Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
– А зачем было снимать?
– Из-за проклятого таллиннского рояля. Антикварная вещь, изумительное, давно забытое звучание. Этот тип решил, что кольцо может повредить дивный инструмент, его хрупкие клавиши. Я же не трехлетний малыш, который залезет на табуретку и барабанит по клавишам, говорю я ему. Но он гнул свое.
– Так ты ему и сказал? Должно быть, он прекрасно владеет английским.
– Ничего подобного. Зато у меня гигантские успехи в эстонском. Tuletikk. Rebane.
– Что это значит?
– Спички. Лиса. Самое неприятное, Милл, что после неудачной попытки надеть кольцо обратно я про него напрочь забыл. Но ничего, оно у меня в поясном кошельке, – поспешно добавил Джек, видя, что жена встревожилась не на шутку. Он знал, что кольцо безумно дорогое, хотя с виду – самое обычное золотое колечко. – Посоветуюсь с ювелиром, как-нибудь решим вопрос.
– Достаточно его просто нагреть, – сказала Милли. – И смазать вазелином.
– Надо же, как просто, – усмехнулся Джек.
И теперь, шесть лет спустя, он лежит в кабинете на диване и крутит кольцо на безымянном пальце, разглядывая крошечные царапинки на его блестящей поверхности. Вроде бы после того памятного ужина ничего нового не произошло. Такое впечатление, что жизнь состоит из множества временных прямых, мчащихся вдаль параллельно друг другу.
Джек пересмотрел все, что насочинял за предыдущую неделю. Сначала он недовольно морщился, но через две минуты настроился, и небрежно нацарапанная партитура уже звучала в ушах. Он здорово переработал свое сочинение. Получилась небольшая пьеса, примерно на полчаса; исполнять ее должна большая группа духовых, в основном, наверно, саксофоны; время от времени будут вступать ударные, а над ними всеми (беднягам придется играть пианиссимо!) будет царить барочная скрипка. Он опять восстановил хоровые партии, приписал новую строчку – прерывистый механический сигнал. И на первой странице размашисто написал название: «Жизнь как опасное путешествие»; недовольно скривился, вычеркнул «Жизнь как», сверху написал «воды» и поправил окончания. Такое заглавие больше соответствует его общему стилю, хотя Говард утверждает, что названия всех опусов Джека Миддлтона непременно напоминают что-нибудь из альбомов группы «Кинг Кримсон» [99]99
«Кинг Кримсон» – английская рок-группа, созданная в 1968 г.
[Закрыть](пойди пойми, что именно Говард хотел этим сказать; он ведь без ума от «Кинг Кримсон»).
За остаток дня, половину которого Джек продремал, прикрывшись нотными листами, «Воды опасного путешествия» вновь превратились в произведение для хора.
Просыпаясь, он всякий раз упирался взглядом в листок с цитатой Джона Кейджа, наклеенный на стену повыше фотографии двадцатилетней давности, на которой Джек запечатлен в момент получения премии имени Эрнста фон Симменса. На листке было написано: Внимание обращай, но с объяснением не спеши;бумага пожелтела от времени, чернила выцвели – и не мудрено, он выписал и повесил цитату еще студентом.
Но совету не внял.
Да. Конечно, можно сходить в эстонское посольство; там, возможно, обнаружится, что она вообще нигде не зарегистрирована и, следовательно, является нелегальной иммигранткой; но проще всего дать ей денег. Именно этого она, видимо, и добивается. Иначе зачем было выжидать больше пяти лет, прежде чем его зацапать? На главный вопрос она так и не ответила. Возможно,он – отец. Прежде чем связывать себя какими-то обязательствами, лучше бы сделать анализ ДНК. Когда он впервые, ничего не подозревая, увидел своего – возможно– сына, отцовское чувство в нем не проснулось – вот он, самый надежный тест на свете. Ему случалось читать про подобные жульнические проделки. Даже сейчас он рассматривает вероятность своего отцовства чисто умозрительно. Он даст ей денег, какую-то сумму, не исключено, будет выплачивать регулярно, лишь бы Кайя оставила его в покое. Не важно, есть у него кровное родство с Яаном или нет.
Правда, тут одна загвоздка: у них с Милли общий счет в банке, и она бдительно следит за каждой операцией – такая уж у нее натура. Джек навел справки насчет арендной платы за комнату в районе Северной Окружной – в среднем около шестидесяти фунтов в неделю. Если снимают двое, то за мало-мальски приличное жилье придется добавить еще фунтов тридцать-сорок. Надо думать, Кайя все же кое-что зарабатывает – скорее всего, подавальщицей, – но сколько она может получать на руки, понять очень трудно. Попытки расспросить официантов в местных барах реальных результатов не дали; ясно одно – в Англии очень многим откровенно недоплачивают. Он прикинул и решил, что фунтов пятьдесят в неделю станут для нее существенной прибавкой. Такой суммой она, надо полагать, будет довольна.
Милли наверняка заметит убыль. Досадно. Чем дальше, тем острее он понимает, как сильна его финансовая зависимость от жены. От заказов, от весьма нерегулярных исполнений его опусов или приглашений дирижировать оркестром он получает сущие крохи, а суетиться и выклянчивать премии не желает. Единственную по-настоящему значительную премию – имени Симонетти, «За вклад в новую музыку» – он получил главным образом благодаря Филипу, паскудному братцу Милли: он работает в Сити, и самый влиятельный из трех членов жюри был перед ним за что-то в долгу.
Раньше эта зависимость от жены не сильно волновала Джека. Он жил да радовался, ничуть не смущаясь, что благоденствует отнюдь не на доходы от своего творчества. Теперь же мысль, что художник обязан жить своим ремеслом – то есть, как последний джазмен, ютящийся в жалкой комнатушке, должен считать каждый пенс, полученный за самый ничтожный заказ, – представляется ему возвышенной и даже разумной. Как звали того немецкого композитора, который каждый месяц аккуратнейшим образом заносил в гроссбух все свои поступления, вплоть до последнего пфеннига? Имя выскочило из головы, но точно кто-то из великих. Ничто так не способствует интенсивной творческой работе, как угроза надвигающейся нищеты. Именно поэтому к композиторам, получающим увесистые профессорские зарплаты, Джек почтения не испытывает (хотя, учитывая его собственное материальное благополучие, такая позиция едва ли оправданна). Почему-то он чует тут обман. Ведь именно они, подобно специалистам по корпоративной культуре, консультантам и разрекламированным бухгалтерам, набившим себе карманы на доходах от лотерей, навязывают всем правила игры.
По крайней мере, Милли избавила его от унизительной роли учителя музыки, от необходимости заниматься саморекламой, чтобы его взяли на работу в какую-нибудь паршивенькую школу в Хаддерсфилде, Брадфорде [100]100
Хаддерсфилд, Брадфорд – города на севере Англии, в графстве Западный Йоркшир.
[Закрыть]или еще в какой-нибудь дыре, где он брякал бы по треугольнику в рамках очередного новомодного проекта типа «Искусство для всех». От одной этой мысли Джека начинает трясти. Пусть другие любуются на белые облака, как некогда любовался он. Пусть сами выбираются из грязи.
Вконец измученная Милли приехала из Дартингтона во время выпуска новостей; шел репортаж из Ирака, там в очередной раз взорвали автомобиль; камера показывала разбросанные туфли, клочья одежды и мечущихся в клубах пыли и дыма вопящих людей.
– Прошу тебя, выключи! – взмолилась она.
Джек повиновался; последнее, что он успел увидеть, был обезумевший от горя и ужаса мужчина, прижимающий к груди окровавленного сынишку. Джек принес жене один из афганских пуфиков, но те жуткие кадры все стояли у него перед глазами. Милли села в зимнем саду, положив ноги на пуфик; из стереомагнитофона лилась музыка Телемана. Через несколько минут Милли попросила поставить что-нибудь тихое, современное, только не Арво Пярта. Джек поставил последний альбом, выпущенный радио «Каслдаун». Поначалу ей вроде бы понравилось, но потом фольклорные напевы сменились более заунывными и мрачными.
– Это называется слоукор, – сказал Джек. – Или лоу-фай. Или даже нуфолк. Правда, то, что звучит сейчас, немного из другой оперы.
– Давай лучше выключим совсем, – предложила Милли. – Мне кажется, я сейчас похожа на местность с очень хрупкой средой обитания.
– Как альвар, – вырвалось у Джека.
– Как что?
– А? Ну, это такое довольно редкое место, голые скалы, покрытые галькой и тонюсеньким слоем почвы. Растительность там необычная, весьма любопытная: мхи, лишайники… такая вот флора.
Милли пристально смотрела на него. В груди у нее булькало. Эти звуки и странное, необычное выражение лица ее старили.
– Чего-чего?
– Место такое называется альвар. В словаре этого слова нет.
– Первый раз слышу.
– Я же тебе говорю, в словаре его нет. Альвар встречается почти исключительно… в Прибалтике.
– В Эстонии?
– Гм, да. В Латвии, наверно, тоже.
– Альвар?
– Ага.
– Ты сам его видел?
– Ну да. – Он явно удивился вопросу; так недоумевал бы один из приглашенных на ужин друзей, если его, только что вернувшегося из двухнедельной поездки в Африку, спросили, видел ли он слонов или львов.
Милли отвела глаза и задумчиво отхлебнула перно. А ведь не исключено, что альвары существуют только на Хааремаа, подумал Джек. Да, тут он дал маху. Она непременно дознается. А может, не станет напрягаться. Нет, Хааремаа она точно не вычислит. Наверняка на материке тоже есть один-два альвара.
Потом они мило поболтали. Но тут снова зажужжал соседский механический секатор. К великому смущению Джека, Милли чертыхнулась, вскочила, метнулась в сад, поливая дорожку аперитивом, и, подбоченившись, заорала во все горло:
– Прекратите, умоляю! Сейчас же прекратите! Прошу вас!
Секатор действительно смолк, хотя управлял им албанец. Милли своего добилась.
Чуть позже она спросила:
– Кстати об Эстонии, ты звонил своей крошке?
Джек был застигнут врасплох – уши у него вспыхнули, лоб покрылся испариной.
– Да, она хочет попеть дуэты.
– Ты серьезно?
– Нет, она пишет диссертацию о влиянии Пярта на современную музыку. То есть на композиторов. Скорее всего, я познакомился с ней на концерте в Таллинне. Ужас, как быстро забываешь людей.
– А чего ты так разволновался?
– Так ты же, небось, меня поддразниваешь?
Какое-то время она с тревогой смотрела на него, потом вздохнула:
– Слава Богу, что впереди выходные. У меня такое чувство, что за эту неделю я черт знает сколько наездила.
Глава шестая
Они доехали на поезде до Бейзингстока, а там их встретил Грэм на «хамбере». Грэм – человек загадочный. Одни считают его выходцем с острова Уайт, другие – из Аризоны. Возраст тоже не определишь: где-то от тридцати пяти до шестидесяти. Жиденькие волосы собраны в конский хвостик, щеки морщинистые, голос унылый; от Грэма вечно пахнет кожей с легким навозным налетом и немножко – пачулями. Прозвище у него Иа. Скорее всего, Марджори отыскала его в каком-нибудь заведении для реабилитации наркоманов. Обитатели же Уодхэмптон-Холла теперь убеждены, что без него жизнь в поместье пришла бы в полный упадок.
Папаша Дюкрейн коллекционирует не только «бентли», но и другие старинные авто и любит время от времени на них выезжать – «надо же проветрить старичков». Несмотря на стенания Милли по поводу чудовищного расхода топлива, «хамбер» 1935 года использовался и в хвост, и в гриву. Ремни безопасности в нем, разумеется, отсутствуют. За семьдесят лет кожаные сиденья протерлись и сплющились, а тяжеленные двери стали открываться не так, как положено.
– На поезде доехали нормально?
– Да, прекрасно, спасибо, Грэм. А у вас тут как, все здоровы?
– По-моему, полный порядок.
– Отлично. А ты?
– А этого я и сам еще не уяснил.
Хозяйский дом стоит на невысоком, поросшем буком холме, в окружении лужаек и выгулов для лошадей; с трех сторон он окаймлен луговиной, которая не дает деревьям подступить ближе. По изрядно запущенной дороге они обычно за пять минут доезжают до парадной двери, но сегодня на это ушло целых четверть часа – «хамбер» на полпути пару раз чихнул и заглох. Они оставили Грэма ковыряться в моторе и пошли пешком. Милли позвонила по мобильнику обеспокоенной матери:
– Мы уже идем.
Прогулка доставила им большое удовольствие: сквозь облачную пелену проглянуло солнце, удивительно свежий целебный воздух напоен запахом листвы.
– У нас в Хите такникогда не пахнет, – заметил Джек.
Стояла уже середина сентября, но от ходьбы им вскоре стало даже жарко. Первые минуты на природе всегда воодушевляют Джека. Кажется, что бескрайний буковый лес по обе стороны дорожки только их и дожидался; одновременно он напоминает гостиницу, в которой заклинило входную вращающуюся дверь: Лондон долго не выветривается из организма.
В голове у Джека вертелась одна музыкальная придумка, родившаяся, наверно, еще в поезде: хроматическое чередование, переходящее в нечто вроде фуги в ре-миноре. Трель мобильника прервала его размышления.
– Смотри, белка, – указала пальцем Милли. – Уже серая, вот ужас-то.
Когда они дошли до последнего, усыпанного галечником поворота размером с три футбольных поля, их нагнал «хамбер», но, урча мотором, проехал мимо. Они помахали Грэму, но тот и бровью не повел. Навстречу им, роняя слюни, выскочили Барабан и Бас, два молодых золотистых ретривера (в один из приездов пару лет назад их так назвал Джек). На верхней ступени красивой лестницы стояла, щурясь от солнца, Марджори.
– Что за причуды? – удивилась она. – Почему не на машине?
– Мама, я же тебе звонила по мобильнику, – сказала Милли.
– Как будто я слушаю, что говорят по мобильнику!
Такая странная реакция встревожила их обоих.
К обеду никого больше не ждали, чему Джек очень обрадовался. Даже если за трапезным столом, вопреки обыкновению, сидят не толстозадые шишки местного масштаба, готовые часами талдычить о лошадях и о вкалывающих в их поместьях румынских иммигрантах, а какой-нибудь озабоченный упадком веры приходский священник или явившийся из Индии бородатый специалист по проказе, обеденный ритуал все равно действует на Джека угнетающе. Во-первых, сам широченный, сияющий хрусталем и серебром стол не располагает к беззаботной беседе; к тому же никогда точно не знаешь, какую вилку или рюмку брать первой. А потом так и жди ненавистного вопроса: «Чем же вы все-таки занимаетесь?»; по лицам хозяев и гостей – недоуменным, озадаченным, а порою и подозрительным – он в который раз убедится в ничтожности своих достижений. И в результате, как правило, перебирает отличного выдержанного крепкого вина, которое разливает по бокалам Кит, тощий молодой дворецкий; завершаются возлияния тем, что он с преувеличенным жаром несет что-нибудь несусветное. К тому же от свежего деревенского воздуха он часам к девяти уже падает с ног и мечтает об одном: скрыться в просторной спальне, где стоит древний игрушечный конька-чалка, а на каминной полке сидят лупоглазые куклы, да поскорее скользнуть в постель и забыться глубоким сном.
В Холле он всегда спит прекрасно, невзирая на местные привидения. Грэм общается с ними чаще других, а особенно тесно с леди Фелисити Дюкрейн, которая в 1787 году, когда ей было всего двадцать пять лет, споткнулась, разбила голову о каменную полку над камином и скончалась; теперь ее призрак дает знать о своем появлении в Оранжевой зале сильнейшим запахом лилий.
– Очень славная женщина, – обыкновенно изрекает Грэм погребальным тоном. – Сразу чувствуется, что из благородных. Мы с ней отлично ладим. Зови меня, говорит, просто Фелисити, а на лилии не обращай внимания. Мне их в могилу насыпали.
В надежде тоже увидеть привидение Джек как-то ночью отправился в Оранжевую залу, сел в удобное кресло и просидел часа три-четыре, вперив взгляд в неизменную и недвижимую каминную полку, уставленную фарфоровыми статуэтками, но все понапрасну. Правда, страху он натерпелся до полного одурения. После той ночи он почти не сомневался, что Грэм спятил, и очень за него беспокоился. Еще он подозревал, что дворецкий спит с Марджори, но это уж их дело. Не хотелось бы только, чтобы Грэм взял ружье да перестрелял всех в доме; до войны такое уже пытался проделать один из прежних дворецких. Но то, что для обычных людей – далекое прошлое, для обитателей Уодхэмптон-Холла – события примерно недельной давности. Построенный в Средние века дом сгорел почти дотла в 1606 году (остались только каменные плиты пола на первом этаже) и к 1627 году был возведен заново (во время Гражданской войны, правда, ему тоже досталось); тем не менее выглядит он очень старым. Да он и в самом деле старый. Поскольку владело им всегда одно и то же семейство, он битком набит пожитками многих поколений, и у Джека здесь решительно меняется ощущение истории: давно прошедшее кажется поразительно близким. Зубную щетку и пасту он держит в глубоком серебряном ситечке эпохи Георга III [101]101
Георг III (1738–1820) – король Великобритании с 1760 г.
[Закрыть]; низкие, массивные прикроватные столики – конца пятнадцатого века (в 1606 году их вынесли на лужайки); Милли кладет сережки на щербатую фаянсовую тарелку примерно девяностых годов семнадцатого века. Судя по некоторым данным, на их с Милли кровати – изъеденном древоточцем ложе с балдахином и комковатым матрасом – одну ночь изволило почивать тучное тело другого Георга, но какого именно, Милли запамятовала. Кровать неудобная, как почти всё в этом доме. Разбросанные по комнатам шкафчики времен королевы Виктории и лампы в стиле «ар-деко» (наследие одной из сравнительно недавних леди Дюкрейн, большой поклонницы искусств, тесно дружившей с Бертраном Расселом и Огастесом Джоном [102]102
Бертран Рассел (1872–1970) – английский математик, философ, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе. Огастес Джон (1878–1961) – английский художник-импрессионист.
[Закрыть]) на этом фоне выглядят новомодными выскочками. В кабинете папы Дюкрейна стоит торшер на шарнирах, напоминающий футуристический аппарат из романа Жюля Верна; кстати, торшер – современник писателя. Даже ветхие и побитые молью зонты с резными ореховыми ручками, торчащие из стойки в холле, используются по прямому назначению уже как минимум век. Массивный ламповый приемник, что пылится в просторной утренней столовой, где семейство завтракает, выглядит неприлично современным, а истинно современные предметы – телевизор с плоским экраном, модная стереосистема, глянцевые журналы, выглядывающие из-под «Таймс», – воспринимаются как кошмар, не выносящий света истории.
– Мама, мы не хотим усыновлятьребенка. Во всяком случае – пока не хотим.
Хотя было уже десять часов, пить кофе с вкуснейшим старым бренди сели в маленькой столовой; обычно в ней завтракают, но в хороший теплый вечер здесь, по выражению Марджори, самый лучший «антураж»: столовая, представляющая собой большой застекленный эркер, выходит в сад. Кроме того, в ней стоит пианино из полированного ореха, на котором Джек по просьбе родственников не раз музицировал. Начинал он с популярных мелодий французского варьете пятидесятых годов (Марджори их обожает, они напоминают ей Париж и ее бурную молодость), но постепенно перешел к импровизациям в стиле Кита Джаррета. Пианино немного расстроено, но Джек уже выпил столько первоклассного вина, что ему на все наплевать. У Огастеса Джона инструмент тоже вроде бы нареканий не вызывал. Однажды кто-то из прислуги оставил на басовых струнах гаечный ключ; пианино-то приготовленное, пошутил Джек, но никто не понял его шутки.
– А ты, Джек, тоже против усыновления?
– В общем, да.
Тем временем он дал пальцам волю, они радостно стучали по клавишам, создавая дивные созвучия. Ему казалось, что вся столовая превратилась в обложку альбома ЕСМ [103]103
ЕСМ (Edition of Contemporary Music) – звукозаписывающая компания, основанная в Германии в 1969 г.
[Закрыть]– заледеневшее скандинавское болото с тощими деревцами под свинцовым небом. Гнущиеся под ветром посеребренные солнцем камыши Хааремаа, взмывающие ввысь длинношеие журавли…
– А по-моему, очень зря, – сказала Марджори. – Как подумаю о несчастных сиротках, прозябающих в жутких краях, вроде Китая… Из Африкибрать не хочется, это я понимаю, но в Китае-то, мне кажется, сравнительно чисто. Как вы думаете, туда СПИД добрался?
– Мамочка, умоляю, оставь эту тему. Я приехала хоть капельку отдохнуть.
– А ты как считаешь, Ричард?
– А? Что?
– Никогда не слушает, – пожаловалась Марджори. – Ты же скоро оглохнешь. Вот обзову тебя нудным старым пьянчугой, а ты и ухом не поведешь.
– Конечно: сам знаю, что я нудный старый пьянчуга, – рассмеялся Ричард.
– Слабак ты, – заявила его жена; в последнее время она стала быстро пьянеть – то ли возраст сказывается, то ли физическое истощение после раковой операции. Теперь, когда приезжает дочь, она почему-то нервничает и, видимо, из-за этого пьет лишнее. – И всегда был слабаком. Филип тоже слабак. Думаю, это последствие интербридинга: женились-то на близких родственниках.
– Что ты имеешь в виду, мама, называя папу слабаком? Что он не участвует в крестовых походах?
Марджори сердито посмотрела на дочь: Милли же прекрасно знает, что в двадцать один год ее мать мечтала стать художницей, но ей запретили заниматься живописью и общаться с богемой, и потому теперь она прощает Милли все.
– О чем ты толкуешь? Может, об этой жуткой бойне в Иране?
– В Ираке, – поправил Ричард.
– Без детей жить очень скучно, – заявила Марджори, пропуская слова мужа мимо ушей.
– С медицинской точки зрения шанс еще есть, – проговорила Милли, не отрывая глаз от узора на потертом персидском ковре. – До нуля мы еще не дошли. Желанное может случиться даже тогда, когда я потеряю всякую надежду. Но я надежды не теряю.
На ласковые прикосновения пальцев Джека – он импровизировал с квартами в ля-миноре главным образом в среднем регистре – фортепьяно отзывалось очень нежными, берущими за душу звуками; Джек целиком погрузился в них, напряжение исчезло, он совершенно успокоился. Вместе с теплым вечерним воздухом в столовую вплывали садовые ароматы – сильно пахло цветущим возле беседки жасмином и чуточку – буковыми орехами. В такие минуты он отчетливо понимает, что женился очень удачно, хотя острее обычного тоскует по нерожденным детям, особенно по Максу.
– Ты каждый раз это говоришь, – сказала Марджори. – Но время-то летит. Посмотри на нас. Господи Боже, Филипу скоро стукнет пятьдесят.
– Через три года, – едва слышно отозвалась Милли.
Джек, точно джазист, играл, низко пригнувшись к клавиатуре. Не поднимая склоненной головы, он покосился на жену. С последними резонирующими отзвуками в столовую стала вползать тишина, но ее тут же заполнил стук и тиканье многочисленных старинных часов, больших напольных и маленьких золоченых. Они показывали время Уодхэмптон-Холла – время дремучих лесов и рождения династий в ту далекую пору, когда рука господина в металлической перчатке сжимала горло холопа.
– Сколько уж лет слышу, что ему под пятьдесят, – пробурчала Марджори; она неодобрительно относится к Филипу, и он платит ей той же монетой. – Чуть не с его рождения. Ужас, до чего был крупный младенец.
Джеку очень не хотелось, чтобы общее благостное настроение было испорчено, и он стал исподволь заполнять комнату обволакивающими, умиротворяющими созвучиями.
Милли взяла какую-то книгу с индийского столика возле кресла. На твердой обложке значилось: Адам Терлвелл. Политика.
– Ты сейчас вот это читаешь?
Глаза Марджори насмешливо блеснули:
– Ричард уверен, что книга целиком посвящена тому, что происходит в Вестминстере, правда, дорогой?
– Кстати насчет Вестминстера, – оживился Ричард, – по радио рассказали весьма занимательную историю. Слышал, Джек?
– Какую именно? – спросил Джек. Он был слегка раздосадован тем, что его утонченная модуляция из ре в соль осталась незамеченной, перекрытая зычным тенором папаши Дюкрейна. Чуть искривленная бровь – последствие случайного падения с лошади – придавала лицу тестя неизменно насмешливое выражение.
– Какой-то судья за незначительную провинность приговорил целую кучу луддитов к виселице, и ему задали вопрос: правильно ли вешать столько народу на одной перекладине?
– Неужто и нынче такое творится? – удивилась Марджори, подливая себе бренди.
– Поразмыслив какое-то время, судья говорит… Постойте, дайте вспомнить.
– Ну, пошло-поехало, – сказала Марджори. – А вы еще на меня ворчите! Милли, как дела у твоей подружки Салли?
– Ты, наверно, имеешь в виду Сэмми? Сэмми Карлайл, да? Постой, пусть папа расскажет до конца. А у Сэмми все хорошо, – тихо, одними губами добавила Милли, забираясь с ногами на скрипучее ротанговое кресло.
– Так вот, судья на это отвечает: «Ваша правда. На двух им, пожалуй, будет удобнее!» Здорово, верно? На двух перекладинах.
– Ужасные вещи творились в ту пору, – проронила Милли.
– Мне кажется, очень остроумно!
– Тебе всегда так кажется.
Марджори провела ладонью по лбу, будто откидывала с глаз невидимую прядь волос времен ее бурной молодости.
– Надеюсь, ты-то не считаешь его решениезамечательным, – проговорила Милли, бросая на отца чуть недовольный взгляд. – Если онотебя восхищает, то у меня просто нет слов.
– Да не все ли равно, что и как я нахожу, – отмахнулся папа Дюкрейн. – Это же исторический анекдот.
Джек брал последние аккорды, мечтая поскорее уйти с Милли в спальню. В Уодхэмптон-Холле жена вызывает у него особенно острое желание: еще маленькой девочкой она бегала по этим лужайкам, потом, приезжая на каникулы из школы, носилась по травяному (и кочковатому) корту в коротенькой юбочке à la Крис Эверт [104]104
Крис Эверт (наст, имя Кристина Мария Эверт; р. 1954) – американская теннисистка.
[Закрыть](на снимках юная Милл – чертовски соблазнительная девушка). Он уже предвкушал, как она его оседлает и, массируя свои груди, будет самозабвенно на нем скакать.
Она ведь сама сказала, что сейчас, две недели спустя после очередного разочарования, очень подходящий момент дать себе волю, не стесняясь самых смелых фантазий.
– Мамочка, что это такое?! – Милли оторвалась от книги и потрясенно уставилась на мать.
– Как раньше говорили, «некоторые любят погорячее». – Марджори отхлебнула бренди и подмигнула. – Особенно забавы с пушистыми розовыми наручниками.
Джек давно наслышан про этот роман, и его неприятно удивило, что Милли понятия о нем не имеет. Сам он романов почти не читает – разве что Кафку и писателей того же толка, отдавая предпочтение книгам по истории и мифологии; но все же старается быть в курсе литературных новинок. Конечно, Милли слишком занята, ей некогда даже рецензии читать, о романах и говорить нечего. Ей бы успеть разобраться во всех «зеленых» проектах по спасению планеты.
– Известно ли тебе, – листая книгу, сказала Милли, – что, несмотря на компьютеры, а может быть, именно из-за них, мы сейчас изводим вдвое больше бумаги, чем десять лет назад?
– Римляне писали на березовой коре, – вставил Ричард; он расправил плечи и вздохнул. В скудном свете лицо его казалось багровым.
– Сколько же их теперь у Салли? – поинтересовалась Марджори.
– И не сосчитать. Пока что пятеро, – сказала Милли.
– В наши дни медики могут творить чудеса, – заметила Марджори.
– Теща, может, оставим на время эту тему? – по-американски лениво и добродушно предложил Джек, всеми силами стараясь сохранить приятную атмосферу вечера.
– Еще раз говорю, мама, – жестким, официальным тоном сказала Милли; Джек терпеть его не может. – Мы не намерены прибегать к противоестественным способам и накачивать мой организм химикатами лишь для собственного удовлетворения, а заодно – чтобы увеличить бремя нашей планеты на еще одно человеческое существо, которое нужно содержать. Понятно?
– Я рада, что воспринимаю жизнь не так, как ты, дорогая, – проронила Марджори, глядя в шелестящую ночную тьму.
– Меня закусали, – жалобно сказал Ричард и принялся скрести щиколотки.
– Лучше выключить свет, – предложила Марджори. – На дворе не так уж и темно. У нас горят лампы, вот нам и кажется, что снаружи ни зги не видать. – Она помолчала и вдруг выпалила: – Мне кажется, в молодости я писала бы картины в духе раннего Пикассо. И с чего это мне сейчас в голову взбрело?
– А нынче? – спросил Джек. Созвучия в фа-диез минор, отчасти позаимствованные у Орландо Гиббонса [105]105
Орландо Гиббонс (1583–1625) – английский композитор, органист и клавесинист.
[Закрыть], струились из-под его пальцев, сменяя друг друга.
– В стиле Франка Ауэрбаха [106]106
Франк Гельмут Ауэрбах (р. 1931) – английский художник-авангардист немецкого происхождения.
[Закрыть], – без колебаний заявила Марджори и утерла подагрическим пальцем губы.
– Во как! – изумился Джек.
– Франк… Как фамилия? – спросила Милли.
– Ты должна знать Ауэрбаха. Если память мне не изменяет, ты ведь училась в Оксфорде.
Милли досадливо поморщилась:
– Ты прекрасно знаешь, что я понятия не имею, как меня туда приняли.
– Все мы такие, – не очень вразумительно заметил Ричард. Голос его звучал глухо, потому что он поднес к губам большой пузатый бокал и с удовольствием вдыхал запах бренди.
– Милли вечно притворяетсятупицей, – неожиданно для себя брякнул Джек.
– В детстве она обожала танцевать, – сказала Марджори. – Часами плясала на лужайке. Кстати, Ричард, Тони мне тут долго толковал про крыжовник. Что-то насчет летней обрезки молодых побегов. Сейчас у нас ведь лето, правда? Джек, как себя чувствует твоя мать? Бедняжка. Ничего не видеть – вот ужас-то.
– Когда? – вдруг поинтересовался Ричард.
– Ничего, сносно, – ответил теще Джек.
– Олух царя небесного, вот ты кто.
– Про крыжовник я ничего не знаю, – признался Ричард, – а вот крыжовенное пюре со взбитыми сливками – вкуснота! Уж поверьте мне. Может, пусть он делает, что считает нужным?
– Этого никто не делает. – Марджори откинула голову на подушку и закрыла глаза. – Похоже, в наше время люди и слыхом не слыхали про мелкоцветы, вроде тиареллы сердцелистной, и я знаю почему. Потому что цветочки меленькие, в глаза не бросаются. А в моем детстве все по ним с ума сходили.
Последние аккорды замерли, наступила тишина. Джек убрал руки с клавиатуры.
– Слава тебе, Господи, – облегченно вздохнула Марджори, – я уж думала, конца этому не будет.
В лунном свете, лившемся сквозь полупрозрачные занавески, у лошади-качалки сверкал единственный уцелевший глаз. Джеку не спалось, его взбудоражило не тело Милли (она настолько устала за неделю, что не давала себя толком потрогать), а ее психическое состояние. Жену будто прорвало: она яростно и безостановочно хаяла родителей, понизив, правда, голос до шепота: дом устроен очень затейливо, в нем множество коридоров и тайных ходов, так что надеяться на полную уединенность не приходится. Они оба жуткие зануды и эгоисты, твердит Милли. Особенно мать. Никогда прежде она не отзывалась о родителях в подобных выражениях. Джеку стало страшно: эдак они могут порвать с ней навсегда. Такое уже случилось с ее младшим братом Бенедиктом, его имя в семье вообще не упоминают; последний раз Бенедикта видели более года назад где-то в Гоа; двумя годами раньше он упал в Сиднее с мотоцикла, с тех пор у него на лбу шишка.
Джеку нравится ездить в Уодхэмптон-Холл, здесь он черпает вдохновение и по-своему забавляется; у него тут есть свое место.Его удручает мысль, что поместье перейдет в руки Филипа Дюкрейна: он же ублюдок, типичный самонадеянный хлыщ из Сити, разъезжающий на полноприводном джипе размером со снегоочиститель; на Джека он смотрит, как на ошметок собачьего дерьма, замаравший его немыслимо дорогой ботинок. Филип уже не раз выражал желание сделать из Уодхэмптон-Холла доходное предприятие.Поговаривают, что особняк превратится в деловой конференц-центр, но отец Филипа только отмахивается, считая эти напасти плодом больного воображения дочери, страдающей паранойей. Ричард искренне восхищается сыном: после Эдмунда Дюкрейна (в тридцатых годах девятнадцатого века служившего министром в кабинете тори) Филип – первый из династии Дюкрейнов, кто реально зарабатывает себе на жизнь. Дочку папа, судя по всему, в расчет вообще не принимает.
