Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глафира поняла намек, целый день дулась на Мамонта Андреича. Однако наутро обида сгладилась, а потом и совсем забылась.

В день встречи масленицы, когда ожидали гостей, Пелагея кое-как уговорила Глафиру покрасивей накрыть на стол. Та взялась за дело неохотно, но потом увлеклась, и стол получился на славу. Она незаметно наблюдала за дядей, но он, то ли праздник был тому причиной, то ли другое что, обошелся без замечаний, даже тень недовольства не промелькнула на его большом выразительном, с черными пучкастыми бровями, лице.

Со временем Глафире понравилось домашничанье, и они вдвоем с Пелагеей, большой и искусной домовницей, легко и быстро управлялись со всем хозяйством.

Все бы хорошо, но камышовая глушь да угрюмый одноглазый молчун Кисим пугали ее. Не было у нее подружки, с кем могла бы она занять свободное время, которого было несравненно больше, чем занятого, делового. А Пелагея, что там ни говори, женщина хоть и не в большом возрасте, но не подружка Глафире.

В вынужденном одиночестве Глафира все чаще и чаще вспоминала городских подружек. Они при встречах, не таясь, говорили все, что случалось с ними в богатых номерах. Глафира не позволяла себе столь откровенную неприкрытость, потому как эта прямота смущала ее. И она стыдилась своих разбитных подружек. Но странное дело, здесь вспоминала их с непонятной теплотой.

Мамонт Андреич как-то спросил:

– Привыкаешь? Не тянет в город? Это хорошо. Ничего путного в них, городах, нет. Сплошная беготня да распущенность.

Слова эти неприятно кольнули Глафиру. Она даже подумала: а не уехать ли? Но представила на миг свою полутемную каморку, пьяные ночи и содрогнулась.

Отношения ее с дядей – полюбовником по нечаянности, тоже были неясными. Глафира не питала к нему никаких родственных чувств. Оно и понятно: лишь понаслышке они знали о существовании друг друга, и нежданно-негаданно оказались под одной крышей – что же тут родственного?

В последние дни Глафира больше и чаще думала об Андрее. Он вовсе не красавец: остролицый, чрезмерно худощавый. И взгляд неприятно-зеленых глаз, колюче устремленный на собеседника, был неуютным и изучающим, словно его всегда и неотступно преследовала какая-то мысль. Но Андрей был отличным от сельчан, казался нездешним, пришлым, и уже потому был интересен Глафире. Она ждала его на масленицу, готовила стол и прихорашивалась больше для него, чем для других гостей, а когда он не пришел, затосковала.

14

В промысловой казарме, большой и угрюмой, вдоль пластинчатых, пробитых конопатью стен, в три яруса поднимаются нары для пришлых рабочих. В селе побаиваются стороннего люда, презрительно называют ватажниками, а сам промысел – ватагой. Нездешний, случайный народ в казарме занимает чаще всего два яруса. На третьем, под самым потолком, хранят немудрящие свои вещи, сушат одежду после пересмены. В иные годы, когда рыба идет недуром и обычное число рабочего люда не управляется обрабатывать улов – резать, засаливать, сушить снимать с вешалов, – и подпотолочные нары превращаются в спальные. И тогда бывает тут непомерная теснота да духотища, и вонь от просмоленной обутки и просоленной одежды густо висит в воздухе, остро бьет в нос вошедшему с улицы.

Гринька с сестренкой Ольгой в первое лето жили в общей казарме, занимали угловые два яруса – нара над нарой. В зиму Ляпаев разрешил ему отгородить в дальнем от входной двери углу небольшой закуток – не отапливать же всю махину, дров не напасешься. Прогреть раз в неделю чтоб не промерзала и не мокла казарма, – и то дело. Худо ли, бедно ли, с тех пор имеют брат и сестра свою комнатушку в одно окно, в две койки со столиком посередине – совсем как пароходная каюта. Торцевая, противоположная окну, стена наполовину состоит из входной двери, наполовину – из печной стены; она и согревала в ненастные зимние дни неприхотливое жилье. Над койками – шкафчики. В одном бельишко сменное, другой битком набит посудой всякой – сердобольные сельчане, после пожара и поселения сирот в казарме, нанесли всякой кухонной рухляди. После казарменной сутолоки, людной толчеи и многоглазья Ольга порадовалась жилью:

– Гринь, а хорошо у нас, да?

– Нормально, – степенно отвечал ей брат. Был он на два года постарше и считал себя ответственным за судьбу сестренки. – Ниче, Оль, проживем…

Втайне Гринька надеялся потолковее определить сестренку, то есть выдать ее замуж в надежный дом. Он-то, мужик, не пропадет. Вкрай – можно плюнуть на эту житуху и податься к туркменам или в Персию. Там, сказывают, русских толкотно, целые промыслы. Заработки будто бы терпимые, волжан первым рядом берут, а потом уж персов и другую нехристь, потому как к морю они не совсем свычные, да и жилы у них послабей.

Ольгу Ляпаев определил уборщицей, а зимой и истопницей, а братец ее всякую черную работу исполнял все работные дни, а в воскресенье запрягал мохнатую коротконогую лошаденку, что за Резепом числилась и при промысле содержалась, и ехал на острова за камышом. Почти всегда с ним ездила и Ольга. Они быстро накашивали камыш и вязали в тугие снопы. Поначалу Гринька не хотел брать ее, сам, мол, управлюсь, но Ольга настаивала, а однажды открылась:

– Боюсь я одна оставаться.

– Днем-то… ты что, Оль.

– Возьми, Гринь. Резепа я боюсь. Страшный он: войдет и сидит. Ты чего, спрашиваю, а он молчит, а сам глазами шарит, всю как есть осмотрит.

Насторожился Гринька. Ольга – девка фигуристая, видная: лицом смугла, в мать, да и брови, густые и широкие, тоже от матери достались. А Резеп – кот, бабник известный, в 29 лет все неженатик, вокруг чужих жен околачивается, выглядывает, где что плохо лежит.

Несмотря на молодые годы, Гринька знал, что, как дерево в лесу нелегко уберечь, так и девку в людях, а тем более тут, на ватаге, где средь пришлых бывает народ разный. Оглядчивость не помешает, решил Гринька, осторожного и зверь дикий не возьмет. И стал он всякий раз Ольгу брать с собой. Резеп, как бы между прочим, однажды, увидел их сборы, сказал:

– Один, что ли, не управляешься? Таскаешь девку за собой в такие морозы. Пожалел бы…

– Пожалел волк кобылу, – в тон ему отозвался Гринька и долгим взглядом посмотрел в глаза плотового.

– Ну-ну, дело хозяйское.

Резеп тоже жил на промысле, но при конторе. Там для него была отведена небольшая светлая комнатка в два окна, вся под масленой краской. Ольга и у него прибирала и всякий раз старалась угадать, чтоб плотовой был в селе или же занят иным делом. По этой причине комнатка в иные дни оставалась неприбранной. Резеп ругался, грозился донести хозяину и уволить.

Еще средь зимы, когда Ляпаев готовил рыбный обоз, Резеп позвал Гриньку в конторку.

– Запряги-ка лошадь. Мне в Маячное надо. А ты немного, да к Мамонту Андреичу топай. Кисиму подсобишь на складе порядок навести.

Ольга, выпроводив мужиков, протопила печь у себя и в конторке и принялась за уборку в Резеповой светлице.

И заканчивалось уже убирание, как в комнату неслышно вошел плотовой. Ольга спиной к нему, нагнувшись, у самого порога домывала полы. Напевая что-то про себя, почувствовала, как две сильные руки из-за спины обняли ее, скользнули к грудям. Вполоборота она заметила широкую улыбку Резепа, крутанулась и оказалась лицом к лицу с ним.

– Пусти!

…Гринька немного задержался. И едва освободился, заторопился на промысел. Еще издали он увидел, нераспряженную лошадь у конторки, отметил про себя, что и Резеп уже вернулся.

Ольги в казарме не было, и тревога сразу же овладела Гринькой. Он кинулся в конторку и услышал возню в Резеповой половине.

Разъярившись, Гринька рванул Резепа за шиворот и бросил на пол.

– Э-э… э… не очень, – бормотал в растерянности плотовой. – Она сама…

И тут Ольга, дрожа телом и захлебываясь слезами, словно ополоумела.

– Сама? Ах ты, гад, паразит. – Она схватила мокрую половую тряпку и давай хлестать Резепа по спине, по голове… А сама все всхлипывала и приговаривала: – Сама? Вот тебе, вот, вот…

Гринька еле вырвал тряпку из рук Ольги и вытолкнул ее из светлицы. Пригрозил изрядно побитому плотовому:

– Еще раз тронешь али Ляпаеву наябедничаешь – убью. Мне терять неча.

15

В Шубино Илья с Кумаром приехали рано – даже магазины еще не открывались. Легкий морозец и яркое солнце обещали добрый день.

Выехали из Синего Морца затемно, а накануне вечером долго и обстоятельно обговаривали, что купить для предстоящей весновки. Обсуждали сообща: Илья, Кумар, Макар и Тимофей Балаш. Впрочем, Тимофей особо и не спорил, молча соглашался со всеми, сказав, что в ловецком деле ничего не смыслит. Он уже вставал, ходил по землянке, но выходить на стылый воздух Андрей пока не разрешал.

Неспешно, по-мужицки, обмозговали они предстоящую куплю.

– Плавнушку – надо, три порядка вобельных сетей – надо, редкие сетки – тоже надо. – Макар, перечисляя, загибал пальцы. – Купишь все – хорошо!

– Бударку где заказывать будешь? – поинтересовался Кумар.

– Здесь, с Ваней Афоней говорил. Он – мастак.

– Тес еще надо достать.

– Все у него есть. Сговорились… Через пару недель, говорит, будет готова.

Днем раньше Илья попросил Кумара дать ему меринка съездить в волость и привезти намечаемые покупки. Кумар, оказывается, и сам собирался в Шубино, так что столковались быстро.

…По дороге в Шубино Кумар рассказал:

– Я тоже сетки буду брать. Ата деньги дал, мал-мал и сам копил.

– Кумар, а пошто Садрахман с тобой не живет?

– Не хочет. Звал-звал ата, не идет. Землянка, говорит, еще хороша, теплая. На острове дров много, камыша еще больше. Моя баба, Магрипа, тоже звала. И Магрипу не слушает.

Так в разговорах подъехали они к волостному селу и завернули к лавке, где торгуют ловецкой сбруей. Лавка стояла на берегу, каменный низ ее занимал склад-товарник, где хранили добро и происходила купля-продажа, а наверху жил сам хозяин заведения с семьей. Дождались покупщики, когда насупленный и угрюмый лавочник спустился вниз и распахнул широкие двери – если бы не высокий многоступенчатый рундук, можно было бы подводой заезжать внутрь. И едва Илья с Кумаром вошли внутрь, торгован-купец сразу же преобразился.

– Чего желаете? – на лице сладкая улыбка, а голос елейный, словно встречал он именитых людей.

– Посмотреть, значит, что подберем. – Это Илья. Он не спеша осмотрелся и подивился невиданному множеству товаров. Они лежали в тюках, штабелями на деревянных решетках до потолка. Рядом, у входа на вешалах, – образцы готовых сетей и неводов, на столах – куклы частиковые, вязки пеньковой хребтины, пряжи и прочей необходимости.

– Смотрите, выбирайте. – В магазине никого больше не было, а потому и все внимание торговец уделял Илье и Кумару. – Товарец первый сорт.

Покупатели, однако, знали, что если купец не схитрит, то и не продаст, а потому не спешили, приглядывались, приценивались, рядились, сомневались в качестве и в цене.

– Твое дело – дорого просить, наше дело – дешево дать, – сказал Кумар.

– Какой там дорого. Больше накладу, чем навару. Концы с концами еле свожу.

«То-то от убытков и развезло тебя, – подумал Илья. – И дом в два яруса, и товару на великие тыщи…»

Задержались возле речных неводов. Каких тут только не было: километровой длины, рассчитанные на неоглядные волжские плесы и многорукие ватаги, и совсем крошечные – волокуши в полста саженей – два-три человека могут шутя обтягивать ими рыбные лежбища. Переглянулись Илья с Кумаром, поняли друг друга.

– Сколько за эту волокушу?

Возвращались домой довольные. И хотя Илья купил на одну справу сетей меньше, да и Кумар не все взял, что хотел, настроение у ловцов было отменное: теперь у них будет пусть и крошечный, но свой неводок-волокуша. Готовую, правда, они не взяли, потому как торгаш заломил цену, а купили ядро и пеньку на огниво и подборы – так дешевле. Поработают сообща вечерок-другой – и готова волокуша.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Была середина марта. Постепенно стаивали снега, а по утрам лужицы хрустели под ногами. Ночами еле приметно искрились звезды, полнолуние топило белым мертвенным светом Синее Морцо, Ватажку и окрестные острова, проникало в камышовые крепи и ветловые редколесья.

Ближе к взморью, на речных перекатах, лед сопрел, обнажив синие быстрины мелководий. На больших же реках и ямах он по-прежнему лежал недвижно, черный от бесснежья и оттепелей, по нему ездили мужики на подводах. Но по заберегам лед уже отслоился, а под ударами пешни рассыпался на игольчатое крошево.

Вернулись ловцы с ледовой кромки – дольше опасно оставаться там, хотя уловы с тутошними не шли ни в какое сравнение. Худо-бедно, налавливали в море ежедневно по возу разной рыбы, сбывали ее на месте скупщикам – ну и соответственно заработки. Потому-то в межпутинье, в марте то есть, когда рыба исчезает неведомо куда и сети пустуют, зарастая тиной, морские рыбаки живут не тужат: зимних денег хватает до весеннего буйного хода бессчетных косяков на икромет.

Ну а те, кто перебивался случайными уловами в реках, бедствуют в эту пору. Иссякают зимние запасы, и сети хоть выдирай – нет улова. Но сети стоят подо льдом, цедят воду, потому как вся жизнь рыбака есть надежда на фарт, на шальное везенье, и так они привыкли к нему, что и в полное безрыбье не теряют надежду хоть на котел словить с десяток махалок. И волокушей пробовали. Ее насаживали на подбору артельно – в два вечера управились. И вместе же ездили на обтяжку низовых култуков. Но уловы по-прежнему были бедны, и обтяжки эти пришлось прекратить. В такое безрыбье ловец-бедняк готов ехать куда угодно и делать что угодно, лишь бы достать на котел, протянуть до подсвежки – вешней воды.

Вот в такую непосильную пору, когда надоело мужикам жить под нуждой, надумали они обловить запретную яму. Долго не решались, откладывали.

– Чужое возьмешь – свое потеряешь, – попытался отговорить Тимофей.

– Все под богом равны, а почему у меня нет ямы, а у Ляпаева есть? – спрашивал, возбуждаясь, Макар.

– Не нами установлены порядки, что об этом рассуждать-то? – пробовал защищаться Тимофей.

– У меня шесть балашек, чем их кормить? – простодушно спрашивал Кумар. – Ата мой аллаху молится, три раз в день просит, не слышит аллах, не хочет помогать.

– Да че вы, мужики! – возмущается Илья. – Я так думаю: и море и земля – не может быть только моей собственностью.

– Эка, хватил! – съязвил Макар. – Какая такая твоя собственность?

– Да, к примеру, я, – начал сердиться Илья. – Что получается? Одна яма – ляпаевская, другой – монахи владеют… Это как если бы какой култук осетру принадлежал, другой – белуге, а бедному частику куда деваться? Рыба без мозгов, а, ей-богу, умней. А тут – у каждого то яма, то река, то ильмень. И никто туда не сунься.

– У кого деньги – у того вода, а чья вода – того и рыбка.

– Пустые слова говорим, – не выдержал Кумар. – Пойдешь, Макар, или не пойдешь?

– Да как же не пойтить. Как все, так и я. Жрать-то надо.

– То-то, – удовлетворенно сказал Илья. – На глазах, Макар, умнеешь.

– Будет болтать-то, – осерчал Макар.

– Ладно, мужики, сговорились. Не убудет от Ляпаева, я так считаю. Но чтоб никакого худа не приключилось, надо за стражниками понаблюдать, улучить ночку понадежнее.

– Мой ата все знает: куда охранщик пошел, когда придет…

– Верно, Садрахман со своего острова все видит. Ты отцу скажи, чтоб последил.

В одну из ночей, когда Синее Морцо спало, обловщики выехали на Кумаровой подводе. Было ветрено, волновались камышовые крепи, их шерошение заглушало цокот подков и звуки полозьев. В тревожном молчании Макар, Кумар да Илья чутко всматривались в дорогу.

Яснолунье щедро освещало реку, она просматривалась до перелома, и только чернота камышовых завалов да кустов белолоса, обвитых вязью пожухлых диких трав, пугала похожестью на затаившегося человека.

Не разговаривали, не шутили, хотя эти предосторожности были излишними: подводу в такую светь видно далеко, а голоса все равно гасились бы ветробуйством. Да и Садрахман, отец Кумара, утром сообщил: стражники были вчера на санной подводе, объехали яму, осмотрели и подались на низовые участки, где у них избушка. Они почти все время живут там, лишь временами наезжая на Золотую. Можно, значит, безбоязно обтянуть яму.

На Золотую, чтоб спутать след, выехали со стороны Маячного – коленистым, стиснутым ярами ериком. Подводу с волокушей оставили в тени камышовой стены. Кумар спутал меринка, отпустил чересседельник и дал коню сена.

С пешнями мужики вышли на плес, посоветовались малость, прикинули, как метнуть волокушу, где выбрать ее, и приступили к делу – проруби долбить. Весенний лед крошился податливо, но в ночи торопливый перестук слышался далеко, и одно утешение было обловщикам, что ветром относило эти звуки не в низовье, к стражникам, а в сторону гривы, и там они гасли в шуме камыша.

Далеко за полночь принесли волокушу и стали запускать ее в окно-прорубь посреди плеса: шестом прогоняли подо льдом урезы, чтоб крылья охватили полукольцом реку. Медленно, от майны к майне тянули неводок подо льдом, поднимали со дна по-зимнему вялых рыбин, подтаскивали к большой проруби и, сведя концы, дружно начали выбирать сеть.

Вначале вытянули крылья, потом показалась мотня-ловушка. Она шла грузно, мужики исходили по́том, жилили руки. Но тяжесть эта и усталость не удручали, а лишь радовали: не напрасно рисковали, не впустую поработали.

Улов и вправду был весомый. Всю мелкоту побросали обратно в прорубь, на льду остались крупные сазаны, судаки-хлопуны да несколько метровых сомов.

Пока вытряхивали из волокуши донное травье и споласкивали ее, рыб прихватило морозцем, и ее, пылкую, нагрузили целый воз – будто дрова в поленницу. Волокушу забросили наверх и, прежде чем тронуться в обратный путь, тут же, у яра, закурили.

– Порадуется Ляпаев-то, – с мстительной ухмылкой чуть слышно сказал Макар. – Думает, есть догляд, а тут дырки во льду.

– Устроит чес стражникам. Это как пить дать, – согласился Илья. – Теперь скоро сюда не сунешься. Озвереют надсмотрщики-то.

– Гляди-гляди… – зашептал Кумар и метнул руку на низовый конец Золотой. – Стража едет…

Вдоль камышовой гряды, с низового конца плеса, стремительно приближалась санная подвода. Цокота копыт из-за ветра не было слышно и, если бы не зоркие глаза Кумара, неизвестные могли подъехать совсем близко.

– Можа, не они? – засомневался Макар.

– Кому же еще.

Кумар отбросил окурок в камыш, схватил вожжи и развернул меринка в ерик, побежал обок саней, но понял, что старый немощный конь с тяжелым возом от погони, если стражники приметят, не уйдет, и с разгона загнал подводу за камышовый завал. И мужики попрятались тут же, затихли.

…Резвый иноходец, впряженный в легкие санки, было уже проскочил мимо, но те двое, что сидели в них, все же приметили невеликие бугорки льда и свеженабитые лунки, резко свернули коня и остановились у чернеющей проруби, где совсем недавно работали ловцы. Соскочили с саней, долго осматривались по сторонам, возбужденно говорили о чем-то, но обловщиков не приметили и вскоре, нетерпеливо нахлестывая и без того быстрого иноходца, удалились в сторону Синего Морца.

– Стража, точно, – определил Илья.

– Ой-бай, не заметил, – обрадовался Кумар.

– Счас рыскать будут по селу, – сказал осторожный Макар.

– Да, нельзя домой с рыбой.

– К моему ата поедем, – решил Кумар. – Рыбу на острове спрячем, а?

– Дело. Айда к Садрахману. Это ты, Кумарушка, здорово придумал.

– Акл бар, – тихо ответил Кумар.

– Чево?

– Башка варит. И мерин молодес, не ржал, когда кобылу чуял.

– Отсмотрелся он на кобыл-то, ноги еле таскает.

2

В прошлые времена на острове, где одиноко живет Садрахман, была Торбаева тоня – рыболовня. Стояли добротные казармы для неводных рабочих, кухня, сушилка для одежды, вешала для неводов и прочее хозяйство, немудрящее, но очень нужное для ловецких дел. Затем река обмелела, как это часто случается в волжском понизовье, обезрыбела, и тоню перенесли на другой, более уловистый банк.

Поразъехался перелетный промысловый люд, а поскольку Садрахман был из местных и ему с сыном, снохой и внуками деваться некуда, он и остался в своей сторожке – Торбай уважал старика и не стал его трогать. За время работы на торбаевской рыболовне Садрахман вместе с Кумаром и Магрипой скопили немного деньжат, и их хватило на то, чтоб обзавестись собственной лодкой и сбруей.

И стали они рыбачить самостоятельно.

К тому же Садрахман побочный промысел имел – знал он травы, которыми богата волжская дельта, и умел ими пользовать людей. Научил Садрахмана этому редкостному познанию дед. Он говорил внуку: «От тыща болезней тыща трава есть».

Садрахман столько трав не ведал. Но почти все, что росло на камышовых островах, в луговинах, болотистых топях, в култуках – и на воде и под водой – все умел использовать. Заболеет кто лихорадкой – настой из семян желтой кубышки приготовит. Этот же настой при болезнях желудка давал и даже бабам промысловым от зачатия, чтоб грех прикрыть. Простудится ребенок или боли внутренние почует – ромашковым отваром поит, ревматизмом кто мучается – натирает суставы настойкой бодяги в керосине.

Каких только трав нет в Садрахмановой землянке: пучки одуванчика и подорожника, базельки лесной и безниги – паслена. Самым же редким снадобьем считались твердые, как гальки, семена лотоса – от немощи сердца. За ними даже из города приезжали.

И конечно же перепадало Садрахману. Цены за излечение он не назначал и даже вроде бы отказывался. Но страждущие охотно отдавали кто сколько мог – и гривенники, и рубли, а случалось, и больше.

Скопил Садрахман еще немного деньжат и просторное глинобитное жилье для Кумара с детишками в Синем Морце поставил: пусть балашки-внучата средь людей растут, а не дичают на острове. Сам же одинцом остался в односелье, в сторожке. И сын Кумар звал, и сноха Магрипа упрашивала – не согласился, не захотел оставлять могилку старухи. Наказал Кумару: когда умрет, чтоб рядом с матерью захоронили.

Рассудил Садрахман по-своему правильно: привык к острову, двадцать лет, почитай, на нем. И трав вокруг собирать – не собрать. Каждую только в нужный день и только в нужный час надо сорвать – иначе никакой от нее пользы, никакой ей цены. Живя на острове, надеялся старик помогать сыну, потомство у него богатое, многодетный он, трудно в односилку. Пока подрастут – волос на голове вылезет.

А прожить, подумал старик про себя, проживет, привычный ко всему. А и то: одна голова не бедна, а коль и бедна, так одна.

Одиночанье вначале было тягостно. Но только малое время. Потом обошлось. И даже нравилось: никто не отвлекает, живи как душа подсказывает.

Суеверный люд и прежде опасался знахаря, а как одинцом на острове остался, стал откровенно побаиваться: без крайней нужды к нему не заглядывал, если уж недуг какой припрет – тогда шел.

К нему, Садрахману, и подъезжали обловщики после того, как их спугнули стражники. Остров лежал несколько в стороне от дороги, связывающей Золотую с Синим Морцом. И обловщики разговаривали в полный голос, ехали без утайки, в открытую, потому как глубокой ночью никого здесь не могло быть, а если по случайности и лежал чей-то путь мимо Садрахмановой землянки, путник наверняка свернул бы в объезд.

Садрахман знал про ночной облов, потому как сам следил за охранщиками, сам навел мужиков в эту ночь, на Золотую. Оттого ему не спалось сегодня. Ближе к полночи выпил малость отвара из семян одуванчика – от бессонницы. Но и это не помогло: перекатываясь с боку на бок, томился мыслями.

Поэтому он задолго до того, как ловцы подъехали к его жилью, учуял их приближение, немало подивился тому, но оделся и встретил их на яру. Кумар что-то коротко сказал ему по-казахски, старик все сразу понял.

– Ой-бай! – Было в этом его возгласе и удивление, случившимся, и радость за исход дела, и опасение за то, что еще может произойти.

– Плох дел! – уже для всех сказал Садрахман. – Мой есть погреб, туда кладем рыба… – Он взмахом руки позвал мужиков за собой и не оглядываясь пошел от жилья в сторону, где прежде стояла тоневая кухня. У старика было там потайное место, знакомое только Торбаю, повару, и ему, Садрахману. Торбай ныне далеко, говорят, к Гурьеву откочевал, к молодой жене, повар – человек пришлый, с верхов, – тоже подевался неизвестно куда. Вот и выходило, что, кроме старика, никто не знал про то спрятное место, где в прежние времена Торбай хранил на льду от людских глаз редкостную рыбу или баранину про запас.

Погребок был выкопан на низком берегу, с весны в нем скапливались подземные воды; зимой открывали лаз в него, и там образовывался толстый слой льда, которого хватало до середины лета. Ближе к оттепели, чтоб не припекало, Садрахман забрасывал сверху погребок снопами камыша, тем самым оберегая его и от солнца, и от глаз людских.

В этот погребок и сложили обловщики свой богатый, по безрыбному времени, улов. Туда же бросили волокушу, а сверху тайник заложили камышом.

– Че, может, домой? – неуверенно спросил Макар.

– Нельзя, – сказал Садрахман голосом, не допускающим возражения.

Илья понимал его опасения и был согласен с ним.

– Чайком бы сейчас побаловаться, – мечтательно сказал он.

– Чай можно, – так же серьезно отозвался Садрахман, будто разговор шел о важном и опасном деле.

– Чай не пить, откуда сила? – озорно отозвался Кумар. Он был рад, что все окончилось ладом, а потому и балагурил:

 
Чай пьем – крыла летаем.
Водка пьем – свиньям лежим.
Деньги есть – с чужом гуляем.
Денег нет – домой бежим.
 

3

Последние дни Андрей почти не бывал дома: на ленивой промысловой лошаденке мотался по волости, объезжая Ляпаевские промысла. Под конец поездки все в его голове перепуталось: почти повсюду казармы, сушилки, лабазы, выхода, плоты, чаны и прочее хозяйство были скроены на один и тот же манер. Хорошо, что записи вел, иначе перепутал бы за милую душу.

Схожесть была не только в строениях, но и в условиях, в которых жили рабочие, вернее – предстояло жить с начала пути. Казармы – везде в три яруса койки – давно не ремонтированы, пакля из пазов повывалилась, в щелях бездомной собакой воют ветра, половицы расшатаны – того и гляди, ноги поломают. И конечно же никакие нормы для заселения и не предусмотрены, и не выдерживаются. На иных промыслах нет бань, на иных – сушилок.

Андрей, едва вернулся, составил записку Ляпаеву: надо строить новые казармы, чтоб не было тесноты, поставить хотя бы временные баньки и сушилки, купить аптечки, бачки для кипятка, оборудование для медпункта.

Мамонт Андреевич был дома, зазвал в горницу и внимательно изучал бумагу. Потом поверх очков так же изучающе глядел на Андрея.

– Казармы, стало быть, строить…

– Тесно, грязно. В случае эпидемии страшно подумать, что будет.

– Болезнь, она и в хоромы проникает, – осторожно возразил Ляпаев.

– Но в хоромах с ней бороться легко, – настаивал Андрей. – Корова иль лошадь, к примеру, и та в отдельном закутке, а тут… люди.

– Казармы чтоб новые поставить, большие деньги нужны. А где их взять? Нет, ты не подумай, что я прибедняюсь. Деньги у меня есть, и немалые. Но всажу я все их в стройку, а чем дело вести, а? За рыбу ловец деньги с меня потребует, а не слова. Да и промысловым людям платить надо наличными.

– Но не могут же люди дальше так жить.

– Жили! И будут жить. А не хотят – я их не неволю. Сами валом валят.

– А вдруг не покажется им тут и уйдут, – злые огоньки мелькнули в зеленоватых глазах Андрея.

– Как это уйдут? Куда им деваться?

– Ну, а все же, возьмут и откажутся у вас работать?

– Хе, мелешь, что ни попадя. Иль у других лучше? – усмехнулся Ляпаев, но в глазах отразилась тревога. Что-то непривычное и непонятное было в крепкожилинском парне. Подумал: а не зря ли взял его на службу? Но мысль эта быстро забылась, потому как в голове появились иные мысли, давно знакомые и очень приятные – о деньгах. Были бы они, а работники найдутся. Слава богу, постоянные недороды в верхах ежепутинно сгоняют сюда толпы людей. Чудак, право же, надо додуматься – «уйдут». А куда им деваться? Некуда деваться. Тут все продумано. Вслух сказал:

– С казармами да банями пока недосуг заниматься. Обождется. А вот пункт свой оборудуй. И бачки купим. Пущай кипяток пьют. Не водка. Тут еще аптечки. На што они-то? Заболеет кто – поедешь.

– Но первая помощь нужна. Порезался кто, руку уколол, или плохо кому. Людей я подучу, чтоб могли помочь. В аптечке – самое необходимое: сердечные, от головной боли, от…

– Ладно, – не дослушал Ляпаев. – Бумажку эту оставь. Распоряжусь купить, што надо. А Резепу скажи, чтоб завтра же плотники соорудили стол, койку… Что еще? Пелагея! Глафира! Кто там. Чайку бы подали.

– Не беспокойтесь, Мамонт Андреевич, – Андрей встал.

Вошла Глафира, обрадовалась гостю.

– Здравствуйте, Андрей Дмитриевич. Что же это вы?

– Дело есть, прошу простить, – он откланялся и ушел.

Глафира неподдельно огорчилась. Ей все эти дни хотелось видеть его, поговорить о чем бы то ни было.

Ляпаев же сидел насупленный. Он даже не поднялся со стула. Ему было неприятно, что этот молодой человек ведет себя так неосторожно: решительно отказался от чая, предложенного хозяином. Другой бы радовался вниманию, а этот…

– Гордыни со стог, а ума с пучок. – Это Ляпаев со зла. Он учуял в Андрее человека своенравного и далеко не робкого.

– Зачем же так, дядюшка, – мягко возразила Глафира – ей Андрей не показался надменным. Она втай подумала, что он стесняется ее, не иначе. И было оттого ей приятно. – Он застенчивый.

– Не сказал бы, – в задумчивости отозвался Ляпаев. – Ну да шут с ним. Впрочем, – он с интересом посмотрел на Глафиру, – а в женихи он сгодился бы, а?

– Скажете, право же.

– Отчего бы нет, – оживился Ляпаев. – Молод, не совсем, право, красив, да мужик – не баба. В нем не красота главное. Умом, кажись, бог не обделил. И характер что надо!

– Вы же сами только что насчет ума надсмехались…

– Я могу и посмеяться. А ты привечай его. Бог даст, може, и судьба. Я тебя не обижу, без приданого не оставлю.

И вновь оба подумали о том постыдном, что произошло меж ними в городе. Связав его слова о приданом со случившимся, Глафира ушла в свою горенку.

Ляпаев приметил изменение в ее настроении и, конечно же, понял, почему оно произошло. Он уже раскаивался, что привез ее к себе, мог бы просто пересылать ей деньги в город. Вдали и забылось бы скорей, и не думалось так часто. А вот тут она каждочасно перед глазами, напоминает о том, корит и взглядом и просто тем, что она здесь. Всерьез подумалось Ляпаеву: да, надо ее пристраивать. И грех тяжкий замолить, и с глаз чтоб подальше…

4

Ольга была уже на выданье, и Гринька присматривался к сельским парням, своим сверстникам, прикидывая, кто мог бы сосватать сестру. Но ее никто замуж не звал, потому как сельский народ рассчитывает не только работящую сноху в дом взять, но и приданое чтоб имелось: одежонка, постель, из домашнего скарба кое-что, а если удастся – и из живности.