Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Цыц! – озверел старик. Он никогда не отличался неспешностью суждений. И хотя твердо знал, что нетерпимость – противна духу христианства, буйного нрава переломить не мог, а тем паче в той обстановке, которая сложилась ныне.

– Кому-то спать не давали Ляпаевские промысла, а виноватят совсем других, – зло продолжал Андрей. – Ни Макару, ни Кумару богатства эти не достанутся. Эти не жадничают. И народ они не завидливый.

– Али вы бессребреники? Деньги вам не нужны? Пошто бунтуете тогда?

– Свое требуют люди, заработанное!

– Жили, слава богу, не требовали ничего, покуда тебя не было. Убирайся подобру-поздорову, пока колодки не набили. А не то понюхаешь сибирщины.

После ухода Андрея Дмитрий Самсоныч долгое время не мог обрести спокойствия: нервно вышагивал по горенке, углубившись в мысли, забыл даже о Меланье, которая, как всегда в присутствии мужа, неслышно двигалась по дому, исполняя свои нехитрые и вместе с тем нескончаемые обязанности хозяйки. В какой-то момент старик позабыл даже о меньшом непутевом сыне, думал о Якове, не переставал дивиться его поступку.

Сегодня утром повстречал старика Резеп и ехидненько, змеем ядовитым прошипел:

– Дела-то творятся, Дмитрий Самсоныч, ушам своим не поверишь. Слыхал?

– Че там? – насторожился старик, зная пакостный характер плотового.

– Яков вчерась к исправнику приходил. Жалобился на пожар и намекал, что и поджог на вашем промысле, и убивство мово хозяина – дело рук Андреевых дружков. Вот оно как!

– Будя болтать-то.

– Крест святой – не вру.

«Что это, брехня али правда? – думал старик, отрешенно уставясь в окно. – Да и не дурак Резеп, чтоб брехать, потому как завсегда могу Якова спросить. Другой раз мог соврать, а тут… Так неужто Яков на брательника этак? Ну, пусть непутевый, пусть супротивник, дак ведь брат, кровь родная. Знать, наследство ему застило глаза? Выходит, прав Андрей-то, и Ляпаева свои же укокошили? Зависть-то порой раньше человека родится, а завистливый человек страшнее волка лютого». Так, путаясь в догадках, размышлял старик, а Яков в ту пору, довольный вчерашним разговором с Чебыкиным, хлопотал на промысле, который отныне считал только своим, потому как Чебыкин дал понять, что согласен с Яковом и что Андрея оставлять в Синем Морце нельзя.

6

Работный люд, непривычный к безделью, встретил весть о прекращении остановки на промысле, как светлый праздник. И супротивничали-то всего несколько дней, а утомились изрядно. Кроме давно выработанного обыкновения постоянно быть при деле, давило на мужиков сознание, что каждый упущенный путинный день – прямой для них убыток и что этот ущерб непременно окажется несколько позднее, а точнее, в зимнюю безрыбицу – для ловцов и вмежпутинное – для пришлых.

На утренней зорьке, когда солнцевосходный край неба едва порозовел, одна за другой отчаливали бударки от полузатопленного берега Ватажки, спускались вниз к Чапурке, где стараньями ловцов сохранились и кишели взаперти несчетные косяки сельди-бешенки.

Промысловые рабочие вышли, против обыкновения, тоже ни свет ни заря – им надлежало, до того как рыбаки привезут первый улов, починить ими самими же разоренные лабазы, съездить на соседние промысла, чтоб привезти лишние для тамошних рабочих носилки и тачки, чтоб, одним словом, быть готовыми к приему и засолу сельди. Привычные, применительно к прошлым годам, сроки истекали, приходилось потому поторапливаться и хозяевам – чтоб запасти впрок нужное число чанов рыбы, и рабочим – чтоб заработать.

Условие это – бесплатно исправить грех свой, учиненный при погроме, – было обговорено, когда исправник Чебыкин от имени новой хозяйки промыслов вел переговоры с мятежными мужиками. Андрей умышленно не стал возражать, потому как подумал, что оговорка эта отрезвляюще подействует на мужиков, позволивших вовлечь себя в буйство и учинить совсем ненужные беспорядки, а впредь убережет их от ненужных вспышек. Да и никто не возражал – понимали свою промашку. Все были рады, что хозяйка согласилась поднять и поденную оплату рабочим, и цену на рыбу и что тем самым они добились того, ради чего упорствовали, рисковали.

– Нажимай, мужики, – озоровал Иван Завьялов. – Гринька, тащи доску. Счас мы поправим ларь. Кажется, ты ему и вывернул бок пешней, а?

– Не-е, это Кумар постарался.

– Ну-ну, Кумар так Кумар. Тащи сороковку.

– Бог на помощь, мужики.

Иван, услышав женский голос, обернулся. Возле него стояла Глафира, а рядом с ней – Резеп.

– Благодарствуем, хозяйка, – ответил Иван и съехидничал: – Бог помог рушить, поможет и починить.

– Отвыкли от трудов-то, Глафира, – подал кто-то голос из темноты лабаза.

– Глафира Андреевна, олухи, – сердито поправил Резеп. На людях он называл ее не иначе как по имени-отчеству и у других того же требовал. – Распустились без пригляда. Работайте, что вылупились.

– Андревна так Андревна. Пушшай, нам все одно, – равнодушно отозвался тот же голос.

И оттого, что объявился тут Резеп и, как и прежде, начались его окрики и ругань, враз исчезло радование и работа перестала быть утехой для души и тела.

– Всю жисть трудились, да мало че добились.

– Хозяин добр – и дом хорош, хозяин волк – так враз помрешь.

Глафира недовольно покосилась на плотового и пошла дальше, в конторку.

– Глафира Андревна, надо бы жиротопки наладить, – подсказал Резеп, шагая чуть позади, – не успеем всю селедку усолить, не управимся.

– Распорядись, – равнодушно повелела Глафира. Поравнявшись с казармой, она подумала об Андрее и отослала Резепа: – Обожди меня в конторе, я сейчас, – и направилась к лечебнице.

Андрей был не один. Ольга, заслышав шаги, засобиралась и, когда Глафира отворила дверь, столкнулась с ней.

– Ты чего это, милая, прохлаждаешься?

– Да вот… заноза.

– С каждой занозой к лекарю не бегают. – Глафира ревниво посмотрела ей вслед и прикрыла дверь.

– Вы таких гоните. Выдумывают…

– Каких – таких? – сердито перебил ее Андрей.

– С пустяками разными. Заноза, видишь ли, у нее. Знаю, какая тут заноза причиной.

– У вас нет повода так неприлично шутить. А руку можно испортить и царапиной. И в ваших же интересах, чтоб я предупредил нарывы и прочую заразу.

– Вот как!

– Да. Мамонт Андреич, покойный, это понимал, когда говорил, что ему нужны здоровые люди.

– Браво, браво: бунтовщик на страже интересов богатой наследницы.

– Что вам нужно? – в упор спросил Андрей. В душе его копилась неприязнь к гостье, самонадеянной, далеко не такой, какой была она в первые дни пребывания в Синем Морце.

Глафира в молчании некоторое время рассматривала его, потом сказала:

– Интересно, Андрей Дмитрич, побеседовать с вами. Давно не виделись. Любопытно мне знать: ради чего вы-то в этой заварухе? Что у вас общего с ватажниками? Получаете вы…

– Прекратите. Я тоже могу спросить: как вы, совсем еще недавно жившая в нужде, забыли о страданиях людей? Быстро же деньги вытравили из вас все человеческое. Если оно, конечно, было. Простите за резкость, но…

– Я не обижаюсь. Еще не отучилась слушать упреки.

Вопреки ожиданию, Глафира не вскинулась на обидные слова, отошла к окну. После долгого молчания сказала:

– Вы мне так и не ответили, Андрей Дмитрич.

– О чем вы?

– Что вы добились, взбулгачив людей? Понимаю: пришлось повысить цену на рыбу, оплату рабочим. Но вы-то от того что имеете?

– Вам не понять этого.

– Объясните – глядишь, и пойму.

– А и поймете, проку не будет. И давайте прекратим этот ненужный разговор. Вы по делу зашли? На что-то жалуетесь?

– Жалуюсь, – с ухмылкой ответила она, пристально всматриваясь в его лицо. Затем встала и пошла к выходу. У двери, однако, задержалась и, не оборачиваясь, спросила тихо:

– А если, Андрей Дмитриевич, я предложу вам… руку и все, что отошло сейчас мне?..

– Уходите!

– Но вам же грозят неприятности! – Она резко обернулась и сделала несколько шагов к нему. – Неужели вы не понимаете?

– Да уходите же, черт бы вас побрал!

Выскочив из лечебницы, Глафира, конечно же, забыла и про Резепа, и про хозяйственные дела, а нацелилась к дому. В расстройстве она никого не примечала вокруг – ни рабочих, ни ловцов у приплотка, не слышала их голосов и присказки неугомонного деда Позвонка:

– Едри тя в позвонок, залопотила!

7

Наконец-то к Тимофею Балашу пришло успокоение: и дело нашел по сердцу, и деньга неплохая перепадала каждый день.

По совету Якова отыскал он на раскатах уловистую банчину возле чаканной Шапки и выбил под вечер два десятка сетей-режаков.

На ночлег остался тут же, с ходу вогнав бударку в податливый чаканный колок. Засыпая, слышал редкие всплески сильных рыб, тихо радовался предстоящему успеху.

Удача вышла в первое же утро. В каждой сети, опутавшись пеньковой делью, белели крупные рыбины. Когда Тимофей подтягивал сеть к бортовине, осетры и севрюги, обеспокоенные человеком, вздымали снопы брызг. Вскоре Тимофей промок до тела. И тогда он, чтоб утихомирить непокорных рыб, целясь в химок, бил их румпельником и только потом, оглушенных и утишенных, выволакивал в лодку.

Переодевшись в сухое, Тимофей поискал глазами спрятное место подальше от банчины, выглядел дальнюю заводь среди камышовых колков и погнал туда бударку с уловом – не следить же, не оставлять улики – выпотрошенных рыб – там, где еще не раз придется выбивать сети, ночевать.

До камышовой гряды оставалось менее версты, когда Тимофей приметил над заводью стаи воронья: они беспокойно кружили над водой, садились на заносы, вновь пугливо взлетали, опять падали к воде – не иначе, падаль какую высмотрели. Предположение это вскорости подтвердилось, потому как, едва Тимофей приблизился к зарослям, дыхнуло на него смердящим отвратным духом. Ближе к заводи стало нестерпимо дышать удушливым прокисшим воздухом. Самое же невероятное предстало взору Тимофея, когда он вывернул из-за колка и ему открылась заводь, на поверхности которой копошилось несчетное число воронья. Спугнутая появлением человека, многотысячная стая шумно, с граем поднялась в воздух, тучей зависла над камышами. Давясь вонью, Тимофей следил за птицами и не враз понял, что же привлекло сюда столь много крылатых хищников, а когда увидел, остолбенел: на воде, сбившись в плоты, белели тела рыб. Целое рыбное кладбище!

«Что это – мор? – подумал Тимофей и погнал бударку к ближним рыбам. А в мыслях нарождалась догадка: – Неужели?».

Все было так, как ему подумалось: желто-восковые осетры и севрюги были вспороты вдоль брюшин – от махалки и до грудных кулаков-плавников – и обезображены вороньем.

Тимофей бессознательно оглянулся по сторонам, высматривая виновника неслыханного разбоя, но вокруг никого не было. Лишь рябилась вода да тихо шептались камыши, как бы давая понять человеку, что они навечно похоронили следы тех, кто был здесь и учинил это варварство.

Спустившись ниже по воде, Тимофей отыскал другую заводь, меньшую, но чистую, и принялся потрошить. И тут его постигло невезение: редкая рыбина оказывалась икрянистой. В большинстве же своем осетры были яловыми и с молоками. Вот тогда-то Тимофей уразумел, что набрать полубочье икры не так-то просто, как думалось раньше. А их пока выловишь да распотрошишь – руки в кровь!

Засомневался тогда Тимофей – а не отступиться ли от рискованного дела? В скрытости его долго не продержишь – кто-нибудь да и уличит. Так он мучился в сомнениях, но лишь до встречи с Яковом. Тот выложил червонец за икру, после чего Тимофей, которому с начала путины не выпадал такой фарт, обалдел от радости и как в омут кинулся. С того дня он отбросил всякие опасения, целыми днями кромсал десятки краснух, чтоб к вечеру набрать меру икры и заработать червонец.

Знал Тимофей, что ход красной рыбы недолог – две, от силы три недели продлится, а потому ишачил без передыху с темна до темна. И даже когда прослышал, что на Синеморском промысле начали скупать сельдь, не отступился от опасного дела, порешив, что тут он наверняка скопит кругленькую сумму, чтоб к осенней путине, когда озимые косяки осетров и севрюг устремятся в верховье Волги, отыскав тут на одном из безвестных низовых островков потайное место, самому, без услуг Крепкожилиных, солить и закатывать икру в бочки да сбывать ее городским купчишкам. Этак, коль повезет, годика через два и промыслишко можно приглядеть.

«Ниче, – с ухмылкой мыслил Тимофей. – Я свово куска никому не отдам. Я еще взлечу. Мне бы только скопить. Деньги и попа купят, и бога обманут. Мне бы только… Я взлечу. Деньги – крылья».

8

За два дня сельдью были забиты все чаны. Резеп распорядился начать посол в цементированные ямы, и одновременно же задымили жиротопни. Только в одном Синем Морце тысячи пудов знаменитого каспийского залома пошли в ненасытные котлы жиротопок. А по всей губернии – не только сосчитать, а и представить невозможно!

Угарные запахи горелого рыбьего жира вперемешку с едучим дымом сырых ветловых дров стлались над Ватажкой и Синим Морцом, проникали повсюду – в промысловые лабазы и казармы, в рубленые избы ловцов и серые приземистые мазанки. Чадной вонью пропиталось все и вся – каждая нитка в одежде, каждая волосинка на теле…

Глафира попервоначалу хотела приказать Резепу, чтоб остановили жиротопни, но рассудила, что дело это временное и можно уехать ну хотя бы в город, чем терять прибыль от вытопки жира. Но и оставлять дом в такое неустоявшееся время тоже было рискованно. И она, скрепя сердце и страдая от повсюду преследующей ее гари, терпела.

И тут пришел на помощь Чебыкин. Он послал в губернию нарочного, и тот к вечеру привез пять флаконов дорогих французских духов «Джоконда» из лучшего магазина торгового дома братьев Гантшер. Ротмистр победоносно раскупорил один флакон с изображением Моны Лизы на наклейке и прошелся по всем комнатам, опрыскивая пахучей жидкостью все, что подворачивалось под руки.

– Я так вам благодарна, – оживилась Глафира.

– А я вам, дорогая Глафира Андреевна.

Пребывание Чебыкина в Синем Морце явно затянулось. Всегда спорый в решениях, на этот раз исправник мямлил с выводами, удивляя привыкших к его решительным действиям полицейских, целыми днями слоняющихся без дела по промыслу и селенью.

Резеп догадывался о причинах такой неспешности, зло косился на исправника. Но стоило Чебыкину обратить внимание на плотового или же спросить что, как тот преображался, готовый исполнить любое его желание.

Но Глафире все же высказал неудовольствие:

– Загостевался Чебыкин-то.

– Службу, знать, справляет. Мы ему не указ.

– Оно конешно, только у Крепкожилиных али в ином дому не задержался бы.

– Как ты можешь…

– Могу, – перебил ее Резеп, и Глафире на миг он показался таким же, каким знала его при Ляпаеве, когда она была для него всего лишь бедной родственницей хозяина, которую можно было ссильничать, поучать, требовать от нее. – Мы с тобой договаривались.

– Мало ли что было, – запоздало мстя за прошлое, сказала Глафира и заставила себя улыбнуться. – Я тебе не жена, чтоб позволять ревновать. Не забывайся. А Чебыкин – очень приятный человек. И кстати, если бы он не задержался, топать бы тебе по этапу.

– Не понимаю, – насупился Резеп.

– Не притворяйся, все понимаешь. А теперь иди да присматривай, людям доверяться нельзя…

Резеп после таких ее слов враз сник. И по тому, как повяли его глаза и опустились щеки, а бледность залила лицо, Глафира укрепилась в своих предположениях. И подумала, что этот страшный человек и ее может порешить, лишь бы зародилась в нем надежда прибрать состояние к рукам.

– Теперь что же, Глафира? – убито спросил Резеп. – Я-то, выходит, не при деле… Все прахом?

– Обожди, Резеп, – осторожно подбирая слова, ответила Глафира. Она не знала, как дальше сложится жизнь, а потому не хотела быть опрометчивой и сразу же отталкивать Резепа. Да и что она, неопытная женщина, без него в огромном и непростом хозяйстве… – Не торопись, не все вдруг…

Уходя, Резеп оказал, будто припечатал:

– Ин, ладно, можно и погодить. Только не забудь: мы с тобой одной веревочкой повиты.

– О чем ты? – забеспокоилась хозяйка.

– Знаешь, че там. – И вышел, оставив ее в расстройстве.

Неясности в его словах для Глафиры не было, она конечно же уловила, о чем он, и огорчилась немало и направлению его мыслей, и тому положению, в котором оказалась, повязав свою судьбу с Резепом. Она понимала, что от него ей не избавиться, но согласиться с этим не хотела и не спешила, надеясь на случай, – мало ли что в жизни приключается.

Из раздумчивости ее вывела Пелагея. Состарившаяся враз, разбитая сердечным ударом, раз в день она едва-едва поднималась с постели, неспешно проходила по комнатам, где каждая вещь напоминала ей о Мамонте Андреевиче, и, растревоженная этими воспоминаниями, возвращалась в свою боковушку, из которой она так и не успела переселиться в ляпаевскую спальню, затихала на кровати до следующего дня.

Она неслышно вошла к Глафире и, умостившись на стуле, спросила:

– Мне что же теперь, Глашенька, уходить али как?

– Что вы, тетя Поля. Разве же я…

– Чужая я тебе. При нем-то понятно, а ныне приживалка я.

– Перестаньте, тетя Поля! Никуда не надо уходить. Мы будем вместе, слышишь, вместе жить. А потом и втроем, – она кивнула на ее живот.

– У тебя свои будут. До него ли, – Пелагея улыбнулась измученно. – Кому чужой дитятко нужен.

– Он не чужой. Он наш – и твой и мой. Ведь правда?

Она и сама не до конца верила своим словам, а потому нуждалась в подтверждении. Пелагея же скорбно молчала.

9

Андрея взяли ночью, когда, сморенный тягостной работой, промысловый люд в казарме спал непробудно. Полицейские вошли без стука. Увидев в дверях Чебыкина с нарядом полиции, Андрей встал.

– В чем дело? – спросил он, хотя сразу же понял все и задавать вопросы было совсем ни к чему.

– Собирайтесь, – приказал Чебыкин и кивнул своим: – Обыскать.

– У вас есть разрешение на обыск и арест? – громко спросил Андрей, рассчитывая, что его услышат за стенкой Гринька или Ольга.

– Не кричите, у меня отличный слух, – пошутил Чебыкин и потрогал усы. – А насчет разрешения не следует волноваться. Большего беззаконья, чем дозволили себе вы, мы не допустим.

Обыскивать, собственно, было негде, кроме как в двух навесных полочках да в шкафчике с медикаментами и нехитрым медицинским инструментом. Поэтому досмотр закончился скоро и обыскиватели ничего крамольного не обнаружили. Это обстоятельство ничуть не обескуражило исправника, он и не рассчитывал обнаружить что-либо недозволенное здесь. Если у Крепкожилина и припрятаны нелегальные книжки, листовки или же оружие, то, по всей видимости, хранятся они в мазанке у Лихачева.

Чебыкину рассказывали, что Крепкожилин иногда остается на ночлег в лечебнице, и он решил, что именно здесь, когда главарь смутьянов останется один, а ватажники заснут, и следует его арестовать – ночь оборонит от неприятностей. А жилье Лихачева обыскать можно и наутро, как и полагается – с понятыми.

Еще в уезде, выслушав донесение волостного старшины о беспорядках в Синем Морце и убийстве Ляпаева, Чебыкин решил, что Крепкожилина надо немедля взять под стражу. Но после осмотра места происшествия и, главное, разговора с плотовым и Глафирой Андреевной исправник понял, что убиение промышленника и погром его промысла совершены разными людьми и по разным мотивам. После такого заключения ротмистр не спешил с арестом, потому как знал, что такие идейные, как Крепкожилин (в чем он удостоверился при встрече с ним в мазанке Лихачева), не скрываются, стоят до последнего, а потому и выжидал и наконец-то выждал удобный случай, чтобы исполнить свое намерение тихо и без осложнений со стороны единомышленников Андрея.

Удивила Чебыкина Глафира. Между ласками, а отдается она плотским страстям самозабвенно, Глафира не раз заступничала за Резепа, чем еще больше настораживала исправника, Правда, она больше нахваливала его как редкостного мастерового. И Чебыкин поначалу поверил ей, но после направление его мыслей несколько изменилось: он-то, исправник, вскорости убудет в уезд, а Глафира в этой глуши останется одна? Нет, не такая она женщина, чтоб терять время попусту. Тигрица! И тут Резеп очень даже кстати. Могучий мужик, такой не скоро излюбится. А плут, надувала, каких редко встретишь. Всегда готов услужить, улыбка на лице постоянно, а в глазах страх. Чебыкин поначалу заподозрил его в убийстве Ляпаева, но Глафира постаралась рассеять эти сомнения, и тогда исправник махнул рукой: мертвого и так и этак не воскресить.

А вот к Андрею Крепкожилину, Чебыкин это чувствовал, было у Глафиры особое отношение. Да, Крепкожилин бунтовщик, уверяла она, он затеял смуту, но человек твердый, порядочный и беседовать с ним интересно.

Однако вчера неожиданно и с раздражением в голосе попросила:

– Уберите его отсюда. Видеть не могу. Опять булгачить начнет.

– Вам, Крепкожилин, будет предъявлено обвинение в подстрекательстве к бунту, беспорядкам. Ваши сообщники подозреваются в убийстве хозяина. – Чебыкин говорил сухим резким голосом. – Не скрою: положение ваше не из легких.

– Винить можно, уличить нужно.

– Докажем!

– Вам не привыкать к подлогам и к ложным свидетелям. Такие найдутся, лишь бы платили.

– Замолчи! – Чебыкин стукнул кулаком о столешницу. – Выводите!

– Гринь, а Гринь!

– Ты че?

– Послушай, у Андрея Дмитрича шумят что-то.

Брат и сестра затихли. За стенкой скрипели половицы, разговаривали, хлопали дверцы шкафа, что-то стеклянное, ударившись о пол, зазвенело, потом кто-то закричал.

Гринька сорвался с постели и вышмыгнул за дверь. Ольга затаилась. Но услышала наруже возню и выглянула в дверь. Двое дюжих охранников навалились на тощего долговязого Гриньку, скручивали ему руки, а в сторонке в окружении полицейских же стоял Андрей и говорил:

– Не ввязывайся, Гринька. С ними надо иначе. Ты пока запомни все, не забывай.

– Уводите, – раздраженно скомандовал Чебыкин, и Андрея подтолкнули.

– Андрей Дмитрич! – исступленно закричала Ольга и бросилась вдогонь. Но и ее схватили цепкие, привычные к разбойному делу мужские руки.

– До свидания, Оля!

– Андрей Дмитрич, я буду вас ждать, я буду… – жесткая волосатая рука закрыла ей рот, мешала дышать. Захлебываясь слезами, Ольга в бешенстве пыталась укусить эту гадкую руку, досказать несказанное, но ее вслед за Гринькой втолкнули в лечебницу.

10

Глухой ночью, отослав Андрея в уезд под конвоем двух полицейских, ротмистр Чебыкин отпустил оставшихся отдыхать, а сам в сопровождении охранника возвращался в ляпаевский дом. Все мысли исправника были о молодой обольстительной хозяйке. Он живо представил себе, как прокрадется сейчас в ее уютную, с устойчивым запахом «Джоконды» спаленку, как знойно обнимет его Глафира Андреевна, как неутомимо будет ласкать, как…

– Ваше благородие, – прервал его мысли сопровождающий, – никак, шум на ватаге?

Чебыкин остановился. Отключенный от сладостных мыслей, а потому вновь обретший способность воспринимать окружающий его мир, он уловил невнятный шум голосов со стороны промысла, визгливые выкрики. Досада охватила его.

– А ну, пойдем.

Чебыкин, а с ним и охранник спешным шагом пошли вдоль улицы. На подходе к Ватажке им повстречался бегущий навстречу человек. Ни Чебыкин, ни его спутник не успели разглядеть его, как он метнулся в сторону и исчез за углом.

То был Гринька. Он признал пристава, оттого и поспешил убраться подобру-поздорову.

Несколькими минутами раньше, едва охранники ушли дрыхнуть в контору, Гринька кинулся в казарму, отыскал в темноте спящего Ивана Завьялова, зашептал:

– Дядь Вань, Андрея Дмитрича арестовали.

– Где он сейчас?

– Не знаю.

Проснулись мужики на соседних полатях, заволновались.

– Тихо, мужики, – сказал Иван Завьялов – Айда все наружу. А ты, Гринь, мигом к Илье. Буди его, Макара, Кумара, всех, кто есть…

Прасковье, жене Макара, в тот день исполнилось сорок лет, и по такому случаю Илья с Кумаром засиделись у них допоздна. Никогда-то не было принято отмечать такие значимые числа, но сорок лет – не семнадцать, а уж коль начистоту – захотелось Макару с дружками посидеть да заодно приятное Прасковье сделать. Света баба не видит: днем на промысле, вечер по дому, ложится позже всех, встает раньше петухов. Замоталась, иссохлась вконец.

Макар загодя купил в казенке бутылку водки, завялил балычков из сельди, ушицы наварил из севрюжатины – все сам исполнил, пока Прасковья детей обиходила.

Кумар с Ильей тоже бутылку прихватили, а имениннице – в ярких цветах по голубому полю бумажный платок. Тому платку обрадовалась Прасковья до того, что перестала серчать на мужа, затеявшего ненужное.

Вот и засиделись мужики за полночь. Давно выпита водка, и протрезвели порядком они от круто заваренного чая. Сидели, говорили. И в который раз разговор тот коснулся событий последних дней.

– Жили мы будто скоты – бессловесно, без устремлений. Что хотели хозяева, то и вершили, – рассуждал Макар, довольный и гостями и собой. – И понятнее не держали, что и мы можем что-то, а?

– Будто свет видал, – подтвердил Кумар. – Андрей – хорош мужик, жаксе!

– Вот я прежде думал, как бы досадить этим… живоглотам. Потому как жизни покойной от них нет, – развивал Макар свою мысль. – А дело, стало быть, не в том. Мелкими укусами ни хрена не добьешься, за горло хватать след, не иначе.

– Андрей добрый, – настаивал Кумар.

– Не то слово, – поправил его Илья. – Строгой жизни человек, ничего лишнего себе не позволяет, для людей живет, как Турган-птица. Вот если бы каждый так… Иной стороной жисть-то обернулась бы.

– Верно, Илья, – живо отозвался Макар. – А вот Ляпаев, царство ему небесное, че жил? Даже Кисимке, псу верному, жизнь не устроил. Так и мается бедолага, надеется подзаработать да в степь к себе вернуться. Как же, заработаешь у них. Так-то… И никто Ляпаева добром не помянет. Теперча – эта Глафирка…

Макар не успел договорить. В дверной проем ввалился запыхавшийся Гринька и ошарашил с ходу:

– Андрея Дмитрича взяли. Завьялов велел живо всем на промысел.

…Еле успевая за легким на ноги Гринькой, мужики добежали до промысла в то самое время, когда двое дюжих полицейских, скрутив руки Ивану Завьялову, вталкивали его в дверь конторки, а возмущенные промысловые, выказывая неповиновение и ругаясь криком, в беспорядке толпились на плоту, теснимые конными охранниками.

– Холуи царские!

– Разбойники, ночами людей хватают…

– Света божьего боятся…

Охранники врезались в толпу, засвистели нагайками, хлестали в мягкое, податливое. Взвизгнули бабы. Заматерился Илья, схватившись руками за изуродованное лицо.

Толпа отхлынула. Прятались кто в лабазы, кто в казарму, иные сигали через штакетник и целились в село, иные прыгали с приплотка в Ватажку…

Над Синим Морцом нарождался новый день: солнечный, с морянистым ветерком, добычливый. Берег Ватажки захлестывали буйные весенние воды, с ближних заводей и култуков наносило гнилью, угарно чадили жиротопки, а в душах пришлых промысловых рабочих и ловцов копился гнев.