Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Охота вам время тратить, – угрюмо отозвался Резеп.

– Как же, делегация. Или вот еще, насчет цен. У кого бы мне денег подзанять. Как, Андрей Дмитриевич, батюшка ваш не одолжит?

– Мы к вам по важному делу, а вы все шутейно, – обиделся Иван Завьялов. Его тоже удивило поведение хозяина, а потом он не на шутку оскорбился его несерьезности. – Вы нам точно ответьте: принимаете требования или нет.

– А ежели нет? – Ляпаев вонзил колючий взгляд пронзительно-черных глаз в Завьялова. – И потом: почему не на работе? Резеп, удержи с него за прогул. Ежели каждый будет без дела слоняться…

Завьялов слова хозяина насчет прогула оставил без внимания – даже бровью не повел. Предупредил:

– Если нет – прекратим работу. И мы и ловцы.

– Пойдемте, товарищи. Мы высказались до конца, – Андрей направился к двери, но властный голос Ляпаева остановил, заставил обернуться.

– А ежели серьезно, передайте людям: сколько бы сельди не привезли – скуплю. За цены, однако, не ручаюсь. Машинки, чтоб деньги печатать, у меня нет. Подумаю, как быть. Да и вам не мешало бы поразмыслить, чем пахнет самоуправство. Тебе, Андрей Дмитрич, в первую голову. И предупреждаю: повторится подобное – буду вынужден сообщить в уезд али в губернию. Пеняйте тогда на себя.

– Не стращайте, не надо, – ответил за всех Андрей, и выборные вышли из конторки.

– Каков атаман, а? – Ляпаев молодцевато встал из-за стола и прошелся до двери и назад.

– Гнать надо, – услужливо подсказал Резеп.

– Успеется, на это ума не требуется, – охладил его Ляпаев, а сам думал о том, как бы отбить Андрея от ватаги, приручить. Ах, Глафира-Глафира, девка непутевая. Не смогла парня окрутить.

– Паровик смотрел? – поинтересовался он, неожиданно остановившись возле Резепа.

– Вчера утресь испробовали.

– Смотри, чтоб был на изготовке. Забьем чаны, да жиротопки пущай. Сельдь по-дурному пошла, теперь только успевай задарма ее брать. Вчерась по сколь за пуд платили?

– Пятак.

– По три копейки плати. – Ляпаев приметил удивление Резепа, пояснил: – Каждый ловец по две-три бударки в день доставит. Чай, не сетями ловят, зюзьгой будут черпать. Это кругло чуть ли не двести пудов – пять-шесть рублев. Куда больше! Рабочий промысловый за всю путину три червонца от силы выжимает. Будя. Копейку побережешь – рубль сохранишь. На том и порешили.

6

Хитрость Ляпаева – позволить Крепкожилиным засолить начальную сельдь, а уж потом обесцененную бешеным ходом скупить ее как можно больше – совпала с тем, что записали рабочие и ловцы в своей податной бумаге. Вот почему Ляпаев не всерьез, а полушутя говорил с выборными, людьми. Пущай думают, что хозяин хоть в чем-то на уступку согласится. Что же касается цен, тут перетерпят – ассигнации с неба не надают.

К селедочному кону на Ляпаевских промыслах отменно подготовили чаны и прочую пригодную для этих целей посуду, вплоть до старых плашкоутов. Их загодя затопили, чтоб они набухли и не пропускали рассола. За селом, невдали от промысла, с краю бугра спешно выкопали две траншеи, кубов по полсотни каждая, рабочие закончили кирпичную кладку, цементировали ее. Слышал Ляпаев, что в городе вместо чанов цементные ямы приспособили, вот и решил испробовать, что выйдет из такой затеи. Должно получиться. В старину, говорят, в обыкновенных ямах солили. Весь тузлук в землю утекал, а и то высаливали. А коль цемент добро положить, тузлук сохранится.

И последнее – жиротопня; все, что не в посол, на жир годится. Жиротопка строена давно. На первых порах кипятком жир вытапливали, в прошлом году – паровой котел купили со змеевиками. Только поспевай сельдь подвозить.

Жиротопное дело не рекламировали, в отчетах о нем умалчивали, потому как в верхах с неодобрением смотрели на них – дескать, хищническое истребление сельди. В душе Ляпаев с такой оценкой был согласен, да только что поделаешь с ней, неразумной, ежели она стеной прет. Ловцы тоже вон требуют.

И опять выходило, что бумага в кон, к месту. Как тут не быть довольным. К чему бога гневить, ежели он даже Крепкожилиных, первых ляпаевских соперников, с дороги отодвинул. Супротивники они, правда, не ахти какие. Не случись пожара, Ляпаев все одно смял бы их – Крепкожилины и денег не наскребут, чтоб все подряд скупать. В кредитном банке не дураки, чтоб под развалюхи крупные деньги ссужать. Деньгодатели наперед прибыли просителя обсчитают, а уж потом раскошеливаются. Да и солить им негде. Ляпаев с самого начала верил в успех, и все же приятно, что все обошлось без стычки, судьба сама решила.

И вся бешенка, стало быть, его, Ляпаева.

Кто не примечал, как, вспарывая сонную поверхность заводи, обреченно и одиноко мечется тарань-верховодка, пораженная неизлечимою болезнью. Ее и прозвали в народе бешенкой.

Но сельдяные косяки не недуг одурманивает по весне. Погода, ветра, вешняя вода – причинники ее «бешенства». Сбиваются неисчислимые косяки на той или иной морской приглуби-бороздине и, устремляясь навстречь подсвежке, намертво заторивают случайно оказавшуюся на пути безвестную речушку. И стоят косяки в тупике, копошится в теснине многомиллионное скопище.

Нынче творится такое в Чапурке. Истекла лишняя вода через низинные берега – словно уха выварилась. Загустело в Чапурке – ни вентеря поставить, ни сетку выбить нельзя. Верно Макар сказал: воткни шест – стоит, лишь мелко-мелко вздрагивает.

До дальнего конца Чапурки проехать на бударке непросто, да в этом и надобности нет. Через зауженную горловину въезжают ловцы в верхний по воде конец ее и всклень наливают лодку дармовой и легкой добычей – точь-в-точь кашу из котла в чашку.

Кумар видел такое впервые. Слышал от Садрахмана не раз про бешенку, но своими глазами зреть не приходилось. Ловец возбужден, весел, не замечая саднящих мозолей, орудует зюзьгой-черпаком. Он сбросил с себя стеганую безрукавку, работает в одной косоворотке. Она, мокрая по спине, парит, липнет к телу, приятно холодит.

Радуется Кумар: Андрей сказал, что Ляпаев согласен скупать все, что привезут ловцы. Значит, будет заработок.

– Готов? – кричит Кумар Гурьяну, который в десяти саженях от него наполняет рыбой свою лодку.

– Счас, – с готовностью отзывается Гурьян. – Вот только кормовой ящик заполню.

– Давай-давай, – озорно подбадривает его Кумар. – Я мал-мала курю. – Он устало опускается на носовой обруб и тянет руку к жестяной баночке с махрой, сворачивает закрутку толщиной в палец.

Потом Макар и Кумар выталкивают шестами бударки из Чапурки в Ватажку, вздергивают паруса и, гонимые легкой попутной моряной, правят на воду, к промыслу.

На Синеморском промысле – затор. У приплотка – в два ряда бударки с добычей – осевшие грузно, борта вровень с водой. Из тех, что ближе к приплотку, выгружали рыбу в носилки. На других в ожидании череда надсадно дымили самокрутками, невесело толковали о чем-то. Кумар это понял, едва они с Макаром причалили ко второму порядку. Прислушался – так оно и вышло.

– Изгаляются над людьми. Что хотят, то и делают.

– Попробовал бы он с наше поворочать зюзьгой.

– Такой цены отродясь не слышал.

– Конешно, за так, выходит.

– Почем берет? – обеспокоился Кумар.

– Алтын за пуд.

– А говорили… – завозмущался Макар, но его перебили.

– Слова говорить – не рублем одарить.

– Баяли: будут всю брать – берут пока. А цена, как видишь…

– Не, братцы, я за такую плату не работник. Пущай в другом месте дураков ищет, – наотрез отказался Макар.

– Правильно! – подскочил Кумар. – Где Андрей?

– Сказывают, хозяин отослал на какой-то промысел.

– Ребята, вон Илья подъехал. Пущай с Завьяловым к Ляпаеву топают.

– Ходил Завьялов-то. Так хозяин его и слушать не захотел. Повернулся и ушел домой.

– Вот те и тертый хрен на постном масле.

– Как же быть-то? Неужто и управы нет?

Илья слушал возгласы и ругань, не зная, как же быть дальше. И Андрея нет. Он-то знал бы, что делать. Тут Илья приметил у лабаза Завьялова, призывно помахал ему.

– Иван!

Завьялов обернулся на зов, узнал Илью и, оставив тачку, подошел к ловцам.

– Был у него?

– Даже не слушал, – Иван улыбнулся, – мигом смотался.

– Чему же радуешься? – удивился Илья. – Все срывается.

– А ты думал, хозяин сразу расценки удвоит? Простодушный ты человек, Илья.

– Что же нам делать?

– Стоять на своем, – очень даже буднично сказал Иван, будто закурить предложил. – Прекращать работу, не ловить рыбу, не засаливать, что есть… Без упорства ничего не получится. Свое богатеи за здорово живешь не отдают. Это надо уяснить, и тогда многое прояснится. Объясни своим.

– А рыба как же? – Макар кивнул на бударки с уловом. – Пусть пропадает, да?

– Зачем же? Коли привезли, надо продать. Но больше не следовало бы. А впрочем, давайте Андрея обождем. – В отличие от остальных он да еще Илья знали, что Андрея не хозяин отослал, а он сам нашел повод и спозаранку уехал на соседние промыслы, чтоб поговорить с тамошними ватажниками и ловцами.

…Из открытых дверей лабаза неприметно для остальных посматривал на сбившихся кучей ловцов плотовой Резеп. Он, как и всегда, колготился возле солильщиков, прикрикивал на них, а сам нет-нет да и стрелял обеспокоенно глазами на приплоток.

– Тузлук проверяли? – интересовался он. – Ну как, крепок? Во! Выдержанная соль завсегда крепка. А селитру клали? Нет? Да нешто можно без нее. Селитра рыбе ясность придает, сыпь, сыпь…

И опять зырк-зырк глазами на ловцов: как-то нехорошо, возбужденно толпятся они, шушукаются о чем-то.

7

За два работных часа до окончания вахты на промысле объявился Андрей. Не задерживаясь на территории, он спешно прошел в лечебницу, и, едва поставил на стул саквояж с медикаментами и стащил с себя куртку, вошли Иван Завьялов и Илья.

– Что-нибудь случилось? – забеспокоился Иван, приметив тревогу на лице Андрея.

– На Ямцовской сорвалось. Два-три демагога переполошили людей, и все испортили. Мол, у нас семьи и надо не в путину бойкотировать хозяина. Не смог убедить, что именно в такое горячее время и надо припереть хозяина к стенке.

– На других как?

– На Малыкской и Домбинской поддержали, вручили требования управляющим. Те обещали сегодня же довести до сведения Ляпаева. Как он тут?

– Затора нет, но цену сбил чуть ли не наполовину.

– Вон как! – Андрей вскочил со скамьи и заходил взад-вперед. – Надо прекращать работу. И сделать все, чтоб Ляпаев ни рыбинки не мог купить. Пожилится-пожилится – да и на уступку пойдет.

– Тут ловцы толковали промеж себя. То же самое говорят.

– Тогда вот что. Завтра утром мне придется ехать на другие промысла. Надо, чтоб нас поддержало как можно больше людей. Мы одни не вынудим Ляпаева к согласию. Ну что, товарищи, – Андрей на короткое время замолк. Все лицо его напряглось, – пришло время выступать в открытую. Мы много говорили, спорили, пора дело делать.

– Надо, – выдохнул Иван Завьялов. – Самое время, я считаю.

Орависто гудела толпа на плоту, а невеликий зазывной колоколок у конторки слал и слал в округу тревожливый звон, скликал работный люд на неожиданный сход. Гринька не переставал колоколить, пока на него не цыкнули. Суматошный зазыв прекратился, и наступила на короткое время тишина, от которой звенело в ушах. И опять затолкотилась ватага, загудела встревоженным ульем.

– Тимофей, че в сторонке торчишь? Давай до нас.

– А он примеряется.

– Ба, Прасковья, и ты тута.

– Куда иголка, туда и нитка. Где муж, там и я.

– Баба-бабуся, никого не боюся.

– Кулаком счастье не вышибешь.

– Шабаш, ребята!

Эта разноголосая гудьба не прекращалась, покуда Андрей не поднялся над толпой. Взвершинившись на днище бочки, он поднял руку и стал так бессловесно, выжидая. Когда сходбище смолкло, он сказал одно короткое и очень непривычное для многих слово:

– Товарищи!

Этого слова оказалось достаточно, чтоб каждый насторожил слух, наструнился, уловил необычность происходящего. А свершалось в этот час действительно небывалое: Андрей в открытую говорил о нелегкой жизни ловцов и ватажных рабочих, несытости детей, называл причинников их бед.

Народ все копился и копился, даже из села на колокольный зов пришли полюбопытничать, слушали диковинные слова. Иные крестились в испуге, иных сковывала напряжка, и они застывали в изумлении.

– Никто нас хорошей жизнью не одарит. Нет и никогда не было добрых царей и богачей. Наше счастье в наших руках. Так давайте будем стоять за себя, заставим Ляпаева платить положенное за работу, уважать труд и не грабить нас.

– Гривенник за пуд – и не меньше, – закричал Макар, едва Андрей умолк.

– И поденную плату повысил чтоб.

– Кончаем работу, товарищи, – заговорил Иван Завьялов. – Промысловые рабочие поддерживают вас. И мы не выйдем на работу, пока хозяин не выполнит всех требований. Правильно я говорю, бабоньки? Вас на промысле большинство.

– Как мужики, так и мы.

– И бабьему терпенью приходит конец.

– Чтоб никто не выходил на лов.

– А с голоду не помрем? Ляпаев, мож, и не согласится?

– С голодухи брюхо не лопнет. Сморщится токмо…

– Ему некуда деваться. Нас поддерживают и на соседних промыслах.

В то самое время, когда все было обговорено и подоспело расходиться, вышел на конторское крыльцо Резеп. С самого начала заварухи он благоразумно запрятался в свою светлицу и сквозь щели в занавеске наблюдал за поведением толпы. Неуправляемое сборище вусмерть напугало его, но потом он удивился, с какой легкостью Андрей утихомирил галанивших мужиков и баб, а под конец, когда, умиротворенная словами и своим решением, толпа и совсем стихла и готова была распасться на группки, Резеп счел нужным выйти и пристыдить ослушников. Не сознание долга, не убеждение, а страх перед хозяином понудил плотового пойти на этот, противный его желанию, шаг. А момент, по его мнению, Резеп выбрал самый подходящий.

– О! Явился не запылился, благодетель, – выкрикнул звонкий бабий голос, и толпа увидела Резепа.

– Вы робята… и… и бабоньки, зазря тут базарите, – сказал он, когда несколько попритихло.

– Ну-ну, говори, послушаем, – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, отозвался Иван Завьялов.

– Не вы, так другие доставят рыбу. Вам же хуже без заработка.

– Не привезут. Дармовато.

– Хе! – попробовал улыбнуться Резеп. – Наивные люди, погляжу на вас. Да за деньги…

– Во-во! Укащику рупь, работнику – копейка.

– Ты за деньги готов угодничать.

– Бабы, не слушайте его, непутевого.

– Будя, лыком шитый барин. – Это кто-то из пришлых с верхов.

И тогда на высокое крыльцо к растерявшемуся Резепу поднялся Андрей.

– Передай Ляпаеву все, что слышал, – сказал он Резепу. – И еще: завтра прекращаем работу. Когда он удовлетворит наши требования, ловцы выйдут на лов, а рабочие на плот. Так я говорю, товарищи?

Ответом ему было одобрение толпы.

8

За окном крупнозвездная безлунная темень, а в Гринькиной каморке при немощном свете пятилинейной лампы чаевничают гости – Андрей, Илья и братья Завьяловы. Они взбудоражены событиями дня, оттого и не расходятся, ведут беседу, попивают сготовленный Ольгой чай.

Гриньке лестно, что самые заводилы сошлись у него. Он прислушивается к разговору.

– Для нас самое главное – выстоять, – сказал Андрей Завьялову.

– Выстоим, – уверил его Иван.

– Но важно не только это, – отозвался Андрей. – Первая победа над хозяином – лишь начало.

– А потом? – шепотом спросил Гринька.

– Потом, Гринь, будет такая заваруха, что и представить невозможно.

– Зачем заваруха-то, Андрей Дмитрич?

– А чтоб всем одинаково хорошо жилось. Чтоб на промысле ты вот, к примеру, командовал, а не Ляпаев.

– Хе! Наговорите, – усмехнулся Гринька. – Да рази я буду таким богачом…

– Зачем – богачом? – подивился Андрей.

– Сами же сказали – заместо Ляпаева.

– Тебя народ изберет, коли будешь справедлив и честен, да его волю выполнять.

– Так я не смогу, – простодушно признался Гринька.

– А ты присматривайся, что к чему. Пригодится.

– В ночи родившись, светлый день даже представить трудно, – в раздумчивости сказал Иван Завьялов.

– И будет наш Гринька ходить в собольей шубе, – пошутил Илья.

– И командовать Резепом, – поддакнул Иван, и все заулыбались.

– Я его в момент выгоню, – озлился Гринька.

– Во! А говорил, не сможешь. Правильное у тя чутье.

Ольга невидно, втай от остальных, посматривала на Андрея и чувствовала, что привязанность к нему день ото дня растет, что ей доставляет удовлетворение видеть его. Когда же он бывает в отъезде, она волнуется – не приключилось бы с ним худа, потому как видит и знает, что и Ляпаев и Резеп, да и родной братец Яков, держат на него зло за те правдивые слова, которые Андрей без боязни говорит им. В сегодняшней смуте опять же в первую голову будут виноватить его. В этом Ольга была уверена, потому как видела и знала, что Андрей среди ловцов и ватажного люда заглавный, его слушают, ему подчиняются. Это порождало в ней новые страхи. Но чувства, копившиеся в ее сердце к этому беспокойному человеку, который ради дела и своих убеждений даже порвал с родным домом, обаривали страх, и в душе ее селилось больше светлого и праздничного, нежели мрачного.

И ей очень хотелось, чтоб Андрей испытывал при встречах с нею те же чувства, что и она. Но девушка догадывалась, что ему интересен только тот, кто разделяет его мысли, его устремления, поэтому она хотела понять смысл его жизни, быть полезной ему.

Потому-то Ольга обрадовалась, когда Андрей сказал:

– У меня, Оля, к тебе просьба.

– Я слушаю, Андрей Дмитрич.

Разговор между ними произошел близко к полночи, после того, как ушли Завьяловы и Илья. Андрей к Илье не пошел.

– Сегодня я в ночлежке у себя переночую. – Это он о лечебнице так.

Андрей с Гринькой, проводив товарищей, постояли малое время у казармы. Из-за реки наносило гарью – по весне жгли старые камышовые крепи. Ниже по Ватажке, за Золотой, полыхало зарево – горело на приморских островах. На ильменях чуткие гусиные стаи гоготаньем тревожили тишину.

– Хорошо у нас весною, – поддавшись настроению, задумчиво сказал Гринька, – эту пору я изо всех люблю. Спокойствие в природе. В Ватажке вода верховая быстрится. Пожары вот тоже на островах…

– Меня каждую весну, когда в городе жил, тянуло домой, – отозвался Андрей.

Вспомнив о доме, помрачнел: трудно жить рядом с домом и не дома. Вчера зашел мать наведать. Как всегда, всплакнула она. И чтоб прервать горестные мысли, сказал Гриньке:

– Хочу Ольгу попросить, в город нашим надо письмо отвезти. Как ты на это?

Гринька понял, кого он имел в виду, согласился.

– Зайди, а я пока покурю.

Вот тогда-то Андрей и повел с Ольгой разговор.

– Слушай меня, Оля, и запоминай.

– Я памятливая.

– Надо доставить письмо в город одной девушке.

– Девушке? – шепотком переспросила она и склонилась над столом.

– Да. Зовут ее Маша. Живет она возле Татарского базара. Тебе всякий покажет, как туда пройти. Найдешь дом купца Рахметова на улице Узенькой. В подвале живет дворничиха Фомина. Маша ее дочь. Ты меня слышишь, Оля?

– Да, Андрей Дмитрич. – Она еще ниже склонилась над столешницей.

– Повтори.

Оля, не поднимая головы, повторила слово в слово. И тут Андрей понял причину неожиданной перемены в ее настроении.

– Это не личное письмо, Оля. Тут все о деле, понимаешь, о нашем деле. Посылать в город Илью, Завьяловых, Гриньку или других близких не хочу. Они должны быть здесь. Случайным людям довериться я не имею права. Тебе верю, Оля. Но если не хочешь…

– Нет, нет, Андрей Дмитрич, я поеду, – встрепенулась Ольга. И по тому, как мигом преобразилась она, Андрей утвердился в своей догадке.

– До Шубино придется пешком, а там пароходом. Вот тебе деньги.

– У меня есть, Андрей Дмитрич. Не надо.

– Не отказывайся, Оля. Поживешь там денек, посмотришь город – и обратно. Успеешь к утру собраться?

– Я сборчивая, – мягко улыбнулась Ольга, – узелок с едой в руки – и пошла.

9

В эту ночь не спали и у Ляпаевых. Непрошено и негаданно вошла в дом небывалая тревога. Страха Мамонт Андреич не испытывал, может быть, оттого, что не совсем ясно сознавал происходящее, а возможно, по причине врожденного неприятия постороннего вмешательства в его дела. Но так или иначе, шибко обеспокоился случившимся.

Вся жизнь его прошла в заботах о деле. Знал он, что каждый божий день приносит новые хлопоты. Он принимал их как должное. Не зря говорится: нет работы без заботы. Тем более что рыбное дело куда забот-нее иных. Всякое у него случалось: и рыба пухла в августовскую жару, и в чаньях загоралась от недосола, и безденежные годы выпадали, и при сбыте товара терпел убытки. Но чтоб работные люди отказывались от дела, а стало быть, и от заработка – такого Ляпаев не помнил.

Вчерашнее посещение выборных, бунт на промысле Мамонт Андреич не принял всерьез. Даже сейчас где-то в глубине мозга тлела надежда, что Резеп, рассказывая, что-то напутал, и завтра жизнь на промысле пойдет своим чередом, или же ловцы и рабочие, в порыве буйства, не обдумав до тонкости, пригрозили вгорячах. Но перед Ляпаевым возникал Андрей и почти не знакомый ему Завьялов со спокойным, а в то же время удивительно напористым взглядом серо-зеленых глаз, и сомнения мигом отпадали. Такие не остановятся перед беззаконьем, для них, разбойников, нет недозволенного, они с радостью мутят народ, побуждают его к возмущению. Не следовало Андрея брать к себе. Таких, как Завьялов, много, тут невозможно угадать, кто чем дышит, а уж Андрея должен был разглядеть – в этом Ляпаев корил себя.

После сегодняшней встречи с выборным Завьяловым Ляпаев ушел с промысла. А под вечер заявился Резеп. Он трусцой влетел в подворье и, едва приметил хозяина, завопил:

– Самовольничают, Мамонт Андреич. Без ножа режут.

– Ну так и прогнал бы с промысла. Аль работников там нет.

– Все крамолят, толпой. Завтра шабаш, не хотят работать. Пока, говорят, цену до гривенника не подымут, будут бунтовать.

– Жирно жить хотят. Перебьются, – в сердцах выкрикнул Мамонт Андреич и подумал: это господь наказал его, потому как чужой бедой потешался, вот и свою зазвал. Теперь Крепкожилиным черед веселиться, глядючи на его тяготу. Истинно сказано: земные радости – перед богом гадости.

Резеп в беспокойствии топтался возле пребывавшего в гневе хозяина, не решаясь напомнить о себе. Ляпаев, вспомнив о нем, повелел:

– Будь неотлучно на промысле. Если что – подай весть. Цена на завтра прежняя. Потакать шалберникам не след. Позадорятся-позадорятся да и смирятся. Надо ежели – волостью пригрози. Да в толпу слова не бросай: по отдельности, сами по себе, людишки куда податливей, нежели скопищем. Ну, иди.

Бессонником, лишенный спокоя, бродит Ляпаев по дому. Скрипят половицы под тяжестью неспешных шагов. Незаметной долевой щелью разошлась матица, и весь дом пришел в неуловимое движение: осаживались стены, напряглись дверные и оконные косяки, приняв на себя добавочное бремя. Перемещения эти, незримые глазом, Ляпаев воспринял слухом: сухой шорох, короткое щелканье. И помнилось ему: кто-то огромный, невидимый ходит следом за ним. От такого воображения повеяло неуютностью, одиночеством. Он прошел мимо комнаты Глафиры, услышал легкий храпок и, успокоенный, остановился у Пелагеиной боковушки. Дверь податливо отворилась, и в полутьме Мамонт Андреич различил Пелагеину кровать с высокими ажурными спинками.

Пелагея не спала. Облокотись о подушку, пожалела:

– Не надо бы убиваться-то, Мамонт Андреич. Образуется. Поозоруют малость да и утихомирятся.

– Истинно, Пелагеюшка. Понимаю рассудком, а вот сердце ноет. Да и не может уняться, потому как несвычно хамство терпеть. – Он присел на край кровати. Пелагея услужливо отодвинулась. – Каждый последний матажник помыкать мыслит, а то в расчет не возьмет, что, ежели вышвырну, без дела загнется.

– Неразумные людишки оттого и мечутся, живут в беспокойствии. Все хотят одного роста быть, а того не поймут, что богу то неугодно. На руке всего-то пять пальцев, а и те неодинаковы. Ложись, отдохни малость.

Ляпаев прилег рядышком, помолчал, успокоенный ее рассудительными словами и ласковым утешным голосом.

– Слышь-ко, Пелагеюшка, – ткнувшись бородой ей в ухо, страстно зашептал он: – Будя нам любовниками жить да бога гневить. Будто вор крадусь к тебе всякий раз. И сын-то неповенчанный, почитай, незаконный. Завтра или днем позже в город еду, ты скажи, что для обряда привезти. – Он почуял, как Пелагея затихла мышью, спросил: – Что молчишь-то?

– Мне откуда знать, как у вас, состоятельных. По-нашему, крестьянскому, не подойдет.

– Ладно, сам поспрошаю отца Леонтия. Ты мне непременно, Пелагеюшка, сына роди, наследника, чтоб добро мое в чужие руки не уплыло.

– Не досаждай богу напраслиной, – ласково возразила Пелагея и всем телом притеснилась к нему. – Ты еще не старый, сильный. Жить да жить тебе.

– В груди теснит, – признался он. – Сердце чулое стало, недоброе мнится…

– Перестань про то, не терзайся. У нас будет сын – это ли не доброе.

10

Затихло на промысле, замерло. Но тихость эта не похожа на послепутинный покой, когда, утомленные промысловой горячкой, умиротворенно отдыхали люди от изнурительной работы, от надобности подниматься ни свет ни заря.

След напряженности открывался во всем внимательному глазу. Недвижным табунком сбились у лабаза тачки. Обкусанным караваем сиротливо возвышался ледяной бугор. Горкой на приплотке лежали неубранные носилки – не обремененные ношей, они пустоглазо темнели ячеей сетки. И ватажный люд, несвычный с бездельем, больше отсиживался в казарме. Если приспичило кому сходить за водой к реке или по другой нужде за изгородь, шли крадучись, тишком, переговаривались шепотком, словно в доме покойника. Все это Резеп приметил, едва вышел из своей комнатки на высокое, с многоступенчатым рундуком, крыльцо.

А позже, по мере того как солнце, отслоившись от горизонта, взбиралось все выше и выше, и совсем невмоготу стало смотреть на заброшенное хозяйство, где еще вчера бурлила жизнь, боролись страсти и ни на минуту не затухало дело. Вымерлый вид промысла навевал безысходную тоску.

И как на неживое тело, налетело вороньё, безнаказанно хозяйничало на плоту, у лабазов, где со вчерашнего дня оставались порванные при перегрузке и выброшенные за ненадобностью рыбины. Воронье карканье предвещало недоброе, и Резеп суеверно подумал: к чему бы такое? Перекрестился торопливо и прошел в лабаз.

Два длинных ряда чанов пустовали – колодцами чернели врытые в землю семисотпудовой вместимости кадища. Во втором лабазе тоже пустовали чаны, и лишь четыре крайние, доверху забитые сельдью вперемешку с солью и льдом, были укрыты кусками рогожи. Сегодня с утра надо бы эту замороженную сельдь перебрать, уложить аккуратными рядами, рыбка к рыбке, спинками вниз, обильно пересыпать солью, и тогда она томилась бы в продолжение месяца, зрела, высаливалась до нужной спелости. Так и задумал Резеп вчера, но его решению не суждено было исполниться, потому как неожиданно нарушился весь заведенный порядок. В заморозке сельдь конечно же не загорится, рассуждает Резеп, вылежит и неделю и другую, однако ж дело застопорилось, и это ничегонеделанье обойдется Ляпаеву в копеечку. Держать бы прошлогоднюю цену, так нет, поскаредничал. Вот и достукался: потеряет больше, нежели выхитрит.

Размышляя так и в мыслях осуждая хозяина, Резеп приметил Глафиру. Она вошла в широко распахнутую дверь лабаза и приблизилась к нему. Кивнула понимающе, ни о чем не спрашивала.

– Как он там?

– Закрылся у себя. И завтракать не вышел.

– Зря он так. Поторговался бы малость с ловцами, глядь, и уступка вышла бы. Селедка-то пройдет. Ну, да ему видней. Его капиталы, а у нас голова болит. – Резеп обнял Глафиру и втиснул ее спиной в прогал между ларями с солью. – Хорошо, что пришла. Скукота.

– Не надо, Резеп, Слышь-ка, увидят. Пойдем к тебе, в светелку. Что расскажу!

Недоброе предчувствие, навеянное тягостным томлением от безделья, охватило Резепа. Едва Глафира поведала ему то, что простодыра Пелагея втай от Ляпаева шепнула ей на ушко утром, Резеп напружинился, враз определил, какая беда нависла над Глафирой, а значит, и над ним.

– Час от часу не легче. – Он в задумчивости поскреб лоб и предложил первое попавшееся: – Надо Пелагею отговорить. Глаш, бабы на это горазды, придумай что-либо, а?

– Она так счастлива, а ты – «отговорить». Как же, уломаешь ее.

– Ну… скажи, что… у него в городе шмара. Бабы не любят, когда мужик сразу с двумя.

Глафира стрельнула на него глазами. Взгляд ее был подозрителен, и к тому у нее были веские причины. Первое, что она подумала – неужели Резеп знает о ее связи с Мамонтом Андреичем. Однако догадке своей не поверила: откуда ему знать про то? В номер он не заходил, а Ляпаев до смертного дня не предаст огласке такое.

– Да не поверит она, – стояла на своем Глафира. – Она на Мамонта Андреича чуть ли не молится.

– Да… положеньице. Без ничего останемся, как пить дать. И я безденежник. Че делать-то будем?

– Так обещал он мне промысел и остальное, что положено.

– Пока один всем владел, – сердито возразил плотовой, – теперча их двое, трое даже. Достанется тебе фигура из трех пальцев. Нет-нет, надо что-то учинить, Глаш. Ты одна должна быть отказной наследницей. И никого больше. Иначе нам каюк. – Про себя подумал: «На что ты мне, худая сковорода, без состояния». А вслух сказал: – Хватит баклушничать. Проморгаем свое счастье, крест святой, провороним.

– Резеп, глянь, – обрадованно воскликнула Глафира и метнулась к окну.

11

Конторка и комнатка плотового строены так, что река видится из окна далеко, чуть ли не до раздора, где Ватажку раздваивает крутоярый лесистый остров. Потому Резеп, взглянув в окно, сразу приметил две ловецкие бударки и определил наметанным глазом, что они тяжело гружены. И засомневался в своих словах, которые он только что насылал Ляпаеву. Выходит, хозяин прав. Не все с ума поспятили, очухались, которые поумней. Резеп вглядывался в приближающихся ловцов, желая угадать их, но признал, лишь когда лодки сравнялись с приплотком: на одной Тимофей, на другой – дед Позвонок с внуком.

– Иди порадуй самого, – отослал плотовой Глафиру и направился к прибывшим.

Когда он подошел к ловцам, дед Позвонок поинтересовался:

– Чой-то народу не густо. Можеть, праздник какой запамятовал я?

– Дураков не сеют, они сами нарождаются, – с издевкой отозвался Резеп. – Хотят выше хозяина быть, голодранцы.

– Али набедокурили что? – любопытствовал дед Позвонок. Он ничего про вчерашнее не знал: в селе не был, а стаи его – в стороне от ловецких дорог.

– Дурному, дед, воля, что умному доля: сам себя погубит. – Это Тимофей. – Самовольничают. Копейке не рады, рубли хотят.

Дед Позвонок опять ничего не понял, но почуял неладное: что-то мужики надумали, да и ватажников ни одного не видно. Неужто побросали работу? Догадка поразила старика, и тут память вернула его к дням прошлым, на Золотую яму, где братья Крепкожилины сшиблись. В тот раз не то Илья, не то кто другой ловцов мутил. Унюхав неурядицу, дед насторожился.