Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
– Мне альвар нравится, – сказал я. – Невольно чувствуешь, что ходить тут надо осторожно.
– Правильно. А советские раскатывали здесь на танках. Такое не забыть.
– Никто не считает нужным ходить осторожно, – охотно подтвердил я, мысленно отмечая свою готовность соглашаться со всем подряд; даже Милли приятно удивилась бы моей покладистости. – На самом деле вся наша планета – один большой альвар.
– Альвар – это жизнь каждого из нас. Разве нет?
Кайя взяла меня за руку и повела дальше по унылому пространству обнаженной породы и щебня.
Мы посетили множество деревянных ветряков, больших пустых белых церквей и один старый хутор, с одобрения советской власти восстановленный еще в пятидесятые годы, во время коллективизации, как безвредный образчик устарелого народного уклада. Я подошел к деревянной, покрытой густой шерстью овце, с зада которой свисали старинные ножницы, приосанился и напустил на себя загадочный вид, а Кайя меня сфотографировала. Потом мы отправились смотреть фестиваль народного творчества. Я оказался там единственным неэстонцем.
Сидя на лавке в стылом амбаре, мы смотрели, как женщины, преимущественно пожилые, одетые в эстонские национальные наряды, с тяжелым топотом выплясывают замысловатые танцы. Почти все зрители рано или поздно становились участниками действа; меня тоже стянули с лавки и поставили в хоровод. Вместе со всеми я кружил то в одну, то в другую сторону, а Кайя с улыбкой наблюдала и хлопала в ритм танца. Я ощущал ладонями сухие, натруженные руки, крепко державшие меня. При всей моей английской неуклюжести, плясать было очень весело. Мои сравнительно недавние предки, возделывавшие землю, наверняка плясали лучше.
Кайя переводила мне пояснения организатора фестиваля, лохматого седобородого мужчины в толстом вязаном свитере. Он очень долго говорил что-то в неисправный микрофон, превращавший взрывные согласные в подобие автоматной очереди. Потом те же пожилые дамы с большим чувством, но очень по-любительски спели хором. Я внимательно слушал, но не опознал ничего, что могло бы выйти из-под руки Арво Пярта.
Тем не менее, когда исполняли гимн Эстонии и в грязном дворе взвился национальный флаг, у меня комок подкатил к горлу.
Потом хор завел другую песню; одно мощное сопрано фальшивило настолько безупречно, что невольно подумалось: а вдруг это намеренный модернистский прием?
– Песня называется «Ээсти вабакс», – шепнула Кайя. – Раньше была запрещена. За нее прямиком отправляли в лагеря, представляешь?
На глаза вдруг навернулись слезы; я смущенно нахмурился: «Ээсти вабакс» напоминала церковный гимн, ничего особо трогательного в ней не было. Собственная реакция удивила меня – совершенно непроизвольная, она казалась навеянной влажным воздухом, скромностью безалаберного сельского двора и всего фестиваля.
Кайя прислонилась ко мне, я обнял ее за талию. Пожилые женщины невозмутимо, но с явным интересом наблюдали за нами из-под своих матерчатых капоров.
– Боюсь, одна из них проболтается про нас твоим родителям, – сказал я.
– Ну и что? Кому какое дело? – шепотом ответила она. – Мы же не дети. И Советского Союза уже нет. И вообще, неужели ты думаешь, они ни о чем не догадываются?
Фестиваль шел три или четыре часа, без крошки еды и капли питья. Силы мои были на исходе. Я наблюдал редкостное зрелище – осколки образа жизни, сообща разрушенного коммунизмом и капитализмом; собрать их снова воедино уже невозможно. Два часа спустя пожилые женщины в очках и пестрых плотных – может, фетровых? – нарядах удалились, их сменило женское джазовое трио в желтых джинсовых комбинезонах и бейсбольных кепках. Эти стали что есть мочи лабать каджунский джаз. Я не выдержал:
– Пойду, пожалуй. Для меня это чересчур продвинуто.
– Продвинуто? Куда?
Мы предавались любви везде – на даче, в лесу, в дровянике, на безлюдном пляже (укрываясь, однако, за камышами), а один раз даже в квартире, в комнате Кайи, пока ее мать разговаривала по телефону в соседней комнате.
– Все в порядке, – успокоила Кайя, стаскивая платье. – Это звонит Кадри, моя тетя. Она всегда болтает подолгу.
В белом белье, которое она предпочла не снимать, Кайя выглядела особенно стройной.
Она села на край кровати, упершись ногами в пол, я стал на колени и нетерпеливо устремился в нее; она сама направила меня в обход рубчика на ее хлопчатобумажной нижней юбке. Из открытого окна несло холодом прямо мне в спину. Сквозь тонкие стены было слышно, как мать Кайи, повесив трубку, ходит взад-вперед. Дверь в нашу комнату не запиралась – не было замка. Маленькая фарфоровая белочка, стоявшая на подоконнике, вскинула лапки, будто молила нас прекратить безобразие. Кайя крепко вцепилась в меня и оглушительно дышала мне в самое ухо, я чувствовал, что вот-вот кончу. Я вправду ее люблю! Люблю по-настоящему!
Если бы в ту минуту вошла Маардже и увидела нас, – меня в спущенных трусах и свою дочь, ее широко расставленные, упершиеся пальцами в пол ноги, ее влажный, потемневший от моих поцелуев лифчик (я ощущал во рту странную смесь: вкус хлопчатки с химическим оттенком умягчителя тканей), – она не посмела бы возмутиться, ведь я всей душой любил ее дочь. А дочь очень-очень сильно любила меня, особенно теперь (шептала она мне), когда я заполняю ее изнутри своим чудесным горячим извержением.
Но Маардже к нам не вошла. Чтобы не закричать, Кайя закусила губу; ее дыхание отдавалось в моем ухе подобно грохоту могучего прибоя, мгновенно заливающего песок белой пеной. Потом она откинулась на спину, я лег рядом; как она рада тому, что мы имеем друг друга и познали друг друга, сказала Кайя, а во мне шевельнулось сомнение: вкладывает ли она в эти слова сексуальный смысл или даже не подозревает, что оба глагола имеют и совсем другие значения. Кроме того, мне не терпелось отодвинуться от нее и одеться, пока нас не застукали.
А если бы застукали – кто знает? Быть может, ее отец убил бы меня… Хотя Микель с виду не был склонен к буйству и жестокости.
Она не дала мне отодвинуться. Шаловливо улыбаясь, еще крепче прижала к себе. Перед дачей стояла высокая береза, в то ветреное утро последние листы упорно цеплялись за ветки. Я указал на них Кайе, а она в ответ процитировала слова эстонского поэта, которого ей хотелось переводить: «Или береза упрямо держится за свои листья».
Я почувствовал, что мой член выскользнул из гнезда и устало лег на густую, пушистую шерстку в развилке ее ног, но зацепился за край ее трусиков, и я чуть заерзал. Решив, что я хочу высвободиться, Кайя сплела руки за моей спиной и обняла меня сильнее прежнего.
– Haare, —произнес я.
– Да.
От ее живота шел жар; может, на самом деле она не принимает противозачаточных таблеток? А я, как на зло, в этот раз не надел презерватива. Чистое безрассудство! Впервые за все время! Что, если какой-нибудь пьяный матрос заразил ее в Таллинне СПИДом? Мало ли с кем она спала до моего появления. Может, она регулярно водит к себе мужиков. Но в этом я сильно сомневался. С другой стороны, я прекрасно помню Мэрилин Приндл, в высшей степени чинную с виду флейтистку: несколько лет назад она за неделю перетрахалась с семерыми, каждую ночь меняя хахаля. Я это знаю точно, потому что она сама рассказала Говарду, а он – мне.
Я предавался этим пошлым размышлениям, прижавшись щекой к ее груди, у самого соска, широкого, темно-коричневого, напоминавшего мне лежалую падалицу под яблоней в нашем садике. Член мой совсем съежился; время было уже позднее. Я охотно заснул бы в той же позе; будь мы на даче с ее низкими карнизами, да в моей кровати, мы так бы и поступили. Как было бы здорово всласть выспаться, потом проснуться, босиком прошлепать в душ, который содрогается и воет из-за неполадок то ли в насосе, то ли в трубах. Я бы с наслаждением намыливал ее самые сокровенные местечки, а она бы смеялась, зажав в руке мыло. Или натопил бы сауну и посадил бы Кайю к себе на колени – стянул бы ее с горячей лавки спиной ко мне и прильнул бы щекой к ее прямому позвоночнику, а руки положил бы ей на бедра и растопыренными пальцами тихонько тискал бы их упругую округлость.
Но мы находились в квартире ее родителей, где комнатки крохотные, а стены не толще вафельной пластины; было слышно, как в кухне хлопочет ее мать. Наверно, сейчас войдет и предложит горячего свежезаваренного чая.
Глава третья
– Смотрите-ка, Джек малость поправился, – сказала мать Милли. – Раньше-то он был сущим эктоморфом [30]30
Эктоморф – человек худощавого сложения.
[Закрыть]. Или эндоморфом [31]31
Эндоморф – человек, склонный к полноте.
[Закрыть]?
– Он? Кто он? – спросил Джек.
– Верно я говорю? Ну, не тяни, признавайся!
Она успела перебрать джину, причем на пустой желудок, и глаза ее злобно блестели.
– Это все жвачка с винным вкусом, – засмеялась Милли, тронув Джека за руку.
– Жвачка? С винным вкусом?
– Да, мамочка. Пакет этой жвачки должен лежать у него на столе, иначе он за партитуру не садится.
– Ну, ты и мямля, – буркнула ее мать.
– Уж лучше жвачка, чем по бутылке виски за раз, – прозвучал с дальнего конца стола, из-за горящих свечей, недовольный бас отца Милли.
– А кто сказал, что я обхожусь без бутылки виски? – усмехнулся Джек.
– Ах ты, негодник! – взвизгнула мать Милли; она заигрывала с зятем, только изрядно накачавшись спиртным.
– Одно неясно, – отец Милли зафыркал, еще не досказав шутки, – жвачка нужна ему для успешного сочинения музыки, или сочинение музыки усиливает удовольствие от жвачки?
Все пропустили шутку мимо ушей. Даже в собственном семействе тесть Джека считался хоть и милым, но занудой. Он не скрывал, что произведения зятя вызывают у него лишь добродушное недоумение.
– Какая пьеса у тебя самая любимая? – спросила мать Милли, устремив на Джека серьезный взгляд. – Из твоих собственных?
– Вы же знаете, что говорят в таких случаях. Та, которую еще предстоит сочинить, – сказал Джек.
– Ты увиливаешь от ответа, – заявила теща, подливая себе бургундского.
– Мама, не части с этим пойлом.
– Я и не чащу. Оно жидкое, пьется легко.
– С ней невозможно никуда пойти, – пожаловался отец Милли.
С год назад мать Милли слегла с тяжелой формой рака. Все были уверены, что жить ей осталось года два-три, но она чудесным образом выкарабкалась. И, естественно, только больше пристрастилась к алкоголю. Не сводя глаз с Джека, она поднесла бокал к губам и сделала пару глотков. Джек очень тепло относился к теще, потому что мысленно всегда видел в ней юную, худенькую, сияющую девушку, которая начала выезжать в свет сразу после войны.
– Ну же, признайся.
– В чем, Марджори?
– Какую из твоих пьес ты ценишь особо? Наверняка во всем этом шуме есть одна,которая больше других тебе по душе.
– Мама, это просто невежливо.
– Джеку это только на пользу, – парировала ее мать. – А ты, как и все прочие, с ним чересчур миндальничаешь.
– Он со мной, как правило, тоже, – чуточку жеманно отозвалась Милли.
– Например, как ты относишься к той странной вещи, которую написал в Сомали?
Джек нахмурился. Вино приятно дурманило голову. Он любил тестя с тещей и с грустью смотрел, как они стареют, мужественно стараясь не поддаваться надвигающейся дряхлости.
– Нет, в Эфиопии, – поправилась Марджори. – Не важно, где именно. Ты сам знаешь. Что-то вроде «эстрагона».
– По-французски это шалфей, – вставила Милли.
– Так зовут одного из героев пьесы «В ожидании Годо», – заметил Джек.
– Как же, видел, ее тогда только-только поставили, – сказал отец Милли, чем сильно всех удивил. В ответ на изумленные взоры родственников он утвердительно кивнул. – Произвела на меня огромное впечатление.
Джек почувствовал прилив теплой нежности. Подумать только, живешь с человеком рядом, ни о чем не подозреваешь, и какие неожиданные вещи в нем порой открываются. Да и не в нем одном.
– Везет же некоторым! – воскликнул он.
– Да не видел ты ничего, – отрезала мать Милли.
– Нет, видел. Молодой был, свободный как ветер, и деньжата в кармане водились, вот и старался ничего не пропустить. – Его лицо в свете свечей вдруг показалось необычно благородным. – Давненько все это было.
– В Латвии, вот где, – решительно заявила мать Милли. – А совсем не в Эфиопии. Милли как раз узнала, что она с пузом.
Все тихо ахнули; повисла тишина, от которой веяло ужасом, какими-то темными, недоступными глазу болотными тварями.
– В Эстонии, – храбро улыбаясь, уточнила Милли.
– Ну да, я это и имела в виду, – откликнулась Марджори, явно не заметив, какую боль она только что причинила дочери. – И название у пьесы такое длинное и дурацкое.
– Шкаф для хранения документов, пылающий посреди улицы, и Лис в клетке, – подсказал Джек.
– Любишь выпендриваться.
– Знаю, – усмехнулся Джек.
– Небось, тебе это все приснилось.
– Да, пожалуй, – на миг запнувшись, согласился Джек.
– Что-то ты не слишком в этом уверен.
– Возможно, это мне и вправду приснилось. Или я сам нафантазировал. – Он чувствовал, что краснеет. Милли смотрела на него с откровенным, как ему казалось, любопытством. – Но впечатление осталось очень яркое. Может быть, я где-то видел фотографию горящего шкафа…
– И бедного лиса в клетке тоже? – спросил отец Милли.
– И лис в клетке тоже приснился.
– Все-то у вас случайнопроисходит, – с неожиданной злобой прошипела Марджори. – Вот оно, нынешнее искусство. Все случайно.В наше время сочиняли про что-то конкретное.Про любовь, или войну, или природу, или… про смерть.
– Верно подмечено, Марджори, – пробормотал Джек; не объяснять же им, как оно было на самом деле.
– Кто будет десерт? – на всю столовую чирикнула Милли, как будто вокруг стояли столики с посетителями. Но никаких посетителей за столом не было.
– Мы пока еще красное пьем, – сказал отец Милли.
– Можем пить дальше, но уже под сыр, – предложил Джек.
– А к сыру я принес вам «Фиту» восемьдесят восьмого года, – возразил отец Милли.
– Считать это приказом? – усмехнулся Джек, едва скрывая раздражение.
– Держу пари, именно этопроизведение у тебя любимое, – не унималась мать Милли, тыча в зятя пальцем, на котором поблескивал крупный густо-синий сапфир.
– Не сказал бы.
Поднявшись со стула, Джек стал складывать грязные тарелки в стопку. Мать Милли поднесла руки к щекам, чтобы освободить ему доступ к ее тарелке. В тусклом, неверном свете свечей казалось, что она чем-то испугана.
– Тогда давайте сначала прикончим вино, – предложила Милли.
– Как угодно, – отозвался Джек.
– Прошу тебя, не раздражайся, – обронила Милли; глаза ее смотрели куда-то далеко, в только им ведомый край страданий и боли. Такое случалось часто, но никто, кроме мужа, ничего не замечал.
– Не с чего мне раздражаться, – бросил Джек, чувствуя, что раздражен не на шутку, и понес тарелки на кухню.
– Почему бы не поручить это прислуге? – крикнула ему вслед теща.
– У нас прислуги нет, – долетел до него голос Милли. – Изредка приходит девушка, помогает мне по хозяйству. Она из Венесуэлы, приехала учить английский.
– Все они так говорят, а потом тебя же и взрывают, – заметил ее отец.
Сквозь сервировочный люк в стене до Джека донесся общий смех. Он ополоснул тарелки и сунул их в посудомойку. Улицу уже окутал сумрак, но небо еще не почернело; сквозь свое отражение в оконном стекле Джек видел темные силуэты деревьев, раскачивающихся под сильными порывами ветра. Да, он глубоко, до боли любит Милли, но отдает себе отчет: подобно цементу, которому крепости придает песок, его любовь держится на жалости.
И еще на толике вины. Мать Милли, как обычно, вопреки всякой логике, инстинктивно и безжалостно попала в самую точку, на это она мастерица. Самое любимое свое произведение он действительно сочинил в Эстонии, шесть лет тому назад. Уже шесть лет! Концерт в «Куполе» обернулся полной катастрофой, запланированные Ветры Новой Европыбыли заменены эстрадным певцом, очередным любимцем публики, но далеко не Элтоном Джоном, а сочинение Джека впервые было исполнено полтора года спустя на музыкальном фестивале в Олдборо. Автор переименовал свое произведение: вместо прежнего, «Эхо», он дал ему новое, длинное и «дурацкое» название; партитуру он тоже переработал, несколько ее усложнив, но сути не менял.
Первое исполнение его детища на публике поначалу сильно взволновало Джека. Посреди сцены стоял выгоревший шкаф для бумаг, из которого выплыл клуб дыма, слегка затруднивший игру гобоистов; балалаечники, сидевшие у задней стены, по-видимому, вызывали раздражение у самых почетных слушателей: своей бравурной игрой они заглушали расположившийся на сцене оркестр. Пьеса, разумеется, исполнялась в небольшом «Снейп-Молтингз», где места для слушателей расположены только в центре зала; там и сели Джек с Милли, ее родители, его родители и несколько близких друзей. Когда гобои и голоса солистов начали сливаться воедино с группой балалаек, Джек даже всплакнул, но постарался незаметно смахнуть слезы. В знак поддержки Милли одарила его ослепительной улыбкой.
В переднем ряду сидел Арво Пярт; длинный коричневый плащ делал его похожим на убогого французского сыщика. Приехал он только потому, что на следующий день должно было впервые прозвучать его собственное сочинение. Чуть нахохлясь и подавшись вперед, он отрешенно слушал; большой палец утонул в темной окладистой бороде, над длинными волосами сиял лысый череп. Угловатый, с острыми локтями, Пярт оказался неожиданно тощим; вдобавок он беспрестанно покусывал кончики длинных пальцев и вообще для ветхозаветного пророка вел себя слишком нервозно. Рядом сидела жена, огромные очки делали ее похожей на сову. Она часто давала интервью от имени мужа, и ее мнение занимало Джека больше, чем суждения самого Пярта. Когда дым обволок зал тонкой пеленой, и жена Пярта зашлась туберкулезным кашлем, Джек понял, что получит по заслугам. С помощью капельдинера чета Пяртов выскользнула из зала – судя по реакции слушателей, это событие заинтересовало их больше, чем звучавшая на сцене музыка. Милли сочувственно сжала Джеку руку, будто утешала горюющего на похоронах родственника.
Потом Джек вышел на поклоны, а когда аплодисменты стихли и в зале вспыхнул свет, присмотрелся к публике. Многие известные, увенчанные сединами слушатели перемигивались, там и сям тонкие губы кривились в насмешливой улыбочке, сопровождавшей признание в собственной стойкости и долготерпении, а окружающие едва удерживались от ответных усмешек.
Иначе говоря, они смеялись над его музыкой. Над ним. Если на то пошло, ему милее престарелая хромоногая дама, реплику которой он случайно услышал в баре:
– Типичная нынешняя дрянь. До Мессиана [32]32
Оливье Эжен Шарль Проспер Мессиан (1908–1992) – французский композитор, органист, музыкальный теоретик, педагог, орнитолог.
[Закрыть]ему как до небес. Но надо же быть в курсе, не так ли?
А Пярта и след простыл.
В тот раз родители Милли провели в Хэмпстеде целых две ночи.
На второй день к вечеру они поехали в Кенвуд, на концерт в дворцовом парке и, как обычно, взяли с собой большущую корзину с провизией, приторочив ее к багажнику «бентли». Уже десять лет Дюкрейны каждое лето непременно ездили в Кенвуд. Невзирая на уговоры, отец Милли упрямо вел старинный «бентли» в Лондон и ставил его на Уиллоу-роуд как можно ближе к дворцу-музею. К счастью, в эту пору большинство местных жителей уезжают на континент, в свои летние дома, так что возле дворца места для парковки сколько угодно. Тем не менее «бентли» вполне может привлечь пристальное внимание угонщиков, вандалов и, наконец, просто компании заурядных выпивох из ближнего паба. Эта угроза не давала Джеку покоя, хотя он сознавал, что тем самым лишь выдает свое плебейское происхождение; меж тем неколебимая уверенность Дюкрейнов в том, что фортуна неизменно на их стороне, всякий раз находила подтверждение. Никто пальцем не тронул «бентли», хотя о его прибытии непременно возвещал по-слоновьи трубный рев клаксона.
Концерты в Кенвудском парке проходили в праздничной обстановке: на лужайках у подножия дворца, похожего на огромный свадебный торт, толпились многочисленные любители музыки с запасами еды и напитков, а также с подушками для сидения на траве; вокруг стоял веселый гомон. Для тех, кто приезжал из южных районов и пригородов, к деревьям в темных, лесистых участках парка были прикреплены неоновые указатели. Поскольку Марджори еще не вполне оправилась после операции, семейство Дюкрейнов двигалось медленно. Их дом в Гемпшире временно оккупировала многочисленная группа киношников, снимавшая фильм по одному из романов Джейн Остин. Ричард Дюкрейн утверждал, что по «Мэнсфилд-Парку», но его жена возражала:
– Нет, по «Доводам рассудка». А тарарам какой подняли!..
– Но вы же их наверняка спросили, – засмеялся Джек.
– Они как на подбор все здоровенные, а сколько их – и не счесть; в результате полгруппы думает, что снимает кино по одной книге, а остальные уверены, что совсем по другой.
Один из неоновых указателей часто мигал, бросая на сумрачный парк и дорожку зловещие отблески. Кучки людей, обгонявшие Дюкрейнов и Джека, громко и весело переговаривались между собой. Кого только там не было: австралийцы, индийцы, американцы, японцы, немцы. Казалось, в парк съехался весь мир – точнее, мир зажиточных людей. Джек с Милли вдвоем несли стянутую кожаными ремнями корзину со снедью. Прочная тяжелая корзина много чего повидала на своем веку, начиная с Хартума, где дядя Милли служил еще во время войны. Когда Дюкрейны только начали ездить с этой тарой на кенвудские концерты, Марджори ходила по дорожке размашистым шагом здоровой крупной женщины.
– Ох, до чего же я медленно тащусь.
– Ты, мамочка, молодец. С этой корзиной нам тоже не по силам идти быстрее. Такое впечатление, что она тяжелеет с каждым шагом.
– Старость куда хуже, чем люди могут себе представить.
– Руководитель киногруппы, или продюсер, или как там он называется, словом, он мне сказал, по какому роману, – вступил в разговор отец Милли.
– Узнаем, когда по ящику покажут, – с плохо скрытым раздражением буркнула Марджори. – Крапива тут растет? В прошлый раз я ого как обстрекалась.
– Мы заказали на всех шезлонги и прихватили с собой огромное одеяло, – успокоила ее Милли.
– Да я про тропинку говорю.
– Тогда просто не сходи с тропы, и все дела, – отец Милли рассмеялся, будто удачно сострил.
– Ой, ты-то хоть заткнись, – отрезала жена, стараясь не наступать на подол длинного шелкового платья.
Поскольку концерт каждый раз приходился на второй день пребывания тестя с тещей в доме Джека и Милли, напряженность в отношениях обычно давала себя знать. Джека эти поездки страшили, особенно после того как концерты перешли под крыло «Английского наследства» [33]33
«Английское наследство» – государственная организация, ведающая охраной исторических памятников, старинных домов и т. п.; создана в 1984 г.
[Закрыть]: попса почти вытеснила классическую музыку. Сыграло свою роль и нововведение: организаторы стали предлагать пакет услуг «все включено» – как на главных спортивных мероприятиях. Но эти перемены ничуть не стали помехой его музыкальным заказам.
На самом деле ручеек заказов сильно обмелел. В минуты уныния Джеку мерещилось, что в мире современной музыки он превратился в предмет обстановки… в нечто вроде запасного стула: в случае большого наплыва гостей его вытаскивают из кладовки, после складывают и суют подальше, а потом не могут припомнить, куда поставили. Милли ему сочувствовала, но была слишком загружена работой и потому ограничивалась голой правдой: муж все преувеличивает, на самом деле он должен понимать, что ему невероятно повезло.
– Многие дорого бы дали, лишь бы добиться твоего положения, – твердила она.
Вечер выдался душный, чересчур теплый, как перед грозой. Заранее было решено, что они пойдут слушать Хэйли Вестенру [34]34
Хэйли Дее Вестенра (р. 1987) – новозеландская певица.
[Закрыть], новозеландскую звезду, прославившуюся исполнением песен из австралийской мыльной оперы «Соседи». Джек слыхом о ней не слыхал, но, увидев программу, наотрез отказался идти на ее концерт. Об Ибраиме Феррере [35]35
Ибраим Феррер (1927–2005) – кубинский музыкант, певец.
[Закрыть]и речи быть не могло, потому что Джек на дух не переносил кубинскую музыку, а также группу «Бутлег Битлз» и мюзикл «Бриолин», тем более в концертном исполнении.
– Ну, какое все это имеет значение, – укорила его Милли. – Ей просто нравится слушать, как музыка разносится над озером. Быть может, это последний год ее жизни.
– И ты называешь это музыкой? Для «Английского наследства» это всего лишь способ заманить в шатры как можно больше денежных мешков.
– Людям нравится такая музыка, – возразила Милли. – Хорошие мелодии всем по душе. На такие концерты народ валит толпами.
– Хорошие мелодии есть у Сати [36]36
Эрик Альфред Лесли Сати (1866–1925) – французский композитор и пианист.
[Закрыть], Сибелиуса и Малера, у Яначека и Шумана, Бриттена и Бартока. Называю тех, чьи имена первыми пришли на ум. Зачем слушать всякую хрень?
В конце концов, остановились на «Опера-гала» при поддержке радиостанции «Классика FM». В программе были типичные оперные шлягеры: хор плененных евреев из «Набукко» Верди, «Nessun dorma» [37]37
«Nessun dorma» («Пусть никто не спит», итал.) – ария из оперы «Турандот» итальянского композитора Джакомо Пуччини (1858–1924).
[Закрыть]Пуччини и «Полет валькирий» Вагнера. Набор этот ничуть не удивил Джека, но жители окрестных домов жаловались на страшный шум.
Он подвел Марджори к ее шезлонгу у самой воды и предупредил, что будет фейерверк.
– Обожаю фейерверки, – заявила она.
– Она сама – фейерверк! – громко воскликнул отец Милли, к немалому смущению Джека. На самом деле, все кругом кричали. Точнее, вопили, открывая сумки-холодильники и выдергивая пробки из бутылок с терпким вином из Нового Света.
– Раньше я и правда была – огонь, скажи?
– Огонь, да какой! Господи Боже!
– Только погляди, как работяги на нашу корзину зарятся, – почти без иронии шепнула мужу Милли.
Откинув крышку, она достала бутылку шампанского; хотя паковали его прямо из холодильника, оно успело нагреться, и, открывая, Джек нечаянно облил себе спереди брюки. Набор снеди был неизменный: традиционные английские деликатесы – такими лакомились на пикниках в каком-нибудь давно забытом романе эпохи короля Эдуарда VII [38]38
Король Эдуард VII правил с 1901 по 1910 гг.
[Закрыть], там же лежал непременный набор клетчатых льняных салфеток и мягкий плед. В пироге с дичиной, как всегда, попадалась дробь, но тесть опоздал предупредить зятя: Джек услышал хруст во рту – уцелел ли запломбированный коренной зуб? Крыжовник из собственного сада почему-то опять был раздавлен в кашу. «Открытая чаша» эстрады, подобно мультяшной разинутой пасти с трепещущими от напряжения миндалинами, изрыгала музыку на лужайки и озеро. Эти звуки мучительно действовали на нервы, хотя Джек незаметно сунул в уши изготовленные на заказ затычки. А вокруг царил всеобщий восторг.
Год назад Джек вернулся туда в полночь за забытым на дереве пиджаком и поразился: лужайки были покрыты слоем бутылок, бумажных салфеток и пластиковых стаканчиков. В ушах еще звенела музыка, и от этого зрелища в памяти всплыло все то, что, пусть символически, было для него связано с Хейсом (хотя родители Джека всегда были очень опрятны). Теперь же грязь и хаос Хейса снова захлестывают его, а он, неспособный, как другие композиторы, проявить некоторую снисходительность, забивается в уголок и в очень узком кругу пытается отвести душу.
– Ничего себе наяривают! – крикнула мать Милли.
– По-моему, чертовски здорово! – рявкнул в ответ ее муж.
– А я и не спорю!
До самой операции мать Милли ездила на охоту со сворой собак. Теперь, как известно, охота запрещена вовсе; так, во всяком случае, считается. Но кто же принимает всерьез дурацкий запрет? – посмеиваются знатоки. Джеку довелось наблюдать, как охотники в красных куртках отъезжают от хозяйского особняка. Эта картина, к его собственному удивлению, взволновала и восхитила его, хотя сам он ни разу в жизни не сидел в седле. Но когда охотники вернулись, шумно требуя чаю, они показались Джеку недалекими и тщеславными. Один местный фермер с пафосом утверждал, что кампания против охоты началась с подачи евреев и негритосов.
– Он просто хотел произвести впечатление, – объясняла потом Милли. – На самом деле он очень славный. Но сильно пострадал от ящура.
– По виду не скажешь.
Как только смолкли звуки Вагнера, вспыхнули огни фейерверка, забухали и зашипели, взрываясь, петарды. С неба начал крапать легкий дождик. Джек по-детски обожал фейерверки, хотя давным-давно – ему было тогда четыре года – «огненное колесо», слетев с оси, опалило ему волосы.
– «Победа народа», – вполголоса проговорил он, глядя в небо, где ярко-зеленые огни разом взорвались и превратились в букет темно-синих цветов, угасающих неровными дымными полосками, словно плакучая ива на рисунке безумца.
Когда они уже готовились к отъезду, откуда ни возьмись появился Говард Давенпорт, весь в черном, с букетиков розовых цветов. Говард обожает концерты в Кенвуде, хотя в вопросах культуры он изрядный сноб. Может быть, сегодня опять тусовка геев, подумал Джек, – вроде просмотров «Лоуренса Аравийского» или шикарных пикников группы «Квин».
– Смотри-ка, ты тоже здесь! – просиял Говард.
– Я и сам удивляюсь, что я здесь, – отозвался Джек.
– Пышнейший, вопиющий отстой!
– Просто народу туча, – вставила Милли, складывая плед. – Мама, уже сыро.
– Почему вы в черном? – раздраженно спросила Марджори.
– На черном машинное масло не так заметно, – ответил Говард, указывая на лежащий в его сумке большой круглый шлем.
Джек, как положено, познакомил его с родственниками, и они вместе двинулись лесистыми дорожками обратно к дворцу. Хотя у Говарда была назначена неотложная встреча, мотоцикл он припарковал далеко, на Танза-роуд.
– Я снова безумно влюбился, – Говард беспомощно развел руки.
– И кто же эта счастливица? – поинтересовался отец Милли; видно, выпил лишку шампанского.
– Маркус, – ответил Говард. – Ему двадцать шесть лет, он пишет биографию Сесила Стивенсона.
– Вас никто за язык не дергает, лично мне вообще плевать, – бросил отец Милли.
Он споткнулся о корень, и Марджори, встревоженно цокая языком и придерживая подол длинного платья, другой рукой подхватила мужа.
– В свое время у меня была куча знакомых педиков, – сообщила она. – Так что из-за нас можете не волноваться.
– Постараюсь, леди Дюкрейн, – отозвался Говард.
Джек поморщился: до чего же Говард любит аристократические титулы. Никто не признался, что слыхом не слыхал про Сесила Стивенсона. Чтобы отвлечь друга от амурной темы, Джек стал расспрашивать его про работу.
– В квартете дел невпроворот. На той неделе едем в Японию.
– Замечательно.
– Очень изматываюсь, но из квартета ведь не улизнешь. А у меня еще и частные уроки.
– Мне казалось, ты преподавание терпеть не можешь.
– Мало кто из нас имеет счастье состоять в браке с живым банкоматом.
– Большое тебе спасибо, Говард, – бросила Милли.
– Это он про тебя, зайка? – встрял ее отец.
– Нет, папа. Про дырку в стенке.
Джека раздражало, что тесть с тещей слушают их разговор, это все-таки неправильно с их стороны. Компания уже вышла на главную аллею, но Марджори дышала так шумно и тяжело, что, к ее удивлению, все дружно замедлили шаг.
– Что вы ползете, как черепахи! – возмущенно воскликнула она.
Дойдя до дворца, они уже стали прощаться, как вдруг Говард сказал:
– Между прочим, у меня появился вундеркинд.
– Мучений с ним много? – пошутил Джек и сам почувствовал, что неудачно; видимо, от усталости.
