока нет достаточных средств и условий. Но бороться всеми доступными средствами надо, иначе хищничество примет массовую форму.

Вошел радиотелеграфист с журналом. Прочитав, Клюсс подал его Якуму:

– Смотрите, какой негодяй! Что он телеграфирует своему консулу! Выходит, что мы, а не японцы доставили на Беринг спирт! И, кроме того, «уверяли население, что японцы их будут грабить, убивать и отбирать пушнину». А добряк Сирано проливает слезы сочувствия, дарит им провизию и сто комплектов заношенного матросского обмундирования!

Якум прочел с гневным выражением лица:

– Он нас обвиняет в «крайне невыгодной пропаганде для Японии». Между тем именно его телеграмма – неуклюжий пропагандистский трюк. Хотя она и адресована Ямагути, её составили на нашем языке и передали для нас. Ведь «Ивами» уже возвращается в Петропавловск, и завтра Сирано мог бы передать все это консулу на словах.

– Нужно, чтобы алеуты отвергли этот «подарок», а мы заявим протест.

– И опубликуем его в газетах, – заключил Якум.

Наконец всё было выгружено, пушнина принята и погружена, трюм закрыт и опечатан. Началось прощание: шумною толпой гости съезжали на берег. Командир стоял на палубе, когда к нему подошли три алеута с просьбой принять их на корабль матросами.

– Плавали?

– Как же. На шхунах «Шиал» и «Молли».

– На американских?

– Ижвешно.

– У нас военный корабль.

– И мы будем военные. Штрелять умеем.

Командир подозвал Павловского:

– Бронислав Казимирович! Нам нужно пополнение. Алеуты отличные моряки и старательные матросы. Если не возражаете, возьмем этих троих. Познакомьтесь с ними и скажите ваше мнение.

Комиссар не возражал. После беглого медицинского осмотра все трое: Паньков, Попов и Кичин – были отданы под непосредственное начальство штурмана «для обучения их основам морской службы», как сказал старший офицер.

– Корабль хороший, – проворчал усатый Попов, – только жашем такой молодой штурман? Штурмана вшегда штарые, опытные. А этот шовшем мальшик.

– Пошмотрим, што жа малыпик, – отвечал приземистый кривоногий Паньков.

– Мальшик или нет, а вшё равно нашальник, – заключил третий алеут, рассудительный и степенный Кичин.

На другой день на шумном собрании жителей острова Беринга было решено отправить в Петропавловск для возвращения командиру броненосца «Ивами» сложенные в кучу перед ревкомом японские подарки. Погрузке их на «Адмирал Завойко» помешала штормовая погода, вынудившая посыльное судно прекратить сообщение с берегом и уйти.

23

В один из последних дней мая под покрывалом голубой дымки просыпался Владивосток. По глади бухты, чуть тронутой рябью утреннего бриза, лениво скользили грязно‑коричневые паруса шампунек. Ночная тревога прошла, белогвардейцы не выступили. Смолкли редкие выстрелы, замолчали телефоны. Мастеровые и служащие уже спешили на работу.

У причалов военного порта подняли флаги корабли военной флотилии.

Вернулись из ночных нарядов матросы. На миноносцах был неполный комплект команд, почти не было офицеров: все сочувствовавшие белым, а вместе с ними и не желавшие участвовать в надвигавшихся событиях под разными предлогами сошли на берег и не вернулись. Но оставшиеся на борту исправно несли службу и были готовы отразить нападение беляков.

Штабс‑капитан Степанов, командир посыльного судна «Улисс», задумал недоброе. Избавившись от Беловеского, переведенного на «Адмирал Завойко», он списал остальных «красных» и подобрал новую команду. Накануне предполагаемого переворота «Улисс» стал кормой к Городской пристани за пределами военного порта.

Рано утром около сотни кадетов Хабаровского корпуса и добровольцев из буржуазной молодежи были посажены в две деревянные баржи, которые ещё с вечера стояли у Городской пристани. Ждали только сигнала, по которому катер «Люнет» должен был отбуксировать баржи с десантниками в военный порт.

Утро для горожан началось спокойно. Около 10 часов на Суйфунской улице неожиданно вспыхнула перестрелка. Это спрятавшиеся во дворах белогвардейцы напали на конвой, который вел арестованных ночью в следственную комиссию.

Степанов снял фуражку и перекрестился.

– С богом, – торжественно произнес он и приказал десанту отваливать.

Задача заключалась в том, чтобы захватить корабли военной флотилии и разоружить команды. Кадетов предупредили: над бортами носов не высовывать, не курить. Все они были вооружены японскими карабинами.

На стоявших в военном порту миноносцах вахтенные тоже услыхали стрельбу и подняли тревогу. Внимание высыпавших на палубу матросов привлек «Люнет», с трудом тащивший две баржи. Над их низкими бортами то и дело появлялись головы в фуражках с красными околышками.

– Кадеты! – крикнул кто‑то.

– Боевые взводы на берег! – раздалась команда.

Матросы «Бойкого», «Твердого» и «Точного», на ходу заряжая винтовки, затопали по трапам. «Люнет» круто повернул влево и направился к пристани плавучих средств. Теперь было ясно видно, что обе баржи полны вооруженных людей. Кадеты больше не прятались.

Навстречу спрыгивавшим на берег матросам бежал комиссар плавучих средств Глинков.

– Не давайте белякам высаживаться! – кричал он.

Матросы залегли плотной цепью за сваленными у пристани бухтами стального троса и, не ожидая команды, открыли частый и меткий огонь по «Люнету» и баржам. Сквозь треск выстрелов и щелканье пуль, пронизывавших деревянные баржи, слышны были отчаянные крики раненых. Выскочивший на бак катера с наганом тучный офицер скоро упал. Другой офицер, отчаянно ругаясь, что‑то кричал рулевому. Потом вдруг взмахнул руками, выронил карабин и свалился за борт.

Тяжело запыхтев, «Люнет» дал задний ход и, толкая кормой прижавшиеся к бортам баржи, начал отходить от берега. Наконец катер и обе баржи отошли на середину бухты, и матросы перестали стрелять: нужно было беречь патроны.

А в городе продолжалась перестрелка. Сосредоточившиеся в Голубиной пади каппелевцы спустились с сопок на Светланку и заняли всю западную часть Владивостока. Приморский Совет управляющих ведомствами с Антоновым во главе вынужден был перейти в Шефнеровские казармы, под. защиту Дивизиона народной охраны. Командир дивизиона был убит, все подходы к казармам заняла японская пехота, а на Адмиральскую пристань с броненосца «Хидзен» сходили вооруженные японские матросы. Только восточная часть города осталась в руках большевиков да территорию военного порта прочно удерживали матросы военной флотилии.

Наступила ночь, никто не выпускал из рук оружия. В городе вспыхивала и замирала слабая перестрелка, ходили японские патрули.

На другой день с утра по направлению к вокзалу начала наступать рота Дивизиона народной охраны. Белые отходили, отстреливаясь.

Убедившись, что мятежникам против народоармейцев не устоять, японское командование, под угрозой артиллерийского обстрела города с «Хидзена», предложило обеим сторонам разоружиться. Поняв, чего добиваются японцы, правительство и Областной Комитет РКП (б) отдали приказ вооруженным силам ДВР сопротивления японцам не оказывать и уходить в сопки. Сборный пункт – Анучино.

Ночью и утром следующего дня группы солдат и матросов непрерывным потоком шли вдоль скалистого берега Уссурийского залива по извивавшейся среди кустов шиповника горной дороге.

А в это время по берегу Амурского залива с песнями вступали во Владивосток роты и эскадроны каппелевцев.

Город со всеми предприятиями и учреждениями, порт и почти все корабли Сибирской флотилии оказались в руках мятежников. Только «Адмирал Завойко» да стоявшее в заливе Ольги посыльное судно «Диомид» избежали захвата.

Новое морское командование спешило с реорганизацией флотилии. Были вооружены все способные плавать суда, произведена чистка личного состава и доукомплектование команд прибывшими «месопотамцами» – моряками разоруженного в Бизерте врангелевского флота.

Командир «Улисса» Степанов не был забыт: его корабль был перевооружен и переименован в канонерскую лодку, а на плечах бывшего штабс‑капитана заблестели новенькие погоны старшего лейтенанта флота.

Посыльное судно «Патрокл», угнанное в Японию в прошлом году капитаном 2 ранга Хрептовичем, с триумфом вернулось во Владивосток. Город очаровал недавних изгнанников: выметенные улицы полны «чистой» публики, мостовые сотрясаются под коваными сапогами солдат, гремят бравурные марши, сотни глоток орут лихие походные песни. Кафе и рестораны сияют огнями. В театрах и оживших гостиных звенят офицерские шпоры, журчит и картавит французская речь, прекрасны туалеты женщин… Жить бы так да жить!

Большевики ушли в подполье, контрразведка свирепствовала. Белогвардейцы и интервенты торжествовали: наконец‑то в Приморье создан желанный «черный буфер»!

Но решающие бои были ещё впереди…