Текст книги "Из круга женского: Стихотворения, эссе"
Автор книги: Аделаида Герцык
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
Среди сна – я – ладья,
Покачнусь – подогнусь —
Все забыв, уронив
Где мне плыть на призыв!
Рею, лечу,
Куда хочу —
То шепчу,
То молчу…
Я не знаю неволи
Лика и слов,
Не знаю речи —
мне страшен зов,
Не ведает строя
Качанье слепое…
Знаки символической картины мира и собственного образа с его глубинами и далями у Герцык после 1905 года тяготеют к старым испытанным знакам христианского мира, и это движение к религиозной поэзии подавляет ассоциативный характер обращения к таким актуальным темам, как женский вопрос:
И обернувшись ты увидала…
Не давно ль он стоял здесь невидимый?
Не звучала ли речь неслышная?
Между символизмом и религиозной поэзией
Уже на пути к зрелости, между 1905 и 1910 годами, становится ясно, что собственный голос Герцык стремится ко все большей простоте и прозрачности. Это намеренная простота, простота «второго порядка», на которую она обрекает себя:
Научает называть Себя,
Чтоб была я простая, не книжная,
Чтоб все в мире приняла любя.
Епитимья простоты означает также прощание с учителями. Примечательно, что в 1914 году Герцык упоминает лишь духовных, философских наставников, но не поэтов, Ницше и Франциска Ассизского:
Вождей любимых умножая списки,
Ища все новых для себя планет
В гордыне Ницше, в кротости Франциска,
То ввысь взносясь, то упадая низко!
Так все прошли, – кто есть, кого уж нет…
Но чей же ныне я храню завет?
Зачем пустынно так в моем жилище?
Душа скитается безродной, нищей,
Ни с кем послушных не ведя бесед…
И только в небе радостней и чище
Встает вдали таинственный рассвет.
Исходя из мистического опыта, поэзия – лишь путь, не цель. Посвящение означает конец стихам:
Все труднее мне станет ткать одеянье
Из ненужных словесных оков,
И стих последний будет признаньем,
Что больше не нужно стихов.
Простота лирического языка ведет ко все большему сужению лирического наблюдения, образного ряда, сковывает воображение, фантазию. Идея пространства всюду одна: путь ввысь, вход в храм. Наполнение этого пространства становится все более знаковым, все менее чувственно постижимым; вертикаль доминирует. Опыт всегда один: постоянная практика мистического погружения. Непостижимое и несказанное является как сокрытый Господь, иногда принимая образ Христа. Важнейшей фигурой самоидентификации становится монахиня – не в романтической традиции уединенной отшельницы, а как одна из многих, равная в общине:
Стерт мой лик,
Речь неуловима.
Стану я на всех похожей,
Вся предамся воле Божьей.
И когда все вкруг войдут —
Нарекут
Новое мне имя.
Посвящение означает, как здесь ясно выговорено, также преображение, прощание с прежней личностью: «Стерт мой лик». В этом прощании стихи хранят отзвук воспоминаний о былом, о женской самоидентификации:
У меня были женские, теплые руки,
Теперь они стали холодные.
«Полусафические строфы» говорят о разных формах эмоциональных сплетений, что вполне ожидаемо при (пусть половинном) обращении к Сафо. Вопрос подруги («Ты меня спросила, отчего так мало / У меня огня и тоски любовной, / Отчего мой голос звучит так ровно?») влечет интроспекцию, которая в стихах 1910–1916 годов поражает своей жизненностью и психологизмом. Эрос обусловливает зависимость и скованность, от которых с трудом удается освободиться. Итог самоанализа – тотальный приговор:
Ты меня спросила, а я не знала,
Но теперь я знаю, что все – едино.
Растеклась любовь, затопив равнины
И нет кристалла.
Эрос, каким бы он ни был (sacer или profanus, сакральным или профанным), у Герцык, в отличие от символистов, уже не ведет к Unio mystica, мистическому союзу. Сублимация в высшее начало невозможна через его посредство, как показывают заключительные строки процитированного стихотворения.
В четвертом стихотворении из цикла «Полусафические строфы» женское «Я», вглядываясь в любимого мужчину, говорит о метаморфозе борьбы полов. Покинутая, обманутая в любви, отступает: «Мне не страшно больше, что он изменит: /Я сижу в своей одинокой келье». С новых высот она видит неизменную гендерную роль мужчины («Как с горы отсюда весь мир объемлю, / Все люблю и все сберегаю свято») и дает себе роль новую, становясь не нитью любовной паутины, а оберегающей жизнь Паркой, прядущей и сплетающей нити вечной любви:
Мне не страшны – смена и рой событий.
Я сижу, плету золотые нити
Вечной любови.
Мистическая, религиозная поэзия Герцык предвоенных лет не изменится по сути и после 1918 года, но наполнится другим ощущением времени. Историческое время ощущается теперь поэтом как последние времена:
Суд совершался Божий —
Некому было понять.
Гибли народы, дети.
С тех пор в голове моей шум.
Много лилось на свете
Крови и слез, и дум.
Искрится нить огневая —
Это Он проложил стезю.
Ожидание иного становится ожиданием Мессии. Ожидание заставляет все остальное исчезнуть: «Не входи – я жду другого».
Но, слагая гимн незримый,
День и ночь неутомимо
Буду ждать я у порога,
Проходи же молча мимо.
Когда-то облаченная в белое, героиня оборачивается черницей, но не заточение монастыря, а женская забота о детях становится определяющей:
Рассыпалось все на свете.
Не стало ни мужа, ни брата,
Остались только дети.
Их больше, чем было прежде,
Собой мы их заслоняли,
В изношенной, тесной одежде
Милей еще, чем бывали.
Им нужно, чтоб их любили,
И нужно, чтоб их одели…
О, если б они свершили
Все то, что мы не сумели!
Эрос становится Caritas, а забота о детях – единственной надеждой на будущее после того, как настоящее рассыпается в прах. Смысл возникает только в гуманном деянии, в служении людям.
Герцык в стихах и в прозе перетолковывает столкновение с историческим террором 1918 года в христианский дискурс испытания.
Я заточил тебя в темнице.
Не люди – Я,
Дабы познала ты в гробнице
Кто твой Судья.
Вина за страдание возложена не на палачей – она разыскивается внутри себя:
Одно лишь мне не изменило —
Предвечная вина моя.
Она одна в себе сокрыла
Где я.
Личность может найти свою вину, выстроить себя заново и предстать Иовом, усомнившимся в смысле страдания и взывающим к Господу:
Только знать бы, знать наверно,
Что Ты Сам Себе избрал его!
В религиозном опыте личность обретает свое самосознание:
Боже! Прекрасны люди Твоя,
Когда их отвергнет матерь земля.
Сколь ни сильно лагерная лирика перенимает общий дискурс молитвенной поэзии и таким образом позиционирует себя вне времени, она все же живет конкретной исторической ситуацией и семантически переполнена историческим контекстом, большей частью, однако, подвергнутым умолчанию. В свете этой тенденции исторические привязки личного и общего опыта могут быть намечены лишь пунктиром. Так, приведенная выше жалоба Иова на фоне автобиографической прозы читается как частная забота матери о своем ребенке, хотя при этом она остается общим топосом – плачем Ниобеи.
Господи, везде кручина!
Мир завален горем, бедами!
У меня убили сына,
С Твоего ли это ведома?
Там, где время просвечивает сквозь религиозную формулу, оно являет свой мрачный, радикально пессимистический лик:
Как ни старалась
Телом страдальным,
Как ни металась…
Никто не поверит,
Все стали как звери,
Друг другу постылы,
Жадны и хилы.
Люди живут,
Ни сеют, ни жнут.
Дни так похожи —
Этот, вчерашний,
Господи Боже,
Страшно мне, страшно!
Исключительно позитивны в этом апокалиптическом ощущении времени только вещи, толкающие авторское «Я» на мистический путь к Господу:
Обступили меня предметы
И сдвигаются все тесней.
Я вещам отдана в ученье.
[…]
Целомудренны вещи, ревниво
Охраняют свою мечту,
И служа им, – раб терпеливый
Я законы их свято чту.
Но протянуты долгие тени
От вещей к звездам золотым.
Я их вижу и в дни сомнений,
Как по струнам – вожу по ним.
Вещи в своей простой чувственности и изначальной существенности дают смысл и открывают путь к Богу.
Но не только простые вещи обеспечивают смысл в последние времена, но и художественное творчество. При этом творчество понимается поэтом более не как креативный художественный акт, возвещающий о себе, но как простое свидетельство, учреждающее противовес гибнущему миру.
А кругом стоит стон.
Правят тьму похорон.
Окончанье времен.
Погибает народ.
А душа поет…
Простое свидетельство инобытия, которое основано на религиозном опыте, становится у Герцык единственной формулой искусства перед лицом надвигающейся тоталитарной системы. К этой формуле апологии бытия перед грозящей опасностью абсолютного уничтожения личности в последующие десятилетия обращаются многие, притом не только поэты. И все яснее становится, что искусство – это даже не свидетельство, но, как у Герцык, лишь место для свидетельствования, а само свидетельство говорит о другом, религиозном опыте. В своей поэзии Герцык выходит из литературы модерна навстречу тоталитарному XX столетию. В этом столкновении – завораживающая суть ее стихов.
Герман Риц, Цюрих
СТИХОТВОРЕНИЯ
ИЗ РАННЕЙ ТЕТРАДИ
«Что-то глубоко-певучее слышится…»КАК КО МНЕ ПРИШЛА ЖИЗНЬ
Что-то глубоко-певучее слышится
В плеске и рокоте волн,
Как-то свободно и радостно дышится,
Мерно качается челн.
Грезы забытые вновь просыпаются,
Что-то творится с душой,
Мысли тревожные все удаляются,
Будто сливаясь с волной…
Издали песня рыбачья доносится,
Брызги порою летят…
Тихая думушка на сердце просится,
Волны шумят и шумят.
1897 Триест
Auch Ihr liebt die Erde
Und das Irdische, aber
Scham ist in eurer Liebe
Und schlechtes Gewissen —
Dem Monde gleicht ihr…
День вечерел, когда она пришла ко мне,
Скользнула в комнату, склонилась надо мною
И всколыхнула сон в затихнувшей душе…
Она была, как египтянка, в длинном покрывале,
Закрыты были все черты ее лица,
И лишь загадочно-блестящие глаза
С тревожащим укором на меня взирали…
«Его тихая ласка согрела меня…»
НА ПРАЗДНИКАХ
Его тихая ласка согрела меня,
Взволновала душевный покой,
И смущенные мысли мои залила
Золотистой горячей волной.
И, как солнце купается в зыбкой волне,
Золотым рассыпаясь дождем,
Так заискрилось счастье в согретой душе,
Отразившись лучистым снопом…
Он мне дал для встревоженных мыслей моих
Столько нежных, сверкающих слов,
И затеплилось жаркое чувство во мне,
Встрепенувшись на ласковый зов.
Словно кто-то невидимо водит рукой
По натянутым, гибким струнам,
И мелодии льются волшебной волной,
Горячо призывая к словам.
Затаивши дыханье, я слушаю их,
Восхищенья и страха полна,
И не верю, что это, волнуясь, поет
Моя грустно-немая душа…
Если б только умела я лучше любить
И прижаться к нему горячо,
Чтоб услышать он мог, как проснулась душа,
Как воспрянуло сердце мое.
30 сентября 1898 Судак
Сестре
Какой был тягостный и длинный день!
Как много было лиц, улыбок, разговоров,
Как трудно было говорить и спорить
И слушать все ненужные и пошлые слова!
И ты устала, милая? Пойди и сядь сюда!
Чтобы забыть, как речь звучит людская,
Чтоб отогнать несносный шум и заглушить его —
Подумаем и вспомним, как бывает,
Когда бывает хорошо….
Ты помнишь утро раннее в горах альпийских
И чистый звук рожка в прохладной дали?
Свежо глядели сосны, пробудясь от сна,
А сонные вершины чуть дремали.
Весь мир казался храмом нам, —
И как молитвы чистые к далеким небесам,
Сияли там и сям снега безгрешной белизною…
И шли мы – бодрые и ясные, как это утро,
Свободные, как ветер, как волна…
И воздух нас ласкал струями голубыми,
И на траве блестела жемчугом роса…
А помнишь ты другое счастье?
– праздник света…
Когда с блестящими глазами над столом склонясь,
Мы жили мыслями любимого поэта…
Приникнув к ним – мы слушали их зарожденье,
Сливались с ним взволнованной душой,
И трепетали крыльями под нашею рукой
Его мечты, тревоги и сомненья…
Потом – у нас был друг… Ты помнишь нас тогда?
Сверкающую дрожь души согретой,
И солнце, озарившее нас ярким светом,
И ласку теплую, и милые слова…
Когда так близко счастье подходило,
Что стоило лишь руку протянуть, чтоб взять его,
Но мы, не шевелясь, смотрели, как оно,
Сливаясь с золотым закатом, – тихо уплывало,
И на душе все пело, ликовало…
Сестра моя! мой друг! ты помнишь эти дни?
Прости же жизни бледные и скучные часы
И речи праздные… Они замолкнут все.
Опять неслышной поступью к нам счастье подойдет,
И засмеется, и шептать начнет
Свои горячие, лучистые слова…
Опять наступят тихие, как дума, вечера,
Залитые серебряным мерцаньем мысли…
А там, в горах, окутанные мглою,
Вершины дремлют в царственном покое,
И не растаяли еще альпийские снега…
Декабрь 1901
«Я ушла в одинокий, запущенный сад…»
«Как живучи они… Сколько жизненных сил…»
Я ушла в одинокий, запущенный сад,
Словно тени, бесплотные мысли встают,
Надо мной обнаженные ветви шумят,
Мутной тиной подернулся пруд…
Я не знаю, весна или осень в саду…
Все прозрачно кругом, воздух влажен и чист,
Ветер гонит и крутит безжизненный лист,
Неподвижно у старой сосны я стою.
На душе, как на голой и теплой земле,
Прошлогодние листья лежат,
Среди них зеленеет трава кое-где,
Молодые побеги сквозят…
Но как слабы, бледны, как бессильны они…
Почерневших же листьев лежит целый слой,
Заглушат ли они молодые ростки,
Или те их покроют собой?..
Я не знаю, весна или осень в душе,
Ветер гонит и листья, и мысли мои…
Обнаженные ветви шумят, как во сне,
Я стою неподвижно у старой сосны…
26 марта 1902 Ольховый Рог
ГИМН
Как живучи они… Сколько жизненных сил
В этих маленьких нежных цветах!
Они выросли где-то в теснинах души,
Как альпийские розы в снегах…
Уж над ними гроза пронеслась в небесах,
Туч свинцовых надвинулась рать,
Уж завяли живые цветы на полях,
А они… не хотят умирать.
Они сотканы были дрожащей рукой
Из лучей золотистых любви,
Их согрела улыбка и взгляд дорогой,
И от ласки они расцвели…
Эта ласка и взгляд уж погасли давно,
Тени черные всюду встают,
На душе, как безлунною ночью, темно,
А они – все живут и живут…
22 апреля <1902> Москва
Ей – серой женщине
СОНЕТ («Он мне чужой… Порыв небрежный ветра…»)
Опять ты здесь? Неслышно, как всегда,
Беззвучными шагами ты подкралась…
Я чувствую – твоя рука
Холодная на грудь мою легла,
И потому так тяжело дышать мне стало…
Давно уж здесь? Сидишь и смотришь на меня?
И ждешь? Ты думаешь, что без тебя я все забыла —
И тусклой жизни гнет, и тяжкую борьбу,
Что без тебя страдать я разучилась…
Постой! Не говори! Я все сама скажу…
Ты мне пришла напомнить все улыбки жизни
И показать, как жалки и бледны они,
Ты хочешь мне сказать, что жизнь уж отзвучала,
Замолкли песни все, потушены огни…
Что, как всегда, играла я лишь пеною одной,
Но и она растаяла, исчезла под рукой,
Что сказка кончена, что мрак растет везде,
Что наступила ночь… И в гаснущей душе
Остался только стыд пред жизнью и собой…
Ты видишь? Без тебя я знаю все…
Молчишь? Я не даю тебе сказать ни слова?
А может быть, ты знаешь что-нибудь еще,
Чего не знаю я? Еще страшней? Я слышать все готова…
Я не боюсь!.. Дай заглянуть в твои глаза,
Дай руку мне – твою безжалостную руку,
Вот так… Какая мягкая, прохладная рука!
За что тебя не любят? Я – люблю тебя.
Ты ничего не скажешь? Правда, слов не надо!
Ты поведешь меня туда, где не нужны слова,
Где нет их… где в душе застывшей
Все вянет, не узнав ни солнца, ни тепла.
Не прозвучав ни разу песней или сказкой,
Не засверкав горячей, трепетной слезой,
Не распустясь цветком, не отогревшись лаской,
Живет и гибнет все, окутанное тьмой…
Ты видишь?.. Я согласна… Ты права во всем.
И говорить мне, право, нечего тебе…
Как саван, надвигается густая тень.
Мне ничего не жаль! Пойдем!
Пусть сумерки сгущаются кругом,
И гаснет бледный, истомленный день!
Июль 1902 Бережки
НА КАРТИНКЕ
Он мне чужой… Порыв небрежный ветра
Пригнул тростник на камень мшистый,
Прильнув головкою пушистой, —
Он что-то шепчет ему нежно,
Ласкает, гладит, шелестит…
Но ветер стих… И гибкий стебелек,
Как прежде, далеко стоит,
А камень снова одинок.
Пускай звучали радостные речи,
Пусть в этой новой яркой встрече
Слилися мы взволнованной душой —
Настала вновь разлука… И сурово
Звучит в душе все то же слово:
Он мне чужой.
2 июля 1902 Бережки
«Потише говори!..»
Там, далеко, в стране чужой
Есть крест, —
Забытый одинокий крест.
К нему не подойдет никто,
Цветов не принесет
И не заплачет.
Но там – моя душа.
Она к нему прильнула, приросла,
И оторвать нет сил ее…
Она томится и тоскует там,
Ей холодно и страшно по ночам,
И я хочу назад ее призвать,
Хочу ее оттуда взять —
И не могу…
Там, далеко, в стране чужой
Есть крест,
Забытый, одинокий крест…
Но там – моя душа.
Не знаю – отчего…
октябрь <1902> Москва
ЗВЕЗДЫ
Потише говори!
Смотри, как жизнь за нитью нить прядет,
И ткань густая медленно растет.
Сегодня тихо. Тени от людей
Тревожно не скользят по ней,
Так ясно видно все,
И слышно, как станок поет,
И как, склонясь над ним,
Угрюмо, терпеливо
Она прядет…
Смотри, как много нитей новых
Вплелось за эти дни…
Откуда все они?!
Смотри! Вот целая седая прядь!
Все тяжелей и гуще виснет пелена,
А пряха старая прядет, не зная сна.
Не будем ей мешать!
И ей порой
Нужна глубокая, слепая тишина…
И вот сегодня – день такой!
Потише говори!
Ноябрь <1902>
РАЗ НОЧЬЮ
У нас пленные звезды томятся в душе,
Они блещут, как искры огня…
Но их родина – небо. Их тянет туда —
Вознестись и сиять в высоте…
Их небесные сестры к себе их зовут.
Они рвутся из темной души, —
Но помочь им нельзя. Лишь в глубокой тиши
Они зреют, пылают, растут…
Часто та, что горит ярче алой зари,
Вдруг померкнет, сгоревши дотла,
И угаснет неслышно, незримо она,
Не блеснув никому на пути…
А другая – чуть вспыхнет, чуть в сердце видна,
А уж рвется, дрожа, на простор…
Бросишь на небо взор – а уж там, разгорясь,
Светит новая ярко звезда…
Ноябрь <1902>
«Не Вы – а я люблю! Не Вы – а я богата…»
Снова ночь, – и опять я с тоской на душе
Разметавшись на жаркой подушке лежу,
Злые мысли меня в этой тьме стерегут,
И, я слышу – как крадутся тихо ко мне…
Надо думать о ясных, далеких вещах…
Надо вспомнить, как звезды дрожат в небесах,
Как колышется поле в полуденный зной
Золотистой волной…
Ты скажи: отчего все так скоро прошло?
Еще осени нет – а уж все отцвело,
Еще хочется жить – а поблекли мечты,
Как увядшие листья, кружат надо мной,
И весь мир непроглядной седой пеленой
Застилают они…
Но ведь осень проходит… вернется весна…
Ведь неправда, что я не увижу тебя?
Ты меня позовешь?..
Ах, опять неотвязные думы о нем,
Словно рой мотыльков, облепили меня,
Я, как пламя, свечусь в этом мраке ночном,
И, как пламя, мерцает и гаснет душа,
Пусть придет кто-нибудь, тяжело быть одной,
Пусть мне скажет, как быть, что мне сделать с собой,
Чтоб дожить до утра….
Пусть мне скажет, за что я должна так страдать?
На душе так невинно, как в поле цветы,
Созревала горячая сила любви
И хотела, как солнце, светить и ласкать,
Не жалея лучей, не прося ничего…
Но холодная туча закрыла ее,
Ты скажи мне – за что?..
Как устала я ждать… Как горит голова!
Злые думы, как змеи, обвили меня…
И бороться нет сил… На душе тяжело…
Этой ночи беззвездной не будет конца!
О, приди хоть на миг!.. я закрою глаза,
Положи свою руку на сердце мое…
Убаюкай меня…
12 марта 1903 Москва
Не Вы – а я люблю! Не Вы – а я богата…
Для Вас – по-прежнему осталось все,
А для меня – весь мир стал полон аромата,
Запело все и зацвело…
В мою всегда нахмуренную душу
Ворвалась жизнь, ласкаясь и дразня,
И золотом лучей своих огнистых
Забрызгала меня…
И если б я Вам рассказала,
Какая там весна,
Я знаю, Вам бы грустно стало
И жаль себя…
Но я не расскажу! Мне стыдно перед Вами,
Что жить так хорошо…
Что Вы мне столько счастья дали,
Не разделив его…
Мне спрятать хочется от Вас сиянье света,
Мне хочется глаза закрыть,
И я не знаю, что Вам дать за это,
И как мне Вас благодарить…
28 апреля <1903> Москва
«Не будем говорить о ней!..»
Н. А. Р.
«Сегодня я проснулась…»
Не будем говорить о ней!
Она горит таким лучистым светом,
Так ярко, что,
Не поднимая глаз —
Вы видите ее всегда…
Не будем говорить о нем!
Моя судьба ясна,
Когда бы ни пришла она —
Я жду ее – и буду
Страдать, любя…
Мне хочется забыть о нем, о ней, —
И помнить только нас…
Два мира в нас живут,
Две жизни бьются,
Сливаются,
И чутко слушают,
И ждут…
Склонясь над вашею душой,
Прильнув к ее краям —
Мне кажется, что в бездну я смотрю…
И жадно я ловлю те огоньки,
Что вырываются порой
Из глубины…
Быть может, я одна
Увижу их…
И рада я,
Что кроме звезд, и неба, и судьбы,
Есть волны вечного, живого бытия,
Есть искры мысли,
Взгляды и слова,
Есть – Вы,
Есть я…
1 июня /19 мая 1903 Weisser Hirsch
Сегодня я проснулась,
Глаза открыла,
И вижу —
Все другое стало…
Любви уж нет. —
Везде разлит спокойный ровный свет,
Нет жгучих, трепетных лучей,
Нет пятен черных, ни теней…
И видно далеко – вперед, назад,
Кругом…
Как озеро зимой,
Закованное льдом,
Мерцает жизнь,
Холодная,
Прозрачная,
Опал…
Над нею с берегов крутых
Нависли сталактиты,
Причудливо застывшие…
Быть может, это слезы были
Мои?
Не знаю…
Быть может, жизнь в них билась,
Горячая,
Живая…
Пытливый взор по ним скользит,
Не узнавая…
И мысли – белые, бесстрастные,
Плывут, как облака,
Там, в синеве небес,
Не трогая меня…
Плывут, проносятся,
Сменяются другими —
Не накопляясь тучей дождевой,
Не изливаясь в мир
Грозой…
Какая тишина!
Любви уж нет.
Как будто инеем занесена
И спит под ним
Моя душа…
12 июня 1903 Weisser Hirsch
