Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Приключилось то, чего Андрей опасался и против чего явно протестовал: недостало у людей выдержки по-умному, по-деловому довести начатое до нужного предела. И хотя Андрей понимал, что долгое время люди жили на грани терпения и доведены до крайности и что неуправка вышла по этой причине, а не по злому умыслу, случившееся крайне встревожило его. По опыту прошлых лет он знал, чем заканчивались такие взрывы: на бунтовщиков бросали полицию, разгоняли плетьми, хватали зачинщиков, и общее дело, которое налаживали с превеликими потугами, завершалось досадными потерями.

Оттого-то, едва он прослышал о начале погрома Синеморского промысла, крикнул Илью, и они со всех ног помчались туда.

Они уже подбегали к изгородке, когда с угла задымила казарма. Черные завитки катились вверх по крыше, запах смолистой гари шибанул в лицо.

– Подожгли! – почти простонал Андрей. – Толпа неразумная…

Но клубы дыма вдруг сменились сизым водяным паром: кто-то тушил огонь – нашлась-таки умная головушка!

…Угрюмо толпились мужики, что-то невнятное кричали бабы, а Иван и Алексей Завьяловы в перепачканных сажей косоворотках метались меж рекой и казармой. Илья с ходу кинулся к воде, выхватив из рук какой-то бабы деревянный ушат.

– Таперча все, – остановил его Иван. – Почадит да и заглохнет. Вот архаровцы! Наворочали на свою голову. – Иван в досаде сплюнул и швырнул ведро. Оно, звякая дужкой, покатилось под укат, мягко коснулось воды и беззвучно ушло на дно.

Породил эту смуту, сам не предполагая, чем все обернется, Резеп. Хотел в противность Ляпаеву мужиков позлить. Когда он узнал от Глафиры, что Мамонт Андреич укатил в город неспроста – не только по делам промыслов, а и за подвенечным барахлом для Пелагеи, злоба удавкой подкатила к горлу. Думалось Резепу: тут огонь под боком тлеет, и еще неизвестно, чем вся эта заваруха завершится, а он, хрен старый, о венце замышляет. И с отцом Леонтием уже уговорку сделал о том.

Резепу, по прежним временам, конечно же наплевать бы и на Пелагею, и на Ляпаева тоже. Пущай бы и венчались. Но с появлением в Синем Морце Глафиры Резеп вроде бы в пай с хозяином вошел, ревниво присматривался к его дому и тому, что там происходило. По этой вот самой причине женитьба Ляпаева ломала Резеповы планы и виды на будущее. Обвенчается Ляпаев с Пелагеей, и одного захудалого промыслишка не дождешься. Устраивал плотового хозяин одинокий, с одной лишь единственной наследной Глафирой.

Злобствовал в то утро Резеп непомерно. Сказал мужикам, что хозяин укатил в губернию надолго и прибавки не будет ни копейки. От себя досочинил злонамеренно: может, и на лечебные Кавказские воды махнет, а чтоб утихомирить их, непокорных бунтовщиков, полицейских пришлет.

Тут и случилась взрывка. Неосторожные слова плотового искрой упали в толпу взмутчивых людей. Утомленные бездельем, а пуще того неуверенностью в успехе предпринятого дела и отсутствием ежедневного заработка, не умеющие управлять своим настроением, мужики вспылили, учинили погромление. И как Иван Завьялов ни уговаривал остепениться, как он ни стыдил товарищей своих, буйство толпы взяло верх над трезвыми доводами.

Резеп с перепугу заперся в конторке и глазами, полными страха, высматривал из-за оконных косяков, как ватажники покидали с приплотка гору носилок, покатили из лабазов и тачки, тоже поскидали их в реку.

Погромщики тем временем перешли в лабазы, что-то ломали там, крушили, а потом, будто вспомнив о плотовом, хлынули к конторке, сорвали с крюка дверь и выволокли его наружу. Резеп взмолился о пощаде, но мужики и слушать не хотели, и тогда плотовой, увертываясь от тумаков, обратил мысли свои к богу, и господь явился на помощь в обличий страшного в гневе, бледного, с трясущимися губами Ивана Завьялова.

– Назад! Прочь! – хрипел Иван и, размахивая над головой ошкуренным таловым шестом, наступал на буйствующую толпу. – Кончай самоуправку! В тюрьме сгноят, дурни, прочь!

Было непонятно многим, что Иван Завьялов, который первым мутил всех, звал постоять за себя, шел сейчас наперелом, отговаривал от буйства, брал в защиту зверя-плотового. И хотя мужикам противны были Ивановы доводы и поступки, они стихли, потому как задумались и над его действиями, а равно и над своими. А известно: коль толпа начинает хоть чуточку мыслить, она становится управляемой и даже – самоуправляемой.

Минутной заминкой и воспользовался Резеп. Бочком-бочком он скрылся в конюшне, вывел через заднюю дверь меринка, даже не оседлав, вскочил на него и послал коня с места внамет, успел краем глаза приметить завитки дыма за казармой.

…Через две-три версты Резеп, придержав меринка, перевел его на шаг. И едва прекратилась бешеная скачка, страх сковал его, волосы на голове зашевелились, а нижняя челюсть сотрясалась, будто от сильнейшей лихорадки. Мысль о смерти только сейчас коснулась его, и он ужаснулся оттого, что она была так близка, уже дыхнула на него и только благодаря Ивану Завьялову не призвала к себе.

Резеп конечно же не понял причины, побудившей Завьялова заступиться и вырвать его из рук озверевшей толпы, и решил, что, видимо, Иван сообразил, что зря связал себя с бунтовщиками, и чтоб как-то оправдаться перед хозяином, пошел супротив толпы.

У безопорного старенького моста через малую речушку, готовую вот-вот выплеснуться из берегов в пойму, в камыши, обступившие и речушку и мост, Резеп остановил коня, и тут только дошло до него, что правит он в волость. Как, зачем меринок вынес его на эту верстовую дорогу – плотовой не помнил. Да и не до размышлений было в минуту поспешного бегства. Он соскочил наземь, захлестнул повод вокруг жиденького перильца и умылся мутной верховой водой.

Он сидел на мостике, пока не просохла рубаха. И только после того, как надел ее, вскочил на коня и продолжил путь, решив, что возвращаться, хоть мужики, наверное, утихомирились, не с руки, а обязательно надо наведаться в волостную управу и донести о случившемся.

Но не успел он сделать и версту, как на дороге из-за поворота появилась ляпаевская повозка. Светло-гнедая Савраска шла неспешным шагом, а сам хозяин с закрытыми глазами полулежал, откинувшись на спину.

Резеп насторожился: что с ним? Не случилось ли что? Завсегда один в дороге. Сколько раз Резеп предупреждал его, а он…

Но вдруг мысли Резепа пошли в обратном течении: а вдруг… Тогда Глафира одна… все ей останется.

Резеп пристально, с тайной надеждой всматривался в спокойное красивое лицо приближающегося Ляпаева и никак не мог сообразить: хозяин то ли, притомившись, вздремнул, то ли…

2

Нерожавшая Пелагея в свои тридцать пять лет завидно сохранила и фигуру и стать. В последние недели очертания ее несколько изменялись: она чуть приметно пополнела, ноги к вечеру отекали. Но, как и прежде, она смогла бы еще и с Глафирой посоперничать. Тонкие брови, длинные, загнутые ресницы, умилки на щеках делали ее очень привлекательной.

В ожидании Ляпаева она оделась во все лучшее, заплела волосы в толстую косу, скрутила ее в тугой кокуль. И пока наряжалась у зеркала, все думала о предстоящем венчании. Она уже сжилась с мыслью быть женой Мамонта Андреича. Нельзя же оставаться в полюбовницах, богу неугодное то дело и грех великий, да и сельчане вскорости станут примечать. Шила в мешке не утаить. Судьба, стало быть.

Вспомнила венчанье с Алексеем в старенькой резной церквушке. Мать-покойница не раз напоминала по дороге в церковь, чтоб закрытой рукой крестилась да с Алексеем чтоб разом свечи задували. По поверью, жить тогда им один подле другого век, богато жить.

Пелагея все исполнила, как матушка наказывала, да, видно, молитва не дошла до господа. Иначе за что же напасти на них обрушились: и хатка сгорела, и Алексей сгинул в море.

Пелагея с боязнью глянула в угол на иконостас, торопливо осенила себя крестом, страстно зашептала: «Прости, господи, что в этакий-то день подумала грешно. Не покарай, дай счастья на этот раз». И, почти уверенная в том, что слова ее дошли до бога и бог простил ее, Пелагея еще раз глянула на себя в зеркало и направилась было в заднюю половину, как со двора вбежала Глафира, расстроенная, бледная.

– Пелагея Никитична, там… казарму подожгли… И Резепа избили.

– Господи, – ужаснулась Пелагея. – Да кто же это?

– Мужики-ватажники да и ловцы с ними.

– Мамонта Андреича, как на грех, дома нет. Резеп-то где?

– На лошадь вскочил да и ускакал.

– И на том благодарение богу, что целехонек. Что же нам, Глафирушка, делать, как поступить? Нешто на промысел к мужикам сходить?

– Что вы, Пелагея Никитична. Зверье – мужики-то. Да и пожар не занялся. Дым-то плеснул было, когда я подходила, а назад бежала да оглядывалась – его уже нету.

Беспомощные что-либо сделать, горевали вдвоем они и час и два, выглядывали в окна, но ничего выглядеть не смогли. Сходить на промысел боялись, прислушивались к каждому шерошению во дворе и за воротами. И очень переполошились, когда звякнула щеколда на калитке. Однако испуг был коротким, потому как обе разом узнали невеликую тощую фигурку отца Леонтия и несказанно обрадовались его появлению.

– Слыхал, слыхал, чада мои, – живо, едва вошел, отозвался он на женские всхлипы. – Слыхал и пребываю в горести: гнев господень кличут на головы свои грешники неразумные.

– Научи, батюшка, как быть-то нам, – попросила Пелагея.

– Положитесь на господа нашего. Все в руках его. Молился я и в церкви и дома, просил бога унять толпу. Утишились, внял господь гласу раба своего. Прекратились беспорядки.

– Спасибо, батюшка. Мамонт Андреич отблагодарит. Глафирушка, поставь-ка самовар. Глядишь, и сам подъедет. Пора бы уж. Не ко времени затеял поездку-то.

– Небу так угодно, Пелагея Никитична. И мы в бессилье пребываем, чтоб свое что-либо, наперекор всевышнему, свершить. Не ропщи, грех-то великий.

Так они, вселяя друг в друга успокоение, беседовали некоторое время. Затем Глафира внесла в гостиную самовар и принялась расставлять чашки и угощенья.

Снова звякнула щеколда. Все втроем кинулись к боковому окну. Во двор усталой походкой вошел невысокий полный мужчина в мятой рваной рубахе навыпуск. Он не прошел к крыльцу, а выдвинул засов и растворил ворота. Когда он обернулся лицом к окнам, Глафира вскрикнула:

– Это же Резеп!

Его трудно было узнать: лицо бумажно-белое, глаза впалые.

Тем временем Резеп ввел во двор ляпаевскую повозку и промыслового меринка в поводу. И все втроем – и отец Леонтий, и Пелагея, и Глафира – враз увидели в повозке Мамонта Андреича – откинувшегося на спинку повозки, с рассеченным виском, с лицом, залитым кровью.

А в дальнем конце двора испуганно вскрикнул и запричитал работник Кисим:

– Уй-бай, казаин помрил! Уй-бай!..

3

«В дополнение к телеграмме доношу Вашему высокоблагородию, что мятежная толпа ватажных рабочих и ловецкого населения, не ограничиваясь прекращением работы и требованиями повышения оплаты за поденную работу и цен на изловленную рыбу, учинила погром Синеморского промысла. Бунтовщики поломали лари в лабазах, подожгли казарму, жестоко избили плотового.

Согласно донесению волостного старшины зачинщиками волнений и недовольств явились лекарь промысла Андрей Крепкожилин, из местных, и путинный рабочий Иван Завьялов. Они же и их сообщники подозреваются в убийстве владельца промысла господина Ляпаева, найденного мертвым в своей повозке по дороге из Шубино в Синее Морцо.

Для дознания и восстановления должного порядка незамедлительно выезжаю в Синее Морцо с нарядом полиции».

Отправив эту телеграмму начальнику губернского жандармского управления, временно исполняющий дела уездного исправника ротмистр Чебыкин крикнул в распахнутое окно:

– Игнашка, унтера ко мне.

– Слушаюсь, вашгородие, – еле слышно отозвался со двора вестовой.

– Да живо, братец, живо! – Чебыкин, поглаживая остренькие усики на маленьком худом лице, начал собирать со стола бумаги.

– Когда, значит, умылся я у мостика да передохнул, услышал, вроде-ка колеса стучат. Глянул на дорогу – Савраска хозяйская и повозка, стало быть, его. Возрадовался поначалу. Как же – на промысле такое вытворяют, а его нет. А опосля-то, как ближе повозка подошла, вижу: Мамонт Андреич весь в крови. Я, понятно, и погнал в село. Тако вот дело, господин исправник. – Рассказывая, Резеп стирал ладонью пот, обильно выступавший на лбу. Он не отводил глаз с лица Чебыкина, охотно отвечал на вопросы, всем видом показывая, что он безмерно опечален случившимся и готов услужить начальству, лишь бы отыскать убивца.

– У мостика, говорите, были?

– У мостика, – эхом отозвался Резеп.

– А конь, что же, сам остановился?

– Так точно, узнал, стало быть.

– Ну, а дальше?

– Я же говорил, ваше благородие: погнал домой.

– В повозку садились?

– Никак нет. На меринке верхом, а Савраску в поводу вел.

– В повозку не садились, а рубаха в крови. Как же так?

– Не извольте думать плохое, ваше благородие.

– Я должен думать всякое. Так откуда же кровь?

– Обижаете, господин исправник. Я же, когда Мамонта Андреича, царство ему небесное, брали с повозки и в дом вносили, поднимал его…

– М-да, возможно, возможно, – Чебыкин, как обычно в минуты волнения, погладил тощие усики. – Вы, любезный, понимаете, э… я при исполнении, и так сказать, обязан выяснять, вникать…

– Как не понять, ваше благородие. Однако оскорбительно… Мамонт Андреич, покойный, такое бы не дозволил. – Резеп кинул взгляд на Глафиру, которая в продолжение всего разговора сидела в сторонке на софе и, кутаясь в кашемировый платок, не произнесла ни одного слова.

Ротмистр устроился за рабочим столом Ляпаева, а Резеп сидел напротив, через стол.

В соседней комнате слышен был приглушенный говор и звон посуды: кто-то успокаивал Пелагею, кто-то убирал со стола после поминок.

Ротмистр Чебыкин, недовольный тем, что не удалось основательно подкрепиться, потому как прервал поминки, попросил Резепа пройти в кабинет покойного и начал дознание. Глафира вошла следом. Чебыкин ничего не имел против, ему даже было приятно присутствие молодой, недурно сложенной женщины, ко всему – единственной наследницы так неожиданно усопшего богача.

– Ну так все, кажется, – Чебыкин повел взглядом на Глафиру и был приятно удивлен тем, что она ответила ему легким кивком, и сказал Резепу: – Не смею более вас задерживать. А впрочем, еще, если позволите, вопросик.

– Со всем нашим удовольствием.

– Вы сказали, что встретили э… повозку у мостика и погнали домой. А судя по всему, вы э… проехали на коне несколько дальше. Дорога в низине, подмочка вышла, и следы остались…

Резеп почувствовал, как ворот косоворотки сдавил горло и холодная испарина покрыла лоб.

– Оно конечно, ваше благородие. Это уже опосля. Когда я… Это самое, узнал Мамонта Андреича, вскочил на коня и верхи малость проехал, глянул, нет ли там кого, ну… злодея этого.

Глафира насторожилась: неужели? Резеп все эти дни неотлучно был в доме, с утра до ночи весь в похоронных хлопотах. И ничего особенного она не заметила. Да и не помышляла о том. А вот теперь, когда исправник попытал Резепа каверзными вопросами, Глафира встревожилась и, отводя угрозу, сказала:

– Да что вы, батюшка. Разве может Резеп на покойника врать. Это – что на бога клепать.

– Истинно, Глафира Андреевна. Однако служба-с… Обязан. Не смею задерживать, – исправник кивнул Резепу.

– Все служба да служба. – Глафира капризно сложила губы в трубочку. – Разве можно. Я приказала стол накрыть. Помянем дядюшку как следует по-христиански, поосновательней. Пойду-ка гляну, все ли разошлись.

– С превеликим удовольствием, Глафира Андреевна, – охотно отозвался Чебыкин и впился глазами в гибкую фигурку хозяйки.

Резеп посмотрел на Глафиру, ожидая, что и его оставят, но она, даже не удостоив его взглядом, улыбнулась исправнику и вышла из кабинета.

А в голове Чебыкина, уже забывшего про плотового, возникали одна картина игривее и вольнее другой.

И подозрения исчезли. А беспокоили они Чебыкин а с того самого момента, как он объявился в Синем Морце. По дороге сюда волостной старшина указал ему место, где убили Ляпаева, и он же, как величайшую тайну, сообщил об окровавленной рубахе Резепа, которую сегодня приметил в повозке, куда ее бросили после того, как в тот злополучный день плотовой перенес Ляпаева в горницу и переоделся в чистое.

Резеп при даче показаний обильно потел, выказывая тем самым сильное волнение. Однако его объяснению можно было поверить. Тем более что поручалась сама хозяйка – молодая, любезная, с недвусмысленными взглядами и обворожительной улыбкой.

Теперь Чебыкин был готов согласиться с изначальной версией волостного старшины и подозревать Андреевых сообщников.

4

Не было никакой надобности объяснять Глафире, кто она и что она теперь. Еще при дядюшке, с которым она познакомилась и породнилась при столь необыкновеннейших обстоятельствах, дерзкие мысли о наследовании всего движимого и недвижимого ляпаевского богатства не раз западали в ее голову. Резеп тут был чуть ли не первым, кто заронил и укрепил надежду на такую возможность. И когда Глафира увидела в повозке обезображенное лицо Мамонта Андреевича, она с превеликим трудом сдержала чувство радости.

По-человечески она переживала его смерть. Но было в ее чувствах больше страха, нежели огорчения или скорби. И все эти дни, пока прибирали покойного, отпевали в сельской церквушке, хоронили и поминали, Глафира непрестанно думала о тех, кто по совершенно непонятным причинам лишил жизни одинокого богача. И где? На пути к Синему Морцу – на спокойной, не опасливой, не убоистой дороге! Деньги, около сотни рублей, были при нем. Нетронутым лежал в повозке узел с покупками для Пелагеи. Та, как увидела этот узел, заляпанный кровью, лишилась чувств и до нынешнего дня не поднималась с постели.

Глафира терялась в догадках. Она начисто отвергала для себя слухи о причастности к преступлению Андрея и его товарищей. Андрей-то уж наверняка ни при чем, да и Илья тоже, и этот пришлый рослый мужик, Завьялов, кажется. Они были в тот день на промысле…

Первый, кого заподозрила Глафира, был Резеп: и его состояние при беседе с исправником и его прежние упреки, намеки…

Но она не позволила Чебыкину поверить в эту догадку, увела его от ненужных мыслей, потому как ей самой не было никакой выгоды в подтверждении такого толкования происшедшего несчастья. Пойдут расспросы, и, кто знает, как Резеп поведет себя, – не приведи господи, если раскиснет и начнет болтать про их отношения, прежние разговоры о наследовании. Тут и до беды – один шаг.

Вот почему Глафира улыбалась ротмистру Чебыкину, строила глазки, велела богато накрыть стол, обильно потчевала его всем, чем может потчевать богатая, одинокая и независимая, да еще и неравнодушная к мужскому сословию, женщина, и оставалась с ним до утра.

Она в ту ночь уступала дважды: Чебыкину и бунтовщикам, потому как была не привычна сопротивляться соблазну и силе. Соблазн на этот раз явился в образе милого сладострастника ротмистра Чебыкина, а сила – в неясном, размытом, но зловещем облике бунтовщиков.

Счастливая и умиротворенная, она придвинулась вплотную к ослабевшему Чебыкину и шептала в ухо:

– Ты такой приятный… милый…

Но расчетливость не покидала ее даже в эти минуты:

– Очень прошу, не уезжай, поживи, ну хотя бы с недельку. Уладь с мужиками. Я не умею, а этого… Резепа они не любят. Скажи им, я готова уступить, прибавить цену… Поговори, ты лучше сможешь.

Сама того не подозревая, Глафира сказала главное: Чебыкин любил, когда признавали его силу, ум, его возможности. Да, он останется, поговорит, урядит, шептал ротмистр, шаря жадной рукой по ее плечам, грудям, животу…

…Наутро он призвал Резепа.

– Покажи-ка, любезный, где живет этот наиглавнейший бунтовщик…

– Крепкожилина изволите? – с радостью отозвался Резеп, готовый к худшему.

– Поведешь к нему, – резко бросил ротмистр, допивая чай. И сказал то, что мог бы здесь и не говорить. Но напротив сидела Глафира, и он не сдержался, чтоб не порисоваться перед ней: – Доведешь – и можешь убираться. Я один с ними, с бунтовщиками, потолкую. Я им…

Двумя днями раньше, после первых слухов об убийстве Ляпаева, в мазанке Ильи собрались зачинщики синеморской смуты, растерянные и озадаченные случившимся.

Макар с порога, даже не успел стащить обесцвеченную временем, с помятым козырьком, кепку, заявил:

– Кончать надо эту свистопляску. К добру не приведет.

– Сядь, не торопись, – охладил его Андрей, но Макар был неуемен.

– Посажают всех к чертям. А детишкам – с голодухи пухнуть?

– Слыхал? – спросил Кумар с порога. Он, как и Макар, был возбужден. – Турма всем…

– Ты разве убил? – спросил его Илья.

– Дурак ты, Илюшка, – осерчал Кумар и умостился на кортки у двери.

– А коль не виновен, что взбулгачился? – резонно спросил Иван Завьялов. – Вину повесить на всякого можно. Доказать нужно. А то выходит: бей Фому за Еремину вину.

– Не о том, друзья, разговор, – вмешался Андрей. – Нам надо определить свою линию. Положение чрезвычайное. Власти воспользуются случаем, чтоб применить силу. Вот и подумаем давайте-ка о том, как дальше жить.

– Кончать, и весь сказ! – настаивал Макар.

– Хватит бузить, – одернул его Илья. – Сказал слово, других послушай.

– Городские товарищи передали с Ольгой, чтоб крепились, не поддавались ни уговорам, ни запугиванию, – продолжал Андрей. – Уговорам мы не поддались, а вот оробеть некоторые оробели. Поджилки уже трясутся, хотя страхи еще впереди. И полиция нагрянет, и начальство пожалует, и таскать будут. А стоять надо. Кровь из носу, а стоять!

– Верно, едреня-феня! – Это Иван Завьялов. – Многое, ребята, осилили. Стойчивость надо до конца выказать. Не осилим – заклюют нас.

– Факт, заклюют. Еще как! – согласился Илья. – А напраслины че бояться! Побрешут, да и заткнутся.

– А можа, новый хозяин еще круче возьмет? – засомневался Макар. – Попробуй тогда осиль его.

– Возможно. Только хозяину из-за рубля червонец терять не с руки.

– Оно конешно!

– Ребята, а кому теперча промысла отойдут?

– Тебе-то уж точно не достанутся!

– А жаль. Я б всех вас к ногтю…

– Глафирке, кому же еще.

– Во, повезло девахе!

– А мож, Пелагее? Сам-то будто жил с ней, да в хозяйки взять собирался.

– Женили.

– С Глафиркой мы бы враз сговорились.

– Не скажи! Как еще Резеп повернет. Одна шайка-лейка.

– Он, говорят, ее…

– Одним словом, решение наше: стоять по-прежнему на своем, – заключил Андрей. – До самого последка.

На том и порешили. В тот же день, в закатную пору, объявился волостной старшина, прошелся по промыслу, поговорил с Резепом, да и укатил восвояси. А вчера нагрянул отряд полиции и сам исполняющий обязанности уездного исправника ротмистр Чебыкин.

Андрей был уверен, что Чебыкин приехал не только по делу Ляпаева.

Весь вечер он ожидал вызова. И очень подивился, когда наутро в мазанку без стука вошел сам уездный исправник, один, без сопровождающих.

Илья от такой внезапности привстал со скамьи и с высоты своего роста уставился на нежданного гостя, не в состоянии молвить что-либо. Да и Андрей молчал, потому как вошедший не проронил ни слова, озирался, будто выискивал что-то или кого-то.

По природе своей Чебыкин был не из храброго воинства. Недоверчивый и опасливый ко всему, он, однако, умело скрывал и то и другое, стараясь выглядеть не тем, кем был по сути своей. «Держи опас про запас», – любил говорить он себе. Но только себе, а на людях хорохорился, изображался простым, доступным, способным рисковать, и очень любил, ежели окружающие отмечали его добродетели.

Оказавшись в полутемной землянке лицом к лицу с двумя незнакомыми людьми, один из которых чуть ли не уперся головой в двускатный камышовый потолок, Чебыкин почувствовал стеснение в груди и затосковал. Тут вдобавок ко всему в сенях потоптался кто-то и потянул на себя дверь. Ротмистр шагнул в сторону от входа и напружинился.

В дверь просунулась Гринькина голова да так и осталась в дверном проеме, потому как парень был несказанно и удивлен и напуган присутствием большого начальства.

Эта выразительная бессловесная сценка немного позабавила Андрея, и он в душе позлорадствовал над исправником, но затягивать молчанку не стал, ибо чувствовал, что минутное напряжение могло обернуться нежелательным исходом, если ротмистр примет эту непредвиденную смешливую обстановку за преднамеренный подвох или, еще хуже, засаду.

– Проходите, присаживайтесь.

– Да-да. Благодарствую, – вежливо кивнув, Чебыкин прошел к столу и сел.

– Чем обязаны? – спросил Андрей.

Чебыкин, раздосадованный таким началом, был зол и на себя, и на хозяев, и на молодого верзилу, который наконец-то перевалил через порог и столбом застыл у дверного косяка.

– Беспорядками, погромами, убийством, – с ожесточением, почти выкрикивая слова, ответил ротмистр.

– Я бы попросил… подбирать слова.

– В вашем положении не о вежливости надо думать.

– Вы правы, господин полицейский. В нашем положении прежде всего думают о куске хлеба.

– Не спешите, Крепкожилин! – Чебыкин уже догадался, что это он, главный синеморский смутьян. – Ваша работа хорошо оплачивается, незачем прибедняться.

– Я говорю о рабочих и ловцах.

– У вас есть на то право? Кто-нибудь вас уполномочил?

– Совесть.

– Выходит, у вас есть совесть, у других нет. Дешевенький авторитетик зарабатываете.

– Вы правы, господин полицейский.

– Не понял.

– Насчет совести. А об авторитете неточно выразились. Он достается дорого – через тюрьмы, ссылки, каторги.

– Прекратите, Крепкожилин. И давайте поговорим о деле. Долго ли будут длиться беспорядки?

– Если вы беспорядками называете законные требования…

– И погром…

– Он был спровоцирован плотовым.

– Я спрашиваю, когда возобновится работа?

– Хоть завтра, если будут удовлетворены требования рабочих и ловцов.

Не хотелось Чебыкину сразу же раскрывать карты, а поначалу подергать этого колючего и упорчивого человека. Но ротмистр чувствовал, что дело то непростое, что Крепкожилин может причинить немало неприятного и ему. Он вспомнил Глафиру, прилипчивую, страстную, и ему захотелось по-быстрому убраться из темной ловецкой мазанки в гостеприимный ляпаевский дом, к обворожительной хозяйке, с которой предстояло провести несколько сладостных дней и ночей. И он порешил как можно скорее покончить с поручением Глафиры, а остальное отложить на завтра. Надо успокоить толпу, дать работу, заработки. Потом он иначе поговорит с этим типом.

– Имею поручение наследницы промыслов на переговоры, – сказал Чебыкин. – Глафира Андреевна, женщина мягкая и добросердечная, готова пойти на уступки.

– Это другой разговор, – оживился Андрей. – Но должен предупредить, господин исправник, что ни я, ни мои товарищи, – Андрей кивнул на Илью и Гриньку, – не вправе вести переговоры одни. Нам надо созвать выборных.

– Ну-ну, поиграйтесь, – высокомерная ухмылка появилась на лице Чебыкина.

– Гринь, покличь-ка наших, – попросил Андрей, оставив без внимания колкость уездного исправника. – Попытаем, какова хозяйская доброта. Не на кривых ли она ногах, их правда.

5

Мать для детей – что бог для людей. Андрей познал эту простую истину только сейчас, живя почти под боком родительского дома. В детстве мать была всегда рядом. Ее присутствие было столь же обыкновенно и необходимо, как воздух, и так же, как воздух, не замечалось. Просто и он сам и мать в его представлении как бы слились в одно существо, неразделимое в своих ощущениях и отношении к окружающему.

Много позже, в городе, уже взрослым, он тосковал о доме, но опять же дом виделся ему в образе матери, ласковой и заботливой, тихой и покорной отцу. Однако издали он не столько жалел ее, сколько скучал по ней. Жил, как и прежде, думами о родительском доме, считал себя частичкой его, хотя уже и тогда понимал, что отец с Яковом и он – люди разные, что ничего общего у них нет и быть не может, что жизнь его беспокойной банчи́ной отделилась от большой реки, называемой семьей, домом, что эта протока-быстри́на никогда впредь не сольется с главным коренным руслом, а будет течь сама по себе, разделенная от своей колыбели расстоянием и временем.

И вот только теперь он осознал, насколько тягостно то состояние, в котором он пребывал. Обостренность его отношений с отцом и братом усугублялась близостью к дому: он чуть ли не каждый день встречался с матерью, видел ее неутешное горе, о котором она ничего ему не говорила, отчего несчастье ее умножалось во сто крат.

Мало-помалу на сердце Андрея запала такая тоска, что не радовал его даже и тот большой успех, которого они добились сообща – рыбаки и промысловые рабочие. Пока не спадало напряжение и каждый миг борения требовал нервов, мужества, и дом и мать виделись как бы сквозь дымку, неприятности семейные воспринимались как тупая боль от ножа на замороженном участке тела. Но спала острота борьбы, и личное выплыло из глубины, навязчиво напоминало о себе, мешало жить. Чужая изба стала мачехой, Андрей томился по дому, но понимал, что это боль душевная не по четырем стенам, а по матери, по невозвратному прошлому. Желания возвращаться в дом не было. Но наведывался к матери, коль не бывал в отъезде, почти ежедневно.

…Меланья встретила меньшого со слезами на глазах.

– Что болтают-то, Андрюшенька, что болтают-то…

– Пускай, собака лает, ветер носит. Кому-то надо так, вот и плетут сплетни. Запомни, мама, среди моих товарищей нет таких. У нас другие цели. Мы не уничтожаем своих противников, мы боремся с ними, чтоб людям легче жилось. Я же говорил тебе, мам.

– Боюсь я – заберут тебя. Понаехали конные, сказывают, с сашками.

– Слушай, мама, – Андрей подсел к матери, взял ее сухую черную ладонь в руки. – Я не буду ничего скрывать. То, что мы делаем, не угодно властям. Нас могут арестовать.

– Андрюшенька!.. – Меланья ткнулась лицом в его плечо. – Чует сердце беду, чует.

– Не надо, мама. Может, и обойдется.

– Будешь с злодеями в тюрьме, господи! Царица небесная, огради от напасти!

– Не все, кто в тюрьмах, злодеи. Есть убийцы, казнокрады, просто мелкие жулики. Но много, мама, светлых голов упрятано там. Ничего, придет и наше время! Не все в потемках народу жить. Просветлеет. Ради этого, мама, не страшно и в Сибирь.

– Что ты говоришь, рехнулся, что ли?

– И Сибирь не чужбина, наша же земля. И русского народа там несчетно живет.

Вдруг Меланья заволновалась, глянула в окно на калитку, отошла от сына.

– Отец идет.

Дмитрий Самсоныч вошел насупленный, не обмолвился ни словом, будто и не приметил сына.

– Здравствуй, отец. – Андрей увидел, как мать напружинилась у печи, побледнела, предчувствуя недоброе. Ее страх, молчание отца разозлили Андрея, и он спросил с вызовом: – Что молчишь-то? Или непокорные дитяти – всегда некстати? Могу уйти.

– Иди, – тихо отозвался Дмитрий Самсоныч. – Душегубец мне не сын.

– И ты туда же! А не кажется ли тебе, отец, что дело рук не рабочих и ловцов, а кого-то из вашей же компании?