Текст книги "Из круга женского: Стихотворения, эссе"
Автор книги: Аделаида Герцык
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Гильда (подскакивая к Эллиде). Ты уезжаешь? Ты уезжаешь от нас?
Эллида. Что ты, Гильда? Что с тобой?
Гильда (овладев собой). Нет, ничего. (Вполголоса, отвернувшись). Уезжай себе!
И когда разрешается тяжелая драма, происходящая между взрослыми, когда расходятся тучи, делающие под конец атмосферу пьесы чересчур сгущенной и тягостной, Гильда, слыша от отца, что Эллида остается с ними, боясь поверить этому, тревожно подходит к ней с вопросом: «Так ты все-таки остаешься с нами?»
Эллида. Да, дорогая Гильда… если ты хочешь быть со мной…
Гильда (борясь между слезами и радостью). О, Господи!.. хочу ли я…
Это было первое сердечное слово, сказанное ей мачехой, и сердце Гильды широко и восторженно распахнулось и готово безраздельно отдаться этой ласке.
Гильда принадлежит к цельным, страстным натурам, способным дойти до экзальтации; все силы ее ума и чувства могут сосредоточиться на одном, разгореться в яркое пламя и увлечь ее на все. Такие натуры бывают способны на подвиг и на безумие, они одинаково близки к озлоблению и к страстной беззаветной любви – в зависимости от тех жизненных влияний и толчков, которые направят их.
Мы расстаемся с Гильдой после того, как происходит примирение между ее отцом и мачехой, после того, как новая мирная жизнь, казалось бы, вступает в этот тревожный уголок. Но мы знаем, что Гильда не примирится с будничным существованием, ее воображение всегда будет искать ярких красок, так же, как «женщина с моря» едва ли удовлетворится тихой «земной» жизнью, едва ли найдет себе покой в мещанском счастье, созданном ее кротким мужем! И Ибсен показывает нам Гильду несколько лет спустя, когда, в расцвете молодости, полная веры в себя, она является к строителю Сольнессу требовать его любовь и обещанное царство. Мы не помним по первому знакомству с Гильдой этого детского эпизода, который столько лет занимал ее воображение, но мы охотно верим, что нечто подобное могло случиться с ней. Фантазией и сердцем девочки когда-то в раннем детстве завладел архитектор, строивший церковную колокольню. Он приезжал ненадолго, но его яркий, величавый образ, его мощная фигура на самой верхушке колокольни, когда он, на глазах у восторженно приветствовавшей его толпы, возложил венок на шпиц в знак окончания работы, – все это навсегда врезалось в памяти девочки. Это зрелище привело ее в экстаз, и когда, спустившись вниз, этот герой поцеловал ее и сказал, что она похожа на маленькую принцессу и что через 10 лет он вернется за ней и даст ей королевство, она прониклась сознанием важности этого момента и решением ждать обещанного дня. Проходят долгие 10 лет, но во взрослой девушке продолжает жить та же уверенность, что сказочный принц явится за своей принцессой, и когда этого не случается, то она сама идет за ним.
Многие комментаторы Ибсена видят в этой драме с фантастической подкладкой целый ряд символов, причем Гильда олицетворяет собой, по их мнению, идейный порыв молодости, разрушающий старые традиции, а безнравственный эксплуататор Сольнесс является аллегорией вечного, бессильного стремления к идеалу. Мы можем не углубляться в подобные толкования, когда перед нами живые, яркие существа, облеченные в плоть и кровь, заставляющие верить в них и понимать их поступки. Гильда в «Сольнессе» несомненно есть олицетворение молодости – блещущей, смелой, бурной молодости; она хочет видеть в строителе свой идеал. Хочет, чтоб теперь, 10 лет спустя, он остался прежним героем; ей невыносима одна мысль, что человек, о котором она мечтала всю жизнь, мелкий, трусливый эгоист. «Дайте же, дайте же мне увидеть вас стоящим опять высоко и свободно, – страстно умоляет она его, – я хочу этого… Один только раз!.. сделайте опять невозможное!» И эта жажда поверить в непогрешимость своего идеала руководит всеми мыслями Гильды, заставляет ее требовать даже жестоко-бессмысленного поступка, упорно добиваться, чтоб строитель по-прежнему взошел на высоту, зная, что он страдает головокружением и не вынесет этого… Ее восторженный экстаз переходит в безумие, когда она видит его на вершине дома и приветствует при его падении; здесь она является уже фанатиком своей идеи. Невольно приходит в голову, что щедро одаренная, цельная натура Гильды не выразилась бы в эксцентричных выходках и в противоречивом, сумасбродном существовании, если бы с детства была разумно направлена и все ее богатые способности нашли бы себе в жизни исход и применение.
Ее смелая, неожиданная речь искрится умом, внезапная детская шаловливость делает ее минутами прежним своенравным ребенком. «Я дикая, лесная, хищная птица, – говорит она, – почему бы мне и не быть хищной, не выходить на добычу, не захватывать когтями то, что мне нравится?..» Действительно, она такая же «дикая, лесная птица», какую мы видели в девочке-подростке из «Женщины с моря», и ей мы обязаны одним из лучших, ярких страниц Ибсена; ее беседы с Сольнессом, занимающие собой почти всю драму, – перл художественного творчества и глубокой психологии.
Теперь мы подходим к одной из самых трогательных, прелестных детских фигур, к одному из нежнейших типов, воспроизведенных Ибсеном. Эта хрупкая, застенчивая девочка с безгранично любящим сердцем с первого своего появления вызывает в нас волнение и жалость. Мы говорим о Гедвиг Эдкал из драмы «Дикая утка».
Среди самой повседневной серой обстановки, в бедном ателье фотографа родилась и выросла эта странная, тихая и задумчивая девочка. Трое людей окружали ее с детства, и в них сосредотачивался весь ее мир. Она целыми днями видела перед собой согнувшуюся над перепиской жалко-беспомощную фигуру деда и добрую, всегда озабоченную мать, обезличенную непрерывным трудом. Эта кроткая женщина, угнетенная своим прошлым, постоянно обращает взоры дочери на будничные стороны жизни, она жалуется на дороговизну жизни, на отсутствие жильцов, на леность и легкомыслие отца. Этот отец составляет смысл, цель и свет всей жизни маленькой Гедвиг. Его неровности, его неожиданные переходы от меланхолии к возбуждению, его сумасбродство и слабости делают его неотразимо привлекательным и дорогим для нее. Иногда Гедвиг относится к нему, как к большому ребенку, лаская, оберегая его от неприятных впечатлений, заботливо стараясь навести его мысли на более веселый предмет.
В детском сердце часто живет эта потребность оказывать покровительство старшим, заступаться за них, любить их еще более за их слабости и недостатки. И как часто такая беззаветная детская любовь сосредотачивается на легкомысленной, эгоистичной матери, на бесхарактерном, порочном отце! В этом случае детей влечет радостное чувство возможности прощать, мучиться, жалеть… В них развита необычайная способность сострадать, и объект этой жалости, причиняющей им мучительную тревожную любовь, часто вырастает в их глазах в героя и мученика. Вспомним хотя бы заключительную, болезненную привязанность Неточки Незвановой к ее изленившемуся, всегда пьяному отчиму. Вот какими словами у Достоевского говорит она об этом чувстве: «Во мне жила какая-то безграничная любовь к отцу, но чудная любовь, как будто вовсе не детская. Я бы сказала, что это было скорее какое-то сострадательное, материнское чувство, если бы такое определение любви не было смешным для ребенка. Отец казался мне всегда до того жалким, терпящим гонения, до того задавленным, что для меня было страшным, неестественным делом не любить его без памяти, не утешать его, не ласкаться к нему, не стараться о нем всеми силами. Но до сих пор не понимаю, почему мне могло войти в голову, что отец мой такой страдалец? Кто внушил мне это?..» и т. д.
С какой трогательной заботливостью Гедвиг, сидя вечером рядом с матерью, считающей расходы, и поджидая возвращения отца, раздумывает о том, как ему хорошо сидеть в богатом доме за богатым столом и «есть много разных хороших вещей». «Наверно, папа придет в хорошем настроении духа… Как ты думаешь, мама?» – спрашивает она, и на озабоченное замечание матери, что комнату и в этот день не отдали внаймы, она возражает: «Но сегодня вечером нам не надо этого!.. Не надо, потому что папа будет и без того в хорошем расположении духа. Для нас лучше оставить это на другой раз». И когда этот отец, вернувшись домой, приходит в дурное настроение от того, что жена напоминает ему о необходимости работать, и с горечью говорит, что у него нет радостей в этом мире, – с какой любовью девочка призывает на память все, что может развлечь его, льстит ему, любуясь его кудрями, просит его поиграть на флейте, предлагает ему выпить пива, и как порывисто, со слезами волнения и радости она кидается ему на шею, когда он, наконец, смягчившись, принимает эти признаки внимания!.. Этот человек, к которому так страстно привязано это детское сердце, к которому она выбегает каждый день «с блестящими, ласковыми глазами», представляет собой ничтожную, дряблую натуру, бесхарактерного эгоиста, неспособного на сильное чувство, на серьезную мысль, на энергичный труд, – человека, рисующегося перед другими и самим собой избранной натурой и слагающего на жену всю тяжесть заботы о прокормлении семьи.
Детство Гедвиг не озарено поэзией и светлыми воспоминаниями, но есть и у нее свой сказочный мир, своя поэтическая иллюзия, которая скрашивает бесцветную жизнь всей семьи. Это «великолепный чердак», прилегающий к мастерской, устроенный и обставленный старым дедом. Он забывает там полную унижения действительность и снова видит в себе славного лейтенанта Экдаля, неустрашимого охотника на медведей. «На свете нет стрелка счастливее его, когда он спешит на свою охоту. Несколько высохших елок, которые он поставил себе там, заменяют ему целый большой лес; куры для него то же, что тетерева в сосновом лесу, а прыгающие по чердаку кролики заменяют ему медведей..» и т. д. Фотограф Гиальмар, под видом внешнего сочувствия невинной забаве отца, сам увлечен этой игрой и, украдкой от жены, воровски бросая работу, прокрадывается туда во всякое время. Гордостью и украшением этого мира служит дикая утка, «настоящая дикая утка», попавшая в руки Гиальмара от коммерсанта Верле, неудачно подстрелившего ее.
Эта утка до некоторой степени представляет собою символистическую фигуру, но это не имеет значения для нас, и мы вместе с маленькой Гедвиг будем буквально понимать ее, не углубляясь в аллегорические толкования. Естественно, что эта «чердачная жизнь», таинственное хождение на охоту, заботы о летающих и прыгающих жильцах этого царства составляют главную прелесть и интерес жизни девочки; но ей приходится часто жертвовать собственным удовольствием ради отца, предоставляя ему идти вместо нее насладиться любимой игрой и заменяя его в это время на работе. Мысли девочки, однако, постоянно переносятся туда, и с детской доверчивостью она рассказывает Георгу Верле, какие чудеса и сокровища хранятся там. «Там совсем, совсем особенный мир, – говорит Гедвиг, сама увлекаясь и забывая, что перед ней малознакомый человек, – и так много удивительных вещей… Там есть большие шкафы с книгами, и много книг с картинками, потом есть большие часы с разными фигурами… Но самое интересное – книги»… Она передает ему содержание любимых картинок, рассказывает о своих занятиях, и вся бесхитростная жизнь девочки, весь ее душевный мир с его маленькими радостями и огорчениями с трогательной простотой и ясностью открывается перед нами.
Георг. Ну, а как поживает ваша дикая утка? Ведь она ваша?
Гедвиг. Да… она моя. Но папа и дедушка часто берут ее у меня, когда им захочется…
Георг. Зачем же она им?
Гедвиг. О, они смотрят на нее, что-нибудь для нее устраивают..
Георг. Мне кажется, она у вас самая важная особа на чердаке…
Гедвиг. Конечно, потому что она настоящая дикая птица. И кроме того, ее жалко: у нее никого нет – она одна; никто не знает ее, никто не знает, откуда она…
Георг. А между тем, она была в глубине моря!
Гедвиг. Почему вы говорите «в глубине моря»?
Георг. А как же сказать?
Гедвиг. Вы можете сказать: «на дне моря», «на морском дне»…
Георг. Но отчего же не сказать: «в глубине моря»?
Гедвиг. Мне кажется как-то странно, когда другие так говорят…
Георг. Почему же? скажите…
Гедвиг. Нет, это так глупо… Потому что, когда я… так вдруг начинаю думать обо всем, что находится там, то мне кажется, что чердак и все, что там есть, все это называется «глубина моря»… Но это ужасно глупо!..
И вот в этот тихий мирок, с прилегающей к нему «глубиной моря», проникает сухой, бесчувственный идеалист, «страдающий манией честности и предъявляющий всем свои идеальные требования шарлатан», как отзывается о нем одно из действующих лиц драмы, философствующий циник Реллинг.
Георг Верле не «шарлатан», и все его слова и поступки вытекают из искреннего убеждения, что так следует поступать, но его узкие понятия о чести, филистерское отношение к малейшей иллюзии жизни заставляют его с педантичной сухостью непрошено навязывать людям свою мораль и свое понятие о долге.
«Отнимите у обыкновенного среднего человека житейскую ложь, и вы отнимете вместе с ней его счастье!» – говорит Ибсен устами Реллинга. И в скромной жизни фотографа Гиальмара, своего бывшего школьного товарища, Георг видит ряд заблуждений, открывает, что это маленькое, прячущееся от людей, застенчивое счастье построено на иллюзии, и хочет во имя справедливости и нравственности восстановить правду. Он узнает, что до своего замужества с Гиальмаром Гина была в близких сношениях с богатым коммерсантом Верле (его отцом), что он увлек эту девушку, а потом устроил ее будущность, найдя ей мужа в лице Гиальмара, дал ему средства открыть фотографию, дает переписку старику деду, которого он когда-то разорил, и этим поддерживает семью. Все это было давно, и старый коммерсант до некоторой степени выказал свою совестливость, устроив судьбу увлеченной им девушки; Гина же давно искупила свое прошлое беззаветной преданностью мужу и тупым непрерывным трудом. Но Георгу хочется, чтоб Гиальмар узнал всю правду, ему хочется «положить основание настоящему брачному союзу».
С суровым видом, настойчиво заявляет он своему бывшему товарищу, что ему необходимо поговорить с ним, и уводит его с собой. Гедвиг видит беспокойство матери, чувствует, что этот чужой человек внесет что-то новое и страшное в их жизнь, но не решается еще требовать объяснения. Она ждет с волнением возвращения отца и порывисто кидается ему навстречу.
С первых же его отрывочных слов душа ее тревожно сжимается.
«С этого времени я хочу один все делать, – сурово говорит Гиальмар, не глядя на жену, – хочу один заведовать фотографией!»
Гина. Но к чему, Гиальмар? Я занимаюсь фотографией, а ты можешь заниматься своим изобретением…
Гедвиг.. Да, папа, да, и дикой уткой, и кроликами, и курами…
Гиальмар. Не говори глупостей! С завтрашнего дня ноги моей больше не будет на чердаке. А проклятой дикой утке я с удовольствием свернул бы шею.
Гедвиг (с криком). Дикой утке? (дергает его за рукав). Но, папа… ведь дикая утка моя!
Гиальмар. Поэтому я и не сделаю этого. Но я чувствую, что я бы должен это сделать. Я не должен терпеть под своей кровлей ни одного создания, которое было в тех руках… (быстро ходит по комнате).
Гедвиг (ходит вслед за ним). Но, подумай только, папа, дикая утка! Бедная дикая утка!
Между мужем и женой происходит тягостное объяснение, и когда, несколько времени спустя, девочка, оживленная прогулкой, полная любви к отцу, возвращается домой, на нее веет леденящим холодом; какая-то тяжелая туча надвинулась и застыла в воздухе. Веселость тотчас же слетает с нее, она вглядывается тревожно в смущенные, хмурые лица родителей, пытаясь понять и угадать их настроение. Но она еще пробует бороться с этим, хочет развлечь отца новым впечатлением.
Она показывает отцу только что полученное письмо, в котором коммерсант Верле сообщает, что старому деду не нужно больше утруждать себя перепиской, что он будет получать 100 крон ежемесячно, а после его смерти этот подарок перейдет маленькой Гедвиг; эта сумма обеспечена за ней на всю жизнь. Письмо это предназначалось ко дню ее рождения, но девочка просит отца распечатать его сейчас же. «Пусть папа прочтет! Наверно, там что-нибудь хорошее, – тихо замечает она матери, – папа развеселится, и у нас опять будет так весело!»
Но чтение производит обратное впечатление на Гиальмара. Только что открытая ему истина о прошлом Гины все еще грозно стоит перед ним, и новое ужасное подозрение проносится в его голове. Он сопоставляет факты, вспоминает, что старый Верле смолоду страдал такою же болезнью глаз, этой непонятной, неизлечимой болезнью, которая неумолимым призраком висит над Гедвиг, угрожая ей слепотой, потом эта необъяснимая щедрость и желание обеспечить чужую ему девочку… И та истина, что Гедвиг не его дочь, утверждается в его мыслях.
«Папа, папа, разве ты не рад? – твердит девочка, напряженно следя за его волнением и переменами в лице. – Ведь это все тебе достанется, папа! Разве ты не знаешь, что я все эти деньги отдам маме и тебе!..» Побуждаемый присутствием Георга и желанием совершить геройский, красивый поступок, Гиальмар разрывает полученное письмо и со слезами восклицает: «Мой семейный очаг разрушен! У меня нет больше дочери!» Этот возглас долетает до Гедвиг, которую мать отсылает из комнаты, и она с отчаянным криком бросается к отцу.
Гедвиг. Что ты сказал? (бежит и бросается к нему). Папа! Папа!
Гиальмар. Прочь! Не подходи ко мне близко! Я не могу видеть тебя! Ах, глаза… (идет к двери).
Гедвиг (крепко цепляясь за него, кричит). Нет, нет, нет! Не уходи от меня!
Гиальмар. Не могу! Не хочу! Оставь меня! Прочь! (вырывается и уходит).
Здесь начинается драма, – глубокая, захватывающая, которую не вынесет еще не окрепшее, переполненное любовью существо и которая раздавит его своей тяжестью.
Мы видим ее беспомощно рыдающей на диване, мы чувствуем, как разрывается на части, как трепещет и бьется от боли это маленькое детское сердце.
Гедвиг (с отчаянием). Нет, нет, он больше никогда не придет к нам… Мне кажется, я умру от этого… Что я ему сделала? Мама, приведи его назад…
Напряженное горе, отчаяние, страстная любовь просветляют иногда даже неопытный детский ум, заставляют угадывать и понимать то, что стоит выше его понимания, делают ребенка в один миг взрослым, расширяя его умственный кругозор. Мы читаем следующий, поразительный по своей жизненности и тонкой психологии, трогательный до жалости диалог.
Гедвиг (Георгу). Скажите хоть вы мне, что это такое? Отчего папа не хочет больше меня видеть?
Георг. Вы узнаете это, когда вырастете большая.
Гедвиг (всхлипывая). Не могу же я терпеть до тех пор, пока вырасту большая… Впрочем, я знаю… Может быть, я не настоящая дочь папы…
Георг (беспокойно). Как же это могло случиться?
Гедвиг. Может быть, мама нашла меня. А папа только теперь узнал об этом… Такие истории мне приходилось читать…
Георг. Ну, положим, что так…
Гедвиг (с недоумением). Но отчего же ему тогда не любить меня? По-моему, он может любить меня еще больше… Дикую утку нам подарили, а все-таки я ее очень люблю…
Вспомнив о дикой утке, она вспоминает и о желании отца уничтожить ее, и новый неразрешимый вопрос встает перед ней. «Он сказал, что нужно бы убить ее, – говорит она, – но хотел пощадить ее ради меня…»
Георг (подходя к ней). А что, если бы вы добровольно пожертвовали ею ради него?
Гедвиг (встает). Дикой уткой?!..
Георг. Если бы вы добровольно отдали ради него самое лучшее, что у вас есть на свете!..
Гедвиг. Вы думаете, это поможет?
Георг. Попробуйте, Гедвиг!
Гедвиг (тихо, с сияющими глазами). Да, я попробую…
Проходят томительный вечер, томительная ночь. Гиальмар не возвращается. Девочка вся обратилась в напряженное, мучительное ожидание. Когда Реллинг сообщает им, что Гиальмар спит у него на диване, у нее вырывается изумленный возглас: «Спит? Значит, он может спать?» Но тут же добавляет: «Мама, ведь это хорошо, что он мог уснуть!» Вчерашняя мысль о пожертвовании дикой уткой для отца уже не кажется ей сегодня такой удачной. «Вчера вечером мне это казалось так хорошо, но, когда я встала сегодня и подумала опять, то не нашла в этом ничего особенного…»
Все сомнения вмиг забываются и вылетают из ее головы, когда она видит вернувшегося Гиальмара. Проведя всю ночь в кутежах, проспав все утро у Реллинга, угрюмый, нечесанный и неумытый, хмуро возвращается он домой с тем, чтобы, по его словам, сейчас же опять уйти. С громким криком радости кидается Гедвиг ему навстречу. И опять то же самое… Отец грубо отталкивает и гонит ее от себя. Девочка молча дает матери увести себя. Ей только что казалось, что, когда отец вернется, все будет опять хорошо… Теперь он здесь, но не любит ее больше, не хочет ее видеть… За что? Что она сделала?.. Судорожно работает детская мысль, непосильные думы набегают, теснятся, ищут разрешения – и не находят его… Несколько времени спустя отец заглядывает в комнату и, видя ее, отступает назад.
Гиальмар. Она опять там!
Гина. Боже мой, нужно же ей где-нибудь быть!
Гиальмар. Ступай отсюда! (Сторонится, Гедвиг испуганно входит в ателье). (Гине) Последние минуты, которые я провожу в своем бывшем доме, я желал бы быть избавленным от присутствия посторонних!..
Гина. Побудь пока на кухне, Гедвиг. (Уходит).
Гедвиг (стоит некоторое время неподвижно, в страхе и нерешительности, кусает себе губы, чтобы преодолеть слезы, затем судорожно сжимает кулаки и говорит тихо) Дикая утка! (кидается к полке, берет пистолет, отворяет немного дверь на чердак и проскальзывает туда).
Драма окончена. Мы не знаем, жаль ли стало Гедвиг убить живое существо и ее рука не поднялась на это, или же, очутившись на чердаке, в своем любимом фантастическом мире, она особенно ясно почувствовала бесполезность такой жертвы, – но она приставила пистолет к груди и выстрелила в себя… Через несколько минут ее маленький остывающий труп лежал перед взрослыми черствыми эгоистами, которые вызвали эту драму и сломили нежное, любящее существо. С тупой тоской смотрит на нее безответная Гина, бурным отчаянием прорывается горе Гиальмара, и Реллинг, который, несмотря на свои сомнительные понятия о нравственности, разумнее всех, может быть, любил девочку, злобно замечает Георгу: «В какие-нибудь полгода маленькая Гедвиг будет забыта… и будет служить только прекрасной темой для его декламаций… Вы услышите, как он будет вздыхать о ребенке, которого жестокая судьба отняла так рано у родительского сердца… Вы увидите, как чувствительно он будет жалеть самого себя… Вы увидите это!»
Мы позволили себе задержать внимание читателя особенно долго на этой драме ввиду того, что она, несмотря на свой глубокий интерес, пользуется сравнительно меньшей известностью. Вся гамма детских ощущений передана с необычайной яркостью, и трогательный образ маленькой Гедвиг навсегда запечатлелся в нашей памяти. Наряду с такой глубокой трагедией детской души Ибсен умел, как мы уже видели, останавливаться и на более радостных картинах, и галерея его детских портретов будет неполна, если мы не посвятим нескольких слов маленьким румяным детям Норы.
При первом их появлении мы слышим радостный смех, веселые возгласы. Легкомысленная, беззаботно-радостная мать играет и возится с ними; дети, перебивая друг друга, рассказывают ей о своей прогулке, и мы как будто видим их перед собой и слышим их беспечный детский лепет.
Фабула Норы слишком хорошо известна, чтобы распространяться о ней. Как мы знаем, приход чужого человека нарушает детскую игру, – нарушает ее не только в данный момент, но и навсегда вносит тревогу в этот безмятежный кукольный дом. И когда дети возвращаются, чтобы возобновить прерванную игру, перед ними уже не та прежняя, безоблачно-радостная ребенок-мать. «Мама! Чужой ушел, – говорят дети, – давай опять играть… Ты обещала…»
Нора. Нет, нет! Я не могу теперь, идите к себе… идите, мои хорошие!
В первый раз ей не до них, не до игры, не до смеха… Скучная, жестокая проза жизни постучалась и вошла в дверь этого розового мира, и мы с невольным чувством тоски читаем рассуждения благонравного Гельмера о влиянии лжи на семью. «Непрерывная, зловредная ложь заражает целое семейство, – говорит он, – детей отравляет эта атмосфера. У всех людей, испорченных с юности, были лживые матери». – «Я гублю своих детей! Я отравляю мой домашний очаг!» – в ужасе восклицает Нора, и с этой минуты начинает сама удаляться от семьи, поглощенная все растущей на душе тревогой и устремив испуганный взор на новые угрожающие горизонты, открывающиеся перед нею. Не будем касаться всем знакомой душевной драмы Норы, которая в течение нескольких часов превращает легкомысленного ребенка в суровую, непоколебимую женщину. Но дети ее ведь остаются детьми… И в этой последней беседе с мужем, в которой каждое слово Норы звучит отчетливо и холодно, как удар молота, они невольно стоят перед нами. «А я… разве я подготовлена к тому, чтоб воспитывать моих детей? – говорит Нора. – Наш дом был всегда не что иное, как детская с ее игрушками… Я всегда радовалась, когда ты играл со мной, так же, как детям было весело, когда я играла с ними. Нет, я прежде должна стараться воспитать самое себя. И поэтому я оставляю тебя». Эти мысли, это решение, выражающие проснувшееся самосознание, представляют собой необходимый момент в развитии женщины; но дети – жертвы этого перелома, и на них он падает всею своей тяжестью. И, читая эти выстраданные, разумные речи Норы, мы невольно вспоминаем о тех живых, румяных куклах, с которыми еще два дня назад беспечно играла мать и которые спят невинным сном в соседней комнате; они не знают ничего о свершившейся драме, которая лишила их материнской ласки и оставила одинокими, осиротелыми детьми…
Этические мировоззрения Ибсена, требования, предъявляемые им семье, ярко выступают в рассмотренных нами драмах. Он является в них, как и везде, великим разрушителем; с глубоким презрением к людям срывает он все покровы, окутывающие семью, разрубает последние цепи, сдерживающие ее, и она распадается на наших глазах. И если он здесь, как и в других случаях, не дает нам новых форм жизни, не рисует тех условий, в которых вырастали бы здоровые, счастливые дети, то все же он пробуждает в нас желание видеть их такими и построить на обломках прежнего новую, осмысленную жизнь…
