Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Старая дорога

ПОВЕСТИ

ТУРГАН-ПТИЦА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

…У камышового колка мелькнула тень. Матерая волчица, остановившись на крутояре, осмотрела плес, потянула воздух напряженными, влажными и нервно подрагивающими ноздрями: знакомые и опостылевшие запахи снега, камыша да чернотала. Волчица клацнула зубами и коротко взвыла. Из парной пасти вызвался злой и голодный рык. Скованно, всем телом повернувшись на яру, она метнулась в камыши и одной ей знакомыми тропами затрусила к селению.

Ближе к полуночи у крутояра, где стояла волчица и где санная дорога прижималась к берегу, показался одинокий путник. Увязая в снегу, отворачиваясь от встречного ветра, он устало сутулился под тяжестью ноши.

На человеке черный полушубок со множеством пестрых заплат. Мешок, закинутый за плечо, обледенел, смерзся с полушубком. Снег забросал его, отчего и путник и его ноша превратились в большой белый ком, медленно и неуклюже двигающийся по дороге.

Временами путник останавливался, не снимая рукавицу, приподнимал с уха шапку и, обернувшись, всматривался и вслушивался в ночь. У развилки дороги он остановился (уже в который раз!), и вдруг сердце его забилось часто и громко, будто заколотилось изнутри о ребра. Путник заторопился в сторону от дороги, вскарабкался на яр и, втиснувшись в гущу камыша, затих.

Вскоре с низового конца плеса донесся скрип полозьев. Кто-то ехал следом на двух высоких, старательно прикрытых парусиной возах. Впереди трусила собачонка. Сильные, откормленные кони, не убавляя бега, с ходу пластали сугробы. Сидевший на переднем возу натянул вожжи, крикнул что-то второму, и подводы остановились. Потом оба, откинув высокие мохнатые отвороты тулупов, соскочили с возов.

Человек, схоронившийся в камышах, узнал их: «Крепкожилины, гады… У Красавчика, знать, только для отвода глаз сети-то выбили, а потрошили зимовальные запретные ямы», – беззвучно прошептал он. Но услышал разговор и насторожился.

– Не иначе, чужаки сблудили, маячненские, поди-ка. Яшка, проверь-ка супони. Чересседельник тоже… Не набить бы холки. Тяжелые возы-то. Да поживей, можа, настигнем.

– Если наши – должны догнать. Другой дороги нет, – ответил Яков, поправляя конскую сбрую.

– Прорубь еле-еле затянулась. Ах ты, курва! Новенькие сети сблудил… паскудник.

– Ладно, тять, расстраиваться. Мы тоже не в пролове. Загоним рыбу повыгодней – и сети будут, и хаир останется немалый…

– Деньга бежит, так пусть крадут? Да я за каждую сеть башку оторву любому, мать его… – последовало грязное ругательство. – Под лед загоню стервеца, только попадись он мне.

– Трогаемся, тять, может, и вправду словим.

Тот, о ком говорили Крепкожилины, вспотел от ярости и бессилия: «В прорубь, стало быть, меня. Вас, душегубов, сунуть под лед следовало бы. Сами сблудить заставили, а теперь… Да мне, может, подохнуть проще, чем чужое брать… А детишки куда? Прасковья одна как с ними?..» Он неосторожно дернулся и тут же пожалел об этом. Собачонка, пока хозяева занимались лошадьми да справляли нужду, устало лежала у возов. Заслышав шорохи, она, захлебываясь лаем, покатилась к камышам.

– Че еще там? – спросил старик и сквозь заиндевелые ресницы посмотрел на яр.

– Лиса, должно быть, – равнодушно ответил Яков. – Или серый.

– Лошади бы учуяли. А ну-ка, глянь…

Яков сорвал с воза увесистую граненую пешню. Почуяв подмогу, собачонка залилась пуще прежнего, подступила к зарослям.

Затравленным зверем сквозь сетку камышовых стеблей человек впился глазами в приближающегося Якова, а сам осторожно, чтоб окончательно не выказать себя, потянул из-за пояса топор.

– Цыц, пустобрех, – Яков зло пнул ногой псину, нерешительно помялся у кромки, но войти в камыш не отважился. Постоял, сбежал с яра к подводе.

– Лиса… не иначе.

– Поехали. Мороз-то какой. Аж лицо узлом стягиват.

Лошади с места тронулись рысью. Под тяжелыми возами зажалобился снег.

Когда Крепкожилины скрылись за излучиной, человек вышел из укрытия. Разминая отекшие ноги, он потоптался у колка, поправил мешок и, унимая дрожь в теле, спешливо зашагал по еле приметному санному следу.

2

Гривастый пегий конь в передней упряжке тяжело дышал. Из широко раздутых, вздрагивающих ноздрей валил пар, изо рта с удил – падали хлопья пены. В гриву набивался снег, таял на разгоряченном теле и стекал, намерзая у груди гребешком сосулек. Когда конь сбивался с рыси, старик Крепкожилин нетерпеливо трогал вожжи, понукал:

– Но-но, Пегаш. Нажми, родной. До дома рукой подать.

Вдали замелькали редкие тусклые огоньки, и кони, почуяв дом, перешли на крупную рысь.

У въезда на яр Пегаш не сумел взять крутизну откоса. Воз остановился, попятился. Конь напрягся, но хомут снизу сдавил ему шею. Пегаш всхрапнул, откинул голову и, чтобы не опрокинуться на спину, упал на колени. Яков с отцом соскочили с возов, вцепились в оглобли. Почуяв подмогу, Пегаш рванулся, вскочил и под бодрящие крики вынес сани на заснеженный берег.

По улицам проехали, не сбавляя хода. Когда подводы остановились у крепких тесовых ворот, кони загнанно дышали. Яков спрыгнул с воза, перемахнул через забор. Взвизгнул засов, и тягуче заскрипели ворота.

Посреди двора на столбе горел фонарь.

«Изводят керосин, – недовольно поморщился старик, но тут же смягчился: – Ждут».

На пороге появилась Меланья. Пряча руки под цветастый передник, засуетилась у возов. Маленькая, сухонькая, она выглядела подростком рядом с двумя здоровенными мужиками в тулупах.

– Стол готовь, без тебя управимся. Не бабское дело, – отослал ее старик. А Яков ласково взял мать за плечи и повернул к крыльцу.

Сани вкатили под просторный деревянный навес посреди двора. Уставших потных лошадей завели в камышовую конюшню, снаружи и изнутри обмазанную глиной с примесью коровяка. Пегаш потянулся к ведру, но Яков дернул за повод:

– Не балуй. Отстоись. Ешьте вот… – насыпал в деревянное корыто по ведру овса и накинул на коней сброшенные с себя тулупы.

…В жарко натопленной избе шумно и долго раздевались. Воротники черных добротных полушубков, надетых под тулупы, и шапки на собачьем меху заиндевели и сейчас курились густым белесым туманом. С трудом стащили с ног длинные кожаные сапоги, густо смазанные дегтем и свиным салом.

Старик натянул валенки, которые Меланья достала с печи и услужливо подала ему. Яков отказался: рад был, что сбросил с себя все лишнее. Он заглянул в переднюю. Мать предупредила:

– Спит. Пожалела будить-то, пусть дрыхнет.

– Воли много даешь… – пробурчал старик. Он сидел насупившись, жесткими пальцами растирал льдинки в черной, с обильной проседью, бороде.

Меланья чувствовала, что муж вернулся сердитым, и поэтому робко посматривала на него, двигалась от стола к печке неслышно, боком, словно боясь помешать кому-то. Когда старик не в духе, лучше не подворачиваться под его тяжелую руку. А насколько тяжела мужнина рука, Меланья давно узнала: за тридцать лет жизни с Дмитрием Самсонычем радостей, пожалуй, меньше было, чем обид да слез.

И сейчас, услышав ворчню мужа, Меланья, метнулась было от стола, шепча угодливо:

– Сейчас подниму Аленку.

Но Яков, исподлобья взглянув на отца, остановил мать, мол, сам разбужу, и, косолапо ступая затекшими ногами, прошел в переднюю.

Горенка была прибранной. На зеркало в резной раме черного дерева и горку с поблескивающей позолотой посудой наброшены длинные, искусно и щедро расписанные рушники. И на комоде новая накидка. И тумбочки-треноги под черным лаком, расставленные по углам, тоже накрыты белоснежными накидками.

«К масленице», – догадался Яков.

В переднем углу перед иконостасом горела лампада – голубь на трех изящных позолоченных цепочках. В тусклом колеблющемся свете лампады позолоченные оклады икон горели огнем, и все убранство придавало дому торжественность, а потому и наступающий праздник представился Якову значительным и нужным. Он подошел к зеркалу, всмотрелся. Лицо почернело, глаза ввалились от бессонницы. Всю прошлую ночь, без отдыха, не смыкая глаз, вывозили рыбу из зимовальных ям. Сазаны там лежат многослойными пластами. Вырубай майны да выгребай рыбу и замораживай на льду. Четыре ездки сделали. Рыбу на стану у Красавчика припрятали. Недалеко от Красавчика для отвода глаз сети загодя выбили – пусть видят, что и Крепкожилины в законом положенных местах промышляют.

Когда возвращались – хотели сети выбрать, а не тут-то было. Опередил кто-то, всю справу как корова языком слизнула.

…Но гребанули хорошо. Почаще бы так! К весне отец, пожалуй, выделит его. Заживут тогда они с Аленой отдельным хозяйством. И не придется выслушивать ворчание старика…

Яков потрогал брови. В зеркале появились потрескавшиеся руки. Правду говорят, что он весь в отца: коренаст, смугл, скуласт по-азиатски, уши торчком, смоляные завитушки волос. И губы плотно сжаты, как у отца, и рот такой же великоватый.

…В глубине зеркала мелькнула Алена. Яков резко обернулся и обнял жену.

– Проспала. Тятя не серчал? – в глазах радость и тревога.

– Нет, за что же, – соврал Яков, не желая огорчать Алену.

…За ужином мать сообщила:

– От Андрея письмо. Алена, куда я дела его?

Алена поднялась и ушла в переднюю.

– Вчерась Илюшка Лихач в волости был. Из управы, слышь, передали.

Яков читал медленно, грамоту не шибко знал. Да и брат пишет по-ученому размашисто, крючки да хвостики сплошные: враз и не разберешь, что к чему.

Дмитрий Самсоныч слушал, старательно разжевывая крепкими зубами говядину и хлебая щи большой, ярко расписанной ложкой, и только после того, как Яков, окончив читать письмо, отдал его матери, а Меланья бережно сложила бумажку и сунула в кармашек под передником, он плеснул в рот стакан водки, закусил хрусткой квашеной капустой и проговорил сердито:

– Выводит, домой вертается… – Налил еще стакан водки, но в сердцах отодвинул его. – Домой. Зачем? Кого врачевать? Лихача да Макара? Что с них возьмешь? Вошь – не грош. А я-то мошну вытряхивал, думал: хоть меньшой в люди выйдет.

Старик считал, что Андрей далеко в грамоте пошел, латынь как свои пять пальцев знает, хворь любую из человека выгоняет. Ученый человек, врач… И вдруг – в село!

…Мысли о сыне вконец вывели старика из себя. Он изрядно захмелел, пил не закусывая, ругался, выказывай тем самым недовольство решением меньшого…

Меланья, зная суровый характер мужа, незаметно скрылась за печку, забралась на свою кровать, укрылась на всякий случай теплой одеялкой и чутко прислушивалась к тому, что происходит за столом. И Яков с Аленой давно вылезли из-за стола, а хозяин дома все еще буйствовал, пьяно бормотал.

Под столом лежала пустая бутылка, на столе – другая, недопитая. Старик пытался запеть, звал жену, ругал Андрея.

Перед тем как лечь, Яков вышел напоить коней, засыпать овса и заложить сено. Пегаш, почуяв хозяина, всхрапнул, потянулся навстречу. Он жадно и много пил. А потом, успокоившись, захрумкал овсом.

– Жуй-жуй, – Яков похлопал ладонью по крупу. – Завтра работенки хватит. До Красавчика не раз обернуться надо.

Раздеваясь в горенке, Яков слышал пьяное мычание отца:

 
Тетка Меланья
Сумлительная баба,
По двору ходит,
Руками разводит.
Ой, горюшко-горе,
Руками разводит.
 

Алена уже лежала в постели. Яков нырнул под одеяло и будто ожог почувствовал от прикосновения к молодому упругому телу жены.

3

А в это время, прячась в тени камышовых изгородей, волком озираясь по сторонам, от забора к забору пробирался к своей мазанке Макар Волокуша.

Холодом сводило лицо и руки. Спина и ноги ныли от усталости. Чем ближе подходил Макар к дому, тем тяжелей казалась ему ноша. Одолевая длинную дорогу, ему не раз хотелось отдохнуть, но Макар не позволил себе этого, потому как знал: остановись он на минутку, дай передышку ногам, присядь в сугроб – и уже не подняться, не увидеть дома, Прасковью, детей…

Он переборол себя, дошел. У калитки, сколоченной из просмоленных обломков старой бударки, Макар остановился, прислонился к невысокому, по грудь, камышовому забору, затих. Чутко вслушиваясь в ночные звуки, проследил за улицей. Не заметив ничего подозрительного, успокоился.

Где-то по соседству надрывно прогорланил петух, ему ответил другой, а вскоре проснулся весь полуночный петушиный хор. Налетел колючий ветер. Зашептали камышинки на повети, застонали заборы, с чьей-то крыши сорвалась доска и звонко ударилась о мерзлую землю.

Макар вошел в мазанку. В углу перед образами коптила лампадка. Огонек ее трепыхался, отчего иконы сложно оживали. Левый глаз божьей матери почернел от копоти, другой неестественно блестел в сумраке мазанки, и Макару показалось, что она, грустно раздумывая о чем-то, прищурилась одним глазом и (неодобрительно смотрит на него. Он машинально перекрестился, зашептал молитву.

Потом вытянул из-за пояса топор, упрятал его под лавку, сбросил с себя вместе с полушубком тяжелый, затвердевший, как колотушка, мешок, присел у стола. Руки непослушно дрожали; и по этой причине он долго не мог закурить.

Когда успокоился малость, отодрал мешок от повлажневшего полушубка, спрятал ношу под печь – подальше от глаз, повесил в запечье полушубок на крупный граненый шпигорник, опять опустился на длинную, до блеска отполированную детскими штанами, скамью. Шел – думал об отдыхе, о сне, а добрался вот – и спать не хочется. Сквозь клубы табачного дыма, плававшие в воздухе слоистыми волнами, окинул взором мазанку.

На широкой печи, застланной чаканкой и старым тюфяком, сшитым Прасковьей из цветастых лоскутков, спали дети. У края лежал старший – Николка. На масленицу ему одиннадцать стукнет. Уже большой, и сам это чувствует. На днях сказал матери:

– С тятей работать пойду. Хватит шманяться…

Прасковья со слезами радости на глазах передала его слова мужу. Макар после этого несколько дней испытывал непонятное ощущение. И радостно было ему, что сын подрос, в помощники годится. Но и расстроили его Николкины слова: в таком возрасте ему бы альчики еще гонять да в школу бегать.

Подрос. А там, глядишь, и Васька с Игнаткой на ноги встанут… «Три сына», – подумал Макар, и на миг в груди затеплилась гордость. Но тут же это ощущение погасло, словно немощный огонек лампады на ветру. Чем гордиться, если лежат дети едва прикрытые рваными фуфайками, из-под которых выпятились голые потрескавшиеся пятки.

Порывистый норд, содрогнув мазанку, ворвался в нее сквозь невидимые щели рам и чуть приметно полыхнул огоньком лампады. По стенам метнулись причудливые тени, блеснула глазом божья матерь. Макар отвернулся от нее, посмотрел на Прасковью. Она лежала на деревянной кровати, застланной чаканкой.

…Прошлой осенью на раскатах, возле Макарова стана, городские охотники подстрелили лебедя, а когда стали разделывать птицу и бросать перо в воду, Макар не стерпел, подошел к ним.

– Пошто добро выбрасывать?

Охотники переглянулись.

– Аль собирать будем. Рехнулся, мужик?

– Дай сюда. – Макар ощипал лебедя, аккуратно собрал перо и пух в мешок.

– Вот спасибо, – порадовались городчане. – Мы тебя покличем когда надо. А то у нас нет любителей бабьим делом заниматься.

Макар стерпел шутку, промолчал.

А Прасковья была несказанно рада: не случай, так и не видать бы ей такой пышной подушки.

Прасковья спала неспокойно, что-то бормотала сквозь сон. Из-под тулупа белели голые, ничем не прикрытые плечи и грудь. Макар долго не мог отвести взгляда от жены: иссохлась с детишками, изболелась. «Эх, житуха-голодуха, – подумал он и вздохнул. – Ребятишек бы только на ноги поднять. Тогда и помирать можно».

Не раздеваясь, Макар прилег рядом. Прасковья испуганно открыла глаза. Вначале, видимо, не поняла, а разобралась – не то спросила, не то сказала сама себе:

– Пришел… наконец-то.

– Вернулся. Спи.

Прасковья тихо всхлипнула и уткнулась лицом мужу в грудь.

– Ты чего, дуреха?

– Страшно, Макарушка. Худа боюсь, огласки.

– Господь милостив. Не даст в обиду.

– То-то и оно, что бог. Грешно перед ним.

Макар покосился на отсвечивающий глаз божьей матери.

– Оно так, конечно. Но коли пораскинуть мозгой, и греха в том нет никакого. Кусок всякому нужен. Да и сами они виноваты, хозяева объявились: их река! Ежели каждый по своей реке будет иметь, нам что делать? Их во́ды, так уж и сети отбирать?.. Я, Прасковья, чужого не трогал. Свои вернул. Живоглоты… Грехов-то они на душу взяли побольше мово…

Но Прасковья опять за свое:

– Ой, боюсь, Макарушка. Им, лиходеям, человек что соринка…

– Тише, Николка ворочается. Спи…

Замолчали.

Впадая в забытье, Макар слышал вздохи жены, ее беспокойную возню, сквозь сон донеслось:

– Прости, господи, душу грешную. Не ради корысти и злости грех на душу приняли – ради детишек, куска хлебушка ради.

Засыпая, подумал: «Зря Прасковье сказал, куда пошел. Рассопливилась…»

4

Утро порадовало Дмитрия Самсоныча необыкновенной тишиной, хрупким снегом, розовым искристым воздухом над причудливыми красноватыми сугробами. Пока Он взбирался на воз, Яков с трудом удерживал застоявшихся, запряженных в сани коней.

Старик правил Пегашом, Яков – рыжим иноходцем. Пегаш, как всегда шедший первым, привычно остановился у приплотка, покосился на хозяина и, перебирая мясистыми губами, заржал, прося корм. И эта умная повадка жеребца, и ласковое зимнее утро, и расторопность Якова, успевшего уже распустить возы и стянуть с них старую парусину, – все это настраивало Дмитрия Самсоныча на благодушный лад.

– Наше почтеньице, – с улыбкой поздоровался он с плотовым Резепом. Тот стоял у весов, с которых рабочие сгружали уложенную штабелями рыбу, и с готовностью ответил:

– Утро доброе, Дмит Самсоныч, с уловом удачным.

– Не жалимся. Удачный, – подтвердил старик. – Ежели сторгуемся, с десяток возов подкину.

– Отчего не сторговаться. Со всем нашим удовольствием к вам. Только многовато будет, – схитрил Резеп. – Выхода́ полнехоньки, куда ее девать? Вдруг оттепель – считай, плакали денежки.

– Откуда же теплыне-то быть? После масленой – ино дело, дак до нее ишшо не токма рыбу, а и промысел весь в город свезти успеть можно, – стараясь быть спокойным, ответил старик. Но Резеп насквозь видит показное спокойствие и рад, что посеял в душу его тревогу. Резеп выделяет Крепкожилиных среди прочих ловцов, с уважением относится к их хватке, сноровке и какому-то лютому стремлению добыть и заработать больше остальных. И все же плотовой, когда это можно, нет-нет да и озадачит старика и Якова, давая понять, что хоть, мол, вы и справные и удачливые мужики, все равно вам не прожить без Ляпаева, а значит, и без него, Резепа. Вот так! Хочу, мол, – куплю рыбу, хочу – от ворот поворот дам. Правда, зимой особенно не нажмешь. Развернет ловец подводу, стеганет вожжами коня, да и смоется на другой, соседний промыслишко. Зимой Резеп податливей. Летом иное дело. Пе́кло, мухота. Чуть продержал рыбу без льда и соли – киснет, пухнет. Тогда уж ловец нишкни, замолчь – и точка! Резеп – бог, потому как нужда цены не ждет. Сколь дают – то и бери.

Дмитрий Самсоныч тоже осторожничает. Резеп – что ни говори – плотовой. Если бы Ляпаев, к примеру, слабинку не давал ему, иное дело. А то – держится за него, власть дает. Хитер хозяин: знает, чем опутать мужика. Вот и старается Резеп, будто свое добро множит – из кожи лезет. Как тут ему почтение не оказать. От поклона лишнего спина не изломится, от слова мягкого язык не отсохнет. А учесть ежели задумку Дмитрия Самсоныча, так уж и подавно дружбу с Резепом нарушать не резон. Подкинуть плотовому – не грех, лишь бы по сходной цене брал, а уж рыбкой-то Крепкожилины завалят промысел. Да вот еще с отцом Фотием бы сговориться. Яму монастырскую надо прибрать к рукам да купить невод, нанять ватагу. Тогда успевай только вывозить рыбу. Яма-то лицевая, по весне первые косяки сельди там, ходовая рыба валом валит. «Найдем общий язык, – думает старик. – Кака выгода отцам святым яму на полста паев делить. С каждым рыбаком расчет – канители не оберешься. А тут кругленькая деньга из кармана в карман. И ему, Дмитрию Самсонычу, выгода, и монастырю не в ущерб. Яму-то сами не пользуют, в аренду и так отдают. А яма – клад. Не зря название «Золотая» прилипло. Золотая и есть. Зимой в сажень зимуют в ней сазан да сом».

Старик вспоминает две прошедшие ночи – Яшка еле успевал на сани пылкую мороженку убирать. Слава богу, все обошлось. Прошлой зимой тоже было заглянули, да напоролись на стражу – святые отцы на бога мало надеются, надсмотрщика в человеческом облике держат. Стало быть, надежней, чем господь…

«Тьфу! – брезгливо морщится старик. – Прости, осподи, душу грешную».

Резеп вяло обходит воз, присматривается, называет цену. Дмитрий Самсоныч не верит ушам, возражает:

– Где же это, Резепушка, видано: полтина – пуд. Не бывалось такого, чать… Вспомни, голубчик.

Плотовой молчит, пожимает плечами, выжидает.

– На базаре в городе трешка за пуд, – пытает его Крепкожилин.

– В Петербурхе – червонец, – спокойно и даже с издевкой отвечает Резеп. – А хранцузы – так те чистое золото пуд на пуд отваливают.

«Песий хвост, поганец», – ругается про себя старик, но вслух говорит:

– По семь гривен куда ни шло…

– За таку цену я те продам полсотни возов, – бубнит Резеп и кивает головой на отъезжающих рыбаков, – у всех по пять гривен берем…

«Дык… был бы один воз, и разговор бы не вел, – думает Дмитрий Самсоныч, – а когда ежели десяток возов, много червонцев не досчитаешь тута…»

Резеп после долгих препирательств как бы нехотя накинул гривенник на пуд. На том и остановились.

– Хвост собачий, – вслух ругается старик, погоняя Пегаша. – Обжулил, стервец.

И хотя знал Крепкожилин, что, вероятнее всего, Ляпаев сам назначает цены и Резеп лишь исполняет его волю, злоба вся его была нацелена на плотового. Да и не могло быть иначе: Ляпаев остается недосягаем, где-то в стороне, за чертой, а Резеп – вот он, перед глазами, уперся – и ни шагу… Поневоле злоба и лютость берет.

Путь держали к острову Красавчик, где много путин сряду стоит их наполовину врытая землянка. Следом за Пегашом, едва не задевая подковами о задок передних саней, напористо бежал высокий рыжий иноходец. Им правил Яков.

…Когда нагрузили сани рыбой и, чтоб передохнуть, на минуту зашли в землянушку, Дмитрий Самсоныч достал из внутреннего кармана черного дубленого полушубка бутылку водки, нашарил в углу полатей оббитую эмалированную кружку.

– Держи, погреемся в дорогу.

Яков упрашивать себя не заставил, вылил в рот все до капельки. Шумно потянул подвижными чуткими ноздрями прелый сырой воздух, пожевал корку хлеба.

– Тятя, заскочим к Торбаю.

– Это зачем ишшо?

– Может, дороже возьмем… Сазан-то отборный. На кой хрен по дешевке Резепу отдавать?

– Торбай тожить не пальцем делан. Да и в стороне он, верст пять круглить…

– Летось, помнишь, красеньку Торбаю сбыли удачно.

Да, помнит Дмитрий Самсоныч такой случай. Покатных осетров насажали длиннющий кукан – не менее полста голов. Резеп заартачился что-то, сбил цену. Благо ветер был попутный, вздернули Крепкожилины парус – да и к Торбаю. Хозяйство его расположено у соседнего села Маячного. Народу здесь хватает, да и пришлые охотно идут внайм – жилье есть. Промыслишко не ахти какое – выходец один на десяток чанов, да ларей столько же. Но казарма для жилья приличная, свежерубленая. Нехристь, а заботится о людях, да и цены у него божеские. Вот и пойми – у него или у Резепа креста на шее нет.

– Испробуем, – решает старик.

Торбая на промысле они не застали. Вокруг ветхого плота лежали нетронутые сугробы. На дверях лабаза тяжелый угловатый замок.

– Повымерли, никак? – сердито прогудел Дмитрий Самсоныч, а Яков виновато молчал.

– Должен быть живой человек, – опять проворчал старик. – Прорубь свежая, не затянулась.

Из покосившейся мазанки по соседству с казармой для сезонного люда и конторкой, скрипнув обитой мешковиной дверью, вывалился старик. Он постоял, соображая что-то, потом опоясался веревкой поверх фуфайки, на которой не было живого места от заплат, и неторопливо двинулся к прибывшим. Был он худ и желт лицом, как может быть худым и измученным человек с запущенным туберкулезом. Из-под треуха торчали лиловые, с просинью, широко оттопыренные уши.

– Торбай нет, домой пошла, – сказал старик, коверкая слова.

– Скоро вернется?

– Торбай там будет жить. – Казах махнул рукой на восток.

– Где это – там?

– Гурьеп… Торбай большой шаловек стал…

– Что так? – заинтересовался старик Крепкожилин.

– Торбай второй жена берет, Калым берет, баран, берблюд, конь берет.

– Насовсем уезжает?

– Сопсем-сопсем. Большой шаловек Торбай, сопсем-сопсем, – сокрушался казах.

– А промысел как же?

– Вай-вай… торгует, все торгует… Жалко, жалко Торбай.

– Продал уже?

– Нет, торгует… Как торгует, Торбай Гурьеп пойдет…

– Не пойму я тебя, старик. Где же Торбай?

– Алгара. Там-там…

– Значит, скот будет пасти?

– Зачем пасет? Торбай богатый. Другой пасет. Торбай кошма лежит, бешбармак ашает, кумыс пьет, молодой баба играет…

Когда возвращались, Яков спросил:

– Что это с ним, тять?

– Обморозился. Да и туберкулез доконал. В грязи живут. Чахотка через одного… И вроде бы так и положено.

Яков болезненно морщился, припоминая лицо старика, а мысли Дмитрия Самсоныча опять и опять возвращались к Торбаю и его промыслу.

5

Ляпаевский промысел стоит на крутоярье, за околицей Синего Морца. Со стороны моря, за две-три версты от самой излучины норовистой глубокой Ватажки видны лишь стройная в липовом кружеве церквушка на взгорье да рубленая, неестественно вытянутая казарма, с крохотными оконцами и громоздкой печной трубой, почерневшей от бесконечной копоти. По соседству с этим унылым неуклюжим зданием четыре наполовину втиснутых в землю просторных выхода – полуподвалы с рядами чанов и ларей для посола рыбы, высокий с пологой односкатной крышей амбар для хранения всевозможного промыслового снаряжения. На отшибе – кошеварня и банька, вся прокопченная, с курью избушку. Вдоль берега – плот: тесом крытый настил, на дубовых сваях. Между плотом и рекой открытый настил, тоже на сваях – приплоток. На нем в сторонке – новенький сосновый сруб, еще не почерневший от соленых ветров и промозглых осенних дождей. Это конторка.

Весь промысел и каждое строение в отдельности чем-то напоминали хозяина Ляпаева, тучного, медлительного в движениях, угловатого вдовца пятидесяти лет. Коротко стриженная окладистая борода с нитями серебра усугубляла это сходство, напоминая тут и там торчащие из пазов срубов лохмотья пакли.

На Синеморский промысел хозяин приходил чуть не каждодневно, а потому управляющего не держал, взвалив все хлопоты большого сложного хозяйства на плотового Резепа, в чья прямые обязанности входит решительно все – от приема рыбы до сбыта. Дело это, коль начистоту говорить, хлопотное, богатое неприятностями. Но Резеп справляется с ним вроде бы шутя, играючи.

Целыми днями, от темного утра до густых вечерник сумерек, он носится по плоту, к выходам или конторке, покрикивает на рабочих, ругается с ловцами, выторговывая каждую копейку, словно ведет свое собственное дело, подгоняет баб, делая все это с непонятной устремленностью и даже каким-то остервенением, будто заложена внутри него туго закрученная пружина – до того стремителен, быстр, энергичен. Это качество его никак не увязывается с внешностью. Резеп в свои тридцать лет непомерно растолстел, лицо – спелым подсолнухом. Сходство это подчеркивается ярко-желтыми жиденькими волосами на крупной лобастой голове.

С такой наружностью ходить бы ему не спеша, без излишней суетливости. Степенность пошла бы ему, ведь на Синеморском промысле Резеп после хозяина – второе лицо. Каждое слово его воспринимается как закон, выполняется беспрекословно. Но Резеп не позволяет себе такого даже в отсутствие Ляпаева, потому как знает, что приставлен к делу большому, ответственному, вразвалочку продержишься здесь недолго. Надо стараться, а уж за хозяином не пропадет. Тот ценит плотового за разворотливость, смекалку и ревностную службу – с дураком да лентяем дело мигом захиреет.

Ляпаев приютил Резепа годиков десять назад. Резеп появился на промысле средь зимы, когда в рабочих нужды не было. Заявился под вечер на просторный ляпаевский двор и с ходу – к «самому».

– Пристрой куда-нибудь, Мамонт Андреевич. Окажи милость, – решительно заговорил он. – Потому как – пропаду. А я уж всей душой и телом… к вам.

– На кой ляд мне оно… тело-то твое, – лениво отозвался Ляпаев. – Вот ежели душой прислонишься – это другое дело. Пошто пропадаешь?

– Один, как травинка в степи. Дядька согнал с двора, жить негде.

– За что прогнал-то?

– Супруга у него молодая. Вторая она. Ну и побоялся, как бы я не того… с нею.

– Ты откуда сам-то? – заинтересовался Ляпаев.

– Из волости. Шубинские мы.

Резеп отличался от синеморских парней вежливым обращением, мягким, вкрадчивым голосом, а в глазах было столько собачьей покорности, что Ляпаев поначалу насторожился, но под конец разговора сжалился и оставил Резепа в хозяйстве.

На следующее же утро хозяин решил испытать парня и, проходя мимо, как бы невзначай обронил червонец. Резеп даже вздрогнул, обнаружив находку, воровато оглянулся и, переломившись в пояснице, схватил хрустящую ассигнацию. Деньги были немалые, у Резепа впервые за всю жизнь в кармане лежало такое богатство.

И все же Резеп перемог себя.

– Обронили, Мамонт Андреевич, некому боле…

Ляпаев сквозь прищур глаз цепко глянул на нового работника, спрятал червонец в карман, а парню сунул бумажку помельче:

– Хорошо, Резеп. Возьми-ка, братец, деньги да приоденься, рубаху, портки в лавке купи. Лохмотья скинь. Полушубок да бахилы в амбаре подбери.

А про себя отметил: «Хитер. Да и то хорошо. От глупого и того не дождешься».

…За десяток лет перепробовал Резеп всякую работу: и рыбу солил, и носил ее в кулях рогожных, и лед полуметровый пешнями долбил. Прошлой осенью Ляпаев назначил его плотовым. Исчезли бесследно угловатость, нерешительность. Сознание того, что многое он теперь умеет, а хозяин ценит его, придавало уверенность. Обращался с рабочими свысока, даже грубовато. И лишь по-прежнему угодливо заглядывал в глаза Ляпаеву, отгадывая его мысли по еле заметному движению пучкастых черных бровей.

Мужики про Резепа говорят:

– Хват! Задницей гвоздь выдернет и не сморгнет!

– Палец в рот не клади. Руку отхватит.

Резеп, если бы и услышал такое про себя, не осерчал бы! Пущай балаболят, а уж он-то знает, что ему надо и к чему он стремится.

Рано остался Резеп сиротой. Отец его, могучий мужик, попал в относ, да так и сгинул где-то на юге Каспия, когда льдину разнесло на куски бешеными волнами. Мать не вынесла горя и тоже поспешила оставить этот грешный многотрудный мир. Рос Резеп у дяди-скупердяя, жил впроголодь, спал на чаканке в углу грязной кухнешки. И чем пуще старался он угодить своему родичу, чем больше работал на него, тем свирепей относился тот к нему. За добро и прилежность платили пареньку подзатыльниками и злобой. Вначале думал: только дядька – зверь, а присмотрелся – и другие не лучше.