Текст книги "Старая дорога"

Автор книги: Адихан Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Когда Андрей ушел, Тимофей подозвал к себе Илью.

– Подай-ка стегаши мои.

– Иль собрался куда? – удивился хозяин.

– Давай-давай. И нож али ножницы. – Илья исполнил его просьбу. Тимофей принялся распарывать широкий пояс стеганых брюк, а сам говорит: – Понравился ты мне, Илья, понравился, ей-богу, не вру. Тут у меня деньги – от распродажи хозяйства. Шел сюда – не тронул, а было иногда и впроголодь. Вот я и думаю: давай-ка, Илья, вместе дело поведем. В чужое счастье не заедешь, а свое попытать не грех.

– Со мной, Тимофей, нельзя.

– Почему же? – встревожился Балаш.

– А нет у меня ничего. Ни лошади, ни лодки. С пяток сеток, и все. С деньгами ты компаньона покрепче найдешь.

– Купим, все купим, – Тимофей извлек из спрятанного места пачку денег. – Тут на все хватит. Возьми!

– Не, чужое мне зачем?

– Так не чужое, наше. Я никого тут не знаю, ничего не умею. Мои деньги, твое умение. Работать – поровну, что заработаем – пополам. А?

Илья молчал, потому как думал. Деньги, конечно, не его. Но и прав Тимофей – без него, Ильи, он ничего не сможет. Облапошат – как пить дать. А и не обдурят его, опять же ни шестом, ни веслом. С какого конца к сетке подойти – понятия не имеет.

Так и согласился Илья на совместную весновку и стал прикидывать, где и что приобрести, как с умом деньгами распорядиться.

Вечером, в первый день масленой недели, Андрей пришел возбужденным и сразу попросил закурить – это было непривычно. Илья понял, что у Крепкожилиных крупные нелады.

Вечеровали втроем: Илья с Тимофеем и Андрей. По случаю праздника Тимофей попросил Илью купить в казенке бутылочку водки, выпили по стаканчику. Потом почаевничали. Разговор шел пустячный – о погоде, о празднике. Илья рассказал про Тимофеевы деньги и его задумку вместе весновать. Андрей одобрил, но предупредил:

– Только не рассчитывай на легкую удачу. Илья попытался в прошлый раз объяснить, откуда везучие берутся да как богатеют! Нет у человека стыда – он и ближнего задушит.

– Что ж теперь нам делать? – озадаченно спросил Тимофей.

– А то и делать, что задумали: покупайте бударку, сбрую. Лошадь – если деньги останутся. Не могу видеть человека, впрягшегося в повозку. Жить надо, как и все, только не о богатстве, о хлебе надо помышлять. Не могут все люди на земле богачами быть. За счет кого в таком разе богатеть-то?..

9

У Ляпаева гости. Компанийка собралась невеликая: Крепкожилины вчетвером пожаловали да отец Леонтий – маленький тщедушный старичок, с редкой азиатской бороденкой, похожей на старую истертую кисть художника. Словоохотливый, он встревал в каждый разговор, и Ляпаев частенько одергивал его. Отец Леонтий не обижался, прятал гордыню, потому что знал: нельзя ссориться с тем, чей кусок ешь. А кусок ляпаевский не сравнить ни с чьим: прихожане живут убого, приход бедный, но место, что бога гневить, сытное и спокойное.

Стол накрыли в передней, где есть что гостям показать – и обстановка, какой нет ни у кого в Синем Морце, да и у волостного начальства не у всякого, и посуда с позолотой, да хрусталь на столе и в горке, и картины библейского содержания – сносно исполненные копии испанца эль Греко «Апостолы Петр и Павел» и голландца Рембрандта «Жертвоприношение Авраама». Вторая картина потрясла Крепкожилиных, в особенности же старших. Меланья со страхом смотрела на связанного юношу, которого едва не закололи в жертву богам, и думала о своем Андрее, судьба которого складывалась трудной и горькой. Дмитрий Самсоныч, напротив, восторженно не отрывал глаз от библейского старца Авраама, готового ради веры и дела пожертвовать родным сыном.

Пелагея и Глафира постарались на славу, наготовили всего вдоволь: икры и балыки краснорыбные, сельдь-залом и белорыбица, мясо тушеное и языки говяжьи, даже икра кетовая, балык из палтуса, форель жареная и грибы моченые – диковины по тутошним местам и те были на столе. А уж сладостей напекли – Меланья с Аленой никогда таких печениев не то что не ели, а и не видели. Одним словом, гости были довольны встречей, а хозяева – впечатлением, которое они произвели.

Ляпаев сделал вид, что не заметил отсутствия Андрея, хотя и задумался: что бы значило?

Гостей усадили к столу. Отец Леонтий ликующе провозгласил:

– Возрадуемся, православные, и воздадим хвалу богу за то, что он в преддверии великого поста даровал нам масленую неделю, дабы мы, рабы его недостойные, насытили утробы свои скоромным и хмельным, набрались сил и терпения для шестинедельного воздержания от соблазнов земных. Аминь!

– Красиво говоришь, отец Леонтий. Паства, услышав такую речь, может подумать, что ты и впрямь способен на шестинедельное воздержание.

– Крамольные слова говоришь, Мамонт Андреич.

– Да простит господь и слова наши и действия. С праздником!

Зазвенела посуда, вилки, ложки, даже поп замолк, но ненадолго.

– Хороший, Мамонт Андреич, в Расеи обычай есть, – проглотив порцию черной икры и прицеливаясь к ломтикам белорыбицы, сказал отец Леонтий. – Между первой и второй перерыва не должно быть.

…Во всяком застолье неприметно наступает такое время, когда проходит стеснение и гости перестают чувствовать себя гостями, охотно вступают в разговор и пререкания, нетерпеливо, вполуха слушают друг друга, ибо говорить в таком состоянии хочется каждому. И за ляпаевским столом прошла неловкость, развязались языки, но и хозяин и главный его гость – Крепкожилин-старший, несмотря на взаимные улыбки и показную радость, оба держали ухо востро: и говорили осторожно, и слушали чутко, потому как, что там ни говори, а жить им на этом клочке земли будет тесновато.

– Большое дело затеял, Дмитрий Самсоныч, удачи тебе! – говорил меж тем хозяин дома, а про себя подумал: «Кишка тонка, лопнешь. Это тебе не шестом или зюзьгой ишачить. Тут соображать надо».

– Премного благодарен, – Крепкожилин приподнялся с сиденья. – Надеюсь на твою подмогу, Мамонт Андреич. Ты человек искушенный в деловых хитростях. Совет твой нам очень даже нужен, – он улыбнулся, но в искренность Ляпаева не поверил: «Задушить постарается на корню, как пить дать».

– Светлому празднику злат венец, а хозяину – многие лета! – как всегда, встрял в разговор отец Леонтий.

– Многая лета! – подхватили остальные и выпили.

– Деньги к человеку привыкнуть должны, – закусив селедочкой, заговорил Ляпаев, – а потом деньга к деньге сама липнет. Главное – момент не упустить, быстренько приучить капитал к себе. Обдуманные действия нужны.

Яков завороженно слушал. Его хмельной головой трудно усваивалось то, что говорил Ляпаев, но даже эта непонятность была для него приятной, ибо поднимала его в собственных глазах: не о какой-то шайке-лейке разговор – о коммерции, о капиталах!

– Это какие же такие действия, Мамонт Андреич? – спросил Крепкожилин-старший.

– Судя по обстановке: когда и какую рыбу закупать, где и почем сбывать. Мировой рынок, к примеру, для нас понятие далекое, а диктует и нам свою волю. В запрошлом году норвежской сельдью завалили рынки, и на наш залом цена упала.

– Милости господни неисчислимы…

– Господь умному помогает, – перебил Ляпаев отца Леонтия.

– Я ужо, отец Леонтий, молебен закажу. Малость приведу в порядок, да и проведем богослужение.

– Освятим промыслишко – дело богоугодное, – быстро отозвался поп. – Как же без божьей помощи. Отслужим, попросим господа о защите и подсоблении…

– А я уж те… по молебну и заплачу.

– Не-е, Дмитрий Самсоныч, – отец Леонтий заметно захмелел. Подмигнул Крепкожилину: – Не по молебну плата, а по плате – молебен, – И рассмеялся, довольный своей шуткой.

А женщины у другого конца стола говорили о своем – о платьях, о кулинарии, о других домашних делах, все время изучающе посматривая на Глафиру, так нежданно появившуюся в доме Ляпаева. Ни Пелагея, ни тем более Меланья с Аленой ничего толком не знали о ее прошлой жизни, но с расспросами не лезли. Глафира тоже помалкивала, как и остальные, говорила о пустяках. И только раз, как бы ненароком сказала:

– Далеко от города живете. Ехали-ехали, думала, конца-края не будет. Заночевали даже в пути.

– Крайнее село-то наше, – охотно отозвалась Алена, – ниже нет никого больше, там морюшко.

– А мы с Андреем Дмитриевичем вместе ехали, – продолжала Глафира, – он пешком шел, ну и догнали… А уж потом-то на одних санях.

Не вдруг сообразила Меланья, что говорит Глафира о ее меньшом сыне, – так для нее непривычно было, когда назвали его по имени-отчеству. А догадалась, подумалось старой: жаль, что Андрей не пришел, девка-то, видать, неплохая: лицом красна, манеры городские, да и сродственница Мамонту Андреичу. У него ни детей, ни братьев-сестер. Все, стало быть, ей отпишет.

Пока Меланья рассуждала таким образом, разговор среди женщин переключился на пришлого, что поселился у Ильи Лихачева.

– Чуть, говорят, не замерз, Илюшка-то от верной смерти его спас.

– С верхов будто.

– И денег – мешок.

Ляпаев усмехнулся бабьим разговорам, но серьезно сказал:

– Этого пришлого надо бы проверить. Может, каторжанин?

– Становому надо сообщить, – согласился Дмитрий Самсоныч. – А не то и самим посмотреть, что за птица…

Всякое дело имеет предел. И гостеванью настал конец. Первым засобирался изрядно повеселевший отец Леонтий. И Крепкожилины спохватились – засиделись.

– Благодарствуем, Мамонт Андреич, – говорил Крепкожилин-старший, выходя за ворота. – Хорошо посидели. За советы спасибо. Милости прошу и к нам отгащивать. И Пелагею и Глафирушку. Всем домом, всем домом… И тебя, батюшка, прошу.

Подходя к своему дому, Дмитрий Самсоныч вспомнил: за весь вечер Ляпаев ни словом не обмолвился об Андрее. Обиделся конечно же. Человек известный всей волости, городское начальство его знает, а этот молокосос…

10

Праздник праздником, а жить надо, а значит, и работать. На второй день широкой масленицы, когда по обычаю положено заводить заигрыши – всевозможные шутки, покупки, катанья с горок при лунном свете, озорные незлобивые потасовки, – собрались мужики проверить сети, рыбу выбрать, если она есть. Подледный лов каждый ведет по себе, в пай ловец не идет к тем, что побогаче, а тони речные тянут только по воде. Кто посправней и держит лошадь или даже две, выходит в море на ледяную кромку, верст за сотню и поболе от дома, белорыбицу добывает, краснуху и, само собой, крупный частик – сазана и судака. Неделями живут ловцы в море, в шалашах ночуют.

Безлошадным о том лишь в мечтах помышлять: сети и вентеря – сетные ловушки, формой похожие на бочары, – устанавливают ниже села, чтоб обернуться обыденкой. Обезлошадеть – для рыбака такая же беда, что и для пахаря: впрягайся в чунки сам, тяни их с десяток верст, а обратно – груженные рыбой, если фарт выйдет. И еще неизвестно, когда тяжелее: то ли груженый возок, то ли безрыбный…

Вместе с безлошадными работал и Кумар. Он не рисковал выезжать в море. Илья Лихачев однажды предложил:

– Бери меня в помощники – и махнем за белорыбицей. Что мы, хуже других?

– Зачем хуже? – Кумар похлопал Илью по тугому плечу. – Батыр! Только алаша мой никудышный. – Это Кумар про старого мерина. – Он два раза в относ попадал, ноги застудил. В море на нем нельзя. В случае чего – пропал, не вынесет он, хоть помирай.

Кумар – мужик добрый, мягкий, о таких вот говорят, что они мухи не обидят. Когда он едет на обработку сетей и догоняет пеших мужиков, сажает в повозку, а чунки цепляет сзади. В иное утро за кумаровскими санями караван из трех, а то и четырех чунок. Мужики в покосную пору подсобляют сенцо для мерина накосить. Тем и квитаются.

И сегодня утром с Кумаром Макар Волокуша и Илья Лихачев – спиной к передку саней.

Меринок по-стариковски неспешно трусит мимо яристых камышовых островов, а мужики, как всегда, тихо беседуют.

– Тимофей мне и говорит: бери деньги и давай вместе, – рассказывает Илья про своего жильца, – И верите, мужики, целую пачку мне сует. Аж оробел я, в жизни столько не видел.

– Ой-бай. Хороший мужик! – Кумар цокает языком и удивленно качает головой.

– Откуда оне у него? – подозрительно спрашивает Макар.

– Дом в верхах, сказывает, продал, землицу, ну и протчее…

– Жаксы мужик, – не перестает Кумар хвалить Тимофея.

– Прикинули, и вроде бы ловко получается. Ох и поработаем, ребята! Осенью, Тимофей говорит, лошадку приглядим.

– Дай-то бог!

– Неук покупай, – подсказывает Кумар. – Вместе будем объезжать.

– Там видно будет, – степенно отвечает Илья. – Можно и неука. Чтоб на кромку ездить.

– Хорошо, коли у человека есть все необходимое, – мечтательно говорит Макар. – У рыбака – лошадь, лодка, сбруя. В верхах, положим, землю чтоб поднять – плуги, бороны и опять же лошадь. Когда все есть – работа в радость.

– Оно так, – согласно отозвался Илья. – Без работы никак нельзя.

– Я, мужики, не по жадности это. Человек – не животная, на всем готовом не проживет. Детей нарожать – полдела, втора половина – прокормить, на ноги поставить, чтоб он о своем потомстве помыслил. На том и жизнь строится. И без работы нам никак нельзя. Только голыми руками – кака работа?

За переломом, где Ватажка круто коленит вправо, – раздор: тихая и спокойная река дробится на мелкие, и разбегаются речушки, петляют меж ветловыми ленточными лесами и островами.

У этого разречья Кумар остановил лошадь; мужики повскакали с мест, отвязали чунки, и каждый пошел своей дорогой, вырубать из-подо льда сети, выпутывать рыбу и снова опускать сеть под лед. Десятки лунок в полуметровом льду надо пробить, чтоб обработать сбрую. Тяжелая однообразная работенка у ловца; когда они вновь собираются у разречья, руки гудят, словно палкой колотили по ним, а в пояснице – ну точно шпигорник сидит: согнулся коли, не вдруг и выпрямишься.

Кумару сегодня не везло: в первых трех-четырех сетях ближе к Ватажке напуталась мелкота разная: берши, щуки, окуни, а в остальных и того не было. Набралось с полмешка рыбы – и весь улов. Раздосадованный неудачей, возвращался к развилке и думал, что сейчас запалит костер на яру, погреется, пока Макар с Ильей закончат дела. И они, наверно, в пролове. Да и не может быть иначе: каждый раз с конца зимы и до распадения безрыбно. Только и можно в ямах наловить. Но ямы прибраны к рукам: иная куплена рыбником, иная арендована им, иная казне принадлежит или монастырю… И ни к одной не подступишься – охрана с ружьями, чуть что – собаками кидаются, чужое добро берегут…

Вывернулся Кумар из-за пологого, в редкой камышовой щетине, бережка и увидел: на яру курится дымок. Знать, у тех не богаче улов, коли так быстро управились.

– И тебе, гляжу, подфартило, – усмехнулся Илья, когда Кумар подъехал к ним.

– Не калякай, Илюшка, совсем дело плох, – Кумар расслабил чересседельник, бросил меринку пучок сена и опустился у костерка. Макар задумчиво и даже в растерянности глядел на неяркие гребешки пламени и тянул самокрутку. Табачное крошево потрескивало при каждой затяжке.

– Мне Прасковья, когда собирался, сказала, мол, грех седни работать. Я ешшо посмеялся над бабой, а ишь как обернулось.

– Грех не грех… Рыба откуда знает? – Кумар удивленно обернулся к Макару и засмеялся.

– Бог – не Микишка, у него своя книжка, он все видит и по-своему делает, – упорствовал Макар и подумал про себя, что и весной, видать, не будет ему удачи, потому как на чужом достатка не добудешь. Вслух конечно же ничего не сказал, не мигаючи, в задумчивости уставился в огонь.

Илья про себя усмехнулся Макаровой наивности, но задирать его не стал, сказал рассудительно:

– Вот ежели бы на Золотой или другой яме выбить сети, и масленица не помешала бы.

– Вода ушла, – уже серьезно сказал Кумар, – рыбы в море скатилась.

– Теперь добра не жди, – согласно закивал и Макар.

Покурили, помолчали.

– Эх, волокуши нет, съездить бы на обтяжку, а? – вдруг сказал Илья, и большие карие глаза его озорно заблестели. – А то яму бы каку грабануть, во дело доброе!

– Раз нет, че теперь голову ломать да душу палить, – резонно заметил Макар и поднялся от костра. – Айдате-ка домой.

– Посмотреть надо, может, у мужиков у кого и есть. Да и нагрянуть, – не уступал Илья.

– Стражники те нагрянут, – Макар снова охладил Илью. – Лучше не связываться.

– Не скоро лед сойдет, жить как будем? – засокрушался Кумар.

– Бог даст, не подохнем с голоду.

– Надо делать что-то, Макар.

– Легко делать только детей. А волокушу пальцем не исделаешь.

Так, пререкаясь незлобиво, они закрепили чунки, попадали в Кумарову повозку и двинулись в обратный путь. Каждый думал свою думку, но у всех она была об одном: как дотянуть до теплых дней, до подсвежки, когда с моря в реки устремляются неисчислимые рыбные косяки. Но не скоро еще распалится лед, не скоро вскроются реки. Потому-то и селится тревога в душе у ловцов.

11

На третий день праздника Дмитрий Самсоныч проснулся затемно, сел на кровать. Ноги коснулись нахолодалых за ночь крашеных полов, но старик не засуетился, не потянулся за шерстяными носками. Он любил вот так по утрам посидеть минуту-другую, поставив ступни на пол, как бы впитывая в себя вместе с приятным холодом и бодрость, и ощущение полноты силы в теле, потому как после этого рождалось нетерпеливое желание встать и что-то делать.

Что́ делать сегодня – он определил еще вчера вечером и предупредил сыновей, чтоб не мешкая ложились отдыхать и что поднимет их рано. Яков догадался:

– На промысел?

– Начнем, с богом, – голос его был радостно-торжественным.

И то – нешуточное дело взяли в руки. А коли так – то и надо соответственно подготовиться к первой весне. Дмитрий Самсоныч с затаенной улыбкой посмотрел на своих – внимательно, как бы заглянул в душу каждого.

Привстав с кровати, сказал жене:

– Буди детей.

Одевшись наскоро, он вышел напоить лошадей и заложить в ясли сено. Днем за скотиной ухаживает Яков, но по утрам старик сам любит пройтись с конями до реки, на улице или у проруби переброситься несколькими словами с сельчанами, выкурить закрутку.

Стояла чистая морозная тишь. Истаивали звезды, на востоке небо окрасилось в цвет моря. Морозило слегка, снег глухо гукал и оседал под ногами – к теплу.

Почуяв хозяина, и Пегаш и Рыжий, словно по команде, повернули головы, коротко и ласково заржали. Дмитрий Самсоныч похлопал любимца Пегаша по крупу, почесал за остро вскинутыми мохнатыми ушами – Пегашу это очень нравилось. Отвязав ременные недоуздки, старик повел коней к реке.

Несмотря на ранний час, село просыпалось: светились окна, хлопали двери и калитки, скрипели засовы на воротах, на Ватажке протяжно и с надрывом отзывался лед на удары пешни.

У проруби возле мохнатого понурого меринка стоял Кумар. Он почтительно поздоровался с подошедшем Крепкожилиным, охотно постукал пешней, удлиняя прорубь для его лошадей. Старику была приятна эта услужливость, и он заговорил:

– Ты, Кумарушка, рыбу-то весной Торбаю продавал?

– Ему, – охотно откликнулся Кумар.

– Так ты уж того… Теперя мне привози. Обижать не буду.

– Зачем обижать?

– Торбай, сказывают, прижимал.

– И Торбай прижимал, и Ляпаев не лучше.

– Вот видишь… Поладим, ты имей в виду. Не буду обижать.

– Зачем обижать?

Кумар увел коня от проруби, а Крепкожилин подумал: «Вот нехристь косоглазая. Ничего путного так и не сказал».

Вернулся с реки старик рассерженным. Казалось бы, и не приключилось ничего необычного, да и Кумар говорил учтиво, но в недосказанности его Дмитрий Самсоныч уловил неприязнь к себе. И от кого – от Кумарки! Вот это и взбесило его.

И Яков и Андрей были одеты. Едва старик вошел в избу, Меланья разлила в тарелки вчерашние щи. Алена хлопотала у печи – блины пекла. На шестке, в отсветах пламени уже высилась ровная стопка аппетитно пропеченных и отливающих маслом блинов. Алена деревянным уполовником захватывала тесто из кастрюли, сливала его на сковородку, и, пока доносила до треноги и устанавливала на нее, мелко-мелко трясла сковородником, чтоб жидкая блинная замеска разлилась бумажно тонким слоем.

– Садитесь, пока не остыло, – поторопила Меланья и отошла от стола, чтоб помочь снохе.

Яков с отцом были уже за столом и хлебали щи, а Андрей все не выходил из своей комнатки.

– Андрюша, – позвала мать, – остынет, садись.

– Я не хочу, мам, рано, – сказал Андрей, появляясь в дверях.

– А потом, на промысле, неча будет хлебать, там топором да пилой орудовать надо, – отозвался отец.

Андрей подсел к столу, но к еде не притронулся.

– Я хочу сказать… – Андрей посмотрел в глаза отцу, – что на промысел не поеду. И вообще я к нему никакого отношения не имею. Не хочу иметь.

Дмитрий Самсоныч задержал ложку с хлебовом у рта, долгим удивленным взглядом посмотрел на сына, даже склонил набок голову, осмысливая дерзкие его слова. Но сдержался, отхлебнул щи и спросил:

– Час от часу не легше. Как это так – никакого отношения?

– Не хочу быть дельцом, не хочу наживаться на других, жить на чужие деньги.

Меланья с Аленой забыли про блины: на сковороде, пригорая, дымило. Был озадачен словами брательника и Яков, но, боясь отцовского гнева, в разговор не встревал.

– Ин-те-рес-но! – нараспев проговорил старик. – Ты, стало быть, как жить-то думаешь? Ляпаев хотел работу предложить – отказался, не пошел…

– Я не отказывался…

– Помолчи! – Дмитрий Самсоныч тяжело хлопнул ладонью о стол. – А теперь и дома работать не желаешь? И с городу, видать, оттого сбег. Так вот, – сурово сказал Дмитрий Самсоныч. – В доме дармоедов не потерплю…

– Я найду работу и обузой не буду. Но только не на промысле. Честно хочу жить, своим трудом.

– Утешил! Неча сказать. Слышь-ка, мать, вырастили мы с тобой порядошного человека, а сами и совести-то, оказывается, не имеем. Вот оно как! Эх, чистоплюй! Проучил бы тя счас, да руки марать не хочу. Ну, обрадовал старость мою! Правду говорят: непутевый сын – отцу ранняя могила. Ну, давай-давай…

Когда они уехали, а Алена вышла подоить корову, мать присела рядом с Андреем, уронила сухие руки на столешницу и беззвучно заплакала.

– Не надо, мам.

– Как же это, Андрюшенька? Дом опостылел, что ли? – Она утирала слезы уголком передника, – Жил бы в городе, что ли, не стоило приезжать-то.

– Надо, мама. Прошу тебя, поверь мне. Надо. А работать у отца на промысле не буду. Мне противно видеть, как наживаются люди, обманывают, обвешивают, обсчитывают, покупают подешевле, сбывают подороже… Не останавливаются ни перед чем: человека могут угробить, убить!..

– Что ты говоришь, Андрюша?..

– А разве с Максутом по-человечески обошлись?

Мать неслышно плакала, сын обнял ее за плечи, уговаривал:

– Ты у меня хорошая, мам. И я не буду как они.

– Да-да… – тихо соглашалась она. – Яков – весь в отца. Жестокий, грубый…

– Я не дам тебя обижать, мам.

– О себе подумай, Андрюшенька. Не уживетесь вы с отцом. Ой, грех-то какой…

– Все будет ладно, мама. Вот увидишь, и работу я найду себе.

12

В тот же день Андрей пошел к Ляпаеву, но дома его не застал. Да и Пелагеи не видно было: то ли вышла куда, то ли хлопотала где по хозяйству.

Глафира, завидя его, просветлела лицом, торопясь, через голову сняла с себя стряпной передник, поправила рассыпавшиеся прямые волосы.

– Что же вы, Андрей Дмитриевич, не приходили? Дядя вас так ждал.

– Собирался, но так уж сложилось.

– Раздевайтесь, проходите, Андрей Дмитриевич, – Глафира называла его по имени-отчеству, что было ново и непривычно. Оттого Андрей застеснялся и не называл ее, потому как отчества не знал, а просто называть ее по имени считал в таком случае неприличным.

– Да я на минутку. Мамонт Андреич нужен.

– Сейчас и придет, – поторопилась уверить Глафира и подвинула высокий, с гнутой спинкой, стул. – Садитесь, коли не желаете пройти в переднюю. Как привыкаете в селе?

– Мне что привыкать, – усмехнулся Андрей. – Я здешний. Это вам в диковинку.

– И не говорите, Андрей Дмитриевич, скука ужасная. Дядя и Пелагея – люди не первой молодости. Хоть бы вы заглядывали вечерами.

– Постараюсь, – Андрей поднялся и взялся за дверную скобу. – Пойду я.

– А то посидели бы, Андрей Дмитриевич.

Ей нравился этот неожиданно оробевший молодой человек, было легко разговаривать с ним. Это не Резеп, который всю дорогу от города до Синего Морца говорил только о рыбе, деньгах, о своем хозяине, нахально смотрел в глаза и многозначительно, липко улыбался. Резеп возле Андрея – что лопата рядом с иконой.

И Андреи, ничего не ведая о прошлом Глафиры, думал: какая приветливая, симпатичная девица, надо непременно бывать у них. Так размышлял он, выходя с ляпаевского двора. И тут его повстречал одноглазый Кисим. Он заметно постарел: седые, но как и прежде, прямые жесткие волосы, пучки глубоких морщин, высохшая жилистая шея – все это пришло к нему в последние годы – были непривычны для Андрея, и он не узнал бы Кисима, если бы не мертвый глаз.

Кисим узнал Андрея и ответил на приветствие.

– Казаин нада? Промысла пошел. Резеп мала-мала чёс давать. – Кисим улыбнулся одним глазом и пояснил: – Резеп, когда город был, разный товар покупал, ядро гнилой брал. Глаза ево куда глядел? Казаин злой, уй-бай, какой…

Промысел стоял несколько на отшибе, у околицы, на крутом яру. Жилая казарма, амбары, лабазы и выхода, где по весне солят рыбу, – все хозяйство было обнесено жиденьким штакетником из тесаных лесин.

Андрей вошел в калитку и увидел долговязого, длиннорукого юношу. Он стоял у груды сетчатых носилок для переноски рыбы, постукивал молотком – ремонтом занялся. Когда Андрей подошел к нему, паренек вскинул большие голубые глаза и первым поздоровался.

– Что-то я не припомню тебя, – сказал Андрей, пристально всматриваясь.

– Гринька я, – ответил тот. – А я вас сразу узнал.

– Правильно – Гринька, – Андрей пожал его жесткую квадратную ладонь. – Ты с сестренкой тут живешь. Мне писали.

– С Ольгой, – подтвердил Гринька. – Как погорели, так Мамонт Андреич нас сюда поселил. Летом-то много народу, и разного. Зимой – вдвоем.

– Не видать тебя что-то в селе.

– А че там делать? Холодно счас. Летом – ино дело. Вам хозяина? В конторке он.

«Как по-разному жизнь складывается, – думал Андрей про Гриньку. – Жили в своем доме, при отце-матери. Справно жили. И по дикой глупости, рассказывают, распалось все». Отец у Гриньки был отчаянным мужиком, да и мать не из робких: с мужем на бударке ходила в море. Позапрошлой весной, уже под скончанье путины, застал их штормяга в чернях – прибрежной глубьевой полосе. Успели они, завидя, как портится день, выбрать сети. Но пока их выбирали и прятали в трюм, налетел шквальный норд-ост, самый каверзный и неуемный в тутошних краях.

Мореход был Гринькин отец отменный, бударкой управлять умел. И вышли было они из стонущей водной толчеи, стали совсем прибиваться к камышовой гряде, и уже рыбачка истово крестилась, благодаря бога за избавление… И ловец по давней морской традиции стянул с себя безрукавку и выбросил ее за борт – дань за избавление от напасти.

Все бы хорошо, да вдруг рванул мужик румпельник на себя, а сам рукой кажет на взмученные волны:

– Деньги… в телогрейке… – Ополоумел ловец, правит в море, высматривает давно набрякшую и затонувшую телогрейку, в карман которой складывал весь путинный заработок…

Так и похоронило их море…

Бабка, с которой оставались Гринька с сестренкой, не вынесла горя и тем самым вконец осиротила ребятишек. А летом и третья беда явилась – изба сгорела.

Вот так и оказались Гринька с Ольгой на Ляпаевском промысле.

Все это вспомнилось Андрею, пока шел он до промысловой конторки, где Ляпаев, заканчивая неприятный и тяжелый для Резепа разговор, сказал:

– Иди, управляйся по хозяйству. Ко мне Крепкожилин идет, говорить с ним буду. А ты наперед будь умнее, смотри, что берешь. Чтоб не забыл нонешний разговор, удержу сколько положено. Путину задарма отработаешь – наберешься ума-разума.

Резеп вышел из конторки, словно из парной, таким сердитым он никогда хозяина нг видел, слова в оправданье не смог сказать. Может, отошел бы Ляпаев малость, да тут этот Андрей не ко времени.

Они поздоровались за руку, но сдержанно и без слов разошлись: Резеп – на плот, Андрей вошел в конторку.

Ляпаев был возбужден и не скрывал своего состояния. Кивнул в ответ на приветствие, указал Андрею на скамью, спросил нелюбезно:

– Что скажешь?

– В прошлый раз насчет работы хотели поговорить.

– Хотел. – Помолчал, побарабанил пальцами о край дощатого стола, упрятал недовольство. – Пользовать людей можешь?

– Учился. Потом работал.

– Предписание прислали из города, чтоб лекаря содержал для промысловых рабочих. Летом бумага пришла, да все недосуг. Тебе в городе сколько платили?

Андрей назвал.

– И я так же положу. – И начал говорить, как о деле решенном: – Жить, само собой, в Синем Морце, но погляд – за всеми девятью промыслами. Тут вот, на этом промысле, пункт твой лекарский будет. От казармы отгородим да дверь пробьем отдельно. Снадобья какие надо – напиши, посмотрю, да купим в городе. Что еще? – Он выжидательно уставился на собеседника. – Лечи народ, раз так положено. Мне ж и польза. Здоров человек – работник из него хорош. Так-то!

13

Глафира могла быть довольной нынешним своим положением. После многолетнего полунищенского существования, а потом и разгульной жизни, полной унижения и грязи, дни в Синем Морце, с приезда и по сегодня, были похожи, скорее всего, на праздник, нежели на будни. Ей ни о чем не приходилось заботиться: ни о деньгах, ни о еде. Ее поразила домовитость и запасливость дяди: мука, рыбные, мясные прочие продукты лежали на полках, в ларях, висели на крюках в холодной складской. Она была просторной, как сам дом, срублена из избяного пластинника, с отдушинами под потолком и у самого пола. Здесь и летом бывает довольно прохладно, а зимой – мороз-трясун, только волков морозить.

Пелагея встретила хозяйскую сродственницу приветливо. В первые дни не подпускала ни к стряпному столу, ни к печи, гнала ее ворчливо в переднюю, а то подавала шубейку и выталкивала на морозный воздух.

Зато у стола Глафира верховодила. Она умела красиво сервировать стол, и это казалось бы странным и непонятным, если не брать в расчет, что последнее время она чуть ли не каждый вечер проводила в богатых номерах, за изящно сервированными столами, нагляделась на все с чисто женской сметливостью, переняла…

Ничего про то Пелагея не ведала, а потому и удивлялась:

– Городскую за версту видать. И одежка на ней иная, и манеры. Вот я разве смогу так, – она кивнула на стол. – И посуда одинакова, и все. А вот голова не сообразит, что куда ставить, во что накладывать…

Ляпаев, когда Глафира, готовя стол, впервые похозяйничала за Пелагею, был несколько озадачен: ему сразу же припомнился тот злополучный вечер в номере гостиницы, стол, уставленный яствами и выпивкой, тощая задумчивая девица Лера, и все в нем поднялось внутри, воспротивилось.

– Вы того… попроще, – стараясь не обидеть Глафиру, он сказал эти слова им обоим, и даже больше Пелагее, давая тем самым понять, что не приезжая девица, хоть она и сродственница ему, а она, Пелагея, тут главная и от нее зависят домашние порядки. – Попроще. Не банкет, не ресторан…