Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
В смятении Джек замер, его словно пригвоздило к травяному склону.
– Вечно оглядываешься через плечо, вместо того чтобы заглянуть в собственную душу, сердце, или как там это теперь называется.
– Ты про меня?
– На сей раз – да.
Джеку хотелось завопить так, чтобы головы всех собравшихся на прелестных зеленых кенвудских лужайках, чуточку отдающих собачьими какашками, повернулись к ним. Но он сдержался.
– Слушай, – сказал он Говарду, – знаешь, что предлагают на сайте Кенвуда? Если покупаешь у них билеты на концерты, то за небольшую доплату можно заказать ужин человек на тридцать и даже больше в сказочном палаццо позади нас, где – я почти цитирую – имеется коллекция живописи общей стоимостью в двести шестьдесят миллионов фунтов.О полотнах, о художниках – ни единого слова; какая разница – кто автор, Рембрандт, Гейнсборо, Стаббс [112]112
Джордж Стаббс (1724–1806) – английский художник, прославился изображением лошадей.
[Закрыть]или тот француз, что писал соблазнительных красоток…
– Буше.
– Или Буше. Нет, только стоимость. Чтобы до клиентов сразу дошло что к чему. Иного они, дескать, не поймут. Это одна крайность. Я тяготею к противоположной. Во всяком случае, стараюсь тяготеть. Так что, пожалуйста, Говард, не обзывай меня торгашом.
– Но ведь ты, Джек, – малый богатенький. Тебя не волнует, расходятся твои диски или нет. И тебе незачем гоняться за приглашениями участвовать в концертах…
– Даже если бы я не былбогат, я не стал бы об этом думать. Нельзя путать продажи дисков с качествоммузыки. А то не заметишь, как превратишься в дерьмо.
– Патогенная палочка капитализма, – подняв палец, важно произнес Говард. – Мы все ею заражены. Даже ты. Я считаю, Джек, ты делаешь свое дело очень пристойно, – сочувственным тоном добавил он. – А «Хорошо в рекламном мире» – блестящее произведение, и «Почему мы одинаковые?» тоже.
– Ага, одно сочинил в тысяча девятьсот девяносто втором году, а другое в двухтысячном. Замечательно!
– «Хорошо в рекламном мире» – это классика. После нее можно всю оставшуюся жизнь на диване лежать и брюхо чесать.
– Пьеска-то всего на одиннадцать минут звучания, – заметил Джек.
– Большинство композиторов пожертвовали бы левым ухом ради того, чтобы написать пьесу, которую объявят классикой. Пусть даже двухминутную.
Джека вдруг охватило полное безразличие. Плевать ему на Кайю, Яана, на музыку и на конец света. До чего славно валяться на лужайке, тут так тепло… Кемарь себе хоть сто лет. А Говард просто говно собачье. Можно сказать ему прямо в лицо, что он, Джек, думает про его игру. Да, альт у него звучит изумительно, божественно, но – не хватает глубины.
– Джек, я видел на днях, как ты прятался за деревом.
– Что-что?
– На Болтон-гарденз, когда Кайя К. от меня уходила. Прямо как развратный старикашка. Потом дал деру с моего концерта. А стоит мне упомянуть ее имя, уши у тебя вспыхивают лампионами.
Джек с усилием поднялся и отряхнул брюки. Он всегда наотрез отказывался носить шорты, и ноги у него взмокли от пота.
– Это запутанная история.
Джек двинулся прочь. Говард резво вскочил с земли. Он три раза в неделю плавает в бассейне и ходит в зал заниматься тяжелой атлетикой. Джек упустил это из виду. Забежав вперед, Говард повернулся к приятелю и раскинул руки.
Народ вокруг уставился на них, думая, что актеры-любители разыгрывают забавную сценку.
– Пошел к черту! – бросил Джек, уклоняясь от объятий.
– Сказать тебе, Джек, как она меня отыскала?
– На концерт, небось, пришла.
Они спускались по склону к мостику над ручьем, рядом с которым дышала зловонной сыростью неглубокая, вечно заросшая крапивой пещера. Ноги Джека жили своей отдельной жизнью, хотя исправно, шаг за шагом тащили на себе тело.
– Верно, – подтвердил Говард, – приходила, в прошлом году. В зале «Флориан Румз» играли в основном Гайдна. Но она отыскала меня еще до концерта. Как умудрилась – уму непостижимо.
– Может, просто любит Гайдна.
– Просто знала обо мне заранее. По твоему диску. «Почему мы одинаковые?» Во второй вариации, если помнишь, я чертовски лихо сыграл.
– И что она тебе поведала?
– Всего лишь попросила меня подписать диск. О тебе в тот раз и словом не обмолвилась. Я еще подивился необычно тонкому музыкальному вкусу девушки. Так ей и сказал.
– Спасибо, Говард.
– Но до уроков дело дошло не сразу. Она проявила редкую настойчивость.
– По-твоему, она стала возить сына к тебе на уроки, чтобы выйти на меня?
– Именно.
– Больно уж дальний прицел, Говард. Она же могла связаться со мной напрямую. Если ей приспичило не мытьем так катаньем выжать из меня денег, могла бы мне позвонить.
Говард с улыбкой смотрел на приятеля. Вот Джек и попался в ловушку – если, конечно, это и в самом деле ловушка.
– Она тебе, очевидно, уже звонила.
Щеки у Джека густо побагровели. Он отвернулся. Говард наигранно закашлялся.
– Что же все-таки произошло в Эстонии, Джек?
– А?
– Давай, выкладывай.
Джек пренебрежительно фыркнул:
– Познакомился с ней в Таллинне, в кафе. Потом увидел ее на любительском концерте. Назвался твоим именем и дал ей твой номер телефона. Мы оба слегка увлеклись друг другом.
– Ах, увлеклись? Яан у нее от тебя?
– Гм, возможно.
– Ай-яй-яй, как говорил Винни-Пух. Если я не ошибаюсь.
Джек опустил глаза к ручью. Они стояли в зловонной впадине возле мостика. Вокруг над зарослями крапивы вились мухи, а в ручье было больше черной грязи, чем воды. К мостику подошла группа корпулентных американцев. Некоторые, особенно тучные и бесформенные, ковыляли в шортах. Говарду и Джеку пришлось прижаться к перилам, чтобы пропустить весело гомонящих толстяков – вот оно, ходячее воплощение кошмара, который ждет все поголовье homo sapiens.
– Чисто пингвины, – довольно громко обронил Говард. – Хотя в воде пингвины несказанно грациозны.
– Ладно, брось, Говард. Может, вернемся ко мне и перекусим? В холодильнике есть отличный стилтон, экологически чистый сельдерей, еще кое-что. И мое чистосердечное признание на десерт.
– Ням-ням, – причмокнул Говард.
Друзья уселись в зимнем саду, распахнув стеклянные двери.
– А они, небось, едят рыбу фугу, – жуя сельдерей, задумчиво проронил Говард.
– Кто «они»?
– Квартет. Они же сейчас в Нагасаки. Если фугу приготовить неправильно, она смертельно ядовита. Ребята решат, что подхватили какую-то заразу, но тут у всех вдруг начнет жечь во рту, и они дружно умрут, в живых останусь один я. Журналисты бросятся ко мне за интервью, меня будут показывать по телевизору. Все рассчитано.
Во рту от виноградного сока остается сладкий, чуть терпкий привкус, но к стилтону он не подходит. Рассказать Говарду про волшебную эстонскую интерлюдию невозможно. Слишком уж они – Говард и Эстония – несовместимы. За столом наступило напряженное молчание, время от времени прерываемое хрустом сельдерея; канавки стеблей были заполнены творожной пастой.
– Я жду, – произнес Говард. – Будем надеяться, Милли не установила здесь прослушку.
– Сейчас внизу Марита.
– Я что-то не заметил, чтобы она отличалась тонким слухом. Вопрос первый: тебя с родителями знакомили?
– Что?
– Ты же, очевидно, ее обрюхатил.
– До чего же ты груб, Говард.
– Это обычный прием следователей, – небрежно бросил Говард, почесывая аккуратную бородку, в которой уже пробивалась седина.
– Только я не…
– Ты просто не.
– Да. Я не.
Они смотрели друг на друга. В зубах у Говарда застряла зеленая жилка сельдерея. Подняв от напряжения рыжеватые брови, он пытался вытащить ее языком. Отталкивающее зрелище.
– Из тебя, поганец, вышел бы превосходный священник, – сказал Джек.
– Спасибо. В тринадцать лет я об этом подумывал. А потом у меня стал ломаться голос. Ладно, теперь – для настройки – повторяй за мной: я помню. Ну же. Я помню…
– Я… помню… Кафе, – не веря собственным ушам, произнес Джек. – Кафе «Майолика». В Таллинне. Тогда, в девяносто девятом году, вовсе не британцы, а финны бухали там по-черному.
– Да мы же просто развлекаемся, мистер, – Говард широко, по-итальянски развел руками. – Продолжай. Все путем. Я… помню.
– Я… помню… кафе. Там я ее и увидел. В оконном стекле. Ее отражение. Она официантка.
– Ох, Джек!
Говард его жалеет. Он вызывает жалость…
– Уж извини великодушно, – от смущения Джек замахал руками, будто дирижировал невидимым оркестром.
– Итак ты, стало быть, втрескался по уши.
– Возможно. Возможно, и нет.
– Скотина.
Из колонок несся лебединый глас кларнета: «Севильский цирюльник». Иногда Говард доводит Джека до белого каления. Тут снова взвыла соседская косилка. Джек встал и затворил стеклянные двери, мерзкий вой стал заметно тише.
– Понять не могу, что там еще подстригать, – проронил Джек.
– И?..
Джек в общих чертах изложил свое эстонское приключение; оно напоминало конспективный перевод на другой язык какого-то сумасбродного, сложного события, глубоко взволновавшего участников. Расхаживая по зимнему саду, Джек дошел примерно до третьего дня своего пребывания на Хааремаа. И вдруг застыл. Видно, батарейки сели. С тем же успехом можно рассуждать о Малере с помощью эсэмэсок.
– Ладно, допустим, я подонок. Но она-то, несомненно, приехала для того, чтобы меня шантажировать. Как известно, это – популярный промысел среди девиц из стран бывшего коммунистического лагеря, Таиланда и других: сначала эти барышни раскидывают сети, спят с кем попало, а когда какой-нибудь бедолага попадается на крючок, вываживают его, точно рыбу, и, наконец, выдергивают из воды – несчастный только беспомощно разевает рот. А потом ему приходится либо жениться, и тогда начинается катавасия с паспортом, либо откупаться. Классическая схема. Ежу ясно, что ребенок не мой.
– Гадкий мальчик, опять газет начитался.
– Мне все это обрыдло. Обрыдло до смерти.
Джека затрясло. Он стоял у закрытой стеклянной двери и дрожал всем телом.
– Блин, достали они меня, – буркнул он, утирая лицо.
Распахнув стеклянные створки, он размашистым шагом пересек сад, до его задней границы. За высокими буйными кустами не видно соседних участков. На неровной лужайке нет игрушек, потому что в этом доме нет детей. Тщательно спланированное зрелище первозданных кущ сейчас не умиротворяет душу. Разросшиеся за лето цветы на клумбах тоже не радуют глаз: они устало клонятся к земле, сторонний человек принял бы их за сорняки. В эту минуту Джеку милее был бы унылый, перекормленный химикатами родительский садик в Хейсе, где всегда торчат к небу ножки перевернутых – на случай дождя – пластмассовых стульев.
Далеко позади в дверях зимнего сада возник Говард; поджав губы и скрестив на груди руки, он смотрел туда, куда ушел Джек. По этой лужайке бегал бы с мячом Макс, ему было бы столько же лет, сколько Яану, так что Джек легко представил себе сынишку. Волосы у Макса были белокурые, очень светлые и тонкие. Потом, правда, могли потемнеть. Глаз сына Джек так и не видел; скорее всего, как у большинства новорожденных, голубые. Но Макс не был новорожденным, он был новоумершим. Возможно, не успел даже обрести духа, или души… Черт бы побрал тот джип. Это несправедливо, нечестно. В соседнем саду снова взвыла косилка, но вдруг зачихала – видно, наткнулась на что-то пожестче травы.
Джек завопил. Карикатурно поднявшись на цыпочки, он орал с такой силой, что заболело горло:
– Ничего, валяй себе дальше, наплюй на меня! А я пойду и опять приму валиум, твою мать!
Косилка затихла.
– Что вы говорите? – послышался из-за забора красивый глубокий тенор. Оказывается, это вовсе не миниатюрный албанец, а сам итальянский миллионер, собственной персоной.
– Житья нет от шума! – крикнул Джек, старательно артикулируя слова, чтобы иностранец понял. – Простите, но нельзя же до такой степени не считаться с другими людьми. Я, представьте, композитор! – добавил он таким тоном, будто его занятие само по себе комично.
Джек прекрасно знал, как выглядит миллионер-итальянец: невысокий широкоплечий, внушающий страх мужчина лет под пятьдесят, в непременных темных очках. Сосед приезжает в Англию только в июле, всего на две недели. Всякий раз, когда он садится в свой красный «порше» или вылезает из него, по улице плывет запах дорогого одеколона. Джек еще ни разу с ним не разговаривал.
Говарда и след простыл. Тишина мертвая. Невозможно вообразить, чтобы Харрисон Бёртуистл [113]113
Сэр Харрисон Пол Бёртуистл (р. 1934) – английский композитор.
[Закрыть]отколол такой же номер.
– Вы… кто?
– Композитор. Сочиняю музыку. Современную.
Джеку казалось, что голос его разносится по Хэмпстеду, и вся округа навострила уши.
– Современную музыку? Рок? Поп? Хип-хоп?
В голосе слышалась чуть насмешливая улыбка. И превосходство.
– Нет, конечно, – громко произнес Джек; ему очень хотелось поскорее прекратить эту сцену. Он подошел ближе, но нестриженые кусты образовали непроходимые дебри шириной самое меньшее в пять футов. – Современную, – повторил он и уточнил: – Современную, но, гм, в классическом стиле.
– А мне нравится Рики Мартин! – долетело с другой стороны соседского сада. Это крикнул маляр-обойщик, не расстающийся со своим дребезжащим транзистором.
– Отлично! – гаркнул Джек. – А мне – нет!
Маляр-обойщик рассмеялся:
– Кто бы сомневался! Ты, приятель, знать не знаешь, чего себя лишаешь!
По ту сторону пограничных зарослей застрочил по-итальянски, как из пулемета, тенор – то ли миллионер просто разговаривал, то ли отчитывал девушку, – может быть, дочку или любовницу. Или экономку. Или даже жену. Оба были явно раздражены. Джек направился назад к дому.
– А как тебе «Крим» [114]114
«Крим» – британская рок-группа, существовавшая в 1966–1968 гг.
[Закрыть]? – крикнул маляр-обойщик.
Только Джек открыл рот, чтобы ответить, как механическая косилка завыла снова – чистая бормашина для великанов-людоедов.
– Ты кое-какие секреты выдал, но половину прикарманил, – заявил Говард.
Он включил в большой гостиной телевизор и смотрел по спортивному каналу крикет: прямой репортаж из Коломбо, команда Шри-Ланки против команды Бангладеш. Нахал Говард, хозяйничает тут, как хочет.
Джек извинился за свое поведение, Говард лишь помахал ладошкой, будто разгоняя неприятный запах, и сообщил:
– У Самаравиры девяносто девять. Площадка для него маловата.
Джек примостился на диванном валике. Раз идет репортаж с крикетного матча, у него нет никакого желания продолжать рассказ. На фоне крикета все остальное кажется не стоящим выеденного яйца – много шума из ничего. И зачем только он изливал Говарду душу? Помимо облегчения возникло чувство утраты. Он поделился сокровищем, которое бережно хранил шесть лет. И теперь оно уже не кажется столь драгоценным.
– Если хочешь знать, когда я увидел у тебя мальчишку, никаких отцовских чувств к нему я не испытал. Ноль. Славный малыш, только и всего. В другом же случае меня бы к нему потянуло инстинктивно, правда?
– Понятия не имею. У меня никогда не было детей.
– Мне кажется, я почувствовал бы что-то, – проговорил Джек; на экране Машуд пропустил подачу Самаравиры, Джек поморщился. Говард откинулся на спинку дивана. – Да, точно почувствовал бы.
Говард ощупывал свой сломанный палец: от волнения Джек шлепнулся прямо на него.
– Самое забавное, что малыш правда похож на тебя. Вплоть до густой челки à la Гитлер. Ух! Вот так удар!
Столбики крикетной калитки взлетели в воздух.
– Все, привет, капитан. Итак, последние кадры твоего «истерна»: как именно ты смылся? Через таллиннский аэропорт? На винтовом самолете? Папочка видит тебя сверху, малыш, – так что ли?
– Ты что, крикет не смотришь?
– Я, Джек, все успеваю. Это называется многозадачный режим, слыхал? У меня времени осталось полчаса. А потом прямиком домой, у нас с Яаном урок. Быстро выкладывай авторизованную версию в карманном варианте.
– Не переработанную и не исправленную?
– Ни в коем случае, – пробурчал Говард, торжествующе вздымая кулаки: Самаравира очередным ударом заработал сразу четыре очка.
Мы сидели на задней терраске дачи, смотрели на огород, на засохший малинник и по-осеннему золотые тополя у изгороди, за которой начинается лес. По клетке бесшумной тенью сновал лис. Мне очень хотелось его выпустить. Идя мимо за дровами, я не обращал внимания на его бешеное зырканье, даже не пытался с ним заговорить. И когда искал яйца в курятнике недалеко от его клетки, я точно знал, что он не спускает с меня глаз – ощущение не из приятных. Его враждебность сильнее разъедала мне душу, чем вонь из клетки – мое обоняние. Кайя и Микель кормили его объедками. Он никогда не набрасывался на еду сразу, изображал равнодушие, но спустя какое-то время, решив, что никто на него не смотрит, жадно пожирал все.
Мне надо было вернуться в Таллинн и позвонить Милли. Она, наверно, звонила мне на квартиру. На время отъезда следовало оставить ей номер для связи. А вдруг с ней что-нибудь случилось? Глядя вглубь тянувшегося за дачей сада, я сказал:
– Через два дня мне придется уехать в Англию. Помнишь, я тебе говорил.
Мы вместе поедем в Таллинн на автобусе. Послезавтра. Со дня знакомства с Кайей я почти забросил свою пьесу. Меня вдруг охватила паника.
– Трудно придется, – добавил я.
– Мне или тебе?
– Нам обоим, естественно.
– Ну да, может быть, – уклончиво отозвалась она.
Вечером я вел все семейство в ресторан, в благодарность за гостеприимство. Очень хотелось обойтись без неприятной сцены. Кайя сидела нахохлившись. Она терла пальцами лоб, откидывала с глаз волосы. Веки у нее покраснели: видимо, она плакала. У нее странная привычка: проходя мимо дерева, она частенько гладит ствол и говорит: «Привет. Как поживаешь, дерево?» А потом, на всякий случай – вдруг дерево по-английски не понимает? – то же самое произносит по-эстонски. И тогда ее речь звучит, как поэзия. Кайя знает наизусть множество стихов знаменитого эстонского поэта Яана Каплинского:
Радио все еще играет
Неоконченную симфонию Шуберта,
Голос дождя заполняет паузы,
Тишина – это голос дождя.
Никто не знает, откуда они приходят,
Никто не знает, куда уходят.
Кайя верила, что каждый приходит в этот мир, чтобы совершить нечто особенное.
Что именно – неведомо ни тому, кто должен это совершить, ни прочим людям, но ведомо Богу. Однажды я спросил ее, к какой ветви христианской церкви она принадлежит (на острове преобладают лютеране). В ответ она рассмеялась:
– С чего ты взял, что я христианка?
И приложила ладонь к моим губам, но я все равно терялся в догадках. Ладонь у нее была немного липкой, не от смолы, а от сахара: она делала гоголь-моголь.
Кайя объяснила, что иногда – не обязательно во время одиноких лесных прогулок – наступают особенные минуты, когда человеку приоткрывается тайна: зачем он пришел в этот мир. Вот это и есть суть ее веры, не привязанной к какой-то конкретной религии. Откровение даруется не в форме мысли или чувства, мозг не приспособлен для того, чтобы его осознать, просто человек ощущает что-то вроде прилива крови во всем теле. Я завороженно слушал ее.
А потом рассказал ей про белые облака и музыку, лившуюся с них, – незабываемое воспоминание моей юности в Хейсе.
Это было на следующий день, когда мы пошли на ракетную базу. Несколько провонявших мочой бетонных бараков с разбитыми окнами; деревянные столбы без проводов; щербатая, в осколках и лужах площадка, напоминающая поле для мини-гольфа, длинная грунтовая дорога ведет к четырем большим квадратным курганам, поросшим клочковатой травой. Пусковые бункеры. Одна из «горячих точек» холодной войны. Кое-где на курганах уже кудрявились молоденькие березки.
Прежде я никому ни словом не обмолвился про музыку с белых облаков. Никогда и никому, даже Милли.
– А Хейс – волшебный город? Наверно, очень старый, английский, с красивыми садами и розами, да?
– Не совсем, – засмеялся я.
Хотелось развенчать Хейс в ее глазах, но я не знал, с чего начать. Во мне даже шевельнулось чувство, похожее на приязнь. Это к Хейсу-то! Взявшись за руки, мы с ней вскарабкались на бункер. Я изрядно запыхался и, отдуваясь, сказал:
– Ладно. Попробую объяснить. Ходила такая шутка: если бы Советы сбросили на Хейс ядерную бомбу, это пошло бы городу только на пользу и сэкономило бы миллионы фунтов стерлингов.
Она даже не улыбнулась:
– Ага, значит, ты – человек еще более особенный, чем я думала.
И прижала меня к себе. Так мы и стояли на травянистой вершине бункера, приникнув друг к другу и глядя вдаль.
В ту минуту я в самом делечувствовал себя особенным. Присланным на землю с определенной целью, пусть и бесконечно непостижимой. После жизни на острове Таллинн показался очень шумным. Нам захотелось полюбоваться Финским заливом. Он походил на задник к романтической оперной постановке. Веки у Кайи опять припухли и покраснели. Прижимая меня к себе, она шептала в ухо:
– Это не сон? Ты возьмешь меня с собой?
Мы простояли так очень долго. Я зарылся губами в ее волосы. На языке вертелось: я вернусь за тобой.
Вдруг до нее дошло, что мы не обменялись адресами. Нам обоим казалось, что это – процедура из иного, более пресного мира. В тусклом свете фонаря мы нацарапали что-то на листочках и вручили друг другу.
Потом Кайя, не оглядываясь, зашагала прочь. Ощущение было такое, что от меня отрывают кусок моей плоти.
– Я тебе черкну! – крикнул я, размахивая листком.
Она обернулась; видимо, ушла далеко и не расслышала:
– Что? – долетело до меня.
– Я тебе черкну!
Было видно, что она не поняла этого слова. И зачем было его употреблять? Я помахал рукой – так машут с палубы отчалившего корабля, и ей все стало ясно.
Слишком далеко.
