Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

У Ольги, кроме молодости и здоровья, ничего не было. И хотя по деревенским требованиям к молодой это уже немало, сватать, однако же, не торопились.

Гринька переживал, ко тревогу свою никому не выказывал. А Ольга будто и не помышляла о своей судьбе: на улицу вечерами не ходила, с парнями не гуляла. Работа, дом – больше ее, кажется, ничего не интересовало. Был бы дом, как у людей, а то – клетушка в казарме.

Но девье иной раз собиралось в ее тесной каморке – песни попеть за вязаньем, семечки тыквенные полузгать. Тогда они дружно выпроваживали Гриньку в село, к товарищам своим, а сами устраивали веселые посиделки, рассказывая были-не́были, секретничая промеж собой про деревенских ухажеров.

Росла Ольга вольной, общительной, неробкой – вся в мать. И даже сиротство не сломило, не скрутило ее. Она быстрее Гриньки освоилась на новом месте, держала немудрящее свое жилье в безупречной чистоте.

Из сгоревшего дома Гринька каким-то чудом сумел вынести старое, в рамке из черного дерева, трюмо. Было оно дорого им обоим, как память о прошлом, совсем еще недалеком, но навсегда ушедшем. Ольга поставила трюмо у глухой стены и всегда, когда это можно было, держала перед зеркалом немудрящие полевые цветы – от апрельской пахучей базельки до поздней, стойкой к утренним заморозкам сиреневой ромашки.

Работу девушка любила. В путинные горячие дни она кроме основного дела подрабатывала и на разделке рыбы. Деньги, правда, не большие, но Гринька кое-что все нее отложил – приработок сестры он не тратил, копил на случай ее замужества.

Была Ольга доверительна к людям. Даже Резепа в первое время считала добрым и порядочным человеком, была с ним, как и со всеми, улыбчивой, ласковой. Плотовой понял ее отношение по-своему, и, не вернись Гринька домой вовремя, неизвестно еще, чем бы кончилась вся эта история.

Теперь Резеп даже не замечает Ольгу – до́бро Гринька отучил его, да и сама Ольга на совесть постаралась, отваживая неудачливого любовника мокрой половой тряпкой.

В первый раз она увидела Андрея из окна казармы, когда он ходил в конторку к Ляпаеву договариваться насчет работы. Это уже после от брата она узнала, что привело его на промысел. Гринька же и сообщил, что Андрей будет работать тут и что от казармы ему отгородят помещение для медпункта.

Вскоре и правда Резеп привел двух плотников. В торцовой части казармы они поставили загородку и пробили отдельную дверь. А еще через день заявился Андрей и велел плотникам сколотить стол, скамейку и койку.

Поначалу он ничем ей не приглянулся, и запомнила она его просто оттого, что появился на промысле новый человек, и даже не признала в нем младшего сына тихой и доброй тетки Меланьи. Но в тот день, когда Андрей распоряжался плотниками и, проходя мимо нее, поздоровался, она оробела от его пристального взгляда и весь день и последующие дни не могла забыть его.

Вскоре, однако, он зашел к ним, когда она готовила обед – жарила окуней. Постучал, а переступив порог, вежливо поздоровался.

– Здравствуйте, – она от растерянности уронила нож, и прежде чем успела опомниться, он наклонился и поднял его с пола.

– Нож упал – гость заявился. Одна?

– Да. – Ольга пыталась скрыть смущение. – Гринька в выходах чанья зачищает. Там и найдете его. А то – сейчас обедать заявится.

– Ты мне, Оля, нужна. – Андрей почуял ее состояние и мягко улыбнулся. – Может, присесть дозволишь? Ноги-то не казенные.

– Ну конечно же, сюда вот, сюда, Андрей Дмитриевич. – Она обмахнула табуретку пестрым цветастым передником и поставила возле, а сама все гадала, по какому такому делу понадобилась.

– Ты знаешь, что я теперь тут работаю?

– А как же? – живо отозвалась она и сама же застеснялась ненужной порывистости.

– Садись-ка да слушай.

– Сейчас, я рыбу только посмотрю, а не то подгорит… – Ольга ножом перевернула на сковороде подрумянившихся окуней. – Че это я спонадобилась, Андрей Дмитриевич?

– В помощники хочу взять тебя.

– Да что вы, смеетесь.

– Я серьезно, Оля. На каждом промысле хочу обучить по человеку, кто мог бы оказывать первую помощь. Вдруг что случится…

– Дак кто же сумеет-то, окромя вас?

– И ты сможешь.

– Не, полы вымыть, прибраться – я с великим удовольствием. А в этом деле – ни бельмеса.

– Обучу. И как раны перевязывать, и что от сердца дать, от головы, – мягко настаивал Андрей.

Ольга слушала его несколько суховатый голос и все думала, что сейчас он скажет что надо и уйдет. А ей не хотелось, чтоб он уходил, и поэтому она не соглашалась, хотя давно уже согласилась и радовалась, что он будет встречаться с ней, учить ее. Она бы сейчас ни за что не смогла объяснить, откуда явилось в ней такое желание, но то, что это желание есть, было бесспорным.

– Не сумею я, Андрей Дмитриевич, – по-прежнему упорствовала она, желая оттянуть то время, когда он уйдет.

Он видел, что Ольга согласна, но не понял ее уловки и потому собрался уходить.

– Договорились, Оля. Вот Ляпаев привезет аптечки, и тогда займемся. И не возражай.

После его ухода Ольга метнулась к окну и краешком глаза посмотрела вслед ему. И весь этот вечер была рассеянна и отвечала Гриньке невпопад.

5

Вечерами, возбужденные предчувствием близкой весновки, мужики собирались у Кумара. Он всегда был рад людям, поил их чаем, занимал разговорами. Впрочем, затравка нуждалась лишь вначале, потом – слушай не переслушаешь: у каждого было что-то наболевшее, о нем говорили, советовались, спорили.

Сегодня и Андрей зашел на огонек. К Илье с Тимофеем поначалу наведывался, но мазанка была запертой, и тогда, догадавшись, куда девались мужики, он направился к Кумару.

Кумар, не ожидавший такого гостя, оторопел, но растерянность была минутной. Да и мужики приходу Андрея были рады, усадили на кошму, искусно скатанную самой Магрипой. Хозяйка подала чай – круто заваренный и чуть побеленный молоком.

– Вот чай у вас хорош! – отпивая мелкими глотками, сказал Андрей.

– Хорош-хорош, – согласился Кумар, все еще с недоумением посматривая на него, потому как он был для Кумара человеком не ихним, далеким и от его жизни, и от жизни таких, как Илья, Макар, и им подобных. Андрей – один из Крепкожилиных, и этим все сказано.

– Как себя чувствуешь? – спросил Андрей Тимофея.

– Все в порядке. – Тимофей затянулся дымом самокрутки, сказал после короткой паузы: – Очень благодарен вам, Андрей Дмитриевич. В долгу перед вами.

– Пустяки. Все мы в долгу друг у друга.

– Если бы так, – засомневался Макар.

– Больше болтают, а как дело – в кусты.

– Двуличных хоть отбавляй.

– Это верно, – подтвердил Андрей. – Насмотрелся я на таких в городе. И чем выше начальство, тем больше лжи и несправедливости. Раз к губернатору попал, с делегацией.

– Вон как!

– Это когда митинг полиция разогнала и знамя красное отобрали. Царь манифест о свободе издал, а они погром учинили. Ну и пошла делегация к губернатору.

– Допустили?

– Струхнул, стало быть. Ну и што?

– Принял. Извинился, мол, не знал я, что полиция нарушает закон… Велел и знамя вернуть.

– Во, сука, – не сдержался Илья. – Не знал он, как же! Давить таких гнидов надо.

– Надо, да силенок пока не хватает, рабочий класс в помощи нуждается. – Это Андрей. Он ждал вот такого случая, чтоб поговорить с мужиками откровенно. – Расправляются с нашим братом жестоко. В Москве, когда подавили восстание, что там творилось! – Андрей вытащил из бокового кармана пожелтевший листок бумаги. – Хотите прочту? Это листовка Астраханского союза РСДРП.

– Кого-кого?

– Есть такая рабочая партия, Российская социал-демократическая. Она и возглавляет всю борьбу.

– Читай.

Андрей подвинул ближе лампу и начал:

– «Товарищи рабочие! Смотрите! Новое кровавое преступление! Самодержавное правительство, защищая свою шкуру, прибегает к мерам, к каким еще не прибегало ни одно правительство ни в одном государстве. Когда рабочие пошли за свою свободу, за свою жизнь, когда рабочие вышли на баррикады ради спасения своей Родины, самодержавное правительство решило защищать интересы кучки эксплуататоров и расстреляло из пулеметов, сожгло в зданиях 32 тысячи рабочих…»

– Эх! – простонал Макар. – Столько людей…

– В рай собираются, а заживо в ад лезут.

– Он – дурак, да? – ужаснулся Кумар.

– Дай-ка, – Макар взял листовку у Андрея, повертел ее в руках. – Отпечатано, верно, стало быть, а?

– Дело не в том, – спокойно ответил Андрей. – Напечатать можно и заведомую ложь. Факты достоверны тут.

– Кто это неправду печатает? – не поверил Макар.

– Вот Кумар сейчас сказал, что царь дурак. А самому царю или хотя бы полицейскому он смог бы прямо в глаза…

– Ты что, тогда – турма, – испугался Кумар.

– Точно – тюрьма! А в царском манифесте сказано о свободе слова и прочих свободах. Выходит – ложь. А напечатали! Так-то вот, Макар.

Мужики подавленно молчали, каждый по-своему переживал услышанное.

6

Давным-давно подмечено: бывает порода людей, которая, попадая «из грязи в князи», преображается. Примерно то же произошло с Глафирой. Забитой бедной родственницей попала она в ляпаевский дом, несказанно радовалась хорошему куску, теткиным обноскам, случайно сказанному ласковому слову, жалостливому взгляду…

Но день за днем она обживалась в доме, привыкала к вниманию и Пелагеи, и дворового работника Кисима, и ляпаевских гостей. Да и сам Мамонт Андреевич, чувствуя вину перед Глафирой, баловал ее.

Природа не обделила Глафиру сметкой, и вскоре она уяснила для себя, что из бедной родственницы может стать хозяйкой дома – все способствовало тому. Дядька конечно же старый для нее, да и грешно это. Отмолить бы хоть старые грехи. Но вот Андрей – другое дело: молод, мягок характером, а значит, можно его в руках держать. Дядя для нее постарается средствами, а если и понастойчивее с ним, построже, то и совсем раскошелится. Пожадничать-то пожадничает, это уж точно, но побоится отказать. И отпишет ей, что она пожелает.

Все эти мысли были не совсем приятны, но в жизни она видела столько гадкого и грязного, что нынешние рассуждения казались почти безвинными.

Глафиру несколько настораживала Пелагея. С виду тихая, откровенная и приветливая до ласковости, она что-то не договаривала, утаивала от Глафиры. И дядька к ней был чуточку внимательнее, чем полагалось между хозяином и экономкой. Тут что-то крылось, но что – Глафира не могла выяснить, так как отношения дяди и Пелагеи не выходили за пределы дозволенного между неблизкими людьми. Но поскольку сама она жила некоторое время в разврате и теперь трудно было ей представить иные отношения между мужчиной и женщиной, то и в отношениях между дядей и Пелагеей видела эту нечистоту.

А раз так, думалось Глафире, то дядька может всерьез увлечься – в старости, говорят, мужики падки до молодых – и тогда не ее слово, а слово Пелагеи будет веским и решающим в доме. Этак можно остаться без ничего – вот к какому выводу довели мысли Глафиру, и она поняла, что надо действовать – неспешно, тонко, умно…

Андрея она встретила на промысле, куда пришла не без надежды увидеть его. Зайти в медпункт постеснялась, прогуливалась на плоту, глядела на отпревающий, залитый солнцем синий лед в прососах. С реки наносило свежестью, пахло талым льдом.

Казарма стояла рядом, и Андрей, выйдя из дверей лечебницы, увидел Глафиру, поздоровался.

– День-то какой! Весна, а? – восторженно заговорила она, и Андрей счел неприличным не подойти к ней.

– Как ваши дела, Андрей Дмитриевич? Оборудовали пункт? – заинтересованно спросила она.

– Устраиваюсь помаленьку. Все убого, конечно, бедновато, но для начала терпимо. Прежде и того не было.

– Хорошо – людям помогать, – мечтательно сказала Глафира и, прислонившись спиной к перилам, откинула голову назад. Русые волосы ее отслоились от плеч, солнце, золотя, путалось в них. – У меня вот никаких занятий, кроме домашности.

– Учиться вам надо.

– Что вы, Андрей Дмитриевич. Мне уже за двадцать, почти старуха, а я и грамоты не знаю.

– Учиться не поздно.

– Опоздала. Вот и хожу без дела, смотрю. Все заняты, а я как неприкаянная.

– Замуж выйдете и привыкнете, – улыбнулся Андрей.

– И вы про то же. Будто с Мамонтом Андреичем сговорились.

– Уже подыскал жениха?

– Да что вы, Андрей Дмитриевич… – Она изобразила на лице смущение и, увидев идущую к реке Матрицу с коромыслом, перевела разговор: – А казахов тут много. Вчера у дядюшки в конторе была. Пришел один в сторожа проситься. Страх божий: нос провалился, глаза слезятся, хромает… – В голосе ее звучала неприкрытая брезгливость. Она даже телом вздрогнула. – Он, говорили, на вашем промысле прежде работал.

– У меня нет промысла, – резко оборвал ее Андрей и побледнел. – Это отец и брат купили.

– Не все ли равно. Крепкожилины ведь.

– Нет, не все равно, – Андрей говорил жестко. – А с Максутом, это вы его видели, отец и брат поступили бесчеловечно.

– И правильно, что уволили. Разве рядом с ним приятно?..

– Но разве это его вина? – воскликнул он. – Как вы можете это говорить? – Андрей испытующе посмотрел на Глафиру и не увидел на ее лице ни тени смущения. И с глаз будто туман сошел: понял вдруг, что за повседневной вежливостью, деланной улыбкой скрывалось бессердечие, душевная пустота. – А вдруг со мной такое случится или с вами?

– Сохрани господь, – искренне испугалась она.

– Не всех хранит, как видите. Говорят: правда живет у бога. Куда он ее дел? Для кого хранит? Небось дядюшка ваш прогнал Максута?

– А разве он мог иначе. Ему нужны работники, здоровые люди.

– Чтоб ишачили на него.

– Почему вы так? – удивилась Глафира. – Он обидел вас?

– Дело не во мне. И слово не то. Такие, как ваш дядя и мой отец, не обижают, а грабят. И не втихую, не по-воровски, а в открытую, нахрапом. Это, в общем-то, нетрудно, если потеряна совесть. Пока человек здоров, выжимают из него все, что можно. А немощные и убогие – пусть побираются.

– Ужас! Что вы говорите…

– Ин-наче н-не могу, – от волнения голос его стал прерываться. – Извините.

Андрей быстрой и нервной походкой пошел в селенье.

«Боже, что за человек! – думала Глафира, глядя ему вслед. – Какие жестокие глаза! Или он завистник, или же тронутый, не иначе. Вот так, невзначай, свяжешь судьбу с этаким, и конец всему. Не дай и не приведи господи».

7

Илья никак не мог забыть рассказ Андрея. Как и всех, его поразила людская жестокость. Десятки тысяч человек гибнут! А за что? И тут, в Синем Морце, живут не одинаковые: и богачи есть, и голь перекатная. Ее-то куда больше, а вот терпят нужду, унижение. Слова боятся сказать, потому как за богачей власть, а с ней шутки плохи..

Вот если бы все враз кулаки сжали. Сигнал бы такой для всей России подать: мол, вставай, люд, бей паразитов. Да кто подаст сигнал такой? Нешто партия – так, кажись, Андрей говорил. А еще вроде бы рабочей назвал ее.

Странно Илье: почему не крестьянская или там не ловецкая. Может, оттого и восстают только рабочие? Надо Андрея порасспросить, решает Илья. Он-то уж точно знает. Чует Илья: Андрей много знает, да мало байт. Таится. Только Илью на мякине не проведешь.

Порывистая досада терзает его; отчего это по деревням и ловецким селеньям, как и встарь, терпят кривду, не дадут по шеям разным Ляпаевым. Доколе это?

Мыслей разных в голове копошилось много, все не до конца ясные, и оттого невтерпеж Илье. Он долго не мог заснуть в ту ночь. А наутро пошел к Андрею, но не застал его дома. На Ляпаевский промысел идти не хотелось, и он до полудня хлопотал по двору, зная, что Андрей будет возвращаться мимо его жилья.

Срочных дел не было, однако же Илья искал и находил дело, потому как в любом подворье всегда есть к чему приложить руки. Он для начала достал с повети метлу и начисто подмел захламленный двор. И сразу же стало удивительно приятно на душе.

Потом решил заменить подгнившую стойку ограды. Камышовая огорожа покосилась, и пришлось ее подпереть жердью и только после этого выкопать источенный червями столб.

За этим занятием он и приметил Андрея, торопливо шагающего от промысла. Илья поманил его.

Был Андрей чем-то взволнован и, чтоб рассеяться в мыслях и успокоиться, взял лопату и начал срубать землю по краям ямки, расширяя и углубляя ее, а Илья выволок из загороды толстую, сучковатую в комле, лесину. Ошкуривая ее, он спросил:

– Ты че это?

– А-а! Закурить есть?

– Найдем. – Илья вогнал топор в жесткую перевитую древесину, и достал кисет. И Андрей отложил лопату.

– Понимаешь, – затягиваясь куревом, сказал он, – тут с одной особой поговорил.

– С Ольгой, што ли? – спросил Илья, прикидывая, с кем он мог встретиться на промысле, и подивился: почему это, разговаривая с Гринькиной сестрой, Андрей мог так нервничать.

– Да нет, ляпаевская сродственница, из города которая.

– Видел, видел. Кудрявая этакая.

– Она. Типичная мироедка, от безделья задыхается. А туда же, в одну упряжку с Ляпаевым…

– Плюнь-ка ты на нее… – Илья присел на бревно, – тута важнее разговор есть. Садись-ка вот.

Андрей бросил взгляд через покосившуюся изгородь, присел рядом.

– Ты вот что обскажи мне: как нам ловецкую партию создать? В Синем Морце бы, а?

– Какую еще ловецкую партию? – подивился Андрей.

– Ты же вчерась называл партию рабочей. А крестьянской нет, или вот ловецкой – для нас, рыбаков.

– Партия это, Илья, едина и для рабочих и для крестьян. И она одна на всю Россию.

– Скажи, Андрей, только без вранья, – Илья положил тяжелую руку на его колено, – ты из этой самой партии?

Андрей затянулся глубоко, отчего щеки его провалились, бросил окурок под ноги и затер носком сапога, в песок.

– Тебе, Илья, я верю. А потому и не буду скрывать: да, я член РСДРП. И прислан сюда с заданием, а каким – позднее расскажу. Тебе я говорю это потому, что рассчитываю на твою помощь. Мужик ты честный, товарищ верный. И мыслишь правильно, классовое чутье в тебе есть. Вот так, друг ты мой.

– Это очень опасно?

– Да. Можно угодить в тюрьму, на каторгу. И даже жизнь отдают… Надо знать, на что идешь. А теперь довольно про это. Тимофей идет.

– Ему нельзя?

– Я доверился только тебе. А чужую тайну надо хранить.

Они подняли лесину и установили комлем в ямину. Подошел Тимофей.

– Обед готов, кончай работу. Уха жирна – не продуть.

– А сазаны – во! – Илья развел руки чуть ли не на полную сажень. – С Золотой. – Он подмигнул Андрею – мол, и я тебе откроюсь.

8

Еще по льду, неделю с лишним назад, объезжая Ляпаевские промысла, Андрей завернул в Маячное. В старину тут, на взгорке, стоял средь камышей одинокий маяк и жил бобыль-маячник. Мало-помалу остров заселялся беглым верховым людом. И из соседних сел сюда, ближе к морю, кочевали рыбаки. Так разрослось сельбище и по маяку получило свое название.

Максута он разыскал не сразу. Спросил встречную женщину, что шла на реку с пустыми ведрами, она Максута не знала. Потом повстречался средних лет рыбак. Он посмотрел на Андрея хмельными глазами, удивился:

– Ха! С каких это пор Максут спонадобился заезжим?

– Надо очень. Не знаете ли, где найти его?

– А ты кто будешь-то? – в упор, неучтиво, спросил незнакомец.

– Крепкожилин я, младший сын Дмитрия Самсоныча, – неосторожно ответил Андрей.

– Мать вашу… – последовало грубое ругательство. – Покалечили мужика, а теперь… – Он отвернулся и ушел.

Вот так! Каждому не объяснишь, что к чему. Раз Крепкожилин, терпи.

Андрей зашел в бедную казахскую мазанку – здесь-то наверняка должны знать. Но и там не порадовали его. Старая казашка в белом тюрбане на голове сказала, что Максут жил у ее соседей. Стал было поправляться, ходил к Ляпаеву, да вдруг опять занедужил. А вчера его забрал к себе на остров Садрахман.

Андрей знал, что казахи старую женщину уважительно называют чиче́, и он так назвал ее, чем она была несказанно довольна.

– Садрахман знаешь?

– Знаю.

– Дорога на остров найдешь?

– Спасибо, чиче́, найду.

– Садрахман иди, Максут там.

Коротким путем по перекатистым ерикам было опасно, и Андрей поехал в объезд, через Золотую. Проезжая по ней, увидел на льду свежие лунки, оплывшие бугорки мелко битого льда и понял – обтягивали яму. Он еще не знал, что сделали это обловщики, а потому и не придал увиденному никакого значения. Обтянули – и обтянули, всегда так делают.

Садрахмана приезд Андрея озадачил и всполошил, ибо он уже был наслышан, что младший сын Крепкожилиных нанялся к Ляпаеву. А коли так, то выходило, что Ляпаев пронюхал про облов и причастие Садрахмана к облову и прислал Андрея.

Так подумал старик, увидя подъехавшего Андрея.

– Салям, старик.

– Здоров, здоров, – скороговоркой отозвался Садрахман. – Куда дорога?

– К тебе, старик.

– Хорош, хорош, – еле слышно в расстройстве бормотал хозяин. – Землянка ходи, чай пьем.

– Чаек не помешает, надрогся я. Максут как тут?

– Откуда знаешь?

– В Маячное заезжал, сказали, что ты увез.

– Вчера возил, тут ти-их, кормим мала-мала, лечим…

– Ну и как лечение идет? Поправляется больной?

– Землянка ходи, Максут гляди.

В землянке Андрея поразили не бедность и убогость жилища – на такое он насмотрелся вдоволь. Да и что надо одинокому старому человеку. Половину землянки занимала печь с плитой и развалистым котлом. Над плитой – полка с посудой. В переднем углу, прямо на земляном полу – большая кошма, подушка и видавший виды тулуп. Накрывшись с головой, под ним кто-то лежал – видимо, Максут.

Удивило Андрея обилие засушенных трав и кореньев. Они пучками висели на гвоздиках вдоль стен и под самым потолком.

– Мой лекарства это, – пояснил Садрахман, увидев, с каким любопытством осматривается нежданный гость.

– Понимаю. – Андрей слышал, что старик пользует травами, но не предполагал, что занимается ими так всерьез.

Под тулупом заворочался и, отбросив его, на кошму сел Максут. Андрей никогда не видел его, но догадался – он. И сразу же понял, что дела Максута плохи: лицо полувысохшее, мертвенно-желтое.

Максут молча покивал головой на приветствие Андрея, вопросительно посмотрел на Садрахмана: что, мол, за человек. Но Садрахман преднамеренно промолчал, сделав вид, что не понял Максута. Потому как скажи он, что это один из Крепкожилиных, неизвестно, как поведет себя больной. Но Андрей, на удивление Садрахмана, не стал скрывать себя. Раздевшись и стянув с ног валенки, присел на кошму, за руку поздоровался с Максутом, назвался:

– Андрей Крепкожилин. Дмитрия Самсоновича сын младший.

Нахмурил брови Максут, снизу исподлобья посмотрел на гостя раскосыми темными, как густая настойка шалфея, глазами, но промолчал.

– Я приехал поговорить с тобой, осмотреть… Я врач. И если смогу, полечить тебя… вот вместе с Садрахманом.

Прослышав такие слова, хозяин порадовался. «Какой умный человек, – подумал Садрахман про гостя, – не ругает Садрахмана за травы, вместе, говорит, лечить будем». Захлопотал он на радостях, залил старенький круглый самовар, раздул огонь, заварил уху.

Андрей меж тем осмотрел ногу, опухоль уже сошла, осталась лишь синева. Максут с палочкой мог ходить по землянке.

Потом Андрей попросил снять рубаху, долго слушал, прикладывая холодный прибор то к спине, то к груди. Максут от нервности всякий раз вздрагивал и с недоверием косился на две колеблющиеся резиновые трубочки, идущие от его груди к ушам Андрея. В душе он верил только Садрахману с его травами, то нестерпимо горькими, то безвкусными, то тошнотворно-сладкими, то терпкими, вяжущими… Лечение травника было ощутимо, а поскольку в него верили, то и действенно. А эти железки, резинки – одно баловство. Так думал Максут, но ни единым словом, ни единым знаком не показывал Андрею свое недоверие.

Осмотр подтвердил догадку Андрея: туберкулез был самой запущенной формы: поражены оба легких и даже сердце: одышка, вены дряблые – нет наполнения кровью.

– Дышим когда – грудь аурад, – сказал Максут.

– Грудь болит, – перевел Садрахман. – Жар всегда, кровь горла идет. Плох дел.

Растерялся Андрей: действительно, плохи дела и помочь он не в силах. Лекарства в таких случаях просто бесполезны. Хорошо еще, здесь тишина, воздух чистый – настоящий санаторий. Но что делать? Чем помочь?

Как спасение – заговорил Садрахман:

– Мы ему, когда грудь сильно ломит, ромашка отвар даем, горла если хрипит, чай варим из подорожник. Солодский корень знаешь? Вот, корень тоже чай кладем. Кровь пойдет – перец настойка делаем. Видал такой высокий трава? – Садрахман показал себя по пояс, прошел в угол и снял со стены длинный пучок сухой остролистой травы с тонкими кореньями. – Водяной ет перец. В рот берешь – огонь. Мала-мала тогда Максут легко…

Максут сидел на кошме, по-азиатски подобрав ноги под себя, и согласно кивал.

Дивился Андрей познаниям старика и стыдился своей беспомощности. Помнит, им читали курс по лекарственным травам. Да, называли и ромашку, и подорожник, и мяту, и перец водяной, и многое другое. По молодости лет студенты не всерьез принимали этот курс. А вот Садрахман своим умом и опытом предков дошел до такого познания… Андрей даже не задумывался – а те ли травы использует старик? Он сейчас и не мог бы ничего сказать Садрахману – все перезабыл. Да и какое это имеет значение в данном случае. Максута вылечить уже невозможно, остается лишь облегчать его страдания, поддерживать, что и делает Садрахман.

…Всю эту историю Андрей вспомнил, когда получил от Ляпаева первый свой заработок. В отличие от города деньги здесь тратить не приходилось, поэтому он половину отдал матери, а половину отнес Кумару – для Максута.

…Кумар сначала удивился поступку Андрея, долго уговаривал его взять деньги назад, потому как, объяснял он, никаких денег на острове Максуту не нужно.

Однако Андрей настоял на своем.

9

Резеп считал себя кровно обиженным Ляпаевым, хотя вины своей в душе не отрицал. Но только в душе. А перед хозяином клялся-божился, что недосмотрел, что его обманули, подсунули неводную дель залежавшуюся, чуть тронутую сыростью.

А заварил кашу Кисим, чтоб ему, одноглазому, ни дна ни покрышки. Усмотрел порчу, донес. Как пес верный сторожит добро хозяйское, без спросу копейку не упрячет. Верит, дурень, что хозяин отблагодарит. Как же, одарит, жди у моря погоды…

Про себя же считал, что греха большого не допустил, потому как через два-три годика пенька́ так и этак сгниет и нужно будет покупать новую. Только и дело-то, что на одну путинку меньше невод послужит. Но и в таком разе изрядный барыш даст хозяину. Что по сравнению с ним та капля, которая перепала Резепу во время последней купли-продажи?

Так нет, разнос учинил, пригрозил удержать в путину половину обговоренной заработной платы. И удержит! Еще как удержит. Сам небось в ресторане за один вечер больше промотал, так ничего, себе позволить может, а если Резеп лишний червонец к своим накоплениям пристегнул, тут – караул!.. грабеж!..

Ну ничего, перемелется – мука будет. Коль он так жмет, Резеп на приеме рыбы может выкроить. С утра до вечера у весов Ляпаев не просидит, кишка тонка. Тут Резеп и вернет свое. Да и недолго осталось под хозяйским окриком жить. Путину-другую перетерпит – да и помашет Резеп хозяину ручкой, для начала прикупит завалящее промыслишко. Тогда уж он развернется, покажет, как из копейки рубль делать. Приноровился он к рыбному делу, набил руку, знает, как ловца провести, на чем покупную цену сбить, продажную, наоборот, поднять.

А не то в город подастся. Резепу нравится город: никто никого не знает, никому ни до кого дела нет. Только в рот палец не клади – два отхватят. Но Резеп не промах – с рукой оттяпает.

Окончательно Резеп еще не решил, но для верности, будучи в городе, присмотрел каменный дом с добротным сводчатым подвалом. Цена подходящая, к концу путины наскребет на дом. Да и хозяевам не к спеху, до лета согласились обождать. Дом на Косе, место выгодное – шумное и денежное – пароходские пристани рядом.

Наверху Резеп наметил ресторанчик открыть для купцов-толстосумов, а в подклети – харчевню для босяков. Очень доходное занятие – питейные заведения: пьяный народец и не слишком расчетлив и забывчивый не в меру – можно жить не тужить, изрядную наличность скопить. А уж копейку беречь Резеп умеет, тут ни Ляпаев, ни Крепкожилин ему и в подметки не годятся.

Так частенько предавался мечтам своим Резеп. Мечты эти не праздные, не пустая игра воображения. У него все рассчитано, под любую мыслишку дельную копейка припрятана. Тут все ясно как божий день.

Путаница всякий раз возникала, едва Резеп начинал помышлять о семейной жизни. Лет-то ему уже под тридцать, пора, если серьезно, семьей обзаводится. Говорят: холостому – хоть утопиться, женатому – хоть удавиться. Конечно, женатому мороки больше: семья, что ни говори, и заботы требует, и денег. Но надоело Резепу холоститься, к чужим бабам крадуном прислоняться.

У каждого парня, видно, наступает время, когда дальше одному жить невмоготу. И Резеп до такого предела дошел – понял, что пора семьиться. Но загребистый характер и тут диктует: свои, сельские, девки ему не подходят. Нужду с ними только плодить, а Резепу хочется, чтоб женитьба к его деньгам еще что-то привнесла. Перебрав сельских девчат, ни на ком не остановился, решил тогда, что в городе, как устроится, подыщет подходящую.

А тут Глафира появилась в Синем Морце. Сам даже ее привез. По тому, как с неказистым узелком ушла из своей квартирки, смекнул Резец, что за душой у девки ни гроша. Но за ней – Ляпаев. Тот сродственницу свою не обделит, это уж точно. Да и беречь накопленное и оставлять некому – безнаследный, один, что верстовый столб, в поле.

Впервые мысль эта застряла в голове Резепа, когда он вез Глафиру из города и в разговоре узнал, что она племянница покойной Лукерьи. Всю дорогу он приглядывался к ней, расспрашивал, примерялся, прикидывал, какая она будет жена.

Но в Синем Морце его задумки нежданно поломались. И всему виной – эта неводная дель, будь она неладна. Не ко времени ширнул бес под ребро, захотелось подзаработать. Ляпаев в сердцах и на масленицу не пригласил, даже на гулянье санное не взял, Кисима одноглазого водрузил на облучок.

Крепкожилиных зазвал на вечер, а его, своего плотового и доверенного, – нет. Не иначе, с Крепкожилиными хочет породниться. Андрея, поди-ка, на прицел взял. Так и уплывет невестушка ни за копейку. Что там было, доподлинно Резеп не знал, но последнюю встречу Андрея и Глафиры подсмотрел случайно – из окна своей комнатушки.

Сама прискакала на промысел! Невтерпеж, знать, замуж захотелось. Да вдруг – Резеп это сразу учуял – дело у них расклеилось. Андрей что-то говорил резко, потом ушел. Она осталась на плоту и все вышагивала взад-вперед, нервишки в порядок приводила.

А на второй день в конторку явилась не запылилась. И все к нему, Резепу, лепилась с разными вопросами: давно ли он на промысле, да где его родители, да часто ли он бывает в городе. Злой был на нее Резеп за Андрея, хотелось ему послать ее подальше, да переборол себя и сдержался, потому как понял, что неспроста все это. Очень вежливо отвечал ей, да все на «вы» ее, мол, не пенек деревенский и в обращении толк знает.