Текст книги "Из круга женского: Стихотворения, эссе"

Автор книги: Аделаида Герцык

 
Он здесь, но я Его не слышу,
От сердца Лик Его сокрыт,
Мне в душу Дух Его не дышит,
И Он со мной не говорит.
Он отлучил от единенья,
Отринул от священных стен.
Возжажди, дух мой, униженья
И возлюби свой горький плен.
Глаза отвыкли от моленья,
Уста не помнят Божьих слов.
И вянут в горестном забвеньи
Мои цветы – Его садов.
Внемлю, как тяжкие удары
Смыкают цепи бытия,
И жду – какой последней карой
Воспламенится ночь моя.
 

Июнь 1911 Выропаевка

 
Прихожу я в тихую свою обитель,
Приношу свое слепое сердце
И сажусь одна, от всех сокрыта,
Дожидаться друга одноверца.
Он придет ли? Нет? На пир незваный…
Для него убрать бы эту келью,
Постелить покров бы тонко-бранный,
Угостить его на новоселье.
Ничего для друга не готово,
Ни речей приветных, ни покоя,
Только сердце ждет его без слова
И горит, и плачется, слепое.
И уста неслышно шепчут что-то,
И зовут кого-то издалече.
Отворитесь, крепкие ворота!
Засветитесть, сладостные речи!..
Покидаю тихую свою обитель,
Не дождавшись друга дорогого…
Не услышав сладостного зова.
 

1911

 
Каждый день я душу в поле высылаю
На простор широкий, в золотые дали,
Ты пойди, покличь на чистом поле,
Погляди, нейдет ли друг твой милый.
«Ах, не нудь меня, пожди, пойду я ночью,
Мне в ночи посветят Божьи звезды,
Я в тиши ночной услышу лучше,
Где мой милый от меня таится.
Припаду к земному изголовью,
Заслужу его своей любовью…»
Как наступит ночь, она бредет неслышно,
Припадает ухом к влажным травам,
Поднимает очи к тайне неба
И сиротно кличет кликом позабытым
Там, за черной пашней и за буйным житом.
 

1911

 
У меня были женские, теплые руки,
Теперь они стали холодные.
Были разные встречи и боли разлуки,
И сердце заклинало несвободное.
Но давно отгорели мои заклинания.
Все, что бывает, – мне жизнью даровано,
Я ни на кого не смотрю с ожиданием,
Не говорю никому речей взволнованных.
Но мне кажется, что жить так дольше не стоит,
И боль во мне неизлечимая, —
Ко мне не подойдет, меня не укроет
Самое святое, любимое.
 

1911

 
Благодарю Тебя, что Ты меня оставил
         С одним Тобой,
Что нет друзей, родных, что этот мир лукавый
         Отвергнут мной,
Что я сижу одна на каменной ступени, —
         Безмолвен сад, —
И устремлен недвижно в ночные тени
         Горящий взгляд.
Что близкие мои не видят, как мне больно,
         Но видишь Ты.
Пускай невнятно мне небесное веленье
         И голос Твой,
Благодарю Тебя за эту ночь смиренья
         С одним Тобой.
 

1911

 
Благослови меня служить Тебе словами, —
Я, кроме слов, не знаю ничего —
Играя, их сплетать причудливо венками
Во имя светлое Твое.
Пошли меня слугой в далекие державы
И засвети передо мной свой Лик.
В веселии моем – увидят Твою славу,
И в немощи моей – как Ты велик.
Дозволь, чтоб песнь моя казалась мне забавой,
А дух сгорал в любви к Тебе – дозволь!
Пока не тронешь Ты души моей бесправой,
Слова немеют в тягости неволь,
А в сердце стыд и горестная боль.
 

1911

Il у avait de ces nonnes que lʼon surnomme dans le pays les coquettes de Dieu

Huysmans[10]10
  Были такие монашки, которых местные жители прозвали Божьими кокетками.
  Гюисманс (фр.).


[Закрыть]

 
Я хочу остаться к Тебе поближе,
Чтобы всякий час услыхать Твой голос,
Мои руки бисер жемчужный нижут,
Перевить им пышный, зернистый колос.
Этот колос поле Тебе напомнит,
Он, как злак в земле, в моих косах темных.
И одну лишь лилию с горных склонов
Я заткну за пояс, за шнур плетеный.
Твой любимый цвет – голубой и белый,
Твоя Мать, я знаю, его носила.
Видишь, я такой же хитон надела,
Рукавом широким себя прикрыла.
У пречистых ног я сажусь, стихая,
Ярким светом в сердце горит виденье.
Ты любил Марию, но честь благая
Ведь и мне досталась в моем смиреньи.
Став рабой Твоей – стала я царицей,
Телом дева я и душой свободна.
Кипарисный дух от одежд струится…
Ты скажи – такой я Тебе угодна?
 

2 августа 1911

 
Он мне позволил не ведать тайное
И жить не помня, не жалея,
Сказал: пой песни свои случайные,
Я позову тебя позднее.
И я осталась здесь за оградою,
Близ отчего блуждаю дома —
Исполнен горькой мой дух усладою,
Все здесь изведано, знакомо.
Сыграю песню порой недлинную,
Сплету венок из маргариток.
Он мне позволил творить невинное,
Свернув и спрятав вещий свиток.
Смотрю на окна. Стою, недвижимая,
И знаю – так неотвратимо:
Пока закрыто мне непостижимое
(Я вся во власти, в снах природы) —
Хочу – простое, но волю – тайное,
И медлю, торопить не смея…
Пытаюсь снова вязать случайное —
Он позовет меня позднее.
 

1911

 
Дремлет поле вечернее, парное,
Рдея навстречу дням грядущим.
Стихает сердце пред ним благодарное,
Перед тихим, глубоким и ждущим.
 
 
Рядом желтые сжатые полосы,
Отгорев, полегли в смирении.
И ни шепота трав, ни птичьего голоса
В красном, немом озарении.
 
 
Священно поле в час повечерия.
И не нужно слов и моления…
Вся молитва в безбрежном, благом доверии
К небу и смерти, к земле и к рождению.
 

30 августа 1911

 
Я прошла далеко, до того поворота,
         И никого не встретила.
Только раз позвал меня кто-то,
         Я не ответила.
Не пройти, не укрыться средь черного леса
         Без путеводных знамений.
И от взоров тревожных скрывает завеса
         Мерцание пламени.
Отчего так печальны святые страны?
         Или душа застужена?
Или из дому вышла я слишком рано,
         Едва разбужена?
 

31 августа 1911

 
Так ли, Господь? Такова ль Твоя воля?
         Те ли мои слова?
Тихо иду по весеннему полю,
         Блещет росой трава.
Дом мой в молчаньи угрюм и тесен,
         Как в него вступишь Ты?
Хочешь ли Ты моих новых песен,
         Нищей моей простоты?
Смолкну, припав к Твоему подножью,
         Чуть уловлю запрет…
Быть Тебе верной – прими, о Боже,
         Эту мольбу и обет!
Много путей, перепутий много,
         Мигов смятенья и тьмы,
Будуль молчать или нет дорогой —
         Будет, как хочешь Ты.
 

1911

 
За домом моим есть кладбище
На высокой горе, где храм.
Тропинкой крутой обрывистой
Я хожу туда по утрам.
Там пахнет прелыми листьями
И весенней, сырой землей,
Чернеют ряды кипарисные
И глубок священный покой.
Над каждой истертой надписью
Ждал ответа скорбящий взгляд.
Узнали про вас умершие,
Но знанье свое хранят.
Все близки холмы родимые,
И где разделенья черта?
Прижавшись к кресту могильному,
Я учусь призывать Христа.
 

Весна 1912 Ялта

 
Душа уязвлена предчувствием ночного,
В нее вошла святая, строгая тоска,
Но я не помню, кто разбил оковы,
Когда и чья отринула меня рука.
Когда мне стало мало солнечных мгновений,
Созвучных флейт и запаха земли,
Когда померкли прежние виденья,
И новые когда проснулись вожделенья,
И новый стыд, как зарево, зажгли.
На этот мир смущенная гляжу я,
Ищу в нем знамений, пытаюсь снять покров,
А строгая печаль ласкает, испытуя,
И ждет, и требует еще не бывших снов.
 

Апрель 1912 Судак

 
Пробуждая душу непробудную,
Оковав молчанием уста,
Он ведет меня дорогой трудною
Через тесные врата.
Будит волю мою неподвижную,
Научает называть Себя,
Чтоб была я простая, не книжная,
Чтоб все в мире приняла, любя.
Потеряюсь среди бездорожия —
Зажигает свет в Своем Дому, —
Нахожу опять тропу я Божию,
Среди ночи стучусь к Нему.
Закрепленная Его прощением,
Охраняемая как дитя,
Я живу в сладострастном прозрении,
То задумываясь, то грустя…
 

1912

Fiai voluntas tua [11]11
  Да будет воля Твоя (лат.).


[Закрыть].

 
Был серый день, и серое дымилось море,
И редкий дождь чуть капал влагою скупой,
Когда ты села на песке с тоской во взоре
И на колени мне склонилась головой
Под бременем земного тяжкого томленья,
Что претворить ты не смогла в небесное горенье.
«Мы лжем, когда мы молимся, – сказала ты, —
Зачем мы говорим: да будет Твоя воля,
Когда нет сил переступить черты
И покорить Ему слепую свою долю?
И ныне дух восстал и рвется из оков.
Я не приемлю рок неотвратимый,
Хочу, чтоб чаша проходила мимо,
А если это дар, – я не прошу даров!»
И я молчал, не знал ответных слов.
Рукой касаясь головы твоей склоненной,
Смотрел, как зыблется седой покров,
И было жаль земли неозаренной…
 
 
А ты, – ты думала, в немые глядя дали,
Что мы Христа с тобою распинали.
 

1912

 
Я иду, я спешу по хребту каменистому —
Котловины, обрывы со всех сторон,
И весенние травы, и мхи серебристые
Шелестят и блестят, как обманный сон.
Ветер веет и гонит; угрозы взвились,
Уж нога на уклонах срывается,
Мой малиновый шарф развевается —
Унесет меня с кручи вниз.
Я спешу, я несу всю мятежность вины,
Словно тяжкое давит похмелье.
Ах, укрыться, зарыться в глухом подземелье
И стать тише самой тишины!
Что сказать, как начать, чтобы сердце унять,
Поискать ли мне травы целебные?
Или сеять и ждать, и с зерном умирать,
Чтоб воскреснуть с колосьями хлебными?
Как уйти из-под вихря, с крутого хребта?
Всем ли в мире дано искупление?
Где-то голубя белого есть оперение,
Ах, и благость, и легкость прощения,
И вся кротость Христа!
 

* * *

 
Я лежу близ оливы под краем отвесным,
И усталое сердце стучит,
Грех стал проще и стал бестелесным,
Притомился и стихнул стыд.
Бег по круче и ветер теперь не нужны,
Дар вины я приму терпеливо.
И всю горечь земли, все обманы весны
Освятит голубая олива.
 

1912

 
Он в горницу мою вступил
И ждал меня. А я не знала,
Других гостей я поджидала, —
        Час поздний был.
 
 
Был никому не нужный бал,
Теснилось праздное, людское,
А Он во внутреннем покое
        Стоял и ждал.
 
 
Дымились и мерцали свечи,
Ненужные сплетались речи,
А там, внутри – никто не знал —
        Чертог сиял.
 
 
Слепой был предрассветный час,
И Он, прождав меня напрасно,
Ушел неслышно и безгласно —
        И дом погас.
 
 
И только с наступленьем дня
Душой усталой и бесслезной
Узнала я, – но было поздно, —
        Кто ждал меня.
 

1912

 
У меня нет родины,
Нет воспоминаний,
Тишина ль осенняя
Мне дала название?
Дальние ль равнины
С соснами и елью
Думам моим детским
Были колыбелью?
Кто призывом жарким
Сердце мне затеплил?
Оскудел ли дух мой,
Очи ли ослепли?
Нет начала, цели,
Нет зари, заката,
Я не знаю, с кем я,
В чем моя утрата.
Может быть, я к родине
Приближаюсь ныне,
Слушаю предания,
Узнаю святыни?
Я жила безродно,
Без любви и гнева,
Оттого так бедны
Все мои напевы.
Пусто в сердце нищем,
Пробираюсь краем,
И кругом потемки…
 

1912

 
В странном танце выступаю
Я по мягкому ковру,
Стан, как иву, выгибаю,
Руки к бедрам прижимаю,
Недоступна никому.
Я должна быть вечной девой —
Суждено так от веков, —
Но смотрю я вправо, влево,
Внемлю всякому напеву,
Отзовусь на всякий зов.
Ах, не знаю я, не знаю…
Строгой быть так трудно мне!
От кого я убегаю?
Чьи заветы выполняю?
Вдруг служу я сатане!
Но сгибаются колени,
Головой клонюсь к ковру,
Тает сердце на мгновенье —
В покаянии? В моленьи?..
Все похоже на игру…
Пляской горестной молиться —
Не умею, не могу!
Вечно, вечно мне томиться
В заколдованном кругу!
Снова в танце выступаю,
В танце девственных невест,
В строгость душу облекаю,
Плечи медленно сжимаю,
Будто сбрасывая крест.
 

1912 Судак

 
В стесненный строй, в тяжелые оковы,
В изысканный и справедливый стих
Мне любо замыкать позор свой новый
И стон подавленный скорбей своих.
 
 
Расчетливо касаясь слов чужих,
Искать из них единое то слово,
Что передаст безжалостно-сурово
Всю тьму бескрылых дум, всю горечь их.
 
 
Внести во все порядок нерушимый,
Печатью закрепить своей, – потом
Отбросить стих, как призрак нелюбимый,
 
 
Замкнув его серебряным ключом.
И в стороне, склонившись на колени,
Безгласно каяться в своей измене.
 

На появление «Cor ardens» и «Rosarium»

 
Одна любовь под пламенною схимой
Могла воздвигнуть этот мавзолей.
Его столпы, как рок несокрушимый,
А купола – что выше, то светлей.
 
 
Душа идет вперед, путеводима
Дыханьем роз и шепотом теней,
Вверху ей слышны крылья серафима,
Внизу – глухая жизнь и рост корней.
 
 
Мы все, живущие, сойдемся там,
Внимая золотым, певучим звонам,
Поднимемся по белым ступеням,
 
 
Учась любви таинственным законам.
О, книга вещая! Нетленный храм!
Приветствую тебя земным поклоном.
 

 
О сестры, обратите взоры вправо,
Он – здесь, я вижу бледность Его рук,
Он любит вас, и царская оправа
Его любви – молений ваших звук.
 
 
Когда отдашь себя Ему во славу —
Он сам научит горестью разлук.
Кого в нем каждый чтит, кто Он по праву —
Отец иль Брат, Учитель иль Супруг.
 
 
Не бойтесь, сестры, не понять сказанья!
Благословен, чей непонятен Лик,
Безумство тайн хранит Его язык.
 
 
Воспойте радость темного незнанья,
Когда охватит пламень темноту,
Пошлет Он слез небесную росу.
 

1912

 
Да лобзает Он меня
лобзанием уст своих.
 

Песнь Песней

 
Любовью ранена, моля пощады, —
Переступила я святой порог,
Пред духом пали все преграды —
Открылся брачный, огненный чертог.
 
 
И все отверзлось пред вратами взгляда,
Я зрела небеса в последний срок —
И встало темное виденье ада
И свет познания мне душу сжег.
 
 
А Он, Супруг, объемля благодатью,
Пронзая сердце огненным копьем, —
«Я весь в тебе – не думай ни о чем!» —
 
 
Сказал. И в миг разлучного объятья
Прижал к устам мне уст Своих печать:
«Мужайся, дочь, мы встретимся опять!»
 

1912

После посещения М. Волошина

 
Все так же добр хранитель умиленный,
Все с той же шапкой вьющихся кудрей,
По-прежнему влюблен в французский гений,
Предстал он мне среди моих скорбей.
 
 
Не человек, не дикий зверь – виденье
Архангела, когда бы был худей.
Все та же мудрость древних сновидений
И невзмутненность сладостных речей.
 
 
И гладя мягкую, густую шкуру,
Хотелось мне сказать ему в привет:
«Ты лучше всех, ты светом солнц одет!
 
 
Но хочется острей рога буй-туру,
И жарче пламень, и грешней язык,
И горестнее человечий лик».
 

1912

С.Щ.

 
Она пришла и ушла из моей жизни.
И я по-прежнему добр и весел,
Два раза она звонила у двери,
Два раза сидела среди этих кресел.
Она приходила такой неутоленной…
Глаза ее с тревогой спрашивали…
И были слова мои мудро примирении.
Как у того, кому ничто не страшно.
Она смотрела на кусты сирени,
Из моего окна вся перегнулась,
Просила книг ей дать для чтенья
И забыла взять, когда я завернул их.
И вновь смотрела и ждала укора,
Сказала, что в Церкви молиться не может,
И ушла, унося тревогу взора
И какую-то странную правду Божью.
 
 
И я не сумел ей дать ответа.
 

1912

Марине Цветаевой

 
«Что же, в тоске бескрайной
Нашла ты разгадку чуду,
Или по-прежнему тайна
Нас окружает всюду?»
– Видишь, в окне виденье…
Инеем все обвешано.
Вот я смотрю, и забвеньем
Сердце мое утешено.
«Ночью ведь нет окошка,
Нет белизны, сиянья,
Как тогда быть с незнаньем?
Страшно тебе немножко?»
– Светит в углу лампадка,
Думы дневные устали.
Вытянуть руки так сладко
На голубом одеяле.
«Где же твое покаянье?
Плач о заре небесной?»
– Я научилась молчанью,
Стала душа безвестной.
«Горько тебе, или трудно?
К Богу уж нет полета?»
– В церкви бываю безлюдной.
Там хорошо в субботу.
«Как же прожить без ласки
В час, когда все сгорает?»
– Детям рассказывать сказки
О том, чего не бывает.
 

Москва 1913

 
Твоя судьба, твой тайный лик
Зовут тебя в иные страны,
Ни бездорожье, ни туманы
Не заградят последний миг.
Забыла ты, где явь, где сон,
И ищешь здесь не то, что нужно,
И не на то твой взор недужный
С больной любовью устремлен.
Еще так много горных стран
Твоя стопа не преступала
И столько зорь не просияло
Над тишиной твоих полян.
В чужом дому нельзя уснуть, —
Неверный кров жалеть не надо,
Ты выйди утренней прохладой
На одинокий, вольный путь.
Росистой мглой луга блестят,
Мир многолик и изобилен,
Иди вперед, – Господь всесилен,
И близок пламенный закат.
 

Июнь 1913 Strand

 
Вечереет, и белый покров
Там, за лесом, встает в полусне.
Нет прозрений и вещих снов.
Я сижу между сосен на пне.
Ткется белый туман на лугу,
Горький запах несется с болот,
Я сегодня опять не усну,
Не забудусь всю ночь напролет.
Буду долго и кротко лежать,
Предо мной догорит темнота.
И об имени светлом Христа
Прочитаю несмело опять.
Я честна, я права, что молчу,
Не тревожу ничем тишины,
Я свой круг перейти не ищу
И мне сказки теперь не нужны.
Искушенья и стыд, и вина
Улеглись под одной пеленой…
Только как себе буду верна,
Когда мальчик мой станет большой?
Он волшебное спросит кольцо;
– Чем душа моя, – скажет, – жива? —
И увидит, что бледно лицо,
И услышит простые слова.
Ветер где-то вздохнул и затих,
Солнце низко над лесом стоит.
Это вечер слагает мой стих,
Это дух без святыни скорбит.
 

Июнь 1913 Strand

 
Нет меры горести, и благу, и смиренью…
«Расстанемся опять, – сказал он мне вчера, —
Все наши встречи – ложь. И ложь, что вы – сестра,
И простоты нет там, где нет забвенья».
 
 
И поднялось опять знакомое мученье,
Пронзавшее все дни и ночи до утра…
«Еще не волен я, и не пришла пора.
Быть может, через год придет освобожденье…»
 
 
Забыл, что нет годов, и дней осталось мало.
Измучен дух, последнее настало…
Но вдруг к ногам моим беспомощно приник,
 
 
И головой колен коснулся богомольно.
И долго мы сидели безглагольно,
Благословляя этот горький миг.
 

Апрель 1913 Москва

 
Как много было их, – далеких, близких,
Дававших мне волнующий ответ!
Как долго дух блуждал, провидя свет,
Вождей любимых умножая списки,
 
 
Ища все новых для себя планет
В гордыне Ницше, в кротости Франциска,
То ввысь взносясь, то упадая низко!
Так все прошли, – кто есть, кого уж нет…
 
 
Но чей же ныне я храню завет?
Зачем пустынно так в моем жилище?
Душа скитается безродной нищей,
 
 
Ни с кем послушных не ведя бесед…
И только в небе радостней и чище
Встает вдали таинственный рассвет.
 

1914

 
Люблю пойти я утром на работу,
Смотреть, как медленно растет мой дом.
Мне запах дегтя радостно знаком,
И на рабочих лицах капли пота.
 
 
Томясь от стрел и солнечного гнета,
Трепещет мир в сосуде голубом.
И слышится в усилии людском
Служения торжественная нота.
 
 
Благословен немой тяжелый труд
И мирный быт. Присевши у ограды,
Я думаю, как нужен нам приют,
 
 
Чтоб схоронить в нем найденные клады.
И каясь, и страшась земных уныний
Уйти самой в далекие пустыни.
 

<1914>

Посв. Л. Г.

 
Крадусь вдоль стен с лампадою зажженной,
Таюсь во мгле, безвестность возлюбив,
Страшусь, что ветра позднего порыв
Загасит слабый пламень, мне сужденный.
 
 
Как бледен голубой его извив!
Как мир огромен – тайною бездонной,
Над ним взметнувшись и его укрыв,
Чуть тлеет свет, величьем уязвленный.
 
 
И вот рука усталая, застыв,
В траву роняет светоч бесполезный.
И вспыхнет он на миг в ночи беззвездной,
 
 
Своим сиянием весь мир облив.
И вновь рука подъемлет и, лелея,
Несет в тиши дыхание елея.
 

Август 1914 Судак

 
Постой на миг. Расстанемся сейчас.
Еще мы близки. Я твоя подруга.
Дай руку мне. Как натянулась туго
Та жалость тонкая, что вяжет нас!
 
 
И ныне, как всегда, в последний раз,
И нет конца, нет выхода из круга,
И знать нельзя, чем кончится рассказ?
Зачем нужны мы были друг для друга?
 
 
Свою ли боль, тебя ли я любила?
Кругом пустыня – не взрастет могила,
Где скорбной мглою дышит тихий сад.
 
 
Еще рука трепещет, умирая,
А полые зрачки уж вдаль глядят,
Пустынное пространство измеряя.
 

 
Ах, весна по улицам разлилась рекою!
Все, что похоронено, – встало вновь живое!
Радостное, милое стережет нас где-то,
Хочется расспрашивать и не ждать ответа.
Отчего все близкие – самые далекие?
Есть ли еще где-нибудь терема высокие?
Что нам заповедано? Где наше призвание?
Правда ли, что слышится вновь обетование?
Эту смуту вешнюю не унять ответами!
Полон воздух песнями, снами недопетыми,
Стало все чудеснее, но и все забвеннее,
И спешат по улицам девушки весенние.
 

Весна 1914 Москва

 
Все молчит моя дочь бледнолицая,
А давно ль признавалась мне:
«Это тайна, но знаешь, царица я
Наяву, а совсем не во сне!
Я и добрая буду, и властная,
Мне не страшно, что мир так велик!
Для меня ничего нет опасного!»
И читала мне вслух свой дневник.
А теперь, обожженная думою,
Одинокая бродит везде,
Меж деревьями парка угрюмого,
В чьем-то темном, небрежном плаще.
И, когда мы сойдемся нечаянно,
Беспокойно следит ее взор.
Где-то дверь отворилася тайная
И за нею тревожный простор.
Я ж в беседке, листвою укрытая,
Свою горесть пытаюсь унять.
Гибнет царство ее позабытое
И вина моя в том, что я мать.
Ты не знаешь, что все небывалое
Я могла бы принять и нести.
Твои косы тугие, усталые,
Чуть касаясь, легко расплести.
Я вечерние пела бы песенки,
Чтобы детский призвать к тебе сон.
Я молчу. Я спускаюсь по лесенке,
Уважая железный закон.
И садимся за стол, будто дружные,
А вести разговор все трудней.
И молчит моя мудрость ненужная
Перед тем, что свершается в ней.
 

Лето 1914 Судак

 
Ты меня спросила, отчего так мало
У меня огня и тоски любовной,
Отчего мой голос звучит так ровно
         И нет в нем жала?
 
 
Я сама хотела любви мятежной,
Чтоб во встречах, взглядах зажглось волненье,
Но умею только просить прощенья
         И быть покорной.
 
 
Я не раз искала себе услады,
Я любимое надевала платье,
Но чуть вспыхнет зарево, в миг объятья
         Встает пощада.
 
 
Станет жалко так и себя и друга, —
Как помочь потом в неотвязной муке?
Чтобы просто стало – разжавши руки
         Выйти из круга.
 
 
Ты меня спросила, а я не знала,
Но теперь я знаю, что все – едино.
Растеклась любовь, затопив равнины,
         И нет кристалла.
 

1914