Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Вон как?! – изумился Илья.

– А как же иначе. В таком деле трусость не подмога. Иначе не было бы и пятого года.

– Оно конешно, – осторожно отозвался Илья. – Одному бы, к примеру, ну двоим-троим, несложно… Встал в открытую и пошел. А все село – шалишь. Не поднимешь наших мужиков. Знаю я их. У того семья, у другого – хозяйство.

– У рабочих семей разве нет? Сколько сирот по России осталось после расстрелов – считать не пересчитать, – загорячился Петр.

– Он говорил, – Илья кивнул на Андрея, – сообча легше, как не понять. Трудно только…

– Если бы легко – давно по шеям надавали кому следует. Вот и приходится идти через тюрьмы, каторгу, эшафот.

Слово это Илья слышал впервые, но переспросить постеснялся, решив, что оно, видимо, даже страшнее каторги, а может, даже смерть так по-ученому называют. И устыдился своей необразованности. Но это чувство скоро прошло, уступив место удивлению. Он не раз слышал о волнениях в городе, чуял нутром, что это не просто беспорядки, как однажды говорил волостной пристав. Догадывался Илья, что бастуют рабочие не от хорошей жизни и что их борьбой кто-то руководит. Кто – Илья конечно же не знал да и в мыслях представить себе не мог. И вот теперь, слушая Петра и Андрея, немало дивился, что эти люди сидят в его мазанке, говорят с ним, как с равным, даже сердятся, на него. Повстречай он Петра в ином месте, никогда бы не подумал, что этот мужиковатый плотно скроенный человек с жесткими рабочими руками – из тех, кто не щадит себя, не боится тюрем и этого… эшафота. Он уже собирался спросить Петра, не страшно ли ему, идти против власти, навстречь винтовкам, как снова заговорил Петр:

– Это хорошо, Андрей, что у тебя есть человек, которому ты можешь довериться. Я тоже верю тебе, Илья. Наше дело – теперь и твое дело. Наша тайна – и твоя тайна. Готовьте людей, чтоб в нужный час выступить сообща. Будут у вас еще верные люди. Завтра к тебе, Андрей, придут двое на осмотр. Их надо устроить. Подробности они тебе расскажут потом. Запомни: Иван и Алексей Завьяловы. Из крестьян. Крепкие мужики, положиться на них можно.

Илья слушал и не верил своим ушам: так много открылось ему сегодня. Но и не только открылось: ему поручалось то же, что и Андрею, – серьезная и опасная работа.

3

С некоторой поры в душе Дмитрия Самсоныча угнездилась ноющая боль. Все, казалось бы, идет путем, да это только для посторонних глаз. Возвысился он вдруг над сельчанами – кто может то оспаривать? Промысел ко времени привел в порядок. Забылась и неприятность с Максутом. Уговор с маячненскими ловцами, что в казенных водах работают, учинил – и тоже в срок. Из Синего Морца все ловцы Ляпаеву рыбу продают – так было много лет. И нынешнюю путину тоже. Тем более что и Золотую яму он прибрал к рукам вовремя да билеты – разрешение на лов сельчанам дал. Тут уж кто поперек пойдет?

Из Синего Морца только Илью Лихачева с пришлым Тимофеем Ляпаев не пустил на Золотую яму – за то, что Илья не пошел к нему в неводные рабочие. И рыбу от них Резепу наказал не покупать.

Крепкожилин Илью склонил на свою сторону. А Илье что оставалось делать – согласился. И маячненские ловцы на Крепкожилинский промысел сговорились продавать улов – ближе им. Они на казенных водах работают и от Ляпаева независимы.

Уговор этот успокоил Дмитрия Самсоныча: хватит, в богатую путину и не обработать всю рыбу – ни денег, ни рабочих рук не напасешься. Насчет денег вышла удача – кредит в городе дали. Банки – они в пустые руки копейки не выдадут, а под промысел – пожалуйста. Обладилось, одним словом. При найме цену поденную установил, что и Ляпаев, – меньше нельзя, а больше не положено. Зачем копейку выкидывать, коль пришлые табунились неделю целую – любого выбирай, как коней на ярмарке.

Все вроде бы ладно. Но томление в душе не проходит, хуже того – растет. Поначалу будто жжение внутри началось, Дмитрий Самсоныч не понял даже, что это и отчего. Но скорбь ширилась, и вскоре он понял причину тому.

Сын. Андрей. От него душевное страдание.

Непутевый какой-то он, несговорчивый, все наперекосяк у него. Другой порадовался бы приобретению, а он – будто сторонний человек в семье, недруг будто. Понимает Дмитрий Самсоныч умом, что не всякую душу бог озаряет. И Андрея, видно, господь стороной обошел. Но от этого понимания не легче. А известно: коль в доме разлад – то и делу не рад.

Вот в таком состоянии и живет Крепкожилин-старший последние дни. Путина на носу, первую подледную воблу уже скупил с тыщу пудов, в засол пустил. Радоваться бы только! Но каждый раз мысли старика о меньшом не дают покоя.

А тут ляпаевские слова из головы не выходят – про Глафирку. Девка приданница и с лица хороша – чего еще от добра добро искать.

И решил Дмитрий Самсоныч укоротить свой норов, как мужик с мужиком потолковать с сыном. Не убудет, хоть и неприятно ему, отцу, склонять голову перед сыном. Что тут поделаешь: долг родительский – наставить неразумного.

Укрепившись в этой мысли, однажды Дмитрий Самсоныч не заторопился на промысел и Андрея попросил не уходить. Спокойно этак попросил и тем озадачил его.

– Мать, оставь-ка нас, – сказал старик, – займись чем на дворе.

Меланья настороженно посмотрела на него, встревожилась, но лицо мужа было на редкость спокойным, да и слова произносил он ровно – будто к молитве готовился. И она вышла успокоенная.

– Садись-ка вот сюда, – старик кивком головы указал на скамью через стол, – садись-садись. Нечего нам кукситься друг на дружку. Не супротивники мы с тобой, а отец с сыном. Ближе некуда. Али не прав я?

Удивленный мирным тоном отца, Андрей пытался угадать направление его мыслей. Так спокойно и даже покорно отец никогда еще с ним не разговаривал. Все это было в диковинку, а потому он и не знал, что ответить.

– Понять хочу, Андрей, – сказал Дмитрий Самсоныч. – Али мы с матерью что-то не так делаем, то ли иная в чем причина, только, сдается мне, не положено бы сыну на своих родителей коситься, как солдату на вошь. Растили мы тебя, ночей недосыпали, учили. Ну, да это те известно, не дите малое. Но почему так получилось, что ты чужаком стал в доме родном? Понимаю, характер и все прочее… И я не ангел. В меня, говорят, ты пошел.

– Характер, может быть, и твой, – отозвался Андрей, – только живем по-разному.

– Ну-ну, слушаю. Че замолчал?

– Я признаю только честный труд, а вы с Яковом чужим потом состояние себе сколачиваете. Помнишь, в детстве ты рассказывал мне про Турган-птицу. Крохотное существо, а ради людей жизни своей не щадит. А иной человек – высшее создание – только о себе печется. Нечестно это.

Дмитрий Самсоныч насупился, задышал часто, с просвистом. Но гнев свой старался укоротить, заговорил тихо, но зло:

– Выходит, ты, городской чистоплюй, честный хлеб ел, а мы с Яковом день и ночь вот этими руками переворочали тыщу пудов мороженой рыбы, зябли, тонули в полыньях – и хлеб у нас нечестный! Так, что ли?

– Не так, отец. Пока вы работали сами, я понимал и уважал вас. Но теперь… Трудить людей на себя – я считаю преступлением.

– Отцу и брату стало легче жить, хоть теперь мы не будем ломать спину, как прежде. А ты – с попреками.

– Значит, будут тянуть лямку другие.

– Но я же плачу им.

– Пятак с рубля. Ты сам, отец, подумай. Всю жизнь работал и еле на захудалый промысел скопил. А погляди, пройдет пяток лет, и у вас с Яковом будет целое состояние. Это за счет чего же?

– Почему у нас с Яковом? Мне, Андрей, скоро ничего не нужно будет. И матери тоже. В могилу с собой не унесем. Все вам с Яковом останется.

– Ни копейки не приму, – тихо сказал Андрей. В голосе его было столько спокойной силы, что Дмитрий Самсонович не нашел что сказать. В этом отречении он почувствовал куда больше, нежели во всех разговорах прежде и сейчас, и понял, что душецелительной беседы не получилось. Старик потерянно глядел на сына, беспомощный в своем бессилии как-то повлиять на него, приблизить к себе, к своим делам и своим намерениям. Истина наконец-то открылась ему: не мелкое тщеславие, не капризы характера, не неприязнь руководят Андреем, а нечто большее и важное – внутреннее убеждение, твердое и непоколебимое. А коли так, то и нечего без пользы тратить время и сорить словами.

Но как бы там ни было, перед ним был сын, его кровь. И отцовские чувства заговорили в Дмитрии Самсоныче. Чутьем он понимал, что жизнь Андрея будет не сладка, что придется ему топать по ухабам да рытвинам, немало хлебнуть горюшка. И жалость родительская пробудилась в старике.

– Знать, душа не принимает, – тихо проговорил он. – Разладица получилась. Ин, ладно, на бога гневиться не стану. Ты, Андрей, послушай-ка меня. Коль пошло наперекосяк, живи своим умом. Я те не указчик. Только определись, по-людски чтоб все. Женись, а?

Андрей усмехнулся и словам отца, и просительному тону, с каким они были сказаны. Чувство жалости к отцу коснулось его сердца.

– И невеста есть, – продолжал меж тем Дмитрий Самсоныч. – Глафирка, ты ее знаешь – смотрины не устраивать. Лицом пригожа, приданница. Сам-то, Ляпаев, не обидит сироту. Сосватаем да уладим свадьбу…

– Нет, отец. Ничего не получится. Глафира не тот человек. Вернее даже, я не тот, кто ей нужен. И прекратим об этом.

4

Когда Андрею было всего лишь около десяти лет, Яков, простудившись в осеннюю непогодицу, заболел крупкой, и Дмитрий Самсоныч взял к себе на бударку меньшого. За две недели, которые пробыл Андрей с отцом на взморье, увидел он много диковинного. Огромное пространство воды, где Волга встречается с Каспием, мелководье, камышовые островки, ракушчатые косы-голыши, бесчисленные стаи отлетающих на юг птиц: лебедей, гусей, уток немыслимых пород и прочей пернатой живности.

Но самая удивительная, а потому незабываемая, была история с крохотной серо-зеленой птичкой, которую и отец и ловцы называли по-своему – Турган. Уже потом, в городе, Андрей не раз рылся в различных справочниках и определителях птиц, расспрашивал учителей – но доподлинно так ничего и не узнал о ней. И названия-то ее никто не слыхал! Оттого и сама Турган-птица и встреча с нею теперь кажутся Андрею не то чтоб таинственными, но несколько загадочными и почти необъяснимыми.

Даже не с самой птицей встретился Андрей, а только с тем, что осталось от нее – остывшим маленьким комочком, с туго поджатыми крохотными крылышками, и по-воробьиному тонкими когтистыми лапками.

Проснулись они с отцом едва светало, поеживаясь от холода, выбрались из-под закроя лодки. На люках – налет инея, над водой – густой туман. И слабый ветер задул северный – норд-ост. Ветер этот самый что ни на есть каверзный для ловцов в осеннюю пору: если перерастет в шторм, сгоняет он с рек и культуков воду, оголяет взморье. Обсыхают тогда рыбачьи суда, сковывает все вокруг льдом, и наступает ловцу гибель. Ветер-то пока еле приметный, иной ловец и беды-то не почует, а когда она нагрянет – поздно выбираться.

Меж редкими кулигами кундурака морщинилась почерневшая за ночь вода. Крикливые стаи гусей тянулись на восток, в стремительном полете с торопливым посвистом крыльев проносились чирки. Над взморьем висело низкое свинцово-серое тревожное небо.

И тут приметил Андрей птичку-невеличку мертвую, показал отцу: воробушек не воробушек, только перо с прозеленью.

– Поехали домой, сынок, – встревожился Дмитрий Самсоныч, – Турган-птица знак подает, беда идет.

Снялись они и вовремя со взморья уехали в реки, где острова вокруг камышом непролазным поросшие стоят. Тут никакая непогодица не страшна.

А к вечеру налетел на понизовье ураган.

И тогда отец рассказал сыну легенду про птицу Турган.

…Жила на свете невзрачная, никому не нужная птица Турган. Даже петь красиво не умела. Ела досыта, летала беспечно, а почует непогоду, спрячется подальше. Никому от нее ни вреда, ни пользы не было. Повстречалась как-то с дятлом-трудягой. Долбил тот дерево, выстукивал клювом барабанную дробь.

– Что ты делаешь? – спросила Турган.

– Дерево лечу. Выберу червей из раны, и перестанет дерево болеть. А ты чего умеешь?

– Ничего, – ответила Турган.

– Значит, ты ненужная птица.

Обиделась поначалу Турган, а потом подумала, что дятел прав. И тогда решила она свое чутье обернуть на пользу людям. Учует приближение шторма – устремляется к людям, летает вокруг, пищит, мечется.

Стали примечать рыбаки: если появится Турган и ведет себя беспокойно – быть непогодице. Многих из беды выручила эта маленькая птичка.

Рассердился на нее злой дух, сказал: умрешь, если предупредишь рыбаков. Думал запугать Турган, да не тут-то было.

…С тех пор ловцы всякий раз перед штормом находят на лодке мертвую Турган. И смерти не боится она, боится быть бесполезной.

И детство свое, и эту легенду Андрей вспомнил после разговора с отцом. Много с той поры воды утекло. Иным стал Дмитрий Самсоныч, и уже нет у него ничего общего с сыном. Легенда эта совсем по-другому представляется Андрею, мысли будоражит, заставляет постигать смысл жизни, иными мерками подходить к человеку, судить о нем и о его поступках.

Приложил он эту мерку к отцу, и выходило, что птица Турган и та нужнее людям. Даже в своей изначальной бесполезности она оставалась безвредной.

Все было относительно просто, пока судьба вплотную не свела его с отцом-промышленником. Слово это прикладывалось к Дмитрию Самсонычу с трудом: какой он промышленник, если вчера только сам рыбачил, ночей недосыпал, неделями жил в камышовых крепях в землянке-полуноре. Но вся его ловецкая жизнь в прошлом, а сейчас он хоть и маленький, еле приметный, но – промышленник.

Все тут ясно Андрею. И говорит он правильные слова, и поступает по совести, но скребут кошки на сердце. Снова и снова вспоминается ему нынешний разговор с отцом, помимо воли хочется найти хоть малую зацепку, чтоб хоть капельку смягчить свои же обвинения отцу. Умом Андрей понимает, что оправдания нет, но сердце мается, подсказывает: он же на свет тебя произвел, вырастил тебя. Вот ты и делай нужное, доброе, светлое. И тогда через тебя будет оправдана жизнь отца. Андрей как за соломинку держится за эту мысль.. Но снова накатывают на него воспоминания, совсем недавние, свежие.

У Ильи коротали вечер. И как-то само собой зашел разговор о человеке, о смысле его земного бытия. Тимофей Балаш, с присущей ему рассудительностью в суждениях, сказал:

– Дело не в личности, а в наличности. Есть копейка – человек, нет…

– Будя болтать-то, – не дал ему договорить Макар. – Стало быть, у меня или вон у Ильи с Кумаром нет денег, то и не человеки мы – так, по-твоему?

– Я ведь в том смысле, что…

– Человек сам по себе живет. А как – ино дело…

– Человек интересен тем, что оставит после себя, – в раздумчивости сказал Андрей.

– Балашку оставит, – резонно вставил Кумар. – Мой балашка своего балашку родит.

– И животное неразумное потомство оставляет. А человек – венец всему, – сказал Илья.

«Вот и выходит, – думал Андрей, вспомнив тот разговор, – что породить человека – это еще не все. Дело в том, как сам живешь. Что можешь и что делаешь».

А в тот вечер в землянке Ильи Лихачева засиделись допоздна.

– Мне понятно, Андрей, что не богачеством человек ценен, хотя деньги бы и мне не помешали, – сказал Макар. – В толк я, однако, не возьму другое. Вот говорят: человек должен сделать что-то этакое, чтоб оправдать жисть свою на земле.

– А зачем ему оправдываться? – подал голос Тимофей. – Живет и живет.

– Не встревай, – отмахнулся Макар. – Подумать вот, сколько людей на земле жили. Да и, к примеру, в нашем селе. А кто их помнит, кто знает, что они наделали.

– Конечно, не всех помнят, – ответил Андрей. – Это, к примеру, как в лесу. Растет дуб полтыщи лет – знаменитость. А он один – еще не лес. В лесу – тьма деревьев. Одно срубят, или там состарится оно, упадет, сгинет, на его месте новое растет. И живет лес, насыщает землю чистотой и свежестью. Так и человек. Один – незаметно, а сообща – огромное дело ему по плечу.

…Когда расходились, Илья вышел проводить.

– Что-то мне Тимофей не ндравится, – шепнул он Андрею. – Вечно он особняком.

– Обычная крестьянская психология. Рублями и копейками мир оценивает.

– Если б жадность, разве стал вожжаться со мной. А он – все деньги отдал.

– А что ему оставалось? Скупщиком стать – мошна не та. Ловить – руки не приспособлены. Вот и прислонился к тебе. Почует силу – отойдет.

– Эт-та так, – согласился Илья. – Я к тому, Андрей, чтоб ты осторожней с ним. Не ндравится он мне что-то. Ей богу, не ндравится. О деньгах когда говорит, глаза зеленью светятся и пена у рта.

5

Не пашет, не сеет ловец, а урожай почти круглый год собирает за вычетом короткого запретного весенне-летнего срока, когда на теплых полойных мелководьях играют косяки рыб, обильно заселяя водную ниву потомством, а сами потом, обессиленные икрометом, скатываются назад к морю, чтоб окрепнуть, пожировать на вольных подводных пастбищах, набрать икру к следующей весне. Каждая путинная страда – весенняя и летняя, осенняя и зимняя – сама по себе красна, но по добычливости никакая не может сравниться с весенней. Миллионные косяки рыбы буйно устремляются встречь вешней воде, и тут ее добывает ловец: ставит сети, секрета, тянет неводом, всклень наливает бударки дармовой добычей. А известно: что дешево достается, тому и цена грошовая.

Задарма скупали на Ляпаевских и Крепкожилинском промыслах ловецкую удачу. Рыбы – полна лодка, денег – на дне заскорузлой, черной от холодной воды и ветров ладони. Когда шла подледная вобла, зимовавшая в речных многосаженной глубины ямах, платили терпимо, но двинулись встречь воде весенние косяки, и цена пала до крайности. Да и кто даст по справедливости, коль длинной очередью стоят у плота ловецкие бударки с добычей. Рады продать рыбу – хоть копейку за пуд предложи.

Илья с Тимофеем подрулили к плоту рано, а потому и не было пока очереди, и они отвес за отвесом начали носить воблу в выход – холодное полуподвальное помещение. Илья играючи подцеплял сетчатой зюзьгой рыбу из трюма лодки, загружал носилки. Потом они ставили носилки с рыбой на весы, а уж после несли к чаньям, где солильщики деревянными лопатами сталкивали рыбу в объемистые колодцы-чанья, по самые края врытые в землю, густо пересыпали ее солью. Тут вобла просаливалась несколько дней. Потом уж ее промывали и развешивали на солнце вялиться.

День разгорался, солнце начинало припекать, когда Илья и Тимофей начисто выгрузили улов. А ловцы все подъезжали и подъезжали.

Стояло безветрие. Паруса вместе с реями и мачтами за ненадобностью лежали на станах, а ловцы гнали, лодки шестами. Оттого-то многие явились запоздало – участки и ближние есть, а есть и дальние. У каждого своя дорога.

– Почем берут? – закрепив чалку за плот, спросил маячненский старик по прозвищу Позвонок.

Илья промолчал, а Тимофей недовольно назвал цену.

– Ни хрена! – подивился старик. – Эт-та как же?

– Так вот! – со злостью отозвался Тимофей. – Такую работу – к едрене-фене. Ургучишь целый день, а заработаешь ноль целых хрен десятых.

Старик улыбнулся Тимофеевым словам.

– Ловко сложил. – И своему подручному, большеголовому, в конопатках, подростку: – Че рот разинул, ядри тебя в позвонок. Тащи носилки, отдадим, куда же теперь деваться. Некуда деваться. Эту цену скостят, и опять же отдашь. Не за борт же ее выливать.

– Конечно, отдашь, старик. – Это Тимофей. Он вконец обескуражен. Добирался когда до понизовья, думалось ему, что при его деньгах можно дело организовать, разжиться. И поначалу вроде бы все шло ладком. С Ильей судьба свела его нечаянно, всю сбрую приобрели, лодку. Ловить бы да ловить. Ан обернулось иначе: чем больше они возили рыбу на промысел, тем меньше получали за нее. Каждый старается больше словить, а промысел один. На других промыслах – свой народ, своя толчея.

– А можа, не отдавать рыбу-то, а? – перебил его мысли Илья.

– Куда же ее? – живо отозвался маячненский старик. – Ляпаев не возьмет, у него тоже завал.

– А никуда! – весело откликнулся Илья. – Не привозить им денек-другой, и взвоют, а?

– Не мы, так другие привезут, – недоверчиво ответил Тимофей. – Только рады будут.

– Так никому не привозить. – Илья и сам подивился своим мыслям. – Ляпаевских ловцов тоже надо бы предупредить, а?

– Хватит те болтать-то, – теперь уж и старик осерчал. – Всех рази сговоришь. Твой напарник верно баит: не мы, так другие. Надо с хозяином поговорить, али бога он не боится.

– А вон оно, легок на помин. Вот и поговори, – посоветовал Илья.

Но старик, увидев Дмитрия Самсоныча на плоту, засуетился, ругнул своего помощника:

– Бери зюзьгу-то, что остолбенел.

– Внук или чужой? – спросил Тимофей деда.

– Внук, ядри его в позвонок. Народили, а сами померли. Вот с им с пяти годов и мучаемся.

– Помощник растет.

– Оно конешно, без него как бы я один-то.

– Ты что же, дед, с хозяином не поговоришь? – ехидно спросил старик.

– Неколи мне болтать-то. Рыбу сгружать надо.

– То-то! Уже, между прочим, говорили.

– Ну? – недоверчиво спросил старик.

– А то самое: не хотите, говорит, не привозите, другие найдутся.

– Что я те говорил, – вроде бы даже обрадовался дед. – Знамо дело, отыщутся другие. И еще как отыщутся-то, ядри их в позвонок.

6

В Синем Морце, на Ляпаевском промысле больше порядка: хозяйство отлаженное, четыре огромных выхода, чанов для посола воблы не счесть. Да и мошна, у Мамонта Андреича туже, чем у его новоявленного конкурента. Многолетний опыт научил его хозяйствовать с умом, расчетливо готовиться к путине, не хапать лишнего, договариваться с ловцами осторожно и по возможности скупать все, что привезут. Так вырабатывается у рыбаков уверенность, в нем, а стало быть, и в себе.

Все у Ляпаева путем идет: плот с приплотком просторные, вдоль яра в сто двадцать сажен, по полтора-два десятка бударок выгружаются враз – не на всяком промысле встретишь такое. Оттого и нет тут сутолоки, споров, которые неизбежны, едва возникнет очередь.

С утра пораньше Ляпаев приходит на промысел вместе с Глафирой, заходит с ней в конторку, зазывает сюда же Резепа и Андрея, если находит нужным, в двух словах высказывается о вчерашнем дне и в зависимости от скупленной рыбы и ожидаемого привоза оставляет прежнюю или же назначает новую цену. Тут же держит совет с Резепом, из каких чанов нужно вынимать воблу и выносить на вешала, в какие чаны засаливать свежье.

И нынешнее утро ничем не отличалось от прежних. Только под конец Ляпаев спросил:

– Не пора с вешалов первую сушку снимать?

– Седни смотрел, Мамонт Андреич, рановато бы. Пущай денька два повисит.

У Резепа руки чутки и глаз наметан. Возьмет воблу вяленую, разорвет ее от махалки до головы и по запаху, цвету, твердости и другим, незаметным для стороннего приметам точно назначит день съема. Ляпаев доверяет ему.

– Ладно, обождем, – соглашается он. – Рогожи сколько у нас?

– Кулей хватит на весь сезон.

– Ну, смотри. Чтоб было во что убирать сушку.

– Есть кули. Бочек для сельди надо бы.

– Заказал еще тысячу штук. Привезут днями. Хватит.

– Это смотря как пойдет. Иной год…

– Там видно будет, – перебил его хозяин. И к Глафире: – Когда рыбу принимаешь, гляди, чтоб смотрелась она. Помята ежли али чешуя сбита – заворачивай.

Глафира согласно кивает. Рыбное дело – для нее новое. Неуправа заставила Ляпаева и ее приспособить к промыслу. Резеп показал, что к чему, поднатаскал несложному занятию. Вот она и стоит у весов, записывает отвесы.

– Ты, Андрей Дмитрич, поезжай-ка сейчас на низовые промысла. На Малыкской, вчерась плотовой тамошний наказывал, животами что-то маются рабочие. Не иначе, сырая вода заместо отварной. Да скажи ему, прогоню в три шеи, ежели в горячее время оставит ватагу без рабочих рук. Так и передай. Заодно и на Ямцовке посмотри, что и как, нет ли хворьбы какой.

Выйдя из конторки, Андрей направился было в медпункт, чтоб собрать необходимое, но, когда он проходил по приплотку, его окликнули. Он обернулся на зов и увидел Ольгу. Она стояла в дверях выхода, свет выхватывал лишь ее, позади – чернота, провал. Андрей различил работающих в глубине полуподвала женщин, лишь подойдя к Ольге. На ней латаная куртка, брезентовые нарукавники и передник в рыбной слизи и чешуе.

– Андрей Дмитрич… С Гринькой сладу нет, я ему говорю, а он отмахивается…

– А что такое?

– Руку порвал проволокой, да она, видать, ржавая была. Опухла рука-то, бабы говорят – огневик.

– Где Гринька?

– Да вон тачку катит.

По узкому, в одну доску, тесовому настилу Гринька катил тяжело груженную тачку, с трудом удерживая ее в равновесии.

– Дор-р-рогу! – озорно закричал он у дверей, и Андрей с Ольгой поспешно расступились. Гринька с ходу развернул тачку у низеньких скамеек, где сидели резалки, рванул ручки вверх, и массивная неустойчивая колесница опрокинулась, враз освобождаясь от рыбы.

– Подожди, – остановил Андрей парня, когда тот налегке возвращался мимо них. – Покажи руку.

– Ерунда все, Андрей Дмитрич. – Гринька улыбнулся во все лицо. – Она вам наговорит, только слушай…

И все же ему пришлось свернуть с тесовой дорожки, оставить тачку, снять брезентовую рукавицу и показать руку. Тыльная сторона ладони была опухшей и отсвечивала красно-фиолетовым глянцем.

– Пошли, – коротко сказал Андрей и направился к себе.

– Андрей Дмитриевич! – Гринька зло посмотрел на сестру. – У, кикимора, все те надо.

Ольга озорно блеснула глазами, показала брату кончик малинового языка и ушла на плот, где работали Кумарова Магрипа и Прасковья. Втроем, артелью, они уже две недели низали в чалки просоленную воблу. Работа несложная, но утомительная. С утра до темна – спина колесом, ноет поясница, деревенеют ноги, туманятся от напряжения глаза.

– Будто не мой спина, – пожаловалась Магрипа. – Кумару я говорил: с тобой пойду. Нет, говорит, промысла иди, ловить с балашка будем.

– Знамо, тяжело, – согласилась Прасковья. – И мой Николку взял. Жалко, мальчишечка еще. Да Макар успокоил, мол, тяжелое сам буду делать. На лодке тоже не сахар. Потаскай-ка носилки с рыбой. Обезручишься…

– Нелегко, – согласно закивала Магрипа и вдруг спохватилась: – Сапсем забыла, Кумар велел дохтор сказать, Максут плох, сапсем-сапсем плох. Дохтор тут стоял, а моя забыл.

– Там он, в пункте, – подсказала Ольга и охотно предложила: – Может, сходить и сказать, а?

– Иди, – сказала Прасковья. – Иди, мы тут понижем пока.

Когда Ольга вошла, Андрей перевязывал Гринькину ладонь.

– С рукой шутки плохи. Надо бы вскрыть, зря противишься.

– Ниче! – бодрился Гринька. – Не впервой, заживет как на собаке.

– Ничего-то ничего. Завтра зайди в эту пору. Посмотрим, будет польза от мази или нет. Потерять руку недолго. Жизнь и для здорового человека сложна, а инвалиду – ложись да помирай.

Ольга смотрела на мужиков, слушала их и думала о том, что ближе и роднее этих двух человек нет у нее никого на свете.

7

Какое это удовольствие рейть на бударке. Ветер боковой, шквальный, вихрем пролетает поперек плеса, рвет косой парус, прижимает серое полотнище к волне, и лодка ложится на борт, оголяя черное просмоленное днище. Кажется, вот-вот бударка черпнет бортом воду, но в последний миг парус вырывается из шквальных струй, вырыскивает, днище уходит под воду, и бударка выравнивается до следующего вихревого рывка.

Андрей до предела подобрал шкот. Нижний острый клин паруса подведен к самой корме, парус натянут, звенит струной. Руки впились в румпельник, за кормой пенистый бурун – крутая заверть мутной верховой воды.

Страсть к таким вот поездкам на лодке под парусом вызрела в Андрее давно, в отроческие годы, когда отец изредка брал его с собой на лов и они бегали парусом на взморье от стана до приемки и обратно или же с попутным ветром до Синего Морца. Потому-то Андрей обрадовался, когда Резеп по велению Ляпаева дал ему на весь день разъездную бударку. Безотчетно проснулся в нем необузданный порыв – устремление помериться силою со шквальным ветром – свежим, озорным и коварным.

Мимо мелькали ветла, камышовые колки, рыбачьи станы. Ветер срывал верхушки волн, рассеивал по реке, отчего и лодка, и парус, и одежда на Андрее намокли. Стало зябко, но удовольствие от быстрой езды от этого не иссякло.

Показалась развилка. Вправо начиналась Золотая, влево – обмелевший полузаросший кундураком плес, где расположена Садрахманова заимка. Андрей малость отпустил румпельник и нацелил бударку в сторону кундураков, в петлявшей меж колками неширокой бороздине. Ветер тут ослаб, и бударка пошла неспешно и ровно, но по-прежнему круто к ветру.

Выехал Андрей из Синего Морца сразу же, как Ольга передала просьбу Кумара и как только отпустил Гриньку. Встревожил его парень: по молодости беспечен, а краснота пошла вверх от кисти руки, как бы заражением не обернулось.

А тут еще Максут. Он для Андрея не просто больной. Тут куда сложнее: чувствует он и свою причастность к тому, что случилось с Максутом, хотя его непосредственной вины конечно же нет. Максут болел давно, чахотка врожденная. Но вспышка сейчас у него после случая на промысле, когда Максут сильно простудился, пролежав на снегу. Вот эту вину отца Андрей и принял на себя, как если бы он сам бесчеловечно обошелся с уже больным человеком. Потому-то Андрей и заторопился к Садрахманову жилью, едва осмотрел людей на Малыкском промысле. В догадках своих Ляпаев был прав: ватажники подтвердили, да плотовой тутошний и не отрицал, что пьют они воду с реки.

– Не барышни, – с улыбкой на квадратном щетинистом лице сказал он, и эта улыбка так не шла к его плоскому широкому лицу, что сразу же вызвала неприязнь.

– Будьте добры сейчас же вскипятить воду и приготовить отвар черники. Вот, – Андрей вытащил из саквояжа несколько пачек сухих ягод. – У вас баки есть?

– Есть, в чулане где-то, – неохотно отозвался плотовой. – Так ить избаловать недолго. Че им, ватажникам, исделается, ты глянь-ко на их морды разбойничьи. Их кислотой пои – ниче не исделается… А воду отчего же не вскипятить. Можно и отвар приготовить, только пустое все это…

– Я освободил троих от работы. Сильное расстройство…

– Как это освободил? – перебил плотовой. – Кто им за безделье платить-то будет?

– По закону – хозяин промысла. Но в данном случае – вы, потому что вина ваша.

– Ты это брось, – с угрозой сказал плотовой. – В уговоре сказано, что за прохворные дни платы нет.

– Через два дня я приеду, проверю, что сделано. И если все будет по-прежнему…

– Проверяй, проверяльщик нашелся.

Подумалось Андрею, что плотовой ровным счетом ничего не сделает, потому как слова доктора для него не закон, и рабочие, конечно же, как и прежде, будут пить взмученную верховую воду, особенно опасную для здоровья. И тогда он, разозлившись на плотового, выкинул последний козырь:

– Между прочим, Ляпаев просил передать, что выгонит в три шеи, если в путинное время промысел останется без людей. – Сказал так Андрей и порадовался, потому что квадратное лицо плотового вдруг вытянулось – подбородок отвис, и сам он засуетился, и голос стал заискивающе-просительным.