Текст книги "Верность"

Автор книги: Адриан Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

«Странные существа эти женщины!» – подумал Нифонтов, шлепая по лужам.

А в это время на борту «Адмирала Завойко» Клюсс говорил комиссару:

– К Нифонтову вы относитесь пристрастно, Бронислав Казимирович. Для вас будет новостью, что несколько дней назад он сообщил мне о попытке Хрептовича и Крашенинникова втянуть и его в заговор.

– Признаюсь, я от него этого не ожидал. Почему вы мне раньше не сказали?

– Потому что я в заговор не особенно верил. Ждал подтверждения.

После небольшой паузы Клюсс продолжал:

– Денег у нас мало. Надо перейти в такое место, где можно стоять бесплатно на своих якорях.

– В Вузунг?

– Нет, к Кианг‑Нанскому арсеналу. Где мы до этого стояли.

– Но там на нас легче напасть.

– Совсем не легче, Бронислав Казимирович: там мы можем стрелять сколько угодно. Стрельбой там никого не удивишь – каждую ночь стреляют по контрабандистам. Да и с китайцами легче договориться об аресте шайки Хрептовича. А здесь они под защитой консульского корпуса. Гроссе будет уверять, что для ареста нет причин.

– Пожалуй, верно, Александр Иванович.

– И еще одно обстоятельство: будем около пароходов Добровольного флота. Они задержаны здесь за долги. Белогвардейцы готовы выкупить их, но деньги пока не удосужились перевести. А часть экипажей не хочет во Владивосток, пока там белые. Вот мы им и поможем. Станем рядом и будем негласно их охранять.

– Вы правы, Александр Иванович. Эту задачу ставит революция.

– Ну, я со своей беспартийной точки зрения проще считаю. Это долг каждого русского патриота, независимо от его политических воззрений. Даже недавние белогвардейцы стали это понимать. Лейтенант Ежов, например. Помните такого? Так вот, он считает, что мы должны до последнего патрона, до последнего человека защищать корабль от шайки Хрептовича. Так и сказал. А уж он ни с какой стороны не революционер.

– Это он Нифонтову сказал?

– Нифонтову.

– По‑моему, Николай Петрович сейчас переживает моральный кризис… Итак, после тайфуна перейдем к арсеналу?

– Обязательно.

К вечеру портовый катер привез штормовое предупреждение: ночью ветер до 10 баллов, дождь и «ненормальный прилив», то есть наводнение. Подняли последнюю шлюпку, отпустили шампуньщика. В коридорах запахло кипящим машинным маслом: прогревали машину. Из труб всех стоявших на рейде военных кораблей валил густой дым: там тоже поднимали пары и прогревали машины. Когда стемнело, пошел проливной дождь.

Уже в четыре часа утра, собираясь на утреннюю вахту, штурман понял, что налетел сильный тайфун. На палубе шквальный ветер чуть не свалил его с ног. На мостике безотлучно дежурил командир. В дополнение к якорной цепи на бочку был подан прочный стальной трос. От ветра гремела деревянная обшивка мостика.

По темной вспененной реке неслись оторванные от причалов сампаны, плашкоуты, баржи, джонки. Ныряя в волнах и рассыпая из труб снопы искр, портовые и таможенные катера ловили дрейфующие суденышки и тащили их в безопасное место.

Когда рассвело, в бинокль стало видно, что прилив затопил тротуары Банда, ветер порвал трамвайные провода и опрокинул полицейские будки. К подъему флага он стих, но дождь усилился, барометр начал подниматься.

К полудню вода спала, оставив на Бэнде груды мусора и несколько полуразбитых шампунек. Паровые катера растаскивали сбитые в кучи сампаны и джонки. Некоторые из них уже отважно шли под парусами.

Тайфун прошел стороной, южнее Шанхая.

«Ханчжоу, наверно, изрядно досталось, – подумал штурман, ложась отдохнуть после обеда, – интересно бы там побывать».

На другой день утром «Адмирал Завойко» снялся с бочки, перешел на Кианг‑Нанский рейд. Обменявшись «захождениями» с китайскими крейсерами, стал на оба якоря в уже знакомом месте, в кабельтове от парохода Добровольного флота «Эривань».

70

Торговые моряки пароходов Добровольного флота стали частыми гостями на «Адмирале Завойко». Им хотелось узнать настроения военных матросов, поделиться с ними сомнениями, вспомнить родной Владивосток, пожаловаться на свою судьбу. Клюсс и Павловский этому общению не препятствовали, надеялись, что оно поможет и гостям и хозяевам разобраться в создавшейся обстановке, понять, что долг каждого моряка – сохранить свое судно для законного русского правительства. Для гостей с пароходов всегда был открыт красный уголок, на столе лежали газеты «Шанхайская жизнь», английская «Шанхай Дэйли ньюс» и белоэмигрантская «Шанхайское новое время». Комиссар перестал бояться, что на экипаж посыльного судна в какой‑то мере повлияет белоэмигрантская агитация. Прочитав в кают‑компании очередной номер «Шанхайского нового времени», командир с улыбкой заметил:

– Лучший агитатор против белых – их же газета. Только глупец может поверить в те вымыслы и несбыточные надежды, которые расточает этот листок.

«Пусть читают, – думал комиссар. – Это вызовет споры, в которых правда неизбежно победит».

Сидя в красном уголке, он часто слушал эти споры, не вмешивался, отвечал лишь на вопросы, стремясь казаться предельно объективным.

Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать, как кто‑нибудь из завойкинцев критикует содержание номера «Шанхайского нового времени», как на лицах гостей сначала появляются недоверчивые улыбки, а затем интерес к тому, что они слышат от добровольного агитатора.

Кочегар Ходулин, машинисты Губанов и Никифоров, матрос Дойников любили эти встречи. Особенно радовал Павловского Ходулин. Он был в меру остроумен, обладал широкой эрудицией, сам был очевидцем переворота и бесчинств белогвардейцев, на своем горьком опыте знал, каково безработному русскому моряку за границей.

71

После неудавшегося налета шайки Хрептовича команда «Адмирала Завойко» остро почувствовала враждебность шанхайских русских, поняла, что друзей среди них искать нечего. По палубам и кубрикам промчался будто шквальный ветер из Забайкалья и просторов Амура. Заговорили о Советской России, о событиях на далекой приморской земле, о том, какая будет оказана им встреча в родном Владивостоке после изгнания белогвардейцев. Всё чаще и чаще можно было слышать слова «Ленин», «Советская власть», «Дальневосточная республика». Чувствовалось, что с этими понятиями люди связывают свою судьбу и решения основных жизненных вопросов.

На палубе у грот‑мачты сидел в задумчивости кочегар Временщиков, рядом стоял фельдфебель Косов.

– Ты мне скажи, что тебя мучает? Что ты оставил в России? – допытывался Косов.

Временщиков молчал.

– Я серьезно спрашиваю. Расскажешь – легче станет. Не расскажешь – значит, ты мне не друг.

Был теплый осенний вечер. Солнце клонилось к закату. Скоро повестка, а за ней спуск флага. Косов присел на комингс машинного люка и стал гладить по спинке мунгоса, маленького, похожего на куницу юркого серого зверька из Индии. Его вчера продал за доллар какой‑то матрос с большого английского парохода.

Наконец Временщиков нарушил молчание:

– Грех на мне, Иван. Забыть её не могу.

– Так письмо напиши.

– Куда? На тот свет?

– Так ты, что ли, виноват в её смерти?

– Выходит, что я. Растерялся я, когда за ней пришли. А их всего‑то двое было. Щуплые такие. Вот она мне на прощание и сказала: «В любви клялся, а пальцем пошевелить побоялся. Трус!»

– А дальше что было?

– Дальше я стал одеваться. А она с одним из офицеров вышла на лестницу. Другой со мной остался… Слышу женский крик. Мой конвоир к двери, на меня – наган и кричит: «Руки вверх!»

– Ну и что?

– Потом выстрел и крик. Такой отчаянный!

– Убил её?

– Убил, подлец. Она ему пинка дала, он по лестнице покатился. А она на улицу. Вслед ей и выстрелил.

– А тебя как?

– Через сутки отпустили. Командиру батальона написали, что при аресте сопротивления не оказал. А для меня это теперь как каинова печать.

– Партийная была?

– Комсомолка, говорили. Музыку любила… В ресторане всегда для неё заказывал серенаду Брага… Замучает теперь меня совесть.

– Конечно, вдвоем вы и могли их одолеть, Саня, хоть и вооруженных, но прямой твоей вины я не вижу. Сплоховал, конечно, но с кем не бывает.

– Так теперь‑то как быть? Хорошие люди дело погибших продолжают, себя не жалеют. Как же мне здесь, в Шанхае, её дело продолжать? Да и не знаю я его. Не говорила она мне, чем занимается.

– А это, брат, само приходит. Будет такой момент, что жизнь скажет: держись, Санька! Вот тогда и докажи.

– Кому это доказать?

– Народу, правительству, Ленину.

– Ленину, говоришь? Что ж, од про всех всё знает? Этого не может быть.

– Штурман говорит, знает. Память у него во какая!

– А штурман почему так говорит? С книжки?

– Да нет. Он один раз в Петрограде видал Ленина, когда матросом был.

– И что же он хочет, Ленин, я спрашиваю?

– Трудно мне тебе всё рассказать. Хочет, чтобы счастлив был трудовой человек. Складней тебе комиссар расскажет.

Временщиков покачал головой:

– Как это всех сделать счастливыми? А кто тогда несчастным будет?

– Буржуй! – вмешался вышедший из радиорубки Дутиков. – Ты не сомневайся, Санька, это всерьез. Большая сейчас перестройка идет в России.

– Эх, скорей бы туда попасть, – вставил машинист Губанов.

– Чтоб попасть, надо сперва беляков разбить, – отозвался Дутиков. Радиотелеграфист знал, что каппелевцы вытеснили партизан из долин Сучана и Даубихе в глухие таежные районы. Партизаны потеряли артиллерию, коней и более двух третей личного состава. Белая флотилия после упорного боя овладела заливом Ольги. Хабаровск был накануне падения. Правда ли всё это? Во всяком случае, доля правды есть, так как о наших победах пока эфир молчит. Молчать должен и Дутиков. Так приказал командир.

72

Наступали рождественские праздники. На мачтах стоявших в Шанхае пароходов появились традиционные елки, рестораторы захлопотали, организуя праздничный стол. Свято блюдя морские традиции, ресторатор «Адмирала Завойко» не захотел ударить лицом в грязь. Через комиссара он обратился к командиру за разрешением выставить и команде, и офицерам «угощение».

– Придется разрешить, Бронислав Казимирович, – ответил Клюсс. – Запретить морякам в праздник ездить друг к другу было б неразумно. Будут ездить – будут пить. Так уж пусть лучше пьют у себя на борту, дома, так сказать. Только нужно, чтобы вахтенные и вступающие на вахту были трезвы, чтобы служба неслась как полагается.

– За команду я ручаюсь, Александр Иванович. Я сам с ними буду, а штурману поручим его матросов‑алеутов.

– Хорошо, Бронислав Казимирович, быть посему. Нифонтов обеспечит праздник в кают‑компании.

Ресторатор превзошел самого себя. И для офицеров и для команды были приготовлены одинаковые блюда. Столы были уставлены закусками, винами, подали отличный борщ, бульон с пирожками, жаркое, котлеты, ветчину, колбасу, сыр, компот, какао, чай с кексом – словом, всё, что могла желать душа моряка.

Поданный в конце обеда «зверобой» – сюрприз ресторатора – развязал языки. Заговорили о единении, сплоченности, будущей победе над беляками.

Когда почти всё было выпито, Беловеский направился в кают‑компанию, но его остановил кочегар Ходулин. Он был изрядно навеселе.

– Товарищ штурман, разрешите на берег?

– Обращайтесь к старшему офицеру. Ведь вы же знаете, что увольнения не объявляли.

– Тогда я лучше пойду к комиссару.

– Лучше всего вам сначала лечь отдохнуть.

Ходулин, не ответив, ушел. Комиссар, однако, в город его не пустил. Разрешил только съездить на «Эривань» к приятелям.

После дополнительного угощения на «Эривани» Ходулин нетвердой походкой спустился по крутому трапу в сампан, благополучно добрался до берега и побрел по тропинке среди обрезков листовой стали. Тропинка вилась по территории судостроительного завода к улочке арсенала, зажатой между крытыми черепицей кирпичными стенами. Слева белели одноэтажные казармы китайского пехотного полка. Ходулин уже готов был повернуть к воротам в Наньдао, как заметил у каменной ограды часового. Молодой румяный китайский солдат, почти мальчик, в серой куртке и таких же шароварах сжимал в руках старую японскую винтовку. Блестящий штык‑кинжал сверкал в лучах заходящего солнца. Часовой смотрел на подвыпившего матроса. Непроизвольно оба улыбнулись. Эта улыбка решила их судьбу.

Ходулин подумал, что часовой хороший парень и его следует поздравить с праздником. Он решительно повернул к нему и с приветливой улыбкой протянул обе руки. Но китайский солдат был трезв, а спина его ещё не забыла удары бамбуковых палок, которыми наказывают за нарушение устава. Он твердо помнил, что часовой не должен никого, кроме разводящего, подпускать к себе ближе пяти шагов. Улыбка исчезла с его побледневшего лица, он угрожающе вскинул винтовку и, выставив штык, отчаянно крикнул:

– Ба‑цзоу цзинь![38]

Увидев сверкнувшую сталь оружия, Ходулин сначала опешил, но через мгновение пришел в ярость.

– Так вот ты какой! – взревел он, хватаясь обеими руками за винтовку и отводя штык в сторону. – Я к тебе с добром, а ты меня штыком!

С силой рванув к себе оружие, он выхватил его из рук часового, сунул штык под рельсы узкоколейки и сломал его пополам. Когда он швырнул винтовку на камни мостовой, часового уже не было: он бежал.

Несмотря на хмель, Ходулин сообразил, что ему следует попроворнее ретироваться: ведь он «снял» китайского часового! И он бросился бежать по пустынной кривой улочке к выходу из арсенала. Оглянувшись, увидел, что за ним гнались четверо солдат с винтовками. Но Ходулин был хорошим бегуном. Ещё несколько прыжков, и он будет за воротами арсенала. Но что это? Ворота поспешно закрывают и около них с ружьями на руку выстраиваются пятеро китайских солдат. «И это на одного безоружного кочегара!» – с горечью подумал он, сворачивая в какой‑то дворик. У росшей там липы была привязана оседланная лошадь. Недолго думая, Ходулин с разбегу вскочил в седло и только тогда вспомнил, что забыл отвязать её. Но теперь было уже поздно: размахивая оружием, его преследователи вбегали уже во двор. «Всё равно из седла вы меня не возьмете», – подумал Ходулин и, дав шенкеля коню, стал колотить его каблуками. Перепуганный гунтер запрыгал вокруг дерева, угрожая копытами подбежавшим солдатам, а Ходулин, гарцуя, орал:

– Цюйба! Цюйба![39]

Но вдруг в его глазах все завертелось, к горлу подступила тошнота, и он повалился из седла на усыпанную песком площадку. Послушный конь сейчас же остановился. Ходулин не почувствовал, как китайские солдаты подняли его, перенесли в караульное помещение и положили на земляной пол.

73

На «Адмирале Завойко» праздник подходил к концу. В кают‑компании за кофе слушали рассказ командира о гибели «Вайгача» у острова Диксон. Вдруг от трапа донеслись крики. Вошедший вахтенный доложил, что с берега пришла шампунька, в ней двое китайских солдат с саблями, что‑то настойчиво требуют.

– Михаил Иванович, – приказал командир штурману, – узнайте, в чём дело.

Штурман вместе с вестовым Хио Деном, а по‑русски попросту Митей, вышел к трапу. Митя сейчас же вступил в громкую перебранку с двумя полевыми жандармами.

– Ну что, Митя? Чего они от нас хотят?

– Его говоли, луска матроса китайска солдата цян[40] ломайло.

– Ничего не понимаю. Какое ружье?

Митя опять повторил то же самое и добавил просьбу жандармов поехать с ними на место происшествия. Штурман доложил командиру.

– Поезжайте, Михаил Иванович, но в парадной тужурке и при холодном оружии. Возьмите с собой Митю, фельдфебеля и двух матросов. Кто у нас на берегу, Николай Петрович?

– Никого нет, Александр Иванович. Увольнения не было.

– Это, наверное, Ходулин, – вмешался нахмурившийся комиссар, – я его отпустил на «Эривань», а оттуда он, вероятно, съехал на берег.

Командир укоризненно покачал головой.

– Ясно. Ну, скорее, Михаил Иванович, собирайтесь и поезжайте. Узнайте, что он там натворил, а главное, его самого немедленно доставьте сюда. А то может создаться нежелательный прецедент: китайцы его задержат да ещё захотят судить. Этого, нельзя допустить из соображений нашего престижа. Да! Как только его сюда отправите, извинитесь там перед кем следует.

Штурман нашел Ходулина лежащим на земляном полу караулки у входа в штаб китайского пехотного полка, без фуражки, в испачканном костюме. Сидевшие на нарах солдаты вскочили и с любопытством ждали, что будет делать явившийся для расправы иностранный офицер. На лицах пришедших с ним полевых жандармов почтительное ожидание. Штурман оглянулся и скомандовал: «Взять его! На корабль и в карцер!»

Дойников и Шейнин схватили Ходулина за шиворот, кое‑как поставили на ноги и, взяв под руки, повели. Шествие замыкал фельдфебель.

Китайские солдаты, обменявшись возгласом «хао!», удовлетворенно переглянулись. В этот момент в помещение вошел китайский офицер с маузером и саблей в начищенных стальных ножнах. «Видимо, дежурный по части», – сообразил штурман. Взяв под козырек, он что‑то сказал Беловескому. Митя перевел:

– Китайска болсой капитан хоти говоли. Надо ходи.

– Хорошо, Митя, пойдем к полковнику, раз он желает со мной говорить, – улыбнулся штурман.

Полковник долго не выходил в приемную – менял традиционный черный халат на серый военный китель, у которого оказались не пришитыми поперечные погончики. Всё это штурман видел через давно не стиранную ситцевую занавеску и убогое, покрытое пылью трюмо. Наконец всё было готово, и, отпустив денщика, полковник вышел. Он оказался пожилым бритоголовым офицером с рыжими колючими усиками. Рот с жесткой складкой, на узком лбу глубокие морщины. На лице приветливая и несколько заискивающая улыбка. Объяснялся он со штурманом при помощи Мити многословно, долго и упорно. Видимо, так и не понял, что за страна Дальневосточная республика. Просил впредь не нападать на часовых, которые обязаны в таких случаях применять оружие. Просил передать Ходулина на китайскую гауптвахту: часового будет завтра судить военный суд, и Ходулин должен быть на суде в качестве свидетеля. Судить русского матроса китайский суд не будет, уверял полковник. Пусть его накажет русский командир.

Штурман принес извинения, заверил, что матрос будет строго наказан, и встал, заявив, что обо всём сейчас же доложит командиру русского корабля. Но на этом дело не кончилось. На лице Мити появилась сначала озабоченность, а потом испуг.

– В чём дело, Митя? Чего он ещё хочет?

Митя долго объяснял. Русских слов ему не хватало, он волновался и мешал их с китайскими. Наконец штурман понял: полковник намерен задержать Митю заложником до тех пор, пока на гауптвахту не приведут Ходулина.

– Ладно, Митя, сиди здесь, пока я съезжу к командиру. Он тебя выручит, – сказал штурман и, откозыряв полковнику, вышел.

Нахмурившись, Клюсс слушал Беловеского.

– Значит, Митю задержали? Плохо. Передавать им Ходулина я не собираюсь. Ни судить его, ни наказывать они не имеют права. И на их суд «свидетелем» я его не пошлю. А вот с Митей плохо получилось. С ним они могут поступить по своим законам. Ведь он китаец!.. Из всего, что мне стало известно, неясно одно: действительно ли Ходулин напал на китайского часового и что его на это толкнуло?

– Я так понял Митю, Александр Иванович, но вы сами знаете, как он говорит по‑русски.

Вошел комиссар. Командир поднял на него мрачный взгляд:

– Ну как ваш Ходулин, Бронислав Казимирович?

– Посадил в канатный ящик. В карцере с Макеевым сидеть не пожелал.

– Пьян?

– Да нет. Пожалуй, уже протрезвился.

– Как он объясняет происшествие с китайским часовым?

– Несерьезно, Александр Иванович. Он говорит, что подошел к солдату и поздравил его с праздником. А тот в ответ ударил его штыком. Но, поскольку Ходулин русский матрос, штык сломался. Больше, говорит, ничего не помнит.

Штурман едва сдерживал смех, но Клюсс был серьезен.

– Видимо, дело обстоит не совсем так, Бронислав Казимирович. Китайский солдат нерешительно угрожал оружием, действовать им боялся и не собирался. А Ходулин, наоборот, действовал быстро и решительно. Оружие вырвал и, говорят, поломал. А это уже не шутка. Вы понимаете, чем это пахнет?

Комиссар и штурман молчали.

– Ходулин будет наказан нашей властью, в дисциплинарном порядке. Он это знает, но забывает о главном. По нашим старым законам, например, часового посадили бы на несколько лет в тюрьму. Думаю, что и у них законы не мягче. А с ни в чем не повинным Митей они могут расправиться беззаконно и жестоко. Главный виновник этой глупой трагедии и в ус не дует. Правильно сделали, что посадили его в канатный ящик. Пусть сидит там до утра, а завтра я с ним поговорю. Можете идти, Михаил Иванович.

За вечерним чаем все были поражены неожиданным сюрпризом: поднос с чайной посудой внес в кают‑компанию одетый в белоснежную куртку… Митя! Отвечая на вопросы, он наконец объяснил, что вернулся на корабль вслед за штурманом. На его возвращение никто не обратил внимания, кроме ресторатора, который сейчас же послал его мыть посуду. Ушел он от китайского полковника очень просто. Через минуту после того, как штурман откозырял и вышел, к дому подкатил на автомобиле важный генерал. Полковник бросился его встречать, совершенно забыв о заложнике. А Митя тихонько ускользнул черным ходом сначала во двор, а затем через открытую простодушным денщиком калитку на улицу. Вовремя сообразив, что прямой путь на пристань самый опасный, он пошел через судостроительный завод и вместе с толпой окончивших дневную смену прошел в ворота арсенала. А затем по окраинам Наньдао добрался до пристани.

Вечерний чай со свежими булками пили шумно и весело. Только комиссар отсиживался в каюте да штурман был молчалив и мрачен. Он думал о китайском солдате, который, наверно, уже избит фельдфебелем и сидит в карцере. Вот уж действительно в чужом пиру похмелье!

74

Среди мирт и акаций на рю д'Обсерватуар стоял двухэтажный дом. Половину его занимала квартира генеральши Зайцевой. Сам генерал был здесь только раз. Он ещё работал в Харбине, вербуя добровольцев для банд генерала Пепеляева и Ракитина, готовивших диверсию на Охотском побережье.

Генеральша Зайцева, очень подвижная дама с грубым контральто и изысканными манерами, принимала гостей. В ожидании ужина в гостиной сидели генерал‑лейтенант Тирбах с приехавшим из Вузунга братом, семеновские генералы Сыробоярский и Савельев, полковники Рафалович и Евецкий, Нахабов, Хрептович, корнет Рипас и ещё несколько офицеров. Прекрасный пол был представлен только Зайцевой, постоянно хлопотавшей по хозяйству, и Волконской‑Таубе. Все были в штатских костюмах, у большинства плохо гармонировавших с молодцевато выпяченными грудями и успевшими поседеть гусарскими усами. Только Хрептович был в песочного цвета форме шанхайского волонтерского корпуса да баронесса в защитной форме Христианского союза молодых людей.

Уже успели наговориться о походах, невзгодах, вспомнить былых послушных солдат, унтер‑офицеров и денщиков, поругать большевиков, разрушивших уютное генеральское житье при – да будет ему земля пухом – покойном императоре Николае Александровиче… Шла оживленная беседа об «Адмирале Завойко» и его несговорчивом командире. Ожидался приезд в Шанхай атамана Семенова, которому очень кстати была бы собственная паровая яхта. Ждали Гедройца. Он прямо из врачебного кабинета должен был привезти Полговского. А пока генералы с интересом слушали баронессу.

– Это крепкий орешек, ваши превосходительства, и разгрызть нам его пока не удалось, – поучала Таубе. – Клюсс переставил свой корабль в китайские воды и намерен в случае нападения действовать оружием без колебаний и каких‑либо ограничений. Оружия достаточно: винтовки, револьверы, гранаты, пар, кипяток из шлангов, наконец, даже маленькая пушка. Если нападение не будет внезапным и его не поддержат изнутри – неизбежен провал. Так что ваше намерение силой захватить корабль и отплыть на нём за атаманом в Дайрен – несбыточная мечта. Остается одно: серьезно заняться его экипажем. В этом направлении кое‑что уже сделано. Сейчас вы увидите одного из наших единомышленников – судового врача большевистского корабля. Да вот и он, легок на помине! – воскликнула она, вставая навстречу Гедройцу и Полговскому.

Началась процедура представлений. Гедройц сиял. Полговской был смущен, неловко шаркал ногой, жал руки и оглядывал гостей близорукими глазами. Его подавляли чины и громкие имена. Вспомнилось их мрачное прошлое, о котором он был наслышан ещё во Владивостоке. «Дело принимает серьезный оборот, – думал он. – Эти шутить не будут. И как это я так безнадежно запутался в сетях таких крупных авантюристов? Но выхода нет. Порвать с ними сейчас уже невозможно».

Через два часа, после совещания и сытного ужина, за которым Полговской пил мало, он покинул гостеприимный дом Зайцевой и отправился на корабль. В карманах его были рассованы два новеньких браунинга и несколько коробок патронов к ним, а в бумажнике еле уместились пятьсот долларов хрустящими банкнотами. Их ему вручила баронесса «на расходы, в которых вы можете никому не отдавать отчета». Но он понимал: для того чтобы удрать – этих денег мало. Для вербовки же новых заговорщиков на борту пока достаточно. Ловко она определила сумму «субсидии»!

Вслед за Полговским от Зайцевой вышел корнет Рипас. У него было прекрасное настроение. Наконец он на секретной службе в сыскной полиции. Был на секретном совещании, имеет интересный материал для своего патрона. В случае, если за бесконечными разговорами последуют действия, полиция будет готова их пресечь, а он получит денежную премию в дополнение к скромному, но гарантированному окладу. Но будут ли действия вообще?.. Вдруг его осенила мысль: нужно продать эту тайну. Продать немедленно и возможно дороже. Баронесса говорит, что Клюсс сейчас не при деньгах… Э, да вот кто даст деньги! Редактор «Шанхайской жизни»! Немного, но даст. Кстати, он уже знаком с господином Семешко. Надо немедленно туда заехать: там все сейчас в сборе, готовят завтрашний номер.

Рипас не ошибся. Информацию охотно приняли и за неё заплатили. Обещали держать в секрете её источник. Дали всего пятьдесят долларов, но и это деньги! Обещали и впредь платить, если материал будет свежий и сенсационный.

75

Судьба китайского пехотинца беспокоила и Клюсса и Павловского. Посоветовавшись, они решили, что надо постараться оградить его от жестокого наказания. Но дело едва не испортила «Шанхай Дейли ньюс». Она поместила заметку о том, что русский кочегар поздравил китайского часового с рождественским праздником, поломал его оружие и прогнал с поста. Заметка кончалась с чисто английским юмором: «Командир русской канонерки лейтенант‑командер Клюсс и начальник обороны Шанхая генерал Хо Фенг‑лин совместно знакомятся с этим происшествием». Смех с серьезным лицом…

Генерал Хо не понял насмешки английской газеты и принял Клюсса очень любезно. Ему импонировало, что извинения принесены лично командиром иностранного корабля. Ни английский, ни американский, никакой другой командир к нему бы не явился. В крайнем случае прислал бы младшего офицера с письмом. Он с удовлетворением принял извинения и обещал не наказывать строго незадачливого часового. При прощании одарил Клюсса двумя коробками китайских конфет.

Часовой получил двадцать палок и год заключения в крепости. Ходулину Клюсс назначил три месяца карцера, возместил стоимость штыка – три доллара двадцать центов. На этом инцидент был исчерпан.

Вернувшись на корабль, Клюсс рассказал Павловскому о своем визите к генералу Хо.

– Нужно разъяснить команде, как жестоко пострадал китайский пехотинец. Пострадал исключительно по вине нашего товарища, самовольно съехавшего на берег в нетрезвом виде. Пусть все почувствуют моральную ответственность за это.

Павловский ушел в подавленном настроении: «Вот так надежный товарищ! На словах интернациональная солидарность, а на деле…» Ходулин уже сидел в карцере, а комиссар всё не мог успокоиться. Неугомонная совесть всё твердила ему: ты виноват, ты! Ошибся, не предусмотрел, выпустил из‑под наблюдения…

Через несколько дней у Ходулина поднялась температура и его пришлось положить в лазарет. Полговской определил инфлюэнцу и старался подольше продержать Ходулина в постели. Но через два дня комиссар с мрачным видом сам смерил Ходулину температуру и отправил его назад в карцер. Полговской возразить не посмел, но такого пренебрежения к его медицинскому авторитету не мог простить и заговорил с Ходулиным:

– Я давно заметил, что комиссар и командир – грубые, безжалостные люди. Что для них здоровье провинившегося кочегара? И где это видано – три месяца карцера? При старом режиме и то сажали лишь на пятнадцать суток.

Ходулин отмалчивался.

А в каюте командира в это время сидел старший офицер. Клюсс только что дал ему в счет жалованья 25 долларов.

– Сейчас больше не могу, Николай Петрович. Денег нам пока не перевели, мы в долгу, как в шелку.

– А если нам вообще… самое… не переведут денег?

– Переведут обязательно, имейте терпение.

– Я ещё хотел вас спросить, Александр Иванович: с Ходулиным что вы намерены делать?

Клюсс удивленно поднял брови, а Нифонтов продолжал:

– Я, как старший офицер, Александр Иванович, не могу… самое… разделять с вами ответственность за превышение дисциплинарной власти. Или Ходулина нужно считать арестованным до суда, или через пятнадцать суток, то есть завтра, освободить.

Клюсс с любопытством посмотрел на важно надувшегося Нифонтова:

– Никакой ответственности вы со мной в этом вопросе не разделяете, Николай Петрович. Уж если кто разделяет, так это комиссар. Власть командира в отдельном заграничном плавании не ограничена. Командир должен только разумно и справедливо ею пользоваться. А в глупости и несправедливости вы меня, надеюсь, не обвиняете?

Нифонтов покраснел и смущенно молчал, а Клюсс заключил:

– Так вот, Николай Петрович, я вас больше не задерживаю. Не угнетайте себя мыслями об ответственности, поезжайте отдыхать и послезавтра к подъему флага возвращайтесь.

Поклонившись, Нифонтов вышел.

76

– Ах, Михаил Иванович! Я так рада! Так рада! – Нина Антоновна протянула Беловескому обе руки. – Снимайте пальто. У меня сегодня для вас два сюрприза: письмо и святой ученый отец по интересующей вас специальности. Я так рада! Так рада! – повторила она, сияя неподдельным счастьем.

Беловеский теперь проводил с ней свободное время: ходил по магазинам, на концерты, в театр. Совершенно неожиданно он нашел в ней интересного собеседника. Как же это раньше он не замечал у своей давней знакомой такой эрудиции?.. Он не подозревал, с какой лихорадочной энергией Воробьева готовилась к каждой встрече с ним, сколько страниц она перечитывала, слушала целые лекции у своих ученых знакомых, которые в поисках высоких истин не забывали и о хорошеньких женщинах. У неё всегда была наготове для Беловеского книга, иллюстрированный технический журнал, интересное приглашение. Она страстно хотела удержать его около себя.