Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
– Поразительный мальчишка. Ему всего пять лет.
– Скрипка?
– Представь себе, альт. Еще и на фортепьяно учится. Но альт – его первая любовь. У матери за душой ни пенса, она вроде бы беженка, но ради сына готова пожертвовать всем. Повезло мне!
– Жаль малыша – угораздило же его получить тебя в качестве учителя музыки!
– Вот именно. Мать как-то пришла на мой концерт, потом навела справки в интернете. Она работает уборщицей в гостинице, снимает на севере Лондона, возле окружной, задрипанную клетушку с тараканами. Я беру за урок половину обычной цены.
Их спутники уже скрылись в доме. Дождем очистило ночной воздух, дышалось легко. Из рощ и с лужаек Хэмпстед-Хит доносились чудесные запахи буйного разнотравья.
– Я тебя понимаю, ты же сам был вундеркиндом, – заметил Говард. – Причем из довольно бедной семьи.
– Брось, Говард, не такие уж мы были бедные.
– Ну, из рабочих.
– Мы жили в новеньком, с иголочки, районе, перед домом – сад, сзади тоже. Отец работал на заводе крупной компании. И не кем-нибудь, а электронщиком. Для этого нужна высокая квалификация. Может, мы и принадлежали к рабочему классу, но мне об этом никто и словом не обмолвился.
– А в других отношениях ты был обычным мальчишкой?
– Посмотри на меня. Что, я не такой, как все?
– Даже слишком как все.
– Вот именно.
– Карапуза моего зовут Яан. Он из… сейчас скажу… из Эстонии. А то меня всякий раз тянет сказать: «Эритрея».
– Несколько лет назад я прожил в Эстонии три недели.
– Правда? А, да-да, припоминаю.
– Мне там очень понравилось.
– За три месяца он освоил то, на что у меня ушло года три или около того. А я начал заниматься уже в десять. И чтобы такой кроха решительно предпочитал альт скрипке – никогда с подобным не сталкивался.
– Замечательно. Смотри, не испорти его.
– Он очень одарен. Нравится мне это словечко: «одарен». Его употребила мать малыша. Она прекрасно говорит по-английски, но, слава Богу, не безупречно. Когда встречаешь настоящий талант, не веришь своим глазам. Я тебе говорил, что Маркус пишет биографию Сесила Стивенсона?
– Говорил.
Зачем он рассказал мне про мальчишку? – размышлял потом Джек. На самом деле Давенпорту недостает уверенности в себе. Его почти пугает ответственность за мальчика; взвалив на себя это бремя, Говард боится, что оно подкосит его стоический цинизм.
Этот разговор живо напомнил Джеку поездку в Эстонию. А вспоминать ее не хотелось, особенно теперь, потому что в глубине души он был уверен: все, что с ним там произошло, каким-то образом стало причиной бесплодия Милли. А бесплодие жены каким-то образом связано с его собственной неспособностью сосредоточиться на работе; в результате за последние шесть лет он не сочинил ничего, кроме упражнений для тренировки беглости пальцев. Он даже себе не признавался, что причина тому очевидна и, что еще страшнее, она связана с пошлой и нелепой случайностью.
По возвращении домой семейство собралось в гостиной, чтобы пропустить по глоточку на сон грядущий; после духоты и шума кенвудского концерта Джек был настроен довольно мрачно. К его досаде, к ним заявился сосед, Эдвард Кокрин, финансовый консультант без малого пятидесяти лет. Жена его бросила, и, видимо, в отместку он стал ухлестывать за Милли. Кокрин тоже ездил в Кенвуд, но на другой концерт: в начале сезона Джулз Холланд [39]39
Джулиан Майлз «Джулз» Холланд (р. 1958) – английский пианист, певец, композитор (джаз, блюзы и другие жанры популярной музыки).
[Закрыть]исполнял R&B [40]40
R&B – «Ритм-н-блюз» – жанр популярной музыки.
[Закрыть].
– Хватит хмуриться, мальчики, – попросила Милли.
– Держу пари, Джек, тебя от той музыки воротило, – сказала ее мать.
Это было первое упоминание о прошедшем концерте.
– Пожалуй, вы правы, Марджори.
– Но она хотя бы понятна людям, – заявил Кокрин. – У всех лица счастливые, заметили?
– Автомобильная сирена, Эдвард, тоже вполне понятна.
– Ну, ты же знаешь, о чем я.
– Увы, знаю.
– Не пора ли на боковую? – предложила Милли.
– Их главная приманка – «все включено», – продолжал Джек. – С души воротит.
– Злишься, что там не играют твою музыку, – глупо ухмыльнулся Эдвард.
– Да пошел ты!..
– Джек, прекрати, – твердо сказала Милли.
– А что, пускай говорит, – заявила Марджори; ее муж одобрительно забормотал во сне. Он дремал в плетеном кресле; на каждое движение его тяжелого тела оно отзывалось скрипом. – Ей-богу, хочется хоть изредка услышать крепкое словцо!
Эдвард почесал лысеющую макушку; его зеленовато-синий летний блейзер был и так уже обсыпан перхотью.
– Пора топать домой, – сказал он. – Завтра вставать в шесть. Еду в Глазго.
– Говард, по-моему, в хорошей форме, – заметила Милли.
– У него появился ученичок-вундеркинд, – сказал Джек. – Пятилетний малыш.
– Вы про того Говарда, с которым мы сегодня познакомились? – зевая, спросила Марджори. – Про педика?
В свете лампы ее пальцы вдруг показались особенно старыми и хрупкими.
– Он из Эстонии, – не отвечая теще, продолжал Джек. – Зовут Яан.
– А мне он показался насквозь, до ужаса англичанином, – сказала Марджори.
– Я про мальчика. Мальчик приехал из Эстонии.
– Предприимчивость – потрясающая, – вставил Эдвард.
– У мальчика?
– У Эстонии, – Эдвард расхохотался.
– Джек раньше прямо-таки бредил Арво Пяртом, – объяснила Милли.
– И теперь брежу.
– Но не настолько, – проронила Милли; Джек часто поражался, как глубоко, до тонкостей она изучила творческую эволюцию мужа.
– Развивается очень динамично, – гнул свое Эдвард, потягивая коньяк. Тяжелые мешки у него под глазами то набухали, то разглаживались. – Самая успешная из всех Балтийских республик. Не страна, черт побери, а одна сплошная интернет-компания.
– За это ручаюсь, – решительно заявила Марджори, будто кто-то посмел усомниться в сказанном.
– Я там был, – сказал Джек, глядя на Эдварда с нескрываемым отвращением.
– Я тоже, – отозвался Эдвард; он ухмыльнулся и подмигнул, явно наслаждаясь впечатлением от своей неожиданной реплики. – Такой до чертиков лихой холостяцкой пирушки, как там, мир еще не видывал.
– Надо понимать, ты напился в стельку, – заключил Джек; у него руки чесались вышвырнуть Эдварда из дому.
– Да уж, мы все сильно… очень… оченьсильно надрались, – согласился Эдвард и даже подался вперед – для пущей выразительности; в нем проснулась привычка растягивать слова, характерная для ученика частной школы. – Чего скрывать, боюсь, мы слегка наклюкались. Чуток налистились и набрамсились, что было, то было.
– А при чем тут Лист? – удивилась Марджори.
– Это просто каламбур, мама.
– Листать всех наверх! – довольно фыркнул Эдвард, едва не опрокинув кресло.
– Бьюсь об заклад, местные были от вас в полном восторге, – сухо бросил Джек.
– А то!.. К твоему сведению, когда мы съезжаемся туда побухать, эстонцы срубают бабки по-черному. Твердой валютой. В евро.
Лицо Джека исказила откровенная враждебность, глаза злобно сверкнули.
– Не самый легкий способ зарабатывать на жизнь, – бросил Джек и отвернулся. Его удивила вскипавшая в груди ярость. Даже голос изменился. Эдварда Кокрина впору бы пожалеть, ведь от него сбежала жена, прихватив с собой детей, но Джеку в голову не приходило осуждать Лилиан.
– Кстати, о ком там пишет книгу любовник твоего бородатого дружка? – спросила Марджори.
– О Сесиле Стивенсоне.
– Кто ж это такой?
– Понятия не имею, – ответил Джек.
– Могу назвать куда более трудные способы, – губы Эдварда искривились.
– Пускай более трудные, но хотя бы отчасти достойные, – заметил Джек, неприязненно глядя на него.
– Баиньки пора, – бодро сказала Милли и встала. – Папа, пошли.
– Эх, только интересный разговор завязался, – подосадовал Эдвард. Он не сводил глаз с Милли: она склонилась к отцу, и в большом вырезе ее модного платья Джеку и Эварду были видны ее груди чуть ли не до сосков.
– Папочка, встаем!
– Неисправимый тип, да? – засмеялась Марджори. От усталости и под грузом лет она стала бледна как полотно.
Венесуэлка Марита явилась в час ночи, когда хозяева уже укладывались спать. От девушки сильно пахло табаком, духами и спиртным. Ее комнатка на верхнем этаже первоначально предназначалась для няни – если бы у Джека с Милли были дети. Кабинет Джека был в мансарде под самой крышей, из окна открывалась панорама Хэмпстед-Хита. Когда Марита запускала у себя музыку – всегда негромко, – в кабинете дрожали половицы. Несмотря на великолепные зубы, добродушие и приветливость, свойственные латиноамериканцам, Марита порой раздражала Джека. По-английски она говорила довольно бегло, но очень невнятно. Обязанности ее тоже были расплывчаты, им явно не хватало определенности: она уборщица и сторожиха, изредка – учительница испанского для Милли или повариха; готовила она отменно. Когда у них собиралось больше шести-семи гостей, она прислуживала за столом. Наконец (но только в воображении Джека), она же – няня у воображаемых детей, которых им с женой иметь не суждено, и у призрака того младенца, которого они потеряли, словно мячик в высокой траве за крикетной площадкой.
Вот как это случилось.
Двадцать девять недель спустя после возвращения Джека из Эстонии (они тогда исчисляли время не месяцами, а неделями) живот у Милли был уже очень внушительных размеров. Беременность она переносила хорошо.
Настолько хорошо, что они справились с переездом из Ричмонда в Хэмпстед. Предприятие было не из легких, но их грела мысль, что там они будут любоваться лесами и лугами. Еще прежде, заехав к друзьям в Хэмпстед, они приметили на Уиллоу-роуд один дом, он был объявлен к продаже, но по несуразно высокой цене.
В мечтах Джек с Милли рисовали свою будущую семейную жизнь, опираясь главным образом на иллюстрации Кейт Гринуэй [41]41
Кейт (Кэтрин) Гринуэй (1846–1901) – английская художница, писатель, известный иллюстратор популярных детских книг.
[Закрыть], а не на суровую действительность. Однажды Милли целое утро провела на обочине дороги, замеряя вес проходящего транспорта и уровень шума.
– На удивление низкий уровень, – сообщила она. – От птиц и то шума больше. И если дети научатся осторожно переходить дорогу, их можно будет отпускать в луга играть. Там нисколько не хуже, чем за городом.
– А как насчет мерзавцев в плащах?
– Ну тебя, Джек. Ты во всем видишь только плохое.
– Милл, а ты помнишь, что случилось на прошлой неделе? В Ричмондском парке?
– Кто знает, милый, что будет завтра? Вдруг я попаду под автобус, и от меня только мокрое место останется?
Их ричмондский дом был куплен мгновенно, причем за такую цену, что они ушам своим не поверили, но началась канитель с оформлением бумаг, и в результате переехали они за одиннадцать недель до предполагаемых родов.
Хозяйка – дряхлая, тщедушная старая дева, державшая в доме дюжину кошек, – сразу сообщила, что в тысяча девятьсот девятнадцатом году в парке Незерхолл ее погладил по головке сам сэр Эдвард Элгар [42]42
Эдвард Уильям Элгар (1857–1934) – английский композитор романтического направления.
[Закрыть]. После чего заявила супругам, что по их виду и разговору ей ясно: в ее родном доме они оставят все как есть. Только поэтому она его отдает им, а не кому-то другому, да еще по столь умеренной цене (жутко завышенной на самом деле).
– Я вас понимаю, – сказала Милли, одарив старушенцию ослепительной улыбкой. – Дом совершенно восхитительный.
– Вы ведь не станете ничего менять, правда? Поймите, здесь прошла вся моя жизнь. Вся, от самой колыбели.
Как только она съехала, Миддлтоны перебрались в Хэмпстед, и через две недели работа закипела. Милли с Джеком решили выпотрошить и обновить жилище от подвала до крыши: дом был страшно запущен, пропитан застарелой кошачьей вонью и кишел мышами. Со времен Первой мировой войны там не сменили ни единого ковра. Некоторые балки прогнили насквозь; когда на втором этаже один дюжий строитель спрыгнул со стремянки, в кухне рухнул потолок, засыпав все помещение дранкой и штукатуркой. Обои были покрыты пятнами сырости, а в хозяйской спальне – красновато-коричневыми брызгами загадочного происхождения. На чердаке Джек обнаружил кошачий скелет, покоившийся на коническом холмике сгнившей плоти. Хотя Милли еще не стала директором «Гринливз дезайнз», у нее уже были все возможности создать жилье, наносящее минимальный урон окружающей среде и минимально вредное для обитателей, – насколько это возможно в Лондоне. К ее большому сожалению, проект туалетов с механизмом компостирования нечистот оказался неосуществимым. Джека огорчало другое: вместо нормальных ванн в доме установили душевые кабины, но если в их ричмондском доме били мощные струи, здесь из душа едва-едва писало.
Когда начались самые тяжелые и пыльные работы, Джек с Милли на две недели уехали отдыхать в Умбрию. По возвращении они укрывались в той части дома, куда еще не вторглись строители, и наглухо конопатили щели, отгораживаясь от грязи и шума. Марджори Дюкрейн считала их безумцами. Джек и сам не сомневался, что спятит, и очень скоро. А Милли волновалась за ребенка: она была уверена, что через околоплодную жидкость он ощущает вредные вибрации отбойного молотка. Тяжкая была пора.
Сегодня у вас тяжкая пора, а завтра настанет трагическая. И тогда тяжкая пора покажется вам безобидной и прекрасной по сравнению с нынешней, невообразимо горестной порой.
Они поехали ужинать к Николсонам, давним друзьям Милли по Оксфорду. Он – богатый и успешный адвокат, она – хранитель музея Виктории и Альберта [43]43
Музей Виктории и Альберта – находящийся в Лондоне национальный музей изящных и прикладных искусств разных стран и эпох.
[Закрыть]. Примечательно, что никто из супругов ни разу не поинтересовался работой Джека. Жили они в прекрасном районе Мейда-Вейл, в самом дальнем его уголке, и въехать туда на машине было не так-то легко. Впрочем, не слишком и трудно, просто Джек не любил ездить к Николсонам. Не то чтобы он жаждал внимания к своему сочинительству – вопросы наверняка были бы нудные, а то и глупые, – только все же хотелось, чтобы его признали профессионалом в своей области. А у них он чувствовал себя тунеядцем; замужество Милли их глубоко разочаровало, и произошло оно, по их мнению, из-за ее левых политических взглядов. Разумеется, они этого не высказывали прямо, но неловкие паузы и недомолвки были очень красноречивы. Хотя Джек немного старше Николсонов, они подавляли и даже пугали его. Трое их малышей и те раздражали, хотя, как на зло, были премилыми и разносторонне одаренными. Мужа почему-то звали Оскар, а жену – Олив. Оскар и Олив. Детьми занималась няня, боливийка по имени Хевен.
Милли и Джек опаздывали к ужину. Утром Милли ездила на ультразвуковое обследование, и среди скользивших по экрану рыбообразных теней и вспышек ей привиделись веки младенца. И она чуть ли не до вечера спешно шила шторы для детской комнаты, под топот сновавших взад-вперед рабочих и оглушительную музыку из их приемника. Милли уже утомилась носить свой большой тяжелый живот, она с удовольствием легла бы в постель и почитала книжку. Но Николсоны водят знакомство с премьер-министром, от званого ужина у таких людей не отказываются. Оскар Николсон – большой знаток вин, даже более тонкий, чем ее папа. Он в восторге от вин из Южной Африки.
Джек ехал на ужин в большом раздражении. Заявил, что не станет пить вино из страны с режимом апартеида, тем более что оно отдает керосином, на котором его привезли в Англию, и вовсе не горит желанием слушать хвастливые разглагольствования Оскара и Олив об их обалденном необъятном особняке во французской глубинке.
– Не глупи, – бросила Милли, оттягивая ремень безопасности от своего огромного живота, – режим апартеида давно канул в Лету, а терпеть Николсонов тебе приходится не чаще двух раз в год.
– Время летит быстро, – отозвался Джек.
В представлении большинства людей, фактически ошибочном, шел первый год двадцать первого века, и ожидания лучезарного будущего уже стали меркнуть.
– Твое любимое выражение.
– Ага, я ведь их не выбрасываю – почищу, подновлю и снова пускаю в оборот. Берегу окружающую среду.
– Пожалуйста, сбрось скорость. Меня тошнит.
Позже, вспоминая подробности той поездки, Джек не сомневался, что сбросил скорость еще до того,как все случилось. Они уже въезжали в Мейда-Вейл, и машина шла по прямой длинной дороге в пределах предписанных тридцати миль в час. Слева примыкала дорога поуже, второстепенная, на ней появился полноприводный джип и, заметил Джек, стал замедлять ход, но вдруг, совершенно неожиданно, его тупое рыло, прикрытое пятью толстенными трубами «кенгурятника», вылезло прямо перед капотом их маленького «фольксвагена». Джек крутанул руль, машина резко свернула, ударилась о высокий бордюр островка безопасности и через несколько ярдов остановилась. Они чудом уцелели; еще полдюйма, и их «фольскваген» раздавило бы в лепешку.
– Твою мать!.. Он даже не остановился. Как ты, в порядке?
Милли тяжело дышала и обеими руками держалась за живот.
– Ремень, – с трудом выговорила она. – Меня чуть не сплющило об него.
– О Господи! – запаниковал Джек.
– С малышом все нормально, – сказала Милли, редко теряющая присутствие духа. – Он даже возмущенно брыкался.
– Могло бы кончиться куда хуже, – буркнул Джек. – Надо же, чтобы за руль этого жуткого трактора сел, черт подери, набитый дурак!..
Джип, однако, остановился. Джек вылез из машины и, багровый от гнева, направился к нему. Сквозь боковое стекло на него сверху вниз смотрела пожилая женщина. Своими всклокоченными, выбеленными перекисью волосами она напомнила Джеку широко известную фотографию, на которой убитая горем беженка выглядывает из поезда, направляющегося в лагерь смерти. Женщина щелкнула замком дверцы, и та под собственной тяжестью распахнулась. Джек злобно воззрился на водительницу джипа:
– Вы что, убить нас решили?
Сидящая за рулем тетка была хорошо одета, на запястьях болтались золотые браслеты.
– Я смотрел, но ничего не заметил, – сказала она с акцентом, похоже, голландским. – Вы приезжал, как сумасшедший человек.
И грустно улыбнулась Джеку. От удивления он даже разинул рот. И услышал, что его зовет Милли. Он все еще держался за тяжелую дверцу джипа; дорога была с небольшим уклоном, петли явно работали плохо; Джек с силой захлопнул дверцу и побежал к своей машине.
– Что случилось?
– Ничего, – ответила Милли. – Просто мы очень опаздываем.
Милли казалась белой как мел – наверно, от бледного света фонаря на островке безопасности. Джеку никогда не нравился Мейда-Вейл, с его прямыми дорогами и огромными домами в викторианском стиле; несмотря на обилие зелени, район выглядел бесплодным. К Николсонам они опоздали на сорок пять минут. Олив заверила, что это даже к лучшему, у нее было время почитать детям книжку, а теперь Хевен рассказывает по-испански сказку, которая им очень нравится, потому что они все понимают. У Оскара сквозь напускное добродушие проскальзывало раздражение.
– Как себя чувствует ходячая колыбелька? – пророкотал он.
– Я-то? Отлично, – пошутил Джек, опережая жену. – Я, братан, хоть кого укачаю.
Ему нравилось разыгрывать перед Николсонами добившегося успеха простачка из рабочей среды, хотя на самом деле он никогда не ощущал себя пролетарием.Заодно он подрывал их попытки уязвить его тонкими намеками на его низкое происхождение.
– Сегодня утром была на ультразвуковом обследовании, – сообщила Милли. – Слышала, как бьется сердечко. Видела веки.
– И кто же у нас, мальчик… или девочка?.. – строго, будто вел допрос свидетеля, спросил Оскар.
Сзади подошла Олив, положила руки на плечи мужа и со смехом воскликнула:
– Может, они не хотят это выяснять!
– Вот именно, – подтвердила Милли.
Олив поцеловала гостей в щеки на французский манер и пригласила в гостиную:
– Проходите, ребята, и познакомьтесь с нашими соседями.
Соседи оказались индийцами, молодой супружеской парой из Бостона; «жутко талантливые химики», отрекомендовала их Олив, работают в области биотроники. Как водится в таких ситуациях, незнакомые до сей поры люди с полчаса усердно обменивались очень интересной информацией друг о друге, но, едва сблизившись, немедленно включили защитные механизмы. Индианка Муна была редкостно тонка и красива; под шелком блузки парочкой яиц круглились маленькие груди. Джек вообразил, как прижимает Муну к себе, и они лопаются в его объятиях. Тем временем между хозяевами возникли небольшие разногласия – непременная прелюдия к званому ужину: Олив не терпелось повести гостей к столу, а Оскар хотел, чтобы сначала они отведали его южноафриканского хереса урожая тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. В стратегически важных местах гостиной были расставлены майоликовые мисочки с необычными закусками к аперитиву, но к ним никто не притронулся, и они казались немым укором собравшимся.
– Я же говорил, опять апартеид, – по дороге в столовую шепнул Джек жене.
Херес отведали за необъятным дубовым столом, пока Олив на кухне доводила до полного совершенства первое блюдо, суп «вишуаз», – перед самой подачей надо было добавить в оригинальную смесь лимонного сока. На горячее подали великолепную утку à la provençale [44]44
По-провансальски (франц.).
[Закрыть], «приправленную травками с нашего огорода в Лебо», и разговор перешел на политику. В свете свечей хозяева выглядели дочерна загорелыми, по контрасту с ними Милли и даже сидевшая рядом Муна казались совсем бледными. Оскар и Олив были решительно против поблажек и льгот иностранцам, они уверяли, что массовая иммиграция плохо скажется на самих иммигрантах. В Мейда-Вейл целую группу косоваров поселили в местном здании для административно-культурных мероприятий.
– Они в жуткой депрессии, – сообщила Олив. – Я привезла им кое-какие игрушки для малышей и почувствовала себя прямо-таки Мэри Поппинс: они всей толпой бросились обнимать меня и целовать. Это, конечно, очень приятно, вот только запашок от них…
– В первую очередь человек лишается чувства собственного достоинства, – заметил Оскар.
– Надеюсь, Олив, ты потом хорошенько отдраила себя с головы до ног, – сказал Джек.
Они с Милли не одобряли бомбардировок Сербии, хотя и считали Милошевича жестоким тираном. Муна с мужем заявили, что не поддерживают ни одну из сторон конфликта, отчего Джек еще больше разозлился. В тысяча девятьсот девяносто девятом году в знак протеста против событий в Югославии он сочинил пьесу для меццо-сопрано, кларнета, фортепьяно и трех мимов, назвав ее «Ни рук, ни ног». Во многом она была навеяна циклом Яначека «Rikalda» [45]45
«Прибаутки», пьеса чешского композитора и дирижера Леоша Яначека (1854–1928), написанная на стихи для детей, для камерного хора и инструментов (1927).
[Закрыть]. Мимы, правда, оказались так себе. Тем не менее в Дартингтоне исполнение пьесы завершилось овацией, зал встал; «Гардиан» напечатала благосклонную рецензию, а потом «Ни рук, ни ног» со сцен как ветром сдуло. Джек рассказывал о пьесе хоть и небрежно, но весьма обстоятельно, обращаясь главным образом ко второй паре гостей, но его вдруг прервал Оскар:
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, обращаясь к Милли.
На лбу у Милли блестели капли пота, она была бледна как смерть, но все же ослепительно улыбнулась и сказала, что, видимо, перетрудилась за день и немножко устала.
Повисло неловкое молчание; Джек чувствовал себя круглым дураком. Оскар открыл вторую бутылку «Haut-Medoc» из окрестностей Йоханнесбурга, а Олив заговорила про Шери Блэр. Жена премьер-министра восхищала ее – как та ухитряется быть одновременно и прекрасной матерью, и очень успешным юристом? Позади Олив, как раз за ее головой, Джек заметил на стене старинную картину: корова, стоящая посреди ручья. Джек даже разглядел на табличке имя: Wenzel Hollar [46]46
Вацлав (Венцель) Холлар (1607–1677) – чешский график и рисовальщик.
[Закрыть]. Тони Блэр, безапелляционно продолжала Олив, – замечательный отец и муж, а также блистательный политик, он замечателен тем, что не боится во всеуслышание говорить о своих идеалах.
– Он действительно на редкость славный малый, – вставил Оскар, видимо, для вящей убедительности.
– Вы с ним лично знакомы, Оскар? – спросила Муна; на это Оскар, собственно, и рассчитывал.
– Зубами он вооружен до зубов, – вставил Джек, но его никто не услышал.
– Да, – скромно подтвердил Оскар, – знаком, еще по Излингтону [47]47
Излингтон – район Лондона.
[Закрыть].
– А что случилось в Излингтоне? – поинтересовался муж Муны, сверкая линзами тяжелых очков убежденного экзистенциалиста.
– Мы и Блэры жили там какое-то время, – объяснил Оскар. – Можно сказать, соседствовали. Одалживали друг у друга чай и другие мелочи.
– Одалживали чай? – Муна свела бровки. – А потом его же возвращали?
Не отвечая на шутку, Оскар продолжил:
– Кофе там, инструменты и прочее такое. Однажды он попросил кусок трехслойной древесно-стружечной доски – зачем она ему понадобилась, один Бог знает.
– На мой взгляд, наш друг Тони всегда держится довольно экстравагантно, – снова попытался пошутить Джек. Собственно, эту фразу он позаимствовал у Говарда, который сам был утрированно экстравагантным, и не случайно.
– Экстравагантно?..
Повисло неловкое молчание. Во время паузы Джек представил себе Оскара в парике и мантии – наверняка чрезвычайно экстравагантное зрелище!
– Я за ним ничего такого не замечала, – обронила Олив.
– А даже если б и так, ничего плохого в этом нет, – пробормотал Джек и, под влиянием насыщенного, крепковатого «Haut-Medoc», вновь решил блеснуть остроумием: – С другой стороны, если он уверен, как утверждают многие, что у него прямая связь с Господом, разве это хорошо? Нам-то, мелкой сошке, приходится дозваниваться через телефонистку.
Никто даже не хмыкнул. Но Джек не унимался, хотя язык его слушался плохо:
– Слушай, Олив, нынешний премьер правда верит, что у него прямая линия связи с Господом?
Олив беспокойно заморгала:
– Да, водится за нимэтот маленький недостаток.
– Какой именно? Отсюда поподробнее.
– Ну, он действительно каждый вечер встает на колени и слушает, что Бог ему скажет.
– Так я и думал, – удовлетворенно отозвался Джек. – Должно быть, душа у него всегда покойна, он же знает, что никогда не примет неверного решения.
– Подозреваю, что ведущие политики чуть не поголовно убеждены: Бог на их стороне, – вступил в разговор муж Муны; это был голос зрелого, разумного человека. – Почти все американцы думают так же. Мы недооцениваем влияние религии, полагаем, что люди мыслят рационально. Возьмем хотя бы Джорджа Буша, сына бывшего президента Буша. Знаете, он ведь собирается участвовать в выборах от Республиканской партии.
– Краем уха слышал, – отозвался Джек.
– Теперь его поддерживают «Правые христиане» [48]48
«Правые христиане» – радикальное фундаменталистское направление в политическом спектре США, отвергающее многие либерально-демократические ценности, укоренившиеся в стране.
[Закрыть], – продолжал муж Муны. – То ли еще будет, когда он сядет в президентское кресло. Вот когда дерьма нахлебаемся, мало никому не покажется.
Олив брезгливо поморщилась – скорее всего, ее покоробила прозвучавшая за столом вульгарность, а вовсе не известие, что американским президентом станет человек, о котором она толком ничего не знает.
– Круто, – Джек поднес бокал к носу. – Жду не дождусь.
– Пожалуй, я пойду прилягу, – едва слышно проговорила Милли. – Простите меня, пожалуйста.
– Извини, Милл, что с тобой? – спросил Оскар.
– Это ты нас прости, голубушка, мы про тебя совсем забыли, – склонив голову набок, проворковала Олив; она явно не расслышала слов Милли.
Все смолкли, охваченные безотчетной тревогой, затем дружно поднялись, лепеча извинения, – может быть, в надежде заглушить подсознательный страх какого-то непоправимого несчастья. Джек повел Милли в гостиную, Олив с Оскаром бестолково суетились рядом. Муна налила из кувшина стакан холодной воды и намочила салфетку. Ее муж, единственный из всей компании, остался за столом, сказав жене, что предпочитает не путаться у людей под ногами, и продолжил трапезу. Салфетку положили Милли на лоб.
– Ох, как неловко, – виновато сказала Милли, – по-моему, у меня открылось кровотечение.
Джек почувствовал, что от ужаса у него тошнота подкатила к горлу.
– Черт возьми, Оскар, где тут телефон?
– Погоди, не паникуй. Не надо нервничать.
– Я не нервничаю, твою мать!.. Просто хочу срочно вызвать врача.
– Не могу нащупать ребенка… Видно, все пошло не так, как надо.
Милли лихорадочно тискала свой живот. По большому удобному дивану, накрытому покрывалом ручной работы, расползались влажные пятна. Свисавшие по углам покрывала несообразно большие пухлые кисточки путались у нее под руками.
– Я его не чувствую, он не движется…
Пятна, хотя и мутные, не были кроваво-красными.
– Но не все же время ему двигаться! – воскликнул Джек.
Он никогда не видел Милли в таком состоянии. Вот ужас.
Жена почти раздражала его. И почему она сказала «он»? Им ведь неведомо, какого пола ребенок. Муна гладила Милли по лбу, Олив ушла за полотенцами. Оскар дозвонился до врача и своим басистым голосом сдержанно, как подобает адвокату его ранга, объяснял, как к ним проехать. Милли заплакала. У Джека все перевернулось внутри. Ведь чем больше она расстраивается, тем хуже для ребенка.
Оскар положил телефонную трубку.
– Не дать ли ей глоточек бренди, как ты думаешь? – спросил он.
– Это все из-за той дурынды на чертовом джипе, – выпалил Джек. – Ни с того ни с сего выперлась прямо перед нами, вот и напугала Милли.
– Ее стиснуло ремнем безопасности? – вдруг спросила Олив.
– Да. А что? Это известная травма?
– Все будет хорошо, – сказала Олив, но в ее глазах мелькнула тревога.
Через пятнадцать минут, которые показались вечностью, приехал врач; к тому времени Милли успокоилась. Лицо ее было мраморно-белым, только под глазами выступили багровые пятна. Полотенце под ней не сильно намокло, с облегчением отметил Джек, и явно не кровью, хотя кое-где виднелись красноватые полосы. Стало быть, первым долгом надо прекратить истечение жидкости. В эти пятнадцать минут разгорелся спор, не стоит ли самим отвезти Милли в травматологию. Оскар не был уверен, что знает дорогу до ближайшей больницы, и принялся разыскивать справочник. Книга, судя по всему, осталась в конторе, объявил он в конце концов. Когда заскрежетал дверной звонок (что-то с ним, видимо, случилось – очень уж редкая модель), все с облегчением вздохнули. Врач, маленькая полная женщина лет пятидесяти с небольшим, почти не скрывала, что поздние субботние вызовы ее изрядно утомили, но, узнав про историю с ремнем безопасности, немедленно стала звонить в «скорую помощь».
– Почему вы сами сразу не вызвали «скорую»?
– Как-то в голову никому не пришло, – признался Оскар.
– Понятно, – врач выразительно вздохнула; окружающие поняли, что экзамен на зрелость они провалили.
– А я как раз об этом думал, – объявил подошедший наконец муж Муны.
Сидя на полу, Джек держал Милли за руку. Ему казалось, что, пробившись сквозь густой туман, он взобрался на обширную, исполненную покоя равнину. Теперь все наладится. Узор на покрывале, чересчур пухлые кисточки, влажные волосы на лбу Милли, расшитая гарусом подушечка у нее под головой представлялись ему эпически важными подробностями. Оба они находились в самом центре мироздания, времени и пространства. Насчет третьего существа – невидимого ребенка – такой уверенности у него не было.
Ультразвуковой экран был пуст. Пуст и черен, чернее выключенного телевизора. Ни маленьких белых вспышек, ни расплывчатых очертаний ручек, ножек, головы, ни намека на желанное движение, на толчки сердца.
– Боюсь, сердцебиение не регистрируется, – проговорила врач; на нагрудном кармашке ее белого халата темнело пятнышко от шариковой ручки.
Экран был неправдоподобно, космически черным. Он отказывался показать даже мертвое дитя. У Джека чесались руки вдарить по крышке черного ящика – так однажды бахнул по телевизору отец, когда во время любимой передачи Джека «Самые популярные» [49]49
Еженедельная музыкальная программа Би-би-си-1 с участием поп-музыкантов.
[Закрыть]телик вдруг сломался, – бахнул от обиды за сына, сам он терпеть не мог эту передачу. Они собирались назвать малыша Макс. А родилась бы девочка, назвали бы Пиппа. Медсестра велела им ехать домой и до четверга не возвращаться, потому что в отделении занимаются только экстренной родовой помощью. Джек хотел возмутиться, но было не до того – он прижимал к себе Милли; сидя в коридоре на пластиковом креслице, она безутешно рыдала. Они решили обратиться в клинику Св. Иоанна и Св. Елизаветы, эта частная больница напротив крикетного стадиона «Лордз» казалась более надежной. Вызвали такси, приехали, но даже там их не приняли, предложив вернуться утром. Он смутно помнил, как они дожили до утра. Милли лежала на их супружеской кровати, Джек держал ее в объятиях, но она твердила, что никогда не чувствовала себя такой одинокой. Джек понимал, откуда у нее это чувство: она долго носила в себе другое существо, а теперь его не стало.
