Текст книги "Верность"
Автор книги: Адриан Романовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
– Михаил Иванович! Общий поклон леди и джентльменам. Идемте сначала ко мне. Пусть они с завистью смотрят нам вслед! – рассмеялась она, первая взбегая по крутой винтовой лестнице.
Беловеский еле поспевал за ней, стараясь не смотреть на ее стройные ноги, быстро мелькавшие перед ним.
«Оказывается, и эта лестница тоже из арсенала женских хитростей», – подумал он, входя в маленькую комнату. Окна и дверь на балкон были по‑зимнему закрыты. За стеклами шелестел листопад, холодный ветер метался над Бэндом и помрачневшей рекой. Но здесь было тепло, в углу полированным экраном сверкал электрический камин, на круглом столике в белой с синим орнаментом китайской вазе – большой букет желтых роз. Здесь Нина Антоновна дала волю сдерживаемым чувствам, а Беловеского в её объятиях вдруг осенила догадка: «Какое для меня письмо? Неужели от Наташи?» Он не мог ждать ни минуты и, освободившись, спросил:
– Ну где же письмо, Нина? Или это шутка?
Она открыла ключиком ящик письменного столика.
– Вот ваше письмо! Мне его вручили незапечатанным. Я ваша нескромная подруга. Всё о вас хочу знать, и знать первая. Хотите ругайте, хотите нет, но я его прочла. Теперь вы читайте, а я убегу вниз: нужно и выводком моим заняться. – И её каблучки застучали по винтовой лестнице.
Ошеломленный Беловеский читал:
«Харбин. 10 октября.
Милый Миша!
Получилось совсем не так, как ты предполагал, да и не так, как я думала. Обо мне ты, наверное, уже забыл. Ни одного письма до востребования, как мы условились, я не получила. Может быть, это и к лучшему. А то сейчас мне было бы тяжелее. Теперь я совсем другая: крашу губы, завиваюсь, ношу дорогие платья, изящную обувь. А ты меня, вероятно, по‑прежнему представляешь в валенках или в сапогах. О шляпах я тогда даже не мечтала, таким обычным и удобным был пуховый платок. Теперь всё это в прошлом.
…Как всякая женщина, я хочу иметь свой дом, свою семью. Ты прости меня, Миша, но, по‑моему, ты к этому не стремишься. Дом и семья у тебя будут очень и очень не скоро. Когда упрыгаешься, если уцелеешь.
Сейчас твое увлечение – борьба с людьми и со стихиями, в духе Джека Лондона. Помнишь, ты мне читал вслух «Белое безмолвие»? Еще лампа тогда потухла, керосин кончился, но ты дочитал при свете лучины. Помнишь? Как тогда всё казалось простым и ясным. И сам ты мне казался ожившим Джеком Лондоном…
А после кровавых апрельских дней я поняла, что для такой роли слаба. Я люблю чужих детей, но хочу наконец иметь и своих. Хочу их воспитывать в мирной обстановке, а не под выстрелы и крики. Короче говоря, я недавно познакомилась с иностранным инженером и дала согласие быть его женой. Он американец, но мать его русская. Ему уже за сорок, он вдов. Пять лет назад потерял жену в автомобильной катастрофе. В Лос‑Анджелесе у него мать и семилетняя дочь.
Он звал меня ехать с ним немедленно, и я согласилась. Если можешь, прости.
Когда ты получишь письмо, я буду уже далеко. Очень бы хотела, чтобы ты написал мне хотя бы один‑единственный раз через Нину Антоновну. Ей я пришлю свой новый адрес.
Твоя Наташа».
В конверт вложена фотография. Да, она совсем другая. Изящная светская дама в модном пальто. И она, и не она… И твоя, и не твоя… Беловеский был так расстроен, что не услышал шагов Нины Антоновны.
– Ну как, прочли, счастливый мореплаватель? Мишенька, глупый вы мальчишка! Рано вам ещё о женитьбе думать? Что вы могли бы ей дать? Вставайте же и пошли вниз. Там вы наберетесь ума у отца Андре и договоритесь о посещении Цикавейской обсерватории. Он там заведует тайфунами, которые вас так интересуют.
77
Комиссар подозревал, что Полговской ищет сообщников, и заметил ему, что тот слишком много внимания уделяет арестованным. Фельдшер ответил, что этого требует командир: если кто‑нибудь из них заболеет, придется его сдать в береговой госпиталь, что крайне нежелательно. Почувствовав, что Полговской прав, Павловский избрал другой путь. На следующий день, когда фельдшер съехал на берег, он велел привести к себе Ходулина, заперся о ним в каюте и долго о чем‑то беседовал.
При очередном медицинском осмотре, оставшись наедине с Ходулиным, Полговской спросил:
– Ну что? Простил вас комиссар?
– Какое там, Григорий Иванович! Всё спрашивает, кто да зачем научил меня напасть на китайского часового. «Зверобой» научил! А он не верит.
– Да, плохо… И мне дал нагоняй, что о вас забочусь. Злой он и не в меру подозрителен.
– Прямо не знаю, как мне быть, Григорий Иванович.
– Здесь, в Шанхае, комиссар не страшен. Всё решает командир. Пройдет три месяца, и командир вас освободит. А может быть, и раньше, если новый командир объявится.
– А кто, Григорий Иванович?
– Будто уж не знаете?
– Эти меня за старое к ногтю прижмут.
– Об этом не беспокойтесь. Если окажете небольшую услугу, сможете с хорошими деньгами сойти на берег и найти работу получше теперешней. Я вам помогу, у меня кое‑какие связи в консульстве есть. Ну как?
– Оказать услугу – значит изменить? Об этом страшно даже подумать.
– Поначалу, юноша, обо всем страшно подумать. Но если призадуматься над вашим положением, тоже страшновато становится… Представьте, вернемся во Владивосток… Комиссар про вас напишет. Заберет вас Госполитохрана, и поминай как звали. А если не только кое‑кто из офицеров, но и половина команды перестала бы поддерживать командира с комиссаром – тогда другое дело. Бескровный переворот, смена династий. Хэ, хэ, хэ. Подумайте об этом, юноша, на вынужденном досуге, – сказал в заключение Полговской, выпуская Ходулина из лазарета.
Через несколько дней после годовщины Красной Армии командир получил телеграмму от командующего Морскими Силами с поздравлением личному составу и распоряжением освободить от дисциплинарных взысканий всех моряков, совершивших проступки до 23 февраля 1922 года.
Совершенно неожиданно после обеда Ходулина отвели в каюту старшего офицера. Нифонтов стоя зачитал приказ об амнистии и объявил Ходулину, что он свободен. Сидевший на диване комиссар при этом сказал:
– Ну что ж, два месяца отсидел – и то хорошо. Теперь будешь умнее.
Не вполне ещё осознавший происшедшее, Ходулин пробормотал невнятное обещание и поспешил в кубрик. Все его поздравляли, жали руки.
Объявили увольнение. Когда сияющий Ходулин, переодетый в отпускную форму, получил разрешение ехать на берег и спустился в сампан, к трапу вышел одетый в штатское Полговской и уселся рядом с Ходулиным. На полпути к пристани Полговской спросил:
– Теперь простил вас комиссар?
– Амнистия, – уклончиво отвечал Ходулин.
Погуляв по Бэнду, он зашел в Сучоу‑гарден. Запоздавшая весна ещё не вступила в свои права: деревья были голы, клумбы пусты. Дул прохладный ветер. О бутовый парапет тихо плескалась река. Бесконечная вереница парусных джонок лавировала против низового бриза, стремясь в широкую, как море, Янцзы. У пирсов Янцзы‑пу шла погрузка большого светло‑зеленого американского парохода. Гремели лебедки, свистели стивидоры, кричали грузчики.
Ходулин сел на скамейку, поеживаясь от вечернего холода. Возвращаться на корабль не хотелось. После двух месяцев карцера он ещё не надышался ветром свободы, не насмотрелся на ярко освещенные улицы, Гарденбридж, Бродвей, на огни реклам, на людей. Он вспомнил, как здесь, в этом садике, судьба столкнула его с комиссаром, сделала военным матросом, подчинила суровой, по его мнению, совсем не революционной дисциплине. А теперь ещё этот инцидент с часовым. Команда ему сочувствует, но командир, комиссар и офицеры продолжают смотреть косо. Эх, скорей бы вернуться домой и распрощаться с военной службой.
На соседней скамейке сидели два моряка в синей робе, по‑видимому безработные. Вскоре к ним подошел третий, необыкновенно высокого роста. Он был весел, и с первых же его слов повеселели и товарищи.
– Эй, матрос! Что там думаешь? Пойдем с нами, выпьем по стакану! Кочегар угощает, сегодня расчет получил, – окликнул Ходулина высокий с заметным акцентом.
Увидев, что матрос колеблется, все трое подошли к нему.
– Ты тоже кочегар? Значит, товарищи! На коробку тебе ещё рано, пойдем с нами. Моряк моряку везде брат: и в Шанхае, и в Коломбо, и в Лондоне. Мы сейчас из Австралии, из Брисбэна, а пойдем в Ванкувер, в Канаду. Знаешь?
Ходулин решился. Вместе пошли на Бродвей, зашли в бар. Оглушительно барабанила пианола, смеялись девицы, замаскировавшие свой возраст и следы невзгод толстым слоем пудры. Все четверо уселись у стойки на высоких табуретах. Здесь хозяйничал толстый бармен‑ирландец. Выпили сначала по стакану джина. Вспомнили Владивосток. За джином последовало брэнди, потом японское пиво. Высокий эстонец, со смешной фамилией Вальс, расплатился.
Когда Ходулин с новыми приятелями вышел на улицу, он почувствовал, что ещё может взять себя в руки, и заторопился на корабль. Распрощавшись с согласившимися наконец его отпустить эстонцами и пообещав свято хранить под всеми широтами традиции морского братства, он сел в трамвай. До Кианг‑Нанского арсенала он доехал без приключений и почти всю дорогу дремал. Любезный кондуктор разбудил его и помог сойти на мостовую. Стало уже темно, выпитое сказывалось всё сильнее. Всё окружающее представлялось Ходулину в каком‑то феерическом тумане. Свою ещё не угасшую волю он сосредоточил на управлении движениями тела, и походка его сделалась почти трезвой. Через открытые настежь ворота он прошел мимо равнодушных часовых. Штыки и серые куртки солдат заставили внимательно вглядываться в окружающее. Он шёл по той же, мощенной булыжником извилистой улочке. Вот и одноэтажные деревянные бараки с заклеенными промасленной бумагой оконными рамами: стекло слишком дорого для казарм пехотного полка. Вот и то роковое место. Но у калитки стоит теперь другой часовой, пожилой, худощавый, с настороженным взглядом. «У этого винтовки не вырвешь», – подумал Ходулин, проходя мимо.
Вот и пристань. Три доски на козлах с топкого, илистого берега к руслу реки. Здесь зачем‑то похаживают четверо подозрительных молодцов. Поглядывают на Ходулина, переговариваются. Подошел машинист Лютиков с «Эривани».
– Кто это? Ваши? – спросил Ходулин, указав плечом на державшихся поодаль.
– Нет, не наши. Первый раз вижу.
– Чего они здесь топчутся?
– Кто их знает.
– А может, белогвардейские бандюги?
– Всё может быть, – отвечал Лютиков, поспешно садясь в шампуньку. Шампуньщик, сносно говоривший по‑русски, рассказал, что этих людей он частенько видит на пристани. Околачиваются всю ночь, чего‑то ждут и всё посматривают на стоящие на реке пароходы. Однажды за ними пришла белая моторка.
«Не иначе опять напасть собираются», – подумал Ходулин, ступая на палубу «Адмирала Завойко». Он доложил вахтенному офицеру о своем возвращении.
– Что ж это вы, товарищ Ходулин, опоздали на три с половиной часа и являетесь в нетрезвом виде? – недовольно спросил штурман.
– Там на берегу белогвардейцы.
– Это они вас и напоили?
– Почему это они?! Вы что, меня ихним считаете?
– Ничего я не считаю, я вас спрашиваю. Где вы видели белогвардейцев?
– Я всё расскажу комиссару, а не вам, товарищ штурман. Разрешите идти к комиссару.
– Идите спать. Комиссар на берегу. Когда вернется, я о вас доложу. – И штурман, повернувшись спиной к Ходулину, зашагал на бак.
Еле сдержавшись, Ходулин пошел в кубрик. Вот он какой, штурман! Нет у него подхода. Разговаривает, как царский офицер.
В кубрике было много народу. Вечерний чай уже кончился. Вернувшиеся с берега обменивались впечатлениями. Большинство расстилало койки, собираясь лечь спать. Кипя негодованием, Ходулин решил сейчас же всех предупредить, что на берегу что‑то замышляют белобандиты, а здесь на судне притаились их пособники. Став посреди кубрика, он закричал:
– Ребята! У нас на судне измена! А вы ничего не знаете и спать ложитесь. На пристани белогвардейцы! Доктор меня к ним примкнуть соблазнял. И деньги предлагал. Заодно с доктором и другие! Только я не знаю кто!
– Не знаешь, так зачем говоришь «другие»? – попытался его оборвать Кудряшев, но матросы уже зашумели:
– Где комиссар? Чего он смотрит? Всё на берег ездит! А мы тут как в западне.
– Что будем делать, ребята?
– Разобрать винтовки! – крикнул машинист Никифоров.
– Правильно! – поддержали его. – Пусть Носов патроны выдаст!
Все бросились к трапу, к пирамидам, которые моментально опустели. Фельдфебель Носов, поняв, что в таком настроении команда его не послушает, отправился с докладом на вахту. Но штурману уже докладывал боцман:
– Всё энтот скубент, товарищ штурман, наговорил там всего, команда и взволновалась. Правда или нет про фершала – пущай командир с комиссаром разбирают, а сейчас их Панкратьев успокаивает, пока комиссара нет. Ты чего, Носов? За патронами? Это надо к старшему офицеру. У его ключи.
– Хорошо, боцман, я сейчас разбужу старшего офицера, а вы последите, чтоб всё было тихо. Особенно если фельдшер вернется. А то ещё удерет.
Спросонья Нифонтов не мог понять, в чем дело. Сначала ему почудилось прошлое: бурная Балтика, матросские самосуды. Поняв наконец происшедшее, он решил сразу подчинить себе созданную Ходулиным обстановку.
– Прикажите боцману построить команду, Михаил Иванович.
– Николай Петрович, я бы этого не советовал.
– А я в ваших советах не нуждаюсь. Исполняйте приказание.
На последнем слове голос Нифонтова сорвался, но он сейчас же надул губы и принялся одеваться. Штурман вышел.
В коридоре на двери каюты Полговского был иголкой приколот лист из тетради с нарисованной на нем чернилами мертвой головой со скрещенными костями и надписью: «Смерть предателю!» Штурман снял лист, спрятал его в карман, спустился в кубрик и приказал боцману построить команду. Боцман уговаривал:
– Ну, живей наверх, строиться! С винтовками, куда же их теперь! И чего вы петушитесь? На корабле вахта, служба, а вы за винтовки. В старое время это бунтом называлось, сейчас тоже командир не похвалит.
– Плохо, что комиссар на берегу. Он бы сейчас с командой поговорил, и все бы успокоились, – сказал Панкратьев.
– А ты сам почему не смог успокоить? Ведь старый матрос, революционер называется. Тебе бы давно комиссаром быть, а тут вот энтот кочегар из скубентов тебя обскакал. Эх ты! Ну, пошли наверх.
Команда построилась с винтовками у ноги. Подровнялись. Вышел Нифонтов, как всегда надутый и медлительный. Сонными глазами оглядел строй.
– Смирно! – скомандовал штурман. – Товарищ старший офицер! Команда по вашему приказанию построена.
Нифонтов нахмурился. Матросы смотрели на него настороженно: что он сейчас скажет? Если что‑нибудь неподходящее, они готовы были ответить взрывом криков. Но Нифонтов ещё на Балтике научился выходить из подобных положений победителем.
– Товарищи матросы, – начал он, – я рассматриваю ваш поступок как выраженное мне недоверие. Мне лично, оставшемуся за командира, это очень неприятно. Но, с другой стороны, я рад видеть вашу готовность защищать наш корабль с оружием в руках. Поэтому считайте, что это я приказал вам разобрать винтовки! Так я и доложу командиру и буду просить его, чтобы это делалось ежедневно после спуска флага. С оружием обращайтесь осторожно. За нечаянный выстрел строго взыщу. А предателей не бойтесь: если они есть, от законного наказания не уйдут.
Матросы удовлетворенно загудели.
– Косов! – продолжал Нифонтов. – Выдайте каждому по пачке боевых патронов. После побудки их сдать обратно, а винтовки вычистить и поставить в пирамиды. Михаил Иванович! Распустить команду!
Команда разошлась с довольными лицами. Нифонтов неторопливо ушел к себе, не сказав штурману ни слова.
Улегшись на диван, он подумал: «Интересно бы знать, чем вызвано выступление Ходулина, очень похожее на провокацию? На Балтике такие выступления обычно кончались плохо. Тут, конечно, обстановка иная и люди другие. Но и здесь… Кто знает?.. Интересно, случайно ли это произошло именно тогда, когда комиссара и командира не оказалось на борту?..»
78
Комиссар вернулся поздно, молча прошел к себе и лег спать. Происшедшее накануне ему стало известно лишь утром от боцмана. Павловский пришел в ярость, вызвал в каюту Ходулина, еле сдержавшись, допросил его и, обещав строго наказать, отпустил. Запершись в каюте, он обдумывал положение. Оставить всё по‑прежнему уже нельзя: вся команда знает об измене Полговского. Приедет командир – нужно решать. И опять этот Ходулин! Второй раз подвел, да как подвел!
К подъему флага почти одновременно вернулись с берега Полговской и командир. Фельдшер, как ни в чем не бывало, прошел к себе. Ничто его не встревожило – команда молчала.
В командирской каюте Клюсс, нахмурившись, выслушал комиссара, но остался совершенно спокоен.
– Действительно, Ходулин опять сделал нам большую неприятность: осложнил и без того непростую обстановку. Но особенно не огорчайтесь: рано или поздно всё равно пришлось бы пресечь деятельность Полговского.
– Но как же сейчас быть?
– Арестовать придется Полговского. Назначить следствие. Держать его под арестом до возвращения в Россию, а там передать в руки правосудия. Это трудно, хлопотно, может вызвать ряд осложнений с местными властями, но другого выхода ваш Ходулин нам не оставил.
– А завербованные Полговским?
– Успел ли он кого‑нибудь завербовать? Если он их назовет на следствии, посмотрим, как с ними быть… Согласны? Тогда давайте сочинять приказ.
– Ходулина, мне кажется, надо снова посадить в карцер!
– Этого как раз делать нельзя. Ведь он, по мнению команды, герой. Измену раскрыл, а мы его в карцер! Но за пьянство и опоздание с берега суток на десять оставить без увольнения надо.
Когда Полговской после чая стал готовиться к амбулаторному приему, в дверь постучали. Перед ним стоял штурман с пистолетом в руке, из‑за его спины выглядывало растерянное лицо фельдфебеля Косова.
– Вы арестованы, гражданин Полговской, – сказал штурман, – вот приказ. Сдайте оружие и выйдите в коридор. Мы произведем обыск.
Полговской побледнел, руки у него задрожали, буквы приказа прыгали перед глазами.
– Оружия у меня нет, – отвечал он. – Чем вызван мой арест?
Штурман внимательно на него посмотрел:
– Причина ареста – ваша «частная практика». А оружие всё‑таки предъявите. Оно у вас есть.
Полговской с ужасом вспомнил о двух браунингах, спрятанных в мягкой спинке дивана. «Может быть, не найдут», – понадеялся он.
– Посмотрим, – сказал штурман с мрачной улыбкой.
Искали тщательно. Обнаружили чековую книжку, письма из Владивостока, кокаин и морфий, не занесенные в опись медикаментов. Наконец штурман вызвал плотника и приказал разобрать диван. Вскоре на стол легли два завернутых в промасленную бумагу браунинга и восемь коробочек патронов.
– Патронов‑то многовато, – заметил штурман. Полговской объявил, что о браунингах ничего не знает, и они, наверно, спрятаны здесь до него.
После обыска Полговскому предложили собрать личные вещи и перенести в соседнюю каюту, где он будет сидеть под арестом.
Когда дверь заперли, невеселые мысли закружились в мозгу арестованного. «В чём меня могут обвинить? Ведь я ничего не сделал. Только в разговорах виноват». Но голос совести вносил поправки: «Не в разговорах, а в заговоре. А заговорщиков во все времена и при всякой власти судит военный суд. Деньги брал? Оружие получил? Для чего дали оружие? В своих стрелять? А кто у тебя свои? Те, что на берегу, твоими не были и не будут. А экипаж приютившего тебя корабля ты предал. Вот и тебя предали. Кто? Кудряшев, Макеев, Василевский или Ходулин? А может быть, все вместе?..»
В двери щелкнул замок. Могучая фигура алеута Попова посторонилась, и в каюту вошел Митя с подносом в руке и скатертью под мышкой. Накрыв стол, Митя оглянулся и, не обнаружив в дверях Попова, поставил на стол вынутую из кармана рюмку и молча указал на судок. Снова щелкнул замок. Полговской остался наедине с обедом, от которого исходил аппетитный пар. Он осмотрел судок. Перец, соль, горчица. Но в бутылочке для уксуса – коньяк.
«Будь что будет, а обедать надо», – решил арестованный, садясь к столу.
79
Определяя состав следственной комиссии, Клюсс сказал Павловскому:
– Назначить вас председателем, Бронислав Казимирович, неудобно. Участвовать в заседаниях комиссии и в ней не состоять – это тоже плохо. Поэтому, несколько нарушая дух положения о комиссарах, я всё‑таки хочу включить и вас в комиссию членом, вместе со штурманом, а председателем будет Нифонтов, секретарем – ревизор, согласны?
Павловский признал, что это наилучший выход. Клюсс ознакомил его со всеми полученными с берега материалами о заговоре, посоветовал заранее подготовить вопросы к обвиняемому и во время заседаний в полемику с Нифонтовым не вступать.
– По той позиции, которую займет старший офицер в этом деле, станет ясно, можно ли ему полностью доверять, – сказал Клюсс. – Ночью перед вооружившейся командой он вел себя отлично.
…Когда алеут Попов привел Полговекого в кают‑компанию для допроса, Нифонтов с непринужденным видом указал ему на стул и открыл заседание.
– Причиной ареста, Григорий Иванович, являются ваши связи с белогвардейцами, пытающимися напасть на наш корабль. Связи, о которых вы не поставили в известность командира. Это квалифицируется Сводом морских постановлений как государственная измена. Поэтому предлагаю отнестись с полной серьезностью к работе следственной комиссии, председателем которой командир назначил меня.
Павловский нахмурился: ему не понравился тон Нифонтова. «Григорий Иванович», «Свод морских постановлений», составленный ещё в петровские времена…
Полговской, услышав слова «государственная измена», побледнел. Губы его дрожали, он растерянно кивнул головой. Нифонтов налил ему воды и продолжал:
– На вопросы следует отвечать правдиво. Это в ваших интересах. Но я вас должен поставить в известность, что никакого принудительного допроса комиссия вести не намерена. Если отвечать не захотите, можете не отвечать. Это ваше право.
Комиссар считал последние слова Нифонтова вредными для дела, своеобразной подсказкой сыграть втемную, и решил вмешаться:
– Слишком длинное вступление, Николай Петрович. Давайте приступим к допросу.
Нифонтов покраснел:
– Я, Бронислав Казимирович, справлюсь с обязанностями председателя комиссии и без помощи её членов.
Так было положено начало «полемике». Это внесло надежду в трепещущее от страха сознание Полговского: ему казалось, что Нифонтов постарается смягчить допрос и не уступит комиссару, которого считал своим главным врагом.
– Прошу задавать вопросы находящемуся под следствием судовому врачу Григорию Ивановичу Полговскому, – заключил председатель, важно надув губы.
Павловский немедленно задал первый вопрос:
– Расскажите, где вы были девятого февраля с восьми до десяти вечера, кого видели, о чем говорили?
Полговской понял, что его предал кто‑то, бывший с ним у Зайцевой, и решил факт встречи с семеновскими генералами не отрицать.
– Как вы узнали, что это были генералы? – продолжал Павловский. – Они были в форме? Или вы знали их в лицо?
– Нет, они были в штатском. Но когда меня знакомили, мне говорили: это генерал Тирбах, это Савельев, это Сыробоярский.
– Значит, вы в доме генеральши Зайцевой видели их впервые? – спросил председатель.
Полговской повеселел и с готовностью отвечал:
– Конечно, впервые, Николай Петрович. Я очень был удивлен, зачем я им понадобился.
– Они вам сказали, что намерены захватить «Адмирал Завойко»? – строго спросил комиссар.
– Сказали. А я им отвечал, что захватить‑то захватите, а увести корабль из Шанхая вам не удастся.
– Как это захватят? Значит, нас перебьют? И почему увести не удастся? – спросил штурман.
– У командира на этот счет договоренность с китайскими властями.
– Откуда вы это знаете? – спросил комиссар.
– Мне так говорили. Я сам так думаю.
– Кто вам говорил? – настаивал комиссар.
Полговской молчал.
– Кто же вам это сказал? – ещё раз спросил комиссар.
Полговской продолжал отмалчиваться.
– Если не хотите отвечать, это ваше право, – вмешался председатель. – Яков Евграфович, – повернулся он к ревизору, – зафиксируйте это в протоколе.
– Пусть объяснит, почему он не хочет отвечать! – вспылил комиссар. Полговской, заметив это, несмело улыбнулся:
– Я просто не помню, Бронислав Казимирович.
– Помните, но не хотите сказать!
– Бронислав Казимирович! Подследственный должен давать показания в спокойной обстановке, без всякого принуждения. Даже словесного.
Наступила пауза. «У меня бы он заговорил», – подумал Павловский.
– Кого и когда вы поставили в известность о намерениях генералов? – спросил штурман.
Полговской молчал.
– Отвечайте же! – опять не выдержал комиссар. – Поставили или нет об этом в известность командира?
– Нет, не поставил.
– Кочегара Ходулина поставили, а командира нет. Почему?
Полговской пропустил фамилию Ходулин мимо ушей.
– Я не придал этому значения. Мало ли что говорят, даже генералы.
– А ведь вы сказали, что экипаж корабля, на котором служили, готов отразить нападение белогвардейцев? – спросил штурман.
Наступила пауза. Нифонтов прервал её:
– Считаю этот вопрос бесполезным. Подследственный присутствовал, когда командир объявил экипажу о готовящемся нападении, и даже стоял на вахте во время попытки группы Хрептовича пристать к нашему борту. Значит, знал.
– Да, я об этом знал. Но потом совсем забыл. Считал, что дальше разговоров дело не пойдет. Потому и не доложил командиру, – оправдывался Полговской.
Нифонтов удовлетворенно кивнул головой:
– Яков Евграфович, занесите в протокол ответ подследственного.
– От кого и для какой цели вы получили два пистолета с большим запасом патронов, обнаруженные в тайнике в вашей каюте? – спросил комиссар.
– Я их не получал и ничего о них не знаю. Это, наверное, пистолеты того, кто до меня жил здесь.
– Зачем же он их оставил?
– Наверное, не успел захватить. А может быть, и до него они были кем‑нибудь там спрятаны.
– Навряд ли, – вмешался штурман, – посмотрите, на каждой коробке патронов клеймо с датой их изготовления, поставлено на фабрике в Льеже: август 1921 года. Значит, в Шанхай они могли быть доставлены не ранее сентября, когда вами уже была занята эта каюта. Как вы это объясните?
Полговской молчал.
– Отвечайте же, ваши это пистолеты? – настаивал комиссар.
– Я уже сказал, что ничего о них не знаю, – упорствовал Полговской. Лицо его покрылось красными пятнами.
Григорьев скрипел пером с едва заметной улыбкой. «Зарезал его штурман, – думал он, – теперь не вывернется». Нифонтов укоризненно смотрел на Полговского.
– Откуда у вас чековая книжка? Какая сумма у вас в банке? – спросил комиссар.
– Эти деньги – мой доход от медицинской практики на берегу. Часть из них принадлежит моему компаньону доктору Михайличенко.
– Какая всё‑таки сумма у вас в банке? – повторил комиссар.
– На этот вопрос подследственный может не отвечать, он к делу не относится, – вмешался председатель.
– Нет, относится, – возразил комиссар.
– Успокойтесь, Бронислав Казимирович. Какое значение для следствия имеет эта сумма? Сто или двести долларов, не всё ли равно?
– В банке у меня двести тридцать долларов, если вас это так интересует, – солгал Полговской.
– Кого вы успели привлечь в сообщники? – спросил комиссар.
– Я вашего вопроса не понимаю, – отвечал Полговской с притворным удивлением.
– Не понимаете? А Ходулина вербовали?
– Кочегару Ходулину я оказывал только медицинскую помощь. Это вам отлично известно.
– И денег ему не предлагали?
– Нет, не предлагал.
– Николай Петрович, нужно устроить очную ставку! – предложил Павловский.
– Это, Бронислав Казимирович, как решит комиссия после допроса Ходулина и других свидетелей. А сейчас прошу задавать вопросы подследственному… Вопросов больше нет? Тогда на сегодня закончим. Михаил Иванович, распорядитесь, чтобы арестованного отвели в каюту.
Комиссия заседала три дня. Было допрошено больше десяти свидетелей, но, кроме Ходулина, никто из них ничего серьезно компрометирующего Полговского не показал. Очной ставки Ходулина с Полговским комиссия решила не делать, считая её бесполезной. Протоколы допросов были подписаны без споров. Но когда стали писать заключение, мнения разделились.
Нифонтов считал, что доказано только присутствие Полговского на совещании семеновских генералов, но не его участие в нем. И тот факт, что об этом совещании он не донёс командиру корабля. Ходулину, по мнению Нифонтова, следовало дать отвод: весьма вероятно, что он дает ложные показания, стараясь оправдать свое провокационное выступление в кубрике.
Комиссар и штурман держались другого мнения: они считали бесспорно доказанной изменническую деятельность Полговского. Вербовку сообщников они считали весьма вероятной, но штурман не признавал её доказанной показаниями одного Ходулина и тоже готов был дать ему отвод. К ним в конце концов примкнул ревизор. В результате заключение комиссии было составлено с особым мнением председателя. Завершая полемику с комиссаром, Нифонтов сказал:
– Я не понимаю вашей позиции, Бронислав Казимирович. Почему вы так доверяете тому, что говорит Ходулин? Преступление Полговского доказано его собственными показаниями, а Ходулин в недавнем прошлом сам был на пороге суда.
– А вы почему‑то всё время стараетесь выгородить Полговского, Николай Петрович. Я тоже не понимаю, зачем это вам нужно?
– После того, что выяснилось на следствии, выгородить его невозможно. Но я обязан обеспечить беспристрастный разбор дела. А вы пристрастны и готовы на всё, лишь бы найти соучастников.
– Так они же среди нас.
– Кто они, Бронислав Казимирович? Поймите простую вещь: если Полговской кого и вербовал, этот человек сам не признается. Поздно! А на Полговского нажмете – он, спасая себя, может оговорить и ни в чем не повинных. Следствие – очень тонкая штука! Тут сплеча рубить нельзя.
– Но они могут нанести нам удар в спину. Может, ещё где оружие припрятано.
– Предотвратить это обязаны мы с вами. Я лично команде и офицерам верю. А оружия на руках и в пирамидах у нас достаточно.
Ознакомившись с протоколами и заключением комиссии, Клюсс решил отстранить Полговского от должности врача и предать его военному суду за участие в тайном контрреволюционном заговоре во время пребывания корабля за границей. До отправки на территорию Дальневосточной республики содержать его в каюте под арестом.
Тремя днями позже из увольнения не вернулись рулевой боцманмат Кудряшев, машинный боцманмат Звягин и кочегар Василевский. Ещё через день их встретил на Бродвее фельдфебель Косов. Все трое были в новых штатских костюмах и при деньгах. Пригласили его в ресторан и сообщили, что уезжают во Владивосток, так как на «Адмирале Завойко» им угрожает арест. Обо всём, кроме посещения ресторана, Косов доложил командиру, добавив, что в 1919 году служил вместе с Василевским на станции Океанской в батальоне морских стрелков и что Василевский был тогда в чине прапорщика. Клюсс удивленно поднял брови, но ничего не сказал.
