Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
Вечный вопрос: И что дальше?
Я двинулся в сторону церкви Св. Олава; кривая улица вильнула влево, и я увидел кованую раму с железными завитушками, а в ней вывеску: «Кафе Майолика». Снова налетел буйный осенний ветер, сдирая с деревьев листву – лето сдавалось на милость победившей осени. Последнее лето двадцатого века. Вообще последнее лето, если верить набожным оптимистам.
Почему я тут болтаюсь? Непонятно.
Потому что хочу увидеть ее еще раз, вот почему. Увидеть ее лицо; так бывает, когда хочешь убедиться в реальности какого-нибудь явления. Мне нужно сопоставить действительность с отпечатавшимся в мозгу образом, крайне нечетким, будто снятым с тройной экспозицией.
Я остановился в нескольких ярдах от двери. На терраске никого. В оконных стеклах под острым углом отражается улица. У меня задрожали ноги. Напротив кафе за брезентовым пологом включили мощный механизм; его пронзительный визг словно вобрал в себя весь практицизм мира. Внезапно визг смолк. Потом возобновился: бурав с воем вонзался в каменную кладку, или в бетон, или во что-то еще. Самое жуткое, если в металл – похоже на композиции Роджера Гроув-Кэри.
Я круто повернулся и направился в старый город.
У меня уже сложился обходной маршрут, нечто вроде звериной тропы. Ходил я либо по часовой стрелке, либо против нее. На полпути, у подножия крепости, открывается замечательный вид – панорама нижнего города, порт с огромными кораблями, Финский залив. Каждый вечер я с восторгом наблюдал, как северное солнце медленно, неспешно опускается в море, небо становится густого сине-зеленого цвета, а в заливе вспыхивают огоньки.
Север мне очень по душе, решил я.
Да, здесь я мог бы жить. На своем композиторском веку я уже много где побывал, но ездил обязательно с кем-то еще, и поездки эти всегда были связаны с выступлениями, с нервным напряжением, со своеобразным эксгибиционизмом. Я как бы занимал определенную позицию, но не в реальном пейзаже, а в панораме современной музыки. И где бы ни оказывался, всюду ощущал свою обособленность.
А здесь, из вечера в вечер, стоя за низкой крепостной стеной, где мое одиночество порой разделял случайный молчаливый прохожий или влюбленная парочка нарушала тишину нежным чмоканьем, я глядел вдаль под меркнущим светом дня и чувствовал себя совершенно свободным. Казалось, что все можно порвать на клочки и начать заново. Или что вся моя прошлая жизнь не моя вовсе, а чья-то еще, и ее можно выбросить, как ненужную книжку.
Одно обстоятельство мне очень помогло. Несколько дней назад, когда я махал вслед такси Олева, внезапно налетел шквал, хлынул ливень. Лавина воды пеленой окутала все вокруг, казалось, ветер не дает каплям долететь до земли; люди жались под маркизы над магазинными витринами. Но я продолжал путь. Лондон, духота в самолете, продымленный «мерседес» Олева – все этим ветром сдуло. Внезапно ливень прекратился, будто его выключили; мокрый булыжник отливал под солнцем металлическим блеском, в воздухе приятно пахло чем-то неуловимо знакомым, но я догадался чем, только когда дожидался в газетном киоске хозяина дома, где я решил снять квартиру.
Миндалем, вот чем пахло.
Я словно заново родился. Нутром чувствовал: все будет хорошо. И украшено миндалем.
Дом был заурядный – типичный старый советский зуб в изношенных челюстях улицы, которая, прочел я в интернете, находится «смехотворно близко от средневекового центра города». И правда: улица ведет прямо на Рекойя, главную историческую площадь Таллинна. На первом этаже дома, кроме газетного киоска, располагались также кафе и ювелирный магазин.
Я воображал, что ко мне спустится нахальный неокапиталист в щегольском прикиде, но хозяин квартиры смахивал на университетского профессора: в годах, лет под пятьдесят, одет в уютный шерстяной свитер и что-то невнятно бормочет себе под нос. «Койт», – представился он, но я не сумел повторить его имя: не дифтонг, а щелчок кнута. Койт рассмеялся, покачивая висевшей у него на пальце связкой ключей.
– Значит, хорошо проводишь время на Таллинн. Удачи. Если неприятность, набирай этот нумер.
На четвертый этаж вела мраморная, безупречно чистая лестница, а сама квартира – две спальни, все удобства – оказалась шикарно обставленной. Я, честно говоря, ожидал увидеть дешевую, вкривь да вкось прилаженную сантехнику, шаткие стулья, пошлые фотографии лупоглазых кошек. В квартире ощущался сыроватый запах свежей штукатурки, кое-где торчали провода, в кухонном шкафу рядом с пачкой сахара стоял пакет цементной смеси, но в остальном апартаменты хоть куда. Белые диваны «под кожу», золоченые набалдашники на спинках кроватей, затейливо изогнутые лампы дымчатого стекла и гигантских размеров телевизор «Сони» смотрелись здесь пришельцами из другой жизни, и это радовало. Правда, смеситель в душе держался на честном слове, но смесители везде такие.
Кто-то – уборщица или Койт – опрыскал комнаты освежителем воздуха с запахом лаванды, и после душа я распахнул окна с двойными стеклами. Вместе с холодным воздухом внутрь ринулся уличный шум: голоса, стук высоких каблуков, буханье контрабаса в ресторане напротив и, привычные источники раздражения и тревоги, внезапно проносящиеся мотоциклы с мерзким, как везде, ревом. Опершись на подоконник, я бесконечно долго наблюдал за уличным действом, напрочь забыв про Олева и пытаясь забыть Лондон: я здесь. Не там.
В ящике комода «под старину» лежит множество красных свечей, они катаются там, как цилиндры багажного конвейера в аэропорту, но ни спичек, ни зажигалок не видно; никакого «шлух», если это слово обозначает источник огня. Холодильник пуст, не считая одинокого яйца. Напротив массивного обеденного стола висит отлично выполненная литография – сумрачный, зловещий лес; на столе несколько стеклянных пепельниц, словно для какой-нибудь официальной конференции. И нескольких дней не прошло, а я уже чувствую себя здесь как дома.
Вот в этом и заключалась моя ошибка. Неужто понятие «дом» до того измельчало? Нет, наверно, все дело в моем одиночестве. Я был бы счастлив, если бы к прекрасной обстановке добавили за те же деньги пианино; впрочем, можно проверять свои замыслы на кабинетном рояле в магазине музыкальных инструментов. Его владелец с большой косматой, как у хиппи, бородой, говорит по-английски. Мне всегда было трудно водить пустопорожние разговоры с незнакомыми людьми, поэтому я почти ни с кем, кроме него, не общался.
Сразу по приезде я запасся бутылкой «Джеймисона» и перед ужином пропускал глоточек. Но сегодня вечером, в память об утраченном Толстом и, возможно, еще кое о чем, позволил себе более щедрую порцию виски. Сидя на белом диване, я смотрел новости на эстонском языке. Да что такое «майолика» в нынешнем мире? На экране люди ползали по огромным бетонным плитам, вытаскивая из-под развалин покрытые слоем пыли тела – то ли произошло землетрясение, то ли взрыв газа, то ли теракт, не ясно. И где, тоже не понятно.
Сплошное страдание, слой за слоем.
На следующей передаче про композиции из сухих цветов, а может, о том, как справляться с горем (я терялся в догадках, потому что время от времени на экране возникали черно-белые снимки бледных женщин), меня сморил сон.
Наутро я решил после завтрака выяснить, что такое «майолика»; зашел в ближнюю книжную лавку и, открыв словарь, прочел: итальянская художественная керамика, покрытая непрозрачной глазурью; слово происходит от названия острова Майорка. К цветам никакого отношения не имеет. А вот «Анны Карениной» на английском в магазине не нашлось, – только на французском, немецком, эстонском и, само собой, на русском. Милли как-то сказала, что по-французски роман еще лучше, чем в английском переводе (она хорошо владеет французским), но такое чтение потребовало бы от меня немало сил. Вместо Толстого я купил сравнительно свежую биографию Генделя и третьеразрядный детектив – очень подходящее занятие на сон грядущий.
В квартире есть телефон, но я не звонил домой, потому что мы с Милли уговорились: звонить только в крайнем случае. А я, честно говоря, был не прочь поболтать с ней.
Либо позвоню, либо пойду в кафе за книгой.
Либо – что-что сделаешь?..
Официантка, та самая, подала мне кофе латте. Секунды три-четыре мы смотрели друг на друга. Мне страшно не хотелось выглядеть круглым дураком перед самим собой, не говоря уж об окружающих, и лишь потому, что я за границей.
Я несколько раз набрал домашний номер – никто не ответил; очевидно, Милли ушла. Оставлять сообщение я не стал.
В таком случае, решил я, схожу в кафе за «Анной Карениной»; когда я выходил из квартиры, зазвякал телефон.
– Привет! Что стряслось? Это ведь ты звонил?
Обожаю ее, подумал я. Даже голос ее обожаю. Его сложную звуковую структуру – шелковистую и одновременно чуточку шершавую.
– Я, я. Ничего важного, Милл. Просто захотелось поговорить.
– Ты там не скучаешь, а?
– Работаю, и все.
– Судя по голосу, ты хандришь, – посмеиваясь, сказала она.
– Что? Хандрю?
– Вот именно.
– Ничуть не хандрю, Милл. Просто меня раздражает, что ты говоришь, будто я хандрю, когда я вовсе не хандрю.
– Кстати, у меня все в порядке. – Повисло молчание: я пытался сообразить, куда она клонит. – Спасибо, что осведомился обо мне.
– Да я просто не успел спросить! – я почти сорвался на крик. – А ты думаешь, зачем я тебе звонил?
– Затем, что тебе одиноко.
– Не очень. Вообще-то я ни с кем словом не перемолвился уже дней пять; или около того.
– Как тебе Эстония? Клево?
– Обалденно. Нет, в самом деле хорошо.
Я снова вздохнул и тут же понял, что вздох мой можно истолковать как признак разочарования.
– Не хотела говорить до твоего возвращение, но у меня месячные запаздывают уже на три дня.
– На три?! Вот это да! – воскликнул я с чуть преувеличенным изумлением.
– Ну, три дня это не Бог весть как долго, но ты же знаешь, я люблю точность.
– Словом, есть надежда.
– Постучи по дереву.
– Я уже, гм, стучу, но тихонечко, чтобы не прогневить богов.
– Как там телки, Джек?
– Кто?
– Брось. Чтовсе твердили перед твоим отъездом, помнишь? Эстонки – самые красивые девушки в Европе.
– Я этого что-то не заметил. Может, речь шла об украинках? Или о девицах с Балканского полуострова. Слушай, я поехал сюда, чтобы засесть за работу. Веду почти монашескую жизнь. Ввел в свое сочинение еще два сопрано, и главная тема теперь совсем не вытанцовывается. Я сейчас увлекся регулярным статическим строем и прочим музыкальным безумием.
– Джек, к чему эта абракадабра? Уши вянут. У тебя уникальная возможность, грех ее упускать.
– Ты имеешь в виду расслабон? Чего не будет, того не будет, – заверил я, скрывая досаду за добродушным смешком. – Все пройдет тихо-мирно, а если что – получишь полный отчет.
– Помнится, я это уже слыхала. Люблю, люблю. А сейчас надо бежать. У меня контракт с «Хилз», они меня оседлали, черт бы их побрал, и погоняют.
– Крепко целую.
– Я тоже.
Любое музыкальное произведение перекликается с другими, порой даже твоими собственными. Кое-что используется заново, цитируется впрямую, вымаливается, пассажи берут взаймы, а то и попросту крадут. Тем не менее каждое произведение оказывается глубоко авторским, изредка даже незабываемым. Я сидел нахохлившись за массивным столом и смотрел в пространство; в пальто было невыносимо жарко.
Стало быть, жена забеременела; наконец-то. Впрочем, утверждать пока рано, считаные дни прошли, но все же…
Я должен бы прийти в восторг от этой новости, в задуманном мною произведении она должна бы претвориться в оду к радости: соло гобоя с выдержанным ударением в подголоске.
Я встал и подошел к открытому окну; холодный воздух нес облегчение. За шесть лет брака мы с Милли физически и духовно лучше узнали друг друга, чем кто-либо еще, включая и наших родителей. Я не представлял себе жизнь без Милли. Без ее уверенности в себе, без ее поддержки и ослепительной улыбки, без ее пылкого стремления работать на благо мира. Вся семья Дюкрейнов стала неотъемлемой частью моей жизни, буквально вошла в мою плоть и кровь вместе с их невероятным богатством – огромным домом в Хэмпшире и гигантским запущенным парком, вернее, лесом, в котором легко затеряться. Границы колоссального поместья обозначены лишь узенькой извилистой дорожкой, по которой почти никто не ездит; разве что какого-нибудь шального подростка занесет туда нелегкая.
Так в чем же дело? Из-за чего сыр-бор?
Вчера я заметил ее возле Доминиканского монастыря, она шла впереди: джинсы в обтяжку, осиная талия, водопад темно-золотых волос. Тревога оказалась ложной. Я как бы мысленно присвистнул от восхищения, вот и все. Здесь таких десятки. И я с головой ушел в работу.
Я и раньше изучал партитуры Пярта, но воздерживался от прослушивания дисков с его музыкой: мне больше нравилось, как она звучит в моей голове.
Пярт православный. А во что верует Джек Миддлтон?
Сам не знаю, во что я верую.
Так, может, своей пьесой ты метафизически бросаешь вызов мастеру?
Пожалуй, что да. Безыскусность Пярта чрезвычайно изощрена. Очень хороши, на мой взгляд, фотографии композитора на конвертах с его дисками – я захватил их с собой. Особенно впечатляет его окладистая борода, прямо как у Толстого. Сразу чувствуешь, что перед тобой подлинный эстонец, вобравший в себя боль и страдания родины. Потому его музыка и далека от безмятежности.
Твоя же музыка обычно погружает слушателей в созерцательное блаженство, а потом вдруг взрывает его диссонансами, какофонией.
Верно; наподобие врывающегося в храм низкого сброда. Однажды во время интервью журналист задал Пярту вопрос, в ответ композитор выплеснул на голову любопытного стакан воды. Предупреждаю: снимать обручальное кольцо опасно. Вместе с кольцом можно и палец оторвать. В этом случае кольцо по-прежнему останется на вашем пальце. Мое – я имею в виду мое кольцо – слезло только после многократного намыливания, поливания водой и попыток сдернуть его силой. В конце концов, оно поддалось, оставив на пальце глубокую вмятину, словно по круглой деревяшке прошлись резцом.
Я аккуратно убрал кольцо в висевший на поясе кошелек. Наше с ним расставанье будет недолгим, заверил я себя.
Набычившись под встречным ветром, я шел по Ратушной площади, огибая сувенирные киоски и сторонясь бродящих между ними покупателей. Да ты спятил. Видно, совсем с катушек сорвался, – пробурчал я себе под нос.
Мы с Милли больше полутора лет пытались зачать ребенка. Теперь впору было славить Бога. Милли округлится, груди у нее нальются, она перестанет вечно куда-то спешить. А к концу срока будет ходить вразвалочку, как утка. После рождения ребенка я почувствую себя другим человеком и начну сочинять музыку, которую даже моя мать сможет слушать без зубовного скрежета. Наш высоченный дом в Ричмонде (слишком высокий, на мой вкус, но папаша Дюкрейн настоял на своем; если бы не самолеты, в доме царила бы идеальная тишина) придет в ужас от обилия пестрых пластмассовых игрушек, валяющихся на коврах и лестнице из настоящего красного дерева. Во всех комнатах будет нежно пахнуть детским лосьоном – как в больнице хлоркой. А еще – визг, вопли, необходимость отвлекаться от работы. На сей счет меня просветили сестра и друзья, которые раньше нас отправились в эту одиссею. Милли мечтает о шестерых. Тогда мы (по ее плану) переехали бы за город и с умилением смотрели, как наша шестерка, повизгивая, с упоением топочет ножками по шелковистой лужайке. Шесть неизбежных поводов отвлекаться от работы, причем каждый день.
– В Аксбридже [9]9
Аксбридж – большой, давно обжитой район на северо-западе Большого Лондона.
[Закрыть], вот где хорошо бы растить детей, – с невозмутимым видом поддразнил я жену. – И в центр ездить очень удобно.
Как-то после Нового года мы забежали в паб «Плуг и лошади» и за кружкой пива стали обсуждать наше будущее. Тогда наша бездетность нас еще не сильно тревожила.
– Ты шутишь? – с неподдельным ужасом отозвалась Милли.
– А что? Я бы охотно поместил их в ту среду, в которой рос сам, – совершенно серьезно продолжал я. – Едва ли там что-то изменилось. Для детворы – самое оно.
– Ты же сызмала знал тот район. И всей душой его ненавидел.
– Взять хотя бы дальний пригород Аксбриджа. Там селились те, кто побогаче. И насмехались над жителями Хейса. А вот в Хейс я не вернулся бы ни за что. Там работает завод, производящий растворимый «Нескафе», и городишко насквозь провонял этой дрянью.
– Что ты несешь!? Жуть берет. Аксбридж – это полный отстой. И Хейс отстой. Сам мне говорил. Помню, мы с тобой только познакомились, и ты сказал, что ты родом из Хейса; я спросила, где это, а ты ответил: это опухоль в жопе у Аксбриджа.
– Шоссе А 4020. Я просто выпендривался.
– Черт возьми, Джек, это на тебя не похоже.
Уязвленный, я молча отхлебнул пива; она тем временем забавлялась новой игрушкой – мобильным телефоном. Звонила – и, конечно, опять по работе. Позже я спросил Милли, доводилось ли ей бывать в Аксбридже.
– Нет, но…
Я презрительно усмехнулся и кивнул.
– Ой, да всякий знает… – она раздраженно затрясла головой; лицо ее искривилось.
– Фу!.. Аксбридж! – снова поддразнил я ее. – Гадкая, противная дыра!
– Заткнись.
– Папуля, ты бы только видел!.. Они даже лошадей не держат!
– Теперь, может, и держат. И уж наверняка обзавелись этими жуткими полноприводными тачками. А еще там, небось, полным-полно прытких девиц, всех их зовут исключительно Амандами, и все как одна мечтают стать звездами.
– Вздернем их повыше, братья, – речитативом проговорил я, вскинув сжатый кулак.
На самом деле я сильно разозлился. Точно так же меня разобрало, когда на сольном концерте Арво Пярта Говард Давенпорт, альтист и мой лучший друг, наклонился ко мне и заметил: «Какая-то мистическая жвачка, верно, дружище?»
И вообще, зачем пять гобоев и три сопрано? Почему не обойтись одним гобоем, одним сопрано, тарелками и большим барабаном? И крошечным колокольчиком. Предельно просто. Чисто, ничего лишнего – как промытая балтийскими волнами и выброшенная на отмель деревяшка. Долгие, ничем не заполняемые паузы. Встретим новое тысячелетие в тишине.
Я медленно приближался к кафе; шагал по булыжникам с некоторой опаской, будто уже настала зима, и камни обледенели.
Задержки дыхания.
Знаки препинания тишины.
В центре зала три невероятно смешливые девочки лет пятнадцати-шестнадцати пили за столиком пепси и с увлечением осваивали возможности мобильного телефона. Даже здесь то же самое…
Я притворил за собой дверь, она негромко скрипнула, и девчонки подняли головы. Надеюсь, не решат, что я отстой, мелькнула мысль. Невысокий, коренастый (но ничуть не растолстевший, ничуть), с лохматой гривой все еще черных волос, одетый в бобриковое пальто, я – либо полный отстой, либо клевый. Девицы глянули друг на друга и снова прыснули со смеху. Делая вид, что ничего не замечаю, я окинул глазами зал и незаметно пригладил волосы. Порой они меня подводят. Одна прядь то и дело падает на лоб, приходится отбрасывать ее назад. «Челка Гитлера», дразнили меня одноклассники. Этого я никогда никому не спускал.
Ее нигде не видно. Все равно сердце у меня бешено забилось. Бритоголовый бармен протирает стаканы. Поймав мой взгляд, чуть заметно улыбнулся – как принято у степенных эстонцев, если они вообще решаются на улыбку.
– Гм, привет. Три дня назад я оставил тут книгу, не видели? «Анна Каренина» Толстого. Забыл. Книгу забыл, понимаете?
– Да-а. О’кей. Жди.
Видно, книжки здесь забывают частенько. Дело обычное.
В кафе сидят и другие посетители: пожилая пара в одинаковых оранжевых теплых куртках вдумчиво изучает туристскую карту, будто они пришли сюда пешком из Озерного края [10]10
Озерный край – национальный заповедник Англии, славится своей красотой.
[Закрыть]; мужчина в просторном, как у Сартра, плаще читает «Монд»; унылая женщина с крашеными рыжими волосами, под глазами тяжелые, как у пьяницы, мешки. Музыку еще не включили. Бармен ушел на кухню, но слышно, как он разговаривает с девушкой, только голос у девушки другой. Я напустил на себя непринужденный, расслабленный вид и сразу почувствовал, что расслабилось у меня почти все, кроме губ – с такими губами в самый раз играть на трубе, здорово получилось бы.
На стене за стойкой висит написанное по-английски предупреждение об угрозе «Проблемы 2000» [11]11
«Проблема 2000» – опасения, что с наступлением 2000 года по техническим причинам произойдет всемирный компьютерный сбой; эти опасения не оправдались.
[Закрыть]. Мысль о том, чтонас ждет через неполные три месяца, пугает меня. А девчонкам-хохотушкам, скорее всего, не больше тринадцати. Очевидно, она бросила работу в кафе. И навсегда растворилась в огромном шумном мире. То ли кто-то из веселой троицы что-то сказал, то ли мобильник выкинул штуку – девчонки вдруг покатились со смеху. Но смеются они явно не надо мной. Я облокотился на стойку и постарался принять вид зрелого, невозмутимого мужчины. В будущем – когда мне стукнет, скажем, сорок шесть – я наконец всерьез почувствую себя зрелым человеком; рано или поздно это непременно произойдет. Облачусь в длинное темное пальто и стану похож на директора оперы.
Появился бармен, с ним девушка, но не та; даже не взглянув на меня, они принялись шарить за стойкой. Потом девушка покачала головой и скорчила гримаску. Подбородок и нос у нее острые, темные волосы на макушке выкрашены в ярко-зеленый цвет – так на мостовой помечают место, куда вонзится пневматический бур.
– Извини, – сказал бармен. – Книги нет.
– Не беспокойтесь. Я сам виноват. Спасибо, что вошли в мое положение.
– Пардон?
– О’кей, все в порядке, – я успокаивающе замахал руками. – Кофе, однако, я бы выпил.
– Вам кофе?
– С молоком, пожалуйста.
– О-кей. Садись, если хочешь.
Я остался у стойки. Эта позиция казалась мне более выгодной. Дыхание почти наладилось. Претенциозный интерьер меня уже не раздражал. Лет десять назад классное кафе в Таллинне было большой редкостью: кругом было полным-полно русских, все вокруг, в том числе и мозги, казалось серо-бурым. Раз нет уродства, то нет и красоты; без тональности не бывает и диссонанса.
Возможно, у нее выходной. Не зайти ли завтра? Или спросить про нее у бармена. Набраться храбрости и спросить напрямик, без экивоков. Может быть, книгу нашла и убрала куда-нибудь другая официантка? Знаете, светленькая такая, с рыжеватыми волосами? Она сегодня выходная, да? – мысленно репетировал я свои расспросы. И точно знал, что зальюсь краской от кончика носа до самых ушей. А юные хиппачки будут на меня таращиться во все глаза, как голодные кошки.
Очень вероятно, что Милли, наконец, забеременела. Моя жена! Супружница моя! Из древнего нормандского рода Дюкрейнов. Женщина, которой я клялся быть верным, пока смерть не разлучит нас. Не то чтобы я жаждал,чтобы нас венчали в церкви, тем более священник с тремя небритыми подбородками.
– Все о’кей? – встревоженно спросил бармен.
– Да, все отлично. Спасибо.
– Знаешь, жалием про книга.
– Ничего, не важно. Сегодня вы, значит, работаете только вдвоем. Не все официанты вышли, да?
– Что?
Тут я припомнил, что и тогда работали всего двое.
– Ничего, все отлично. Спасибо.
– О’кей. Музыка любишь?
– Я тишину люблю. Когда совсем тихо.
Девчонки снова дружно прыснули – будто я нажал на взрыватель. Бармен тем временем запустил музыку, на сей раз не ту, легкую, негромкую, а диско 80-х в стиле «хаус», даже еще более минималистскую. Я стараюсь быть в курсе новинок электронной музыки, и эта композиция была мне определенно знакома – контрабас и барабан сплетаются, обвивая друг друга, плюс леденяще медленное, с повторами, музыкальное развитие, от которого впадаешь в транс.
– Такой любишь?
– Да, я ее знаю. Погодите, сейчас вспомню. Это берлинская группа с французским названием.
Бармен был изрядно удивлен:
– Ну! Верно. «Isolée». Это новый. Классный, да?
И он немножко подергался под музыку.
– Отлично. Просто замечательно. Великолепно. А вам нравится французская группа с шотландским певцом и жутким названием? Вот, вспомнил, они называются «Телепопмьюзик».
Облокотившись на оцинкованный прилавок стойки, бармен сосредоточенно нахмурился:
– Не «Сен-Жермен»?
– Нет, не «Сен-Жермен». «Телепопмьюзик». Точно, проверьте сами.
Зазвонил телефон; плечом прижав трубку к уху и продолжая протирать стаканы, бармен залопотал по-эстонски.
Классный парень, подумал я. Да и я не сплоховал.
Кто-то – возможно, художник по интерьерам – нацарапал на стене: Qui êtes vous? Personne. Moi non plus [12]12
Ты кто? Никто. И я тоже (франц.).
[Закрыть].Возможно, это цитата из стихотворения – одного из тех поэтов, чьи имена выгравированы на спинках стульев. А что, если мне сняться во французском фильме? – мелькнула шальная мысль. Сыграть типичного завсегдатая баров в какой-нибудь напряженной, мрачноватой французской картине, где ничего особенного не происходит, но все замешено на остром желании. Поначалу я собирался каждый вечер, отужинав в ресторане, ходить по таллиннским клубам, но на деле только бродил по городу до полного изнеможения. Не так-то просто отправиться в одиночку даже в клуб, если только ты не вознамерился кого-нибудь там снять.Однажды я все же заглянул в клуб: кругом все белым-бело, как в операционной, повсюду необъятные белые кожаные диваны и – ни души, только в самой середине зала двое чернокожих парней потягивали коктейли цвета разбавленной крови. После Англии очень непривычно бродить вечером в пятницу по городу, не опасаясь, что тебя изобьют до полусмерти.
Бармен положил передо мной два бумажных пакетика с сахаром:
– Я забывай это. Пардон. Ты нельзя на мне положить.
– Что-что?
– Нельзя на мне положить, —настойчиво втолковывал он, полагая, видимо, что я плохо владею английским.
Я закивал, словно ко мне только-только вернулся слух.
– На кого вообще можно положиться? Благодарю.
На самом деле, я уже допил кофе. От музыки «Isolée» голова моя пухла. Слова и стоны были сгруппированы по две доли; такой ритм звучал очень сексуально. Наверно, по задумке авторов слушать это полагается под кайфом.
– Всё хороший, – заметил бармен. – Сахар плохой.
– Да, пожалуй. Нет, да, нехороший, —с иронией добавил я. – Как выражаются у вас в Европе. Добро пожаловать в Европу.
– А?
– Приятно видеть, что ваша страна стала частью свободной Европы. В один прекрасный день войдете и в Европейский союз.
– Мы ждем видеть, – отозвался бармен, вытирая оцинкованный прилавок.
Ему было лет двадцать шесть – а подумать, так все семьсот. Мудрец, каких мало, ведь за ним – вся эстонская история. Его собственные детство и отрочество пришлись на мрачную эпоху.
– Яговорю это тебе, – вдруг заявил бармен, тыча в меня пальцем. – Добро пожаловать в свободный Европа! Понимал?
– Я только рад, – пристыженно усмехнулся я. – Да-да. Правда.
Обычно я замечаю афиши на следующийдень после спектакля или концерта. Целую неделю я равнодушно ходил мимо газетного киоска, но эту все-таки углядел вовремя: вечером дают оперу Генделя «Акид и Галатея» в концертном исполнении. Ставят эту оперу редко, хотя во времена Генделя она была первостатейным хитом. Ансамбль любительский, догадался я; но иногда они бывают даже лучше профессионалов.
Оперу давали в большом белом храме, от моего дома до него рукой подать. В войну этот район разбомбило в пыль; потом груды щебня и фундаменты домов лишь обнесли шатким забором. Теперь же на этом месте красуется образчик советской безнравственности: видневшиеся прежде в земле контуры стоявших там некогда зданий теперь скрыты под густыми зарослями сорняков. В отреставрированной церкви Св. Николая устраиваются выставки и концерты; трудно сказать, была ли она официально экспроприирована государством.
Я рассчитывал прийти на концерт заранее, но немного припоздал; пришлось сесть в первом ряду, только там еще оставались свободные места. Некоторые исполнители бродили по залу и болтали, другие настраивали инструменты. Кроме флейт, всё – современного производства. В глубине, за ширмой, распевалась на высоких нотах сопрано. Вне сомнения, любительница, хотя голос уже поставлен, не режет варварски слух.
Появился запыхавшийся мужчина с хвостиком седых волос на затылке, поразительно похожий на того посетителя, что сидел на терраске кафе. Лицо его раскраснелось от бега. В руках он держал футляр, судя по форме, – с теорбой [13]13
Теорба – разновидность лютни XVII в.
[Закрыть]. До начала оставалось пять минут, а на настройку теорбы уходит минут десять, не меньше. Усевшись точно напротив меня, оркестрант поставил между ног свой объемистый инструмент с нелепо длинным грифом и стал подтягивать струны. Это и впрямь оказался тот самый посетитель,с терраски «Майолики». Вот уж кого я никак не ожидал здесь увидеть. В памяти живо всплыло мое посещение кафе, я смутился. В «Майолике» я вел себя, как недоросль. Даже молокосос. Но после неудачной попытки найти забытую книгу (и еще раз увидеть тудевушку) я повзрослел. И твердо решил впредь держать себя в руках.
Можно было подумать, что «Акида и Галатею» исполняли специально ради меня: опера целиком посвящена безнадежной любви. В отпечатанную на ксероксе программку было вложено либретто на английском и даже краткое изложение эстонского вступления:
В нимфу Галатею, дочь нереиды, влюблен Полифем – гигант Циклоп с безобразным телом. Но Галатея любит юного пастуха Акида, сына бога Пана. Однажды, когда Галатея отдыхала на морском берегу, положив голову на грудь Акида, Полифем неожиданно напал на этих и в доступе ярости убил Акида, раздавив его под огромной скалой. Галатея, прибегнув к волшебным чарам, увековечила свой усопший любовник в фонтанном потоке некончающемся.
Наконец, исполнители удалились, и наступила долгожданная тишина.
Из-за ширм вышел мужчина в синем костюме с шелковым шарфом на шее и вздыбленными, как у Бетховена, волосами. В его речи я разобрал только имена: Гендель, Акид, Полифем, Галатея, Овидий и арахис масло; впрочем, последнее было, скорее всего, лишь случайным созвучием слов. Раздались сдержанные аплодисменты, мужчина поклонился; публика хлопала дольше, чем принято в Англии, но меньше, чем в Германии. Как только появились исполнители, аплодисменты, почти затихшие, вспыхнули с новой силой; судя по мощному крещендо, в зале сидели друзья и родные артистов.
Я, однако, не хлопал. Мои ладони застыли в воздухе, я замер с невидимым мячом в руках и разинутым от удивления ртом, на верхней губе выступили капли пота. Рядом с теорбистом, прямо передо мной – наши колени разделяло футов шесть, не более, – усаживалась со скрипкой в руках официантка из кафе «Майолика».
В итоге все произошло по вине музыканта, игравшего на теорбе. До определенного момента наши с ней глаза ни разу не встретились. Я упорно разглядывал других музыкантов и стоявших сзади певцов – и тех и других было по доброй дюжине. Когда же мой взгляд случайно падал на нее, она сосредоточенно смотрела в стоявшие на пюпитре ноты. Партия у нее и так несложная, но ее, вероятно, еще упростили – на мой взгляд, официантка играла примерно на уровне хорошей ученицы шестого класса музыкальной школы. В программке я нашел имена скрипачек: Каджа и Риина. Стало быть, одна из двух. Почему-то имя Риина ей подходило больше. Имя Каджа вызывало у меня ассоциации со словом «кадка». Одета она была в черное платье с мягкими, свободно болтающимися манжетами, которое напоминало, к сожалению, одеяние ведьм.
