Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Какая же вы старая, Пелагея Никитична!

– Разве мало – тридцать пять годов? Да и чудится мне, будто все полста прожила. Натерпелась – врагу клятому не пожелаешь.

Прямодушный, без утайки разговор этот еще больше расположил Глафиру к Пелагее. Подумалось: уж теперь-то наверняка ей нечего опасаться дядюшкиного нерасположения. Пелагея Никитична переломит его, уж ее-то он не ослушается.

– Можно, я вас тетей Полей буду называть? Мы как-никак теперь сродственники.

– Отчего же, – ласково улыбнулась Пелагея. – Это мне приятно. Спасибо, Глашенька.

В добром, умиротворенном состоянии они разошлись на покой близко к рассвету и скоро заснули.

…Солнечное тихое утро следующего дня показалось Глафире праздником: едва она проснулась, Пелагея, все такая же ласковая и предупредительная, позвала ее к столу, угощала оладьями в сметане и с икрой, чаем со вчерашним малиновым вареньем.

На промысел Глафира явилась рано, веселая и возбужденная и добрым ласковым началом дня и вниманием, которое оказала ей Пелагея. Рыбаки еще не подъехали, приплоток пустовал. И ватажники не появлялись из казарм, заканчивая завтрак, переодеваясь в парусину и брезент, чтоб не мокнуть у чаньев.

Взбежала на крыльцо, распахнула дверь.

Глафире хотелось сказать людям что-то доброе, сделать приятное, чтоб люди чувствовали то же, что и она, были счастливы. Но никто ей не встретился, и она направилась в конторку к Резепу.

– Ты что?.. – удивился он, увидев ее сияющей, непохожей на прежнюю.

– Угадай, – озорно предложила она и подошла к столу, за которым он сидел.

– Еще чего, время терять.

– И не отгадаешь. – Она склонилась над ним. – Никому не скажешь? Побожись.

– Вот те крест святой.

– Скоро свадьба будет.

– Эт-то… чья свадьба? – У Резепа вытянулось лицо, и он снизу посмотрел на нее.

– Мамонта Андреича и Пелагея. Понял?

– А тебе-то что? Блестишь, как пятак начищенный… – разочаровался он. – Возрадовалась!

– Почему бы и нет?

– Обожди, не так запоешь. Ты не гляди, что она смирная. Мягко стелет, да жестко будет спать. Овладеет всем ляпаевским – не подступишься. А дите появится, так и совсем дело швах!

– Будет и ребеночек, тетя Поля сказала. Только ты никому, не забудь – побожился.

– Мне-то что, пущай хоть тройню враз. Мое дело стороннее. А ты наплачешься.

– С какой стати?

– Хлебнешь горя-то, обожди, – каверзничал Резеп. – А то – возрадовалась.

– А по-моему, Пелагея Никитична очень добрая, – неуверенно возразила Глафира.

– Ха! Добрячку отыскала. Охмуряет она Ляпаева, оттого и ластится. Нужды-то она хлебнула вдосталь, знает, почем фунт лиха. А тут – заживный мужик подвернулся. Она при Лукерье в малой избенке жила, а как хозяйка померла, мигом в дом перекочевала. Когда ни приди, чай на пару распивали. Она вокруг него так и крутится, так и крутится. Видел я, че там говорить. А ребенок, говоришь, появится да обвенчаются – так и совсем охомутает она хозяина. И тебе тогда приданое не видать, как своих ушей. Потому как дите – законный наследник!

Как нужный злак взращивается с превеликим трудом, так и добро постоянно пестовать надо. А сорняк и зло – лишь семя кинь в землю – сами произрастают. Обронил Резеп зерна сомнения в душу Глафиры, и с той минуты не знает она спокойствия. И все-то по-иному воспринимает: и доброту Пелагеи, и заботу ее, и ласковые слова, улыбку…

Прошло два-три дня, и Глафира стала думать примерно так же, как и Резеп: ишь как хозяйничает по дому, все по-своему. К делам домашним не подпускает да же – дает понять, что она тут хозяйка, а я – так себе, гость, не больше. Во всем Мамонту Андреичу угодить старается, а тот и рад, хозяюшкой ее величает. Самостоятельный вроде человек, а как неразумный. Подожди-ка, состаришься, она тебя раньше времени в могилу вгонит. И все промысла отпишет своему дитю.

И как только в своих недобрых рассуждениях добиралась Глафира до будущего ребенка Пелагеи, все ее нутро выворачивалось наизнанку. Явилась, видишь ли, неизвестно откуда, – и подай ее ублюдку все состояние. А она, Глафира, и ее дети, которые непременно будут, ни шиша не получат. Нет, такой несправедливости она не потерпит, потребует от Мамонта Андреича своей доли, и он конечно же не откажет. Близкая ли, далекая ли, а родня. А упрется – так напомнит она и про случай в гостинице. Небось не пожелает огласки. Хоть и говорят, что мужик богатый – что бык рогатый, ничего, рога пообломать можно.

12

После схватки с Яковом на ловище Андрею пришлось перебраться в медпункт на Ляпаевский промысел. В первые дни после стычки он ночевал дома, да и в обед, если не был в отъезде, забегал к матери. Меланья, прослышавшая о ссоре братьев (ей вся эта история представлялась лишь временной ссорой), жила в томлении. Зная невоздержимый и буйный характер старшего сына, перенявшего все ненужное от отца, она страдала и боялась за Андрея, опасаясь, как бы братья не встретились одни, без нее. А потому почти никуда не отлучалась, даже в лавку бегала, когда провожала Андрея на работу. Яков же все эти дни неотлучно был на своем промысле.

Дмитрий Самсоныч наведался разок, но с меньшим сыном не привел бог встретиться. Старик даже порадовался, что господь оберег их от встречи, потому как ничего хорошего сказать Андрею он не собирался, а ругать его тоже нельзя, не из молчаливых: слово за слово, а там и до греха рукой подать. Меланья прикидывалась несведущей, будто слыхом ничего не слыхивала и знать ничегошеньки не знает. Угождала старику, как могла, радовалась, когда он уехал на промысел. Старик чувствовал ее хитрость, но делал вид, что ничего не видит.

То ли годы свое брали, то ли чувствовал он свое бессилие перед Андреем, а вернее – свое непонимание его слов и поступков, только пропали в нем прежние несдержанность и буйство и изнемогло все в нем, как если бы ослабла а душе натянутая струнка. Не было прежней охоты поучать, наставлять, подчинять своей воле.

Но Яков остервенел вконец, жаждал встречи с Андреем. И как Меланья ни стерегла их, просмотрела. Он объявился в сумерках, когда Меланья доила коров. Настороженным слухом она уловила шумные голоса, оставила доенку под коровой и кинулась с база к дому.

Яков с пеной у рта кричал что-то непонятное, вздымал кулаки, тряс ими, наступал на брата. А тот весь бледный как полотно жестко, колкими глазами смотрел на разъяренного, готового к драке Якова и молчал.

Появление матери несколько успокоило Андрея, подбодрило. Он, уловив момент, когда Яков захлебнулся ругательствами, сказал тихо и с дрожью в голосе:

– Созрел ты до Крепкожилиных. Готов пришибить даже родного брата. Не то чтоб жить под одной крышей – воздухом одним с вами дышать противно и даже преступно. Ты, мама, не плачь и не бойся. В обиду себя не дам, постою за себя. Иначе нельзя, зверье загрызет.

Утром следующего дня, собрав немудрящие пожитки, ушел из дома. Попытался утешить мать:

– Мне будет лучше, не расстраивайся. Да и тебе спокойнее, мам…

– Понимаю, Андрюшенька. Все это так, но сердце ноет, болит. Худо человеку без дома, худо.

– Я буду наведываться, мама, приходить к тебе. А дом – что ж… Женюсь, обзаведусь семьей. А тут мне не житье.

– Не житье, – согласно повторила она. – Кака уж тут жисть. Глазоньки бы не глядели.

И едва он, бездом, вошел в медпункт, новая напасть оглушила его. Прибежала поджидавшая его Ольга, выпалила с порога:

– Максут умер, Магрипа сказывала. Она пождала-пождала, да ушла. С Кумаром сейчас к Садрахману едут. Там он, Максут-то… А хоронить завтра будут.

Кончина безродного казаха вновь вернула Андрея мыслями к отцу и брату. Ужаснулся: как же теперь они, причинники Максутовой смерти? Неужели так и будут жить со спокойной совестью?

– Андрей Дмитрич…

– Ты что заладила; Андрей Дмитрич, Андрей Дмитрич. Зови меня по имени. Между товарищами, Оля, все должно быть просто. Резеп здесь?

– Нужен он мне!

– Мне нужен, Оля, – улыбнулся Андрей. – Лодку на завтра попросить. До Садрахмана, на остров, и в межень-то посуху не доберешься.

Андрей ушел в контору, а Ольга вернулась в свою каморку. Гринька мастерил поршни из сыромятной кожи, шерстью внутрь – такую самодельную обутку можно носить даже зимой, были бы носки шерстяные да портянки потеплей.

– Ты че это зачастила, человеку спокою не даешь? – строго спросил он. Но забота его была не об Андрее. Ольга это знала, а потому и ответила вызывающе:

– В чулан вон меня, под замок.

– Ты брось баланить. Тебе дело говорят. Не положено девке к парню в дом ходить – понимать должна.

Гринька занялся делом и больше не напоминал ей об Андрее. Но она непрестанно думала о нем и немало дивилась, что он дотемна на промысле, а не дома.

Ольга допоздна ворочалась с боку на бок, прислушивалась, но так не слыхала, чтоб скрипнула соседняя дверь. Утром она увидела его выходящим из медпункта и поняла, что он ночевал там.

Хоронить Максута решили на острове, где было несколько казахских могилок с тяжелыми саманными оградами, в том числе и Садрахмановой старухи. Андрей вошел в знакомую землянку, обвешанную травами и кореньями. Едва он переступил порог, в лицо ударил спертый душный воздух, и его замутило. Он снял кепку и никем не замеченный остановился возле дверного косяка.

Посреди землянки на деревянном щите лежало завернутое в белое тело Максута, вокруг на коленях сидели Садрахман, Кумар, Магрипа и еще двое незнакомых стариков и читали молитву. Глаза у всех прикрыты, губы еле приметно шевелятся, руки ладонями вниз лежат на коленях. Вот Садрахман нараспев проговорил вслух несколько слов, и все враз лодочкой сложили ладони у рта и так же вслух повторили сказанное стариком. Из всего Андрей понял лишь одно слово – «Алла!».

Кумар покосился на Андрея, кивнул ему, мол, обожди, сейчас закончим, и молитва продолжалась.

На любом языке молитвы об одном, думал Андрей, все верующие просят у бога райской жизни умершему. И уверены все, что там, за недосягаемой живыми чертой, есть вечная жизнь, а эта, земная, короткая, лишь вступление к той, загробной. Человек рождается на смерть, учит религия, а помирает на жизнь. Здорово все же сказано, если начисто отбросить веру в потусторонний мир. Земная жизнь человека и вправду лишь временная. А вот когда организм умрет, когда его живое тело, живые силы возвратятся в общую массу неживой материи и будут подчинены законам неживой природы – всемирного тяготения, сохранения вещества и энергии, жизнь его действительно станет вечной, не подвластной времени. Что это – случайное совпадение или же, создавая религию, человечество в основу ее клало непреложные законы природы и лишь позднее придумало сказку про рай и ад?

Молитва закончилась, все встали, подняли щит с телом покойного и вынесли из землянки. Правду говорят: по жизни – смерть, по смерти – похороны. Жил Максут незаметно, умер тихо, хотя и был, как рассказал Кумар, в ясном уме, и его предали земле тишком: ни слов громких, ни слез. Лишь одна Магрипа, когда опускали в могилу, укладывали запеленатое тело в боковую нишу на дне, стерла одинокую слезу тыльной стороной ладони.

Подивился Андрей душевной тонкости стариков: ни слова не обронили обидного, ни взглядом укорным не кольнули, будто он и не сын Крепкожилиным. Лишь смиренно покивали головами, приглашая его быть соучастником их общего горя, и будто забыли о нем.

13

Риск в рыбном деле куда больший, нежели в ином предприятии – сельскохозяйственном, например, не говоря уже о фабрично-заводском.

Там как? Обеспечено дело сырьем, есть работные руки, станки – крутится дело, штампуются железки, вытачиваются детали, и успех дальнейший, стало быть, только от сбыта товара. В хозяйстве сельском несколько сложнее. Заботят землепашца и иные хлопоты: ранняя ли явится весна, вёдро будет или засуха?

А уж рыбников господь озадачил, кажись, больше остальных. Все тут важно: и время вскрытия низовых рек, и таяние снегов в верховьях Волги, и обилие или скудность прибыльной воды, мера ее нагрева. Ветра тоже влияют на рыбоход: одни поднимают морские косяки, гонят их встречь весенней снеговой воде, другие – загоняют в морские глубины. И еще десятки крупных и мелких условий и причин влияют и на ход рыбы, и, стало быть, на улов и рост капиталов: то ли прибылей наживешься знатных, то ли по миру пойдешь с сумой. В рыбном деле прибытки с убытками рядом живут. Даже от того – какой была минувшая зима и сумели ли заложить в достатке ледяные бугры. Вот уж, право, быть во власти прошлогоднего снега.

Все эти причины нельзя спланировать заранее, порой – даже предугадать. А когда они становятся явными, нет времени перестроить дело, чтоб избежать неминуемых в таком разе убытков.

С годами, однако, рыбник примечает все, примеряет, что к чему, и уже решает, когда, сколько и какой рыбы – воблы или леща – заготовить, сельди засолить и краснухи. Познания приходят не вдруг, не сами собой. И Ляпаев и Крепкожилин – люди не молодые, повидали всего в жизни, к ловецкому делу привычные. По небольшому паводку и устойчивым юго-западным ветрам накануне егорьева дня, приходящегося на начало последней трети апреля, каждый сам по себе дошел до мысли, что сельдь скопилась в северных мелководьях между Астраханью и Гурьевом, а значит, ринется в означенный природой день через восточные банки, не обойдет ни Золотую, ни реки у сел Маячное и Синее Морцо. Такая раскладка погодных условий предвещала знатные уловы.

Оба – Ляпаев и Крепкожилин – с тихой радостью ждали заветных сельдевых дней, но каждый готовился к ним согласно своему разумению, Дмитрий Самсоныч сбыл первую партию воблы-сушки и закупил у городских бондарей пять сотен бочек для посола сельди-залома. Благо ездить в город не пришлось: и скупщики вяленой рыбы, и сбытчики бондарных мастерских сами добирались до низовых промыслов. Это обстоятельство радовало старика Крепкожилина, равняло его с Ляпаевым, потому как в противном случае надо доставлять товар в город и там же закупать тару. А на чем везти? Тут-то и загвоздка. Дело у Крепкожилиных новое, молодое, спервоначалу и денег-то на все не хватит, а тем более на приобретение рыбниц или барки для транспортировки.

Одним словом, Дмитрий Самсоныч по-своему неплохо подготовился к скупу сельди и, едва она стала путаться в сети и заполнять кошели неводов, начал засаливать ее в чаны.

Ляпаев хитрил. По опыту прошлых весенних путин он знал, что следом за первыми косяками пойдут еще более многочисленные, и тогда цена на сельдь сойдет на нет – хоть алтын за пуд плати, бери за бесценок сколько надо, а продавать с Крепкожилиными в самом худшем случае он будет по одинаковой цене. В позапрошлом, схожем с нынешним, годом сельдь пошла по Золотой и реке Ватажке так обильно, что вода до срока вышла из берегов, а ловцы выдрали из воды все сети и зюзьгами черпали рыбу из реки, словно из мотни невода. Вот почему и решил Ляпаев повременить.

Хитрость эта явная для бывалых рыбников, и Ляпаеву было удивительно, что старик Крепкожилин не дошел умом до нее, а берет без разбору все, даже то, что привозят ему ловцы, арендовавшие Ляпаевскую Золотую яму. Скорее всего, жадность глаза застит, иначе смекнул бы, почему Ляпаев воздерживается. А коль уж недогадлив, пускай кожухами расплачивается – убытки учат жить.

Мамонт Андреич все эти дни объезжал промыслы, проверял, готовы ли плотовые к скупу, солильщики – к обработке, все ли, что нужно, – тара, соль, селитра – закуплено. На Малыкской отлаял плотового за беспорядки, отменил распоряжение Андрея и, пригрозив расчетом, велел троим больным выходить на работу.

Вернулся в Синее Морцо довольный, успокоенный тем, что сделал. Но безмятежность эта была недолгой. Наутро, едва явился в конторку, потребовал у Резепа отчет о прошедших днях. Плотовой доложил все обстоятельно, не забыв сказать, что Андрей резал Гриньке руку и тот шалберничает целыми днями. Этот, казалось бы, незначительный для промысла случай вывел хозяина из себя. Всегда сдержанный, владеющий чувствами и даже выставляющий напоказ свою невозмутимость, он тяжело задышал и сжал челюсти до ломоты в скулах. Нашел время отстранять людей от дела! Вот-вот начнется скуп сельди, и тогда каждый человек на вес золота, каждый день, проработанный им, прибыль хозяину. Или этот Крепкожилин не соображает ничего, или с умыслом.

– Смутьян этот Крепкожилин, – говорил меж тем Резеп, – и развратник. Из дому ушел, чтоб к ватажным девкам ближе быть. И эта, Ольга, сестра Гринькина, бегает, потаскуха, к нему. Невылазно там. Одна шайка-лейка…

– Насчет баб помолчал бы хоть, – оборвал его Ляпаев. – Нечего овечкой прикидываться. Да и лучше, если бы он по бабам шастал да девок портил. Где он?

– У себя, на пункте.

– Покличь, – коротко приказал Ляпаев, но, едва Резеп кинулся к двери, вернул: – Погодь. Ты здесь пока побудь. – И вышел из конторки.

Что заставило Ляпаева вдруг подняться и пойти в медпункт, а не дождаться строптивого лекаря в конторке, где и отчитать его как положено, он и сам бы не мог объяснить. Видимо, сильное возбуждение не позволило оставаться в бездеятельном ожидании. Но так или иначе, Ляпаев зашел в лечебню и потом сожалел об этом. Андрей был не один. Спиной к дверям, раздетый до пояса сидел на табуретке белотелый крепыш. Андрей выстукивал спину, прислушивался к глухим звукам, а потому недовольно обернулся, когда хлопнула дверь. Ляпаеву пришлось не по нраву, что врач не засуетился, когда увидел хозяина, даже не предложил сесть, а продолжал осматривать больного.

Ляпаев подошел к ним поближе, бесцеремонно развалился на койке, застланной простынкой, и с молчаливой, злой усмешкой уставился на полураздетого квадратного в теле русоголового мужика, покорно согнувшегося в пояснице.

– И этого освобождать будешь?

– По всей вероятности, нет. Пока дам порошки от простуды, да горчичники на ночь поставим. Просквозило. – Андрей с первых же слов Ляпаева понял, чем вызвано его появление здесь и к чему ведет он разговор. А потому отвечал сдержанно и пространно.

– Ежели и таких в постель, работать кому? На нем воду возить можно! – начал заводиться Ляпаев.

– Сначала надо запрячь, – отозвался русоволосый.

– Что?

– Запрячь, говорю, надо сначала, чтоб воду-то возить, – невозмутимо пояснил крепыш и обернулся.

– Что встреваешь? Кто такой? – осерчал Ляпаев.

– Иван Завьялов, из пришлых, – твердый взгляд зеленоватых глаз покоробил хозяина.

– Ты, гляжу, не только из пришлых, а и из ушлых, – сострил Ляпаев. – Словоохотлив. Так вот, как пришел, так можешь и убираться. – Он решил сразу же поставить этого хама на место, припугнуть, чтоб, держал язык за зубами.

– Можем и уйти. Нас двое с братом. Да и мужики некоторые уже поговаривали о том же.

Вот как! Ну шельма, в самую болячку попал. Дать бы раз в нахальную рожу, совсем обнаглел. Вскипел Ляпаев нутром, взъярился, но, помня дело, переломил себя, ибо понял, чем может обернуться несдержанность. Попробуй-ка найти людей сейчас, в разгар путины. Пришлых нет, после кайма лишние отхлынули на другие ватаги да в город, а свои, сельчане, на лову.

– Ну-ну, – помрачнев лицом, буркнул он и Андрею: – Гриньке велю на работу выходить. А впредь без моего согласия…

– Хорошо. Но Гриньке никак нельзя. Организм молодой, заразлив. Может плохо кончиться. Рана открытая. Рука по локоть покраснела. Не может он, Мамонт Андреич.

– Сможет, – Ляпаев резко поднялся. – А нет – так расчет. А ты не в свои дела не встревай.

– Не надо так, хозяин, – вмешался русоволосый, натягивая парусиновую ловецкую робу. Он стоял у двери, готовый уйти, но не ушел, потому как понял, что Андрею трудно одному и нужна поддержка. – Оставь, хозяин, мальца. Мы за него постараемся. А ему расчет, так и мы уйдем. Это я вам обещаю. – И ушел.

– Откуда этот?

– Иван Завьялов? С верхов, я точно не знаю.

– Смутьян! – И тоже вышел, резко хлопнув дверью.

14

Андрей ликовал: сломали Ляпаева, теперь Гриньку он не тронет, да и вообще будет осторожней. Ай да Иван! Ай да Завьялов! Как он жестко разговаривал с хозяином. Сколько достоинства и силы в его словах!

Неправду сказал Андрей, что ие знает, откуда забрел сюда этот пришлый человек. Знает. Но не сказал – незачем знать Ляпаеву про Завьяловых.

С братьями Завьяловыми Андрей повстречался на медосмотре. Они вошли вдвоем.

– Здравствуй, доктор. Мы Завьяловы.

– Слыхал, сказывали.

– Ну и добре. Раздеваться али как?

– До пояса. – Андрей, пока Завьяловы снимали полушубки и рубахи, смотрел на них и дивился, как могут быть непохожи братья.

Старший, Иван, кряжистый, телом белый, как женщина, глаза зеленоватые, а волосы на голове – русые, с ржавым отливом. Был он суетлив, охоч до слов.

– Родные? – поинтересовался Андрей.

– Однокровки, один отец, одна мать, – с готовностью отвечал Иван. И пошутил: – А может, звонарь виноват – слишком уж разные мы но обличию. Звонарь-то вылитый солнышко был – на звоннице выцвел, видать. А брательник – так тот с родителем как две капли схож.

Первым подошел Алексей, меньшой. Был он, в противоположность Ивану, черняв, худ, молчалив. Андрей долго выслушивал его: насторожили впалая грудь и частое мелкое покашливание. Однако ничего серьезного не выявил – не иначе как в долгой дороге застудил горло.

С того дня истекло немало дней. Встречаясь с Андреем, Завьяловы здоровались, как с давним знакомым, причем Иван непременно с прибаутками, Алексей же лишь кивал головой, по-женски слабо жал протянутую ладонь и стремился отойти.

Открылись Завьяловы уже в путинные дни, когда Андрей вечерами стал задерживаться в медпункте. Иван пришел один и сразу же – о деле. Чувствовалось: не хотел он долго задерживаться у Андрея, чтоб не вызвать подозрений.

– Побалакать надо. Хозяин в отлучке. Резеп в село подался. Все спокойно.

– Отчего же не поговорить, – осторожно согласился Андрей.

– Тебе о нас говорили, а нам – о тебе. Точнее ежели – мне сказывали. Лексей, брательник, шибко нашими делами не интересуется, но сделает все, что надо. Работать нам вместе, Андрей, а для этого вера в человека – важнейшее условие. Сразу скажу: и Лексей и я – бегляки. Из уезда нас в город переправили, а городские товарищи – к тебе.

– Кто?

– Много я не любопытствовал, – замялся Иван. – Но Петра знаю, твово товарища. Достаточно?

– Да.

– Так вот. Никакие мы не верховые, а тутошние. Верст сто от Астрахани село Михайловское есть. Землю народ пашет, за скотиной смотрит. Рыбу на котел для себя в озерах добывает. Земель вокруг – неоглядно, однако у мужика же пахотной земли – с хренову душу. А тут недород прошлым годом случился. Собрали крохи. Зимой с голоду пухнуть начал народ. Нужда довела до отчаяния, недовольство началось. Правду бают: прижмет голод, прорежется голос. И очень ко времени городской товарищ приехал, из ваших. Сват у него в Михайловском живет, сосед мой. Так вот стали мы у него собираться и порешили: земля принадлежит тому, кто ее пашет. Комитет сельский избрали. И нас с Лексеем назвали. Дальше такое приключилось: староста наш пронюхал про городского товарища, в уезд сообщил. Оттуда жандарм явился, и пришли они к соседу моему, чтоб заарестовать его свата – городчанина. А мы все там, как дальше жить, головы ломаем. И конешно же не дали в обиду человека. На другой день жандармы явились, человек пять-шесть, с винтовками. Вашего схватили. Сосед-то мой бросился народ скликать, его и шибанули из винтовки, наповал. Комитетчиков начали ловить, тогда мы с брательником да еще пятеро в степь укрылись. Пожили там с недельку, потом уже товарищи уездные нас отыскали – и в город.

– Остальные где же?

– По-разному: кто в городе, кто где.

– А семьи – в Михайловском?

– Где же им быть. Поживем – увидим: то ли сюда брать, то ли сами возвернемся.

– Не найдут, думаешь?

– Не найдут. У беглого одна дорожка, у ищущего – сто. Да и не Завьяловы мы. Ваши товарищи документиками нас снабдили.

– Ну, добре. Спасибо за откровенность.

15

В трех верстах ниже Синего Морца от Ватажки убегает в сторону невеликая верткая речушка Чапурка. У входа, в горловине, две бударки с опаской едва расходятся, а дальше, будто убоявшись, как бы крутые берега и совсем не сдавили ее, Чапурка ширится, течет между пологостями спокойно, неспешно. Вот тут-то очень удачно и облюбовал себе становище Макар Волокуша: промысел недалеко, даже два: Синеморский – Ляпаева и Маячненский – Крепкожилина, на любой можно отвезти и продать улов. И ловище само по себе удобное, будто специально для сетного лова уготовила природа: дно безъямное, неглубокое. Косяки рыбные не обходят Чапурку.

В прежние годы по-разному складывалось у Макара: то в подручные нанимался, то на промысле тачки катал. Самостоятельным ловцом он первый год. С Николкой на пару, что заработают, то их, в одну семью, ни с кем не делиться. Очень это удобно, и Макар рад несказанно, что первенец его уже подсобник надежный, повзрослел.

Николке лестно, когда отец называет его помощником. Парнишка первую путину на серьезном лову, за все горячо берется, во всем с отцом вровень быть ему хочется. Поможливый, одним словом. Как рыбку-малька не приходится учить плавать, так и ловецких детей нет надобности наставлять шестом-веслом работать или, к примеру, сеть поставить. К рыбацкому ремеслу они сами по себе начинают приглядываться и перенимать его, еще когда сопля ниже губы висит. И Николка в этом не исключение.

Доволен Макар и сыном, и собой, и путиной. Славно быть самостоятельным ловцом! Заработал неплохо, должок зимний Ляпаеву отдал, после чего и совсем свободно вздохнул. Но нет-нет да вдруг засвербит в груди, затомится совесть, что не своими – крадеными сетями промышляет, и страх охватывает: чужая пожива – не разжива. Вся радость мигом пропадает, а путинная удача представляется ему шаткой, непродолжительной. Сети в такие минуты руки жгут. Вода весенняя холодна, будто нож острый, мокрые снасти в руки не взять, а все одно огнем жгут. И нет оттого Макару успокоения. Право же, от человека стыд утаить можно, от совести – нет.

Разумом понимает Макар, что свое вернул, злом на зло отплатил Крепкожилиным. Хорошему человеку мстить последнее дело, но со злодеями иначе нельзя. И все же неспокойно, муторно. И вконец засовестился, когда Андрея поближе узнал. После же случая на Золотой, когда он подсобил ловцам одолеть Якова и улов по сходной цене городским скупщикам сбыть, – и пуще того. Бывают люди: переживают, но в себе таят чувства. А иные – не могут прятать, горит огнем нутро у них, пока не выскажут потайное. Таков и Макар. Не замечал вроде за собой слабости душевной, а она есть, оказывается. Она-то, эта слабость, и привела его к Андрею.

Зашел как-то Макар в медпункт взять порошки – Николка животом измаялся: похлебал жирной ухи из краснухи и воды сырой, паршивец, напился из-за борта, ну и пронесло. Взял Макар лекарство, поднялся, чтоб уйти, да Андрей не враз отпустил, начал расспрашивать о жизни, уловах, о семье. И так это человеческое участие, столь редкое в Синем Морце, повлияло на Макара, что опустился он обессиленный на скамью и в добром расстройстве нежданно даже для себя повинился:

– Ты вот, Андрей Дмитрич, интерес проявляешь, сочувствие, так сказать, к человеку, а я ведь обокрал тебя.

– Как обокрал? – изумился Андрей неожиданному обороту разговора.

– Так и обокрал. Нужда заставила. – Долго и путано он рассказывал Андрею о том, как однажды Крепкожилины крепко избили его и отняли сети, и он в отместку снежной полночью под Красавчиком, где был прежде стан Крепкожилиных, выдрал у них сети. С трудом Макар подбирал повинные слова. – Весь порядок, от берега до берега, и вытянул из-подо льда. Дома-то, когда пришел малость в себя да прикинул, оказалось, что лишнее прихватил. Токо вот дело.

Макар умолк. Молчал и Андрей, не в состоянии сказать что-либо в оправдание действий отца и Якова. Да и почему он должен их оправдывать? Сколько бед они причинили людям и даже не чувствуют вины. А этот, бесхитростный, не находит успокоения только потому, что постоял за себя.

– Ты знаешь, Макар Савельич, что ни отцу, ни Якову я не товарищ в их черных делах. Нет им никакого оправдания.

– Мне-то каково, Андрей Дмитрич! Ну чисто заела совесть.

– Ты вернул свое. И правильно сделал, Макар Савельич.

– Так лишние оказались. Ихние…

– Награбленные. Честно состояние не наживешь. Ты в одиночку решил отплатить им за обиду. А если бы поймали?

– Быть бы в проруби, это они умеют! – вспыльчиво воскликнул Макар и тут же застыдился своих слов – как ни говори, а об Андреевой отце такое сказал.

– Правильно, умеют, – подтвердил Андрей, заметив смущение Макара и поняв его причину. – В одиночку опасно вступать в борьбу. В прошлый раз артельно выступили – и выиграли дело.

– Кто знат, ежели не ты…

– Ни я, ни Илья, ни ты – в односилку ничего не добьемся. Сообща, Макар Савельич, сообща только надо. В этом наша сила, в этом наш выход.

– Эт-то ты правильно, Андрей Дмитрич, выход надо искать. Жить, как живем, ну никак нельзя. Выход надо искать.

16

Так людно в промысловой Андреевой лечебне еще ни разу не было. Сошлись вроде бы беспричинно, один Гринька по делу – на перевязку пришел.

– Хозяин хорош, да дом не гож, – с порога возвестил Илья. Они с Тимофеем Балашом по случаю субботнего дня приехали в баньке помыться – с начала путины не наведывались в пустующую хижину. Тимофей баньку истопил, а Илья, едва узнал, что Андрей из дому ушел, потопал в медпункт. – Совести, гляжу, нет в людях совсем. Че это ты, Андрей, в конуре этой живешь?

– У нас в селе так говорят: три кола вбил, бороной накрыл – и дом готов, – поддакнул Иван Завьялов.

– Домовой не полюбил, оттого и ушел. А здешний – рад мне, – пошутил Андрей.

– Ты шутки брось. И пошли-ка ко мне. Мазанка хоть, да жилье обжитое. И пустует все одно. Собирайся, – решительно сказал Илья. – Иначе серчать буду.

– Ладно, ладно, – согласился Андрей. – Так и быть, поживу. А там скоплю деньги да хоромы себе построю.

– Построишь, накопитель отыскался, – усмехнулся Макар. И он забежал двумя-тремя словами перекинуться с Андреем, спасибо сказать доктору за лекарство – Николке полегчало. Они привезли рыбу, выгрузили ее. Николка остался в лодке слизь смыть в трюме, воду вылить, а Макар сюда заспешил. – Ты, Андрей Дмитрич, лучше-ка ляпаевскую девку посватай, вот те и хоромы.

– Можно, – шутил Андрей, опутывая бинтом Гриньке руку. Он был в хорошем настроении – люди тянулись к нему, видели в нем своего, говорили запросто. – Глафира – невеста что надо. Ляпаев не обидит, отвалит приданое. Он добрый. Гринька вон очень доволен им.

– Наговорите, Андреи Дмитрич, – вскинулся Гринька.

– Или забыл, как заступничал за него? – не отставал Андрей.

– Ну, было. Так и он нам помог.

– Выгодно, оттого и взял, – подал голос Илья. – Ишачите с Ольгой круглый год. Где ему других таких найти. А чуть хворь подступила, он и зубы показал. Ты на него не особо-то надейся. Нас держись.