Текст книги "Верность"
Автор книги: Адриан Романовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Опять не угодила! Ну тогда выбирайте сами.
– У меня уже есть невеста, Нина Антоновна.
– Здесь, в Шанхае?
– Нет, она сейчас в Харбине.
– Ха, ха, ха! В Харбине! Это же очень далеко!
Боловеский загадочно улыбнулся, ничего не сказав.
После обеда она увела его на второй этаж. Предложила настоящие гаванские сигары, бенедиктин. С балкона открывался прекрасный вид на реку и стоявшие на бочках военные корабли.
– Вот ваш кораблик, Михаил Иванович, – сказала она, обнимая штурмана за талию, – я сразу догадалась. Ведь верно? – Она лукаво подмигнула.
– Верно, – отвечал Беловеский, подходя к маленькому письменному столику и садясь в кресло, – но разрешите и мне задать вам вопрос.
– Задавайте, я слушаю.
Беловескпй молчал. Тогда она села на подлокотник кресла, обняла и подставила ухо. От неё исходил запах духов. Шепотом Беловеский спросил… Она сразу отпрянула и посмотрела на него с насмешливой укоризной.
– Я не вмешиваюсь в их интимные дела, глупый мальчик! Так здесь везде принято, но об этом не говорят, у нас всё очень прилично, попасть сюда может не всякий… Но для вас мои двери всегда открыты, в том числе и мои, личные…
Она опять обняла Беловеского и шутливо потрепала его за уши. Штурман почувствовал, что теряет власть над собой. Надо уходить, иначе можно здесь застрять надолго, а в полночь ему на вахту. Да и кто она сейчас, эта Нина Антоновна? Друг или враг?
Тепло, но решительно попрощавшись с приветливой хозяйкой, он вышел на набережную. Шагая к пристани по широкому тротуару Бэнда, он думал: «Может быть, это и счастливая встреча, кто знает?»
45
В кубрике рулевых было шумно. Только что вернувшийся с берега Кудряшев привез с собою три плоские бутылочки виски и угощал товарищей – Панькова и Макеева, оставленных командиром без берега за «злоупотребление крепкими напитками во время увольнения в город». Так было объявлено в приказе по кораблю.
– Хорошо шпирт пить и шалом жакушивать, – сказал алеут Паньков, осушая первую кружку.
– Офицерам везде пить можно, и на корабле, и на берегу, а матросам только тайком. Вот какие порядки завели! Но я о вас вспомнил. И достал четыре мерзавчика. Один я никуда не мог спрятать. Ну и выпил на пристани. Не выбрасывать же! Эх, ребята! Разве так раньше было!
На «Аскольде» эх да так ведется,
Чтоб матрос в порту гулял.
Отвечать тогда только придется,
Если нетчика загнал![15] –
запел он, все больше пьянея.
– Командир загнал пушнину, – начал возмущаться и Макеев, поглядывая на Панькова, – деньги себе забрал да офицерам роздал. А нам? Подумаешь, заграничное матросское содержание! Удвоенное! А сами как ходят! Вот штурман наряжается на берег – весь в шелку!
– Ты штурмана не жадевай, – пригрозил Паньков, – а то по жубам отхлопочешь.
– Это не от тебя ли? Ах ты, кривоногая обезьяна!
– Это я обежьяна?!
– Чего вы, ребята? Зачем матросу деньги? Его и так угощают, матрос везде в почете, только бы на берег сойти, – успокаивал их Кудряшев. – Давайте, лучше выпьем!
Он наполнил кружки. В кубрик вошел кочегар Василевский:
– Что вы тут шумите? Меня разбудили. А, у вас виски? Кто угощает? Налей‑ка и мне!
Кудряшев достал из шкафа ещё кружку, налил. Выпили.
– Командир у нас больно строгий, – жаловался Макеев, – чуть что – и без берега на неделю. А куда он дальше нас поведет? В Кронштадт – далеко. В Читу – посуху корабли не ходят. Во Владивосток надо идти! Там на Корейской – девки! В саду музыка играет. В цирке собачки пляшут! А здесь китайцы да рикши. И всё за доллары. А их немного дают. Напьешься – зайти некуда. Ну и, конешно, прешь на коробку. А тут без берега! Эх, житуха! Бросать её надо!
– Чего это ты тут разоряешься, Макеев? – просунул голову в дверь фельдфебель Косов.
– А, господин… кха, кха… виноват, товарищ фельдфебель. Не желательно ли с нами кружечку, горлышко промочить?
– Это кто же принес? Нельзя на корабле выпивать. Не положено. Сам ты, Макеев, должен звать, давно служишь.
– А вы мне не тычьте, товарищ фельдфебель. Теперь не старый режим. Шкуры сейчас не в почете.
– О шкурах ты брось! Ни ты, ни я при старом режиме не служили. А на кораблях Народно‑революционного флота выпивать не положено.
– А офицерам положено?
– С разрешения командира – можно.
– А мы без разрешения пьем! – заорал Кудряшев. – Кто напьется, эх, да попадется!
– Не шуми, Кудряшев. Кончайте выпивку, уберите посуду и ложитесь спать, – настаивал Косов.
– Ну это как сказать! Ты не очень большой начальник! Лучше помалкивай да пей с нами, пока угощают, – не унимался Макеев.
– Пить с вами я не буду, а ротному доложу.
– Доложишь? Шкура! На, пей! – И Макеев запустил в лицо Косову налитую было для него кружку.
Косов вытер лицо, отряхнул форменку и, повернувшись к двери, сказал:
– За это ты ответишь.
– Идешь докладывать?! Так на тебе на дорогу! – И Макеев, схватив лежавший рядом с караваем хлеба нож, ткнул его в спину Косова.
Почувствовав укол, Косов наклонился, и нож не вошел глубоко. Макеева схватил сзади Паньков и с размаху ударил его головой о переборку, прорычав:
– Вот тебе за обежьяну!
Косов ощупал рукой рану, из которой обильно текла кровь, и, ни слова не говоря, поднялся по трапу на верхнюю палубу.
Штурмана он нашел на шканцах, рядом стояли Григорьев и Полговской. Увидев, что на палубу капает кровь, Беловеский передал Косова на попечение Полговского, послал за комиссаром, а сам отправился на место происшествия. Там была тишина. Все лежали на койках, со стола все было убрано.
– Макеев! – громко позвал штурман.
– Есть, товарищ штурман, – вскочил Макеев.
– Идите за мной, – приказал Беловеский, – вас посадят в карцер. Когда протрезвитесь, вас вызовет командир.
– Так я ж не пьян. Зачем же в карцер, товарищ штурман?
– Не хотите в карцер, – вмешался подошедший комиссар, – так сядете в канатный ящик. Боцмана сюда! Идите на вахту, товарищ Беловеский, я сам им займусь.
– Так это ж не я, товарищ комиссар. Это Паньков меня толкнул.
– Не ври! А то, жнаешь? – Из кубрика к Макееву шагал Паньков.
– Паньков! – приказал штурман. – Сейчас же в кубрик!
Комиссар и боцман заперли Макеева в карцер, штурман доложил о случившемся старшему офицеру.
Павловский выяснил, что Макеев, Кудряшев, Василевский и машинный боцманмат Клягин часто посещают магазин белоэмигранта Головачевского. Он их спаивает, отпускает товары «в кредит», расспрашивает о службе, просит приводить товарищей. Недавно вместе с Макеевым у него побывал и Паньков. Обо всём этом комиссар доложил Якуму и Клюссу.
– Ясно, что Головачевский – враг, – сказал Якум, – за его спиной, вероятно, группа активных белоэмигрантов.
– Нужно запретить посещать магазин «Труд», а нарушающих запрет увольнять, – предложил комиссар.
– Нет, – не согласился Якум, – запрета не нужно: мы всё равно не уследим. Нужно неустанно изучать и воспитывать личный состав. В этом направлении вы работаете недостаточно. А списывать нужно без поспешности, и только безнадежных.
– К тому же, – добавил командир, – у нас есть сплоченное, здоровое и морально устойчивое ядро, на которое можно опереться. А Макеева я намерен отдать под суд. До отправки домой пусть сидит в карцере.
46
Став судовым врачом «Адмирала Завойко», фельдшер Полговской имел много свободного времени. Больных не было, на амбулаторный прием являлись один‑два человека, да и то не ежедневно. Медикаменты и лазаретное имущество он быстро привел в порядок и пополнил до нормы. Правда, командир распорядился поставить его на вахту, но и это не было помехой для частых поездок в город. Там, среди русских эмигрантов, у него нашлось много знакомых – медицинских коллег и бывших пациентов.
Полговской давно полюбил свою профессию. Его специальность – венерические и женские болезни – ещё во Владивостоке давала ему определенный доход. Недостаток глубоких знаний восполнялся многолетним стажем работы в госпитале под руководством известного венеролога Мандрыкина. Поэтому и в Шанхае его потянуло к привычной деятельности.
Скоро к этому представился случай. Он встретил своего старого знакомого доктора Михайличенко, давно пустившего корни в Шанхае и имевшего на рю Монтабан медицинский кабинет. Зашли в кафе, разговорились. Михайличенко предложил Полговскому практику в своем кабинете, так как по состоянию здоровья вынужден сократить часы приема. Полговской охотно принял это предложение и согласился отдавать половину своей выручки на содержание кабинета. Он обратился к командиру за разрешением в свободное от службы время заниматься на берегу частной медицинской практикой. Клюсс не возражал.
По‑английски Полговской не говорил, но кабинет Михайличенко знала вся русская колония, и недостатка в пациентах не было. Работы было много, и отдавать Михайличенко половину своей выручки стало досадно, тем более что шеф всё реже принимал, явно рассчитывая только на эту половину. Требовать пересмотра соглашения Полговской считал неудобным. Ведь в дело он вносит только свой труд. Он должен или работать в чужом деле, или уйти.
Заветной мечтой Полговского сделался собственный кабинет. Для этого прежде всего нужны были деньги, и он стал их подкапливать, частично утаивая от шефа свой заработок. Кроме того, нужно было как‑то оформить своё право на врачевание в Шанхае. Случай послал Полговскому женатого пациента, занимавшего солидную должность в бывшем русском консульстве и лечившегося под большим секретом. В награду тот выправил исцелителю сертификат на английском языке, подписанный самим Гроссе, в котором значилось, что «Джорж Полгофски» в 1902 году окончил медицинское училище в Петербурге и получил звание морского врача. Основанием для этого послужило свидетельство об окончании Кронштадтской фельдшерской школы, на которое Гроссе лишь рассеянно взглянул.
Теперь Полговской получил возможность заниматься медицинской практикой без помех со стороны полиции и у входа в его будущий кабинет могла красоваться медная дощечка с надписью: «Доктор Полговской».
Эта дощечка завладела его воображением и часто являлась ему во сне. Но деньги копились медленно, и до входа в собственный кабинет было ещё очень далеко.
47
В конце лета Шанхай снова посетила американская эскадра. Командиры всех иностранных кораблей спешили сделать американскому адмиралу визит вежливости. Клюсс тоже решил не нарушать международного этикета и послал Беловеского на крейсер «Саус Дакота» с предварительным визитом. Начальник штаба, чуть поседевший брюнет с орлиным носом, встретил штурмана у трапа, увел на ют под тент, усадил в плетеное кресло. Выслушав поздравления с благополучным приходом, заверил в готовности адмирала принять русского командира на другой день утром. На прощание крепко пожал руку. Через час после возвращения штурмана с ответным визитом на «Адмирал Завойко» приехал американский лейтенант.
Когда на другой день Клюсс прибыл на «Саус Дакоту», его встретил командир крейсера и провел к адмиралу. Штраус в одиночестве сидел в углу на диване. В пепельнице перед ним дымилась сигара. При появлении Клюсса он неспешно встал и молча поклонился, не подав руки и не выразив на лице ни интереса, ни удивления. Клюсс рассматривал адмирала. Сухощав, высокого роста, совершенно сед, чисто побрит, на лице глубокие морщины. «Так это он поставил в конце войны минное заграждение поперек всего Северного моря, – вспомнил Клюсс. – С каким трудом и потерей сотней жизней через несколько месяцев пришлось его убирать. Истинно американский размах без учета последствий!»
Придерживая локтем левой руки сверкавший эфес сабли, Клюсс заявил, что он командир посыльного судна Дальневосточной республики и приехал с официальным визитом к старшему на рейде.
Не предлагая сесть, Штраус заговорил скрипучим голосом:
– Вы меня должны понять, командир. Ваша республика пока не признана Соединенными Штатами. Поэтому я не могу рассматривать ваш визит как официальный.
– А я, адмирал, иначе рассматривать его не намерен, – отвечал Клюсс и, поклонившись, вышел.
Вернувшись на корабль, разругав штурмана за доложенное им заверение американского начальника штаба и несколько остыв, он вышел на палубу. На вахте стоял ревизор и почему‑то упорно смотрел в бинокль на американские эскадренные миноносцы, парой стоявшие на бочке ниже по течению. Присмотревшись, Клюсс заметил на баке одного из них привезенного с Камчатки медвежонка, который яростно отбивался от хохочущих американских матросов.
– Как к ним попал наш медвежонок, Яков Евграфович? – сердито спросил Клюсс.
– Видимо, свалился за борт, Александр Иванович. Снесло течением. Я видел, как он влез по трапу на миноносец. Вахтенного у трапа не было, и теперь они, похоже, не могут понять, откуда он взялся.
– А вы чего смотрите? Скажите штурману, чтобы сейчас же съездил на катере и забрал медвежонка, – распорядился командир.
Американские матросы не хотели отдавать медвежонка. Один из них, говоривший по‑русски, под смех товарищей заявил, что медведь хочет эмигрировать в Америку. Штурман не улыбнулся и прошел к командиру эсминца.
– Оставили бы нам медведя, лейтенант. Мы заплатим.
– Да мы бы вам его подарили, командир, но сейчас это невозможно: ваш адмирал уверяет, что наша республика не признана Соединенными Штатами. А наш командир приказал забрать медведя. Да он и сам к вам не хочет: слышите, как рычит и рвется?
– Что поделаешь, придется отдать, – засмеялся лейтенант‑командер. – Джимми, распорядитесь! – кивнул он старшему офицеру.
Смотреть на отъезд русского медведя собрались команды обоих миноносцев, стоявших борт о борт. В последний момент прибежал чернокожий кок с большим куском сладкого пирога, который принял старшина катера, поблагодарив за заботу. Расстались с дружелюбными шутками. Катер отвалил.
– Моряки всегда сговорятся, товарищ штурман, – сказал старшина, – а вот адмиралы да министры всё портят. Всё хотят на нас хомут надеть.
– Не наденут, руки коротки, – отвечал штурман.
Сдав медведя вахтенному начальнику и переодевшись в штатское, штурман съехал на берег.
Вечером на пристани он наблюдал посадку в шлюпки возвращавшихся американских моряков. На скамейке у понтона, развалившись, сидел американский офицер. Около него замерли сержант и трое рослых солдат морской пехоты. У всех полосатые нарукавные повязки и clubs[16] в руках. Заметив нетрезвого матроса, офицер делал ленивый знак рукой. Солдаты тотчас же отводили замеченного к отдельно стоявшему моторному баркасу. Этот баркас со всеми пьяницами отвалил последним, около полуночи, когда все шлюпки уже уходили и уезжал наблюдавший за посадкой офицер. Затем потянулись опоздавшие и стали нанимать китайские шампуньки.
Когда штурман вернулся на корабль и уже собирался идти спать, к трапу подошла шампунька с тремя полупьяными американскими матросами. Бросив гребцу по серебряной монете, они поднялись на палубу русского корабля и только здесь поняли, что в темноте китаец‑шампунщик ошибся. Но он был уже далеко. Подошел Нифонтов.
– Отвезите нас на дистройер «Джонсон», сэр, – попросил один из прибывших. Нифонтов нахмурился и повернулся к штурману:
– Скажите им, что завтра мы вызовем американский катер и отправим их, а сейчас пусть ложатся спать в красном уголке. И чтоб не шумели!
Беловеский перевел, Павловский увел их вниз.
– Так они быстрее нас признают, – съязвил комиссар по адресу адмирала Штрауса.
48
Якум знал, что Совнарком намерен послать на Камчатку экспедицию, что она будет направлена через Шанхай и что на неё отпущено около миллиона рублей золотом. Очень беспокоился, что белогвардейцы попадут на Камчатку раньше, в своих телеграммах настаивал на немедленном выезде советского комиссара со штатом сотрудников и отрядом милиции. Чита не отвечала. Русские чиновники китайского телеграфа умело рвали связь с красной Читой. Наконец, узнав, что на Камчатку меркуловцы отправили военное судно «Магнит», Якум потерял терпение и сказал Клюссу:
– Положение становится с каждым днем всё хуже, а мы здесь обречены на бездействие, так как ответа на мои телеграммы из Читы нет. Боюсь, что Камчатка будет потеряна, если мы будем продолжать сидеть сложа руки. Теперь уже приходится думать о занятии Петропавловска силой. Это пока ещё возможно, так как на «Магните» не могли послать большого отряда.
– Положение ещё можно спасти, – отвечал Клюсс, – если дней через десять отправить на Камчатку «Адмирала Завойко» и «Ставрополь».[17] Разумеется, с многочисленной и хорошо вооруженной командой.
– Но ведь нет денег, нет людей, нет оружия.
– Если будут деньги, будет и остальное. Мы знаем, что посыльное судно «Диомид» задержано партизанами в заливе Ольги. Там наши. Надо выкупить «Ставрополь», погрузить в его трюмы побольше угля и отправиться в Ольгу. Там снабдить углем «Диомид», принять десант – сотни две партизан – и на трех судах двинуться в Петропавловск. Командир «Магнита» Дрейер, если мы его там застанем, наверно, сдастся без боя. Тогда меркуловцам не видать Камчатки как своих ушей.
– План хороший, но для этого нужны средства в иностранной валюте и полномочия. Я думаю, в нашем распоряжении осталось не больше месяца. Сидеть тут и ждать – преступно. Завтра я еду в Пекин. Из миссии, наверно, будет легче связаться с Читой и Москвой.
49
Клюсс не строил иллюзий. Он знал, что Стадницкий и Заварин поносят во Владивостоке «Адмирала Завойко» и его командира, беспокоился за жену и дочку. Приамурское «правительство», вероятно, начнет их притеснять. Его опасения подтвердило паническое письмо Нифонтовой. Она заклинала мужа немедленно вернуться домой. Сообщала, что её вызвал «сам» Подъяпольский и предложил освободить квартиру, если муж в месячный срок не вернется во Владивосток и не явится в штаб для получения нового назначения. Нифонтов с безразличным видом показал письмо командиру, ни на чём не настаивал и ничего не просил, предоставив Клюссу самому принимать решение.
Клюсс переговорил с Якумом. Тот согласился на вызов в Шанхай семей командира и старшего офицера, но материальной помощи, кроме денег на проезд, обещать не мог.
Неожиданно приехала Наталия Мечеславна с дочкой. Рассказала, как Подъяпольский хотел взять её заложницей. Остановилась в «Савойя‑отеле», но всё время жить там было слишком дорого. Одна из её попутчиц посоветовала поселиться в районе Бродвея, в бордингхаусе миссис Рей, русской еврейки, давно жившей в Шанхае.
Действительно, всего за 30 долларов Наталия Мечеславна сняла большую комнату со столом.
– Гостей у нас принято оплачивать отдельно, если вы их приглашаете к обеду, – предупредила любезная, но практичная хозяйка. Она была на пороге старости: обрюзгшая, поседевшая брюнетка с большим римским носом. Зато её дочь – очень миловидна. «По ним можно себе представить, – подумала Наталия Мечеславна, – какова была мать в молодости и какой будет дочь через пятнадцать – двадцать лет».
В жаркий вечер субтропического лета Клюсс и Беловеский отправились на Сычуан‑роуд. Штурмана пригласили на новоселье, которое решено было отпраздновать сегодня. Обед почти кончился, когда с Клюссом вступил в жаркий спор о будущем России один из недавно принятых постояльцев. Это был высокий рыжебородый мужчина средних лет, в шелковой белой рубашке, с водянистыми, выцветшими глазами. Клюсс отвечал ему очень сдержанно, но утверждение, что в России будет восстановлена монархия, назвал безумием. Рыжебородый начал кричать, осыпать Клюсса оскорблениями и явно лез в драку. Беловеский, сидевший рядом с Наталией Мечеславной, вскочил, когда тот бросился к поднявшемуся из‑за стола Клюссу, но Наталия Мечеславна уже оценила обстановку:
– Сидите смирно, Михаил Иванович! Это провокация!
Клюсс тоже это понял. Он сдержался и не ударил рыжебородого. «Это белоэмигрантам нужно, чтобы я попал в газеты», – решил он и, извинившись перед хозяйкой, пошел наверх вслед за женой.
«Новоселье сорвано», – подумал Беловеский, входя в комнату. Смущенная миссис извинялась:
– У нас никогда таких вещей не было. Это Измайлов, механик торгового флота. Его теперь нигде не берут – пьет запоем. Сейчас он при деньгах, которые выиграл на скачках…
– Более вероятно, что ему их дали и научили провокациям против нас, – сказал командир, когда хозяйка ушла.
На другой день он перевез жену и дочку на авеню Жоффр, где, по рекомендации Лухманова, снял небольшую квартирку в доме, населенном китайской интеллигенцией. Это было дороже, но далеко от белоэмигрантов. Теперь он понял, что и в Шанхае придется постоянно беспокоиться о безопасности своей семьи.
50
Пока Якум в Пекине добивался связи с Читой, в шанхайских отелях разместились двенадцать конспиративно приехавших из Читы русских. Они старались держаться врозь, чтобы не привлечь к себе внимания. Это и был камчатский «комиссариат» – десять мужчин и две женщины. Ими распоряжался самоуверенный высокий человек в белом костюме – заместитель комиссара Камчатки Кузнецов. Приехавший с ними член Камчатского ревкома Воловников постоянно напоминал Кузнецову, что экспедиция должна быть организована быстро и конспиративно. На него Кузнецов и переложил все заботы по экспедиции. Воловников был хорошим товарищем, неутомимым работником, с 1908 года боролся за Советскую власть на Камчатке, знал Ларина и весь состав ревкома. В Читу он уехал из Петропавловска год назад.
Закупка продуктов, товаров для экспедиции была организована через шанхайскую контору Центросоюза. Для перевозки этих грузов на Камчатку вместимость трюмов «Адмирала Завойко» была явно недостаточна, и в Пекине рекомендовали зафрахтовать пароход Добровольного флота «Ставрополь». Кузнецов по железной дороге съездил в Чифу и, вернувшись, сказал Воловникову:
– Пароход подходящий, но у него долг. Чтобы привести «Ставрополь» сюда и поставить под погрузку, долг надо погасить, и деньги эти будут для нас потеряны. Но главное – капитан, старпом и стармех явные меркуловцы. Рвутся во Владивосток. С ними далеко не уедешь!
– А если их сменить?
– Эх, Марк Петрович! Это очень сложно, да и кого здесь можно взять? Опять каких‑нибудь скрытых беляков? Нет, лучше фрахтовать иностранное судно. И долга нет, и флаг нейтральный, и администрация заинтересована только в выполнении договора.
Воловников промолчал. Кузнецов телеграфировал в Пекин Якуму о своем решении. Якум отвечал гневной телеграммой: «Ваше решение считаю ошибочным, слагаю ответственность, выезжаю Шанхай».
Но Кузнецова это не остановило, и он оформил рейсовый договор на английский пароход «Ральф Моллер». Все остальное предоставил Воловникову, Якуму и привлеченному к подготовке рейса Клюссу. Они действовали согласованно и энергично. На покупку товаров, погрузку их на пароход и оформление документов ушло всего десять дней. Тогда в Шанхае это было возможно: все портовые склады были завалены всевозможными товарами, которых никто не покупал. Их ежедневно продавали с аукциона ниже себестоимости.
Наконец «Ральф Моллер» был совершенно готов к отплытию. На его палубе крепко принайтованы два деревянных паровых катера, купленные для рейдовых выгрузок. Трюмы полны продовольствием, одеждой, товарами первой необходимости – всем, в чём так нуждалось население далекой Камчатки и Командорских островов. А комиссара Камчатки всё не было, и никто о нем ничего не знал.
51
Расплатившись с рикшами, Нелли и Жаннетта вошли в холл отеля для состоятельных англичан. Обе были в коротких вечерних платьях, прозрачных, как сигарный дым, тщательно причесаны и в меру подкрашены. Свежие миловидные лица, округлые формы, оголенные до плеч руки и стройные ноги в изящных кремовых туфельках привлекали взоры толпившихся в холле мужчин. Все они, разных национальностей и разных возрастов, были одеты до странности одинаково: короткий белый тропический смокинг – настоящая жилетка с рукавами, – черные брюки навыпуск с черными шелковыми лампасами и лакированные черные полуботинки. Головного убора вечером не полагалось, его заменял напомаженный кок.
Отвечая небрежными улыбками на назойливые взгляды, обе женщины скрылись в кабине лифта. Перед тем как лязгнула железная дверь, они услышали брошенное вслед:
– Fresh girls.[18]
Был поздний вечер начала сентября. В танцевальном зале паркетный пол блестел как зеркало и, несмотря на открытые окна, было жарко. Под потолком, украшенным аляповатыми золочеными инкрустациями, как крылья ветряных мельниц, бесшумно вертелись ветрогоны. Завывал джаз, истерично хохотали саксофоны, громыхали литавры. Фокстроты чередовались с уанстепами, танго и вальсами. Несколько десятков пар медленно скользили по залу. Пахло духами, пудрой, душистым табаком. У расположенной в дальнем углу стойки толпились нетанцующие.
Вошедших подруг сейчас же заметили. Мужчины смотрели на них с восхищением, женщины – с завистью или пренебрежением. Их тут же пригласили, и через минуту обе ритмично покачивались в танце.
Нелли и Жаннетта были изощренными танцорками. Обе в совершенстве владели искусством завлекать своих партнеров не совсем скромными прикосновениями, происходящими как будто нечаянно. Жаннетта хвалилась, что может заставить любого мужчину после первого же тура танцевать с ней, и только с ней, всю ночь напролет.
После первого танца подруги уселись на диван и, обмахиваясь веерами, стали внимательно присматриваться к публике. Со многими они уже были знакомы. Вот тучный мистер Уокер, экспортер ханьчжоуского чая, вот маленький смуглый брюнет португалец Манедо, недавно приехавший из Гонконга в поисках богатого китайца‑компаньона. Это люди прижимистые. Вот Меллаус, седой джентльмен с военной выправкой и решительным взглядом. Говорят, он полицейский. Вот Стюнкелъ, недавно приехавший из Харбина авантюрист. Он здесь проездом, но им уже интересовалась полиция. Вот бывший русский морской офицер князь Гедройц с порядком поредевшей шевелюрой и гнилыми зубами. Денег у него мало, он всё время кого‑то ищет. Кого? Может быть, богатую невесту?.. А вот этот высокий молодой человек – новый. До сих пор они его не встречали. Какие манеры! Сколько величия и снисходительности! Как ему старается угодить прислуга! Значит, щедр… Кто же он такой?
Незнакомец поймал изучающий взгляд Нелли и бесцеремонно оглядел с ног до головы её и Жаннетту. Видимо, они ему понравились. На его лице мелькнула довольная улыбка.
– Сейчас он к нам подойдет, – прошептала Жаннетта, – смотри, не сделай какой‑нибудь промах. Нужно быть сдержанными и встретить его похолоднее. Пусть сначала почувствует, что мы в нём не нуждаемся.
Она подарила очаровательную улыбку проходившему грузному американскому капитану и через минуту под вкрадчивую музыку аргентинского танго уже была в его медвежьих объятиях.
Незнакомец действительно подошел и, поклонившись с подчеркнутым достоинством, пригласил Нелли.
В танце он был как манекен. Никаких эмоций, обычных у мужчин, танцующих с опытной и прелестной соблазнительницей. «Холоден, как icecream,[19] – подумала она, – но подожди же, я тебя расшевелю. Нужно только узнать, что ты любишь». Танец кончился, и он, неощутимо прикоснувшись губами к протянутой руке, посадил её на диван.
На следующий танец он пригласил Жаннетту, потом снова Нелли. Протанцевав с Жаннеттой, он изменился: стал разговорчив и весел. Каждый раз, когда мимо проносилась Жаннетта, кружась под плавную мелодию вальса, он сильнее прижимал к себе Нелли и косил глаза на фигурку француженки, мелькавшую вокруг могучего корпуса танцевавшего с ней английского офицера.
– Бедная девушка, – сказал он своей партнерше, – как она старается раскрутить этого толстого британского сноба!
Нелли ответила ему чарующей улыбкой, которая говорила: а вы совсем не такой. Напускная наивная простота и молодость подруг, видимо, подействовали на мистера Джона: сажая Нелли на диван, он крепко сжал и нежно поцеловал её руку, не отошел, а сел рядом. Скоро с другого бока упала на подушки раскрасневшаяся Жаннетта. Она долго не могла отдышаться и все обмахивалась веером.
– Вы со всеми танцуете с таким усердием, мадемуазель? – спросил мистер Джон.
– Нет… Зачем? Только с вашими соотечественниками. Ведь вы англичанин? Австралиец? Ну, это одно и то же. Меня бесит ваша национальная невозмутимость и самодовольство. Мы, французы, совсем не такие.
– Вы правы, мадемуазель. Но договаривайте, я не обижусь. Хладнокровие и самодовольство это лишь оболочка, а под ней ограниченность и упрямство? Ведь так?
– Так. Теперь я вижу, что вы не англичанин. Они про себя так не говорят.
Да, он не англичанин. Он приехал для оптовых закупок. Для Австралии? Нет, там тоже застой в торговле. Фирма посылает его на север. На Аляску? «Вы почти угадали», – признался мистер Джон. Он ни на кого больше не обращал внимания, занялся только своими новыми знакомыми. Танцевать фокстрот они не пошли.
Воспользовавшись этим, Нелли предложила спуститься вниз, где играют в покер, а по секрету… она не знает, что это за игра, но можно быстро выиграть большие деньги. А можно и проиграть. «Сейчас увидим, что ты за птица», – подумала она, испытующе взглянув на мистера Джона. Глаза его загорелись, он с готовностью встал и, пропустив подруг вперед, пошел к лифту.
В подвальном помещении отеля, в прохладной комнате без окон, в креслах и на диванах сидело около десятка джентльменов и дам. Посредине, около большого круглого стола, сгрудились остальные. Каждый старался быть поближе к банкомету – непреклонного вида седому джентльмену с орлиным носом и золотыми зубами. Всем своим обликом и повадками он напоминал хищную птицу. Унизанные кольцами руки, как независимый от его воли механизм, бросали на зеленое сукно карту за картой. Ставки были скромные. Проигравшие или с досадой отходили, или ставили снова. Выигравшие увеличивали ставку и большей частью проигрывали. У всех в глазах сверкал огонек алчности, но слабый, мерцающий. Игра замирала, крупные ставки уже прошли.
Мистер Джон и обе его спутницы сразу подсели к столу. Севшая вслед за ними дородная американка навалилась на Жаннетту и прижала её к мистеру Джону. Нелли, усевшаяся с другой стороны, шепнула:
– Поставьте на меня, мистер Джон. Я всем приношу счастье в игре и несчастье в любви.
Австралиец ответил заговорщицкой улыбкой и поставил триста долларов на даму бубен. Присутствовавшие были изумлены размером ставки и результатом. Мистер Джон выиграл. Ловя на себе удивленные и восторженные взгляды, он преобразился. Чопорное самодовольство и холодная сдержанность сменились страстью, уверенностью в удаче. Глаза его горели, руки нервно перебирали банкноты. Но он умел сдерживаться.
– Это ваш выигрыш, дорогая, – протянул он Нелли, хрустящую пачку.
Она категорически запротестовала:
– Нет, нет, что вы, мистер Джон! Это проценты с вашего капитала, а я только принесла счастье, которое, между прочим, нельзя оценить на деньги, – со смехом поясняла она.
