Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
– Милл, иди, сядь сюда. Я люблю тебя без памяти.
– Выпей «Боланже», дорогая, – предложил Эдвард, подняв бутылку шампанского. Блямба от растаявшего зефира по-прежнему белела у него на ширинке. – Если хочешь завести ребеночка, детка, надо заниматься этим не режетрех раз в неделю.
– Роджер умер, – проронила Милли.
– Откуда ты знаешь? – спросил Джек.
И опять где-то внутри возник пузырек смеха. Видимо, в нем по-прежнему сидит проказливый мелкий бесенок. Поза Милли, ее скрещенные на груди руки, суровый взгляд и тон, которым она сообщила ему о смерти Роджера Гроув-Кэри, его обожаемого старого учителя… Все это чрезвычайно странно. Он стал думать про Освенцим, Хиросиму и Руанду. Про Яана, которого никогда больше не увидит. Ничто не помогало. Живот сотрясался от приступов подавляемого смеха так, будто по нему били кулаком, и эти толчки рвались прямо к горлу. Чисто механический эффект. Но и эта мысль казалась смешной. Глобальное потепление. Белые медведи, соскальзывающие с тающих льдин. Плюх, плюх, плюх. Милли тем временем объясняет, что звонила Клаудия, что Ричард умер вчера, а ей надо кое-что сказать Джеку наедине, но он, судя по всему, надрался, как сапожник, и своим утлым умишком не понимает, что ему говорят.
– Ничуть я не надрался, Милли. Мне в самом деле очень тошно и горько. А это просто эффект компенсации.
– Констипации? – удивился Эдвард.
– Ком-пен-са-ции.
– Вот я надрался так надрался, а он – как стеклышко, заявил Эдвард. – Ему, правда, очень плохо.
До чего же Эдвард смешон! Настоящий комик-самородок. Джек сунул в рот кулак, чтобы не расхохотаться. Да они оба самородки. Не хуже Лорела с Харди [137]137
Стэн Лорел (1890–1965) и Оливер Харди (1892–1957) – популярный комический дуэт эпохи «классического» голливудского кино 1920–1940-х гг.
[Закрыть]или Эрика с Эрни [138]138
Эрик Моркэм (наст. имя Джон Эрик Бартоломью; 1926–1984) и Эрни Уайз (наст, имя Эрнест Уайзмен; 1925–1999) – популярный английский комический дуэт 1940–1980-х гг.
[Закрыть]. Или Фрая [139]139
Стивен Джон Фрай (р. 1957) – английский актер, писатель, сценарист, режиссер; в течение многих лет тесно сотрудничал с Джеймсом Хью Кэламом Лори (р. 1959), английским актером, пианистом, певцом и писателем.
[Закрыть]с кем-то. Да Бог с ними. Роджер умер, но из живота Джека по-прежнему рвется смех; единственное, что сдерживает приступ ржания – собственный кулак во рту, вроде завязки на туго надутом воздушном шарике.
– У меня руки чешутся хорошенько треснуть тебя по башке, – сказала Милли.
– Они уехали, – отдуваясь, будто проплыл метров триста, проговорил Джек. – Я тебе звонил, хотел сказать, что их нет. Исчезли из моей жизни навсегда. Фу-у.
– Что ты там про меня пыхтел? – Эдвард удивленно захлопал глазами.
Обалдеть, до чего смешно.
– Слишком поздно, – проронила Милли.
– Не бывает слишком поздно, – возразил Эдвард и поднял руку, словно хотел поймать такси.
Белая блямба улиткой поползла по шортам ему на ляжку и дальше на стул, оставляя за собой густой липкий след. Таких жирных омерзительных коленей Джек в жизни не видел.
– Разве что для меня, – добавил Эдвард. К его носу прилип кусочек розового зефира. Джек прежде его не замечал. Вместе с носом кусочек двигался туда-сюда, во всех направлениях. Эдвард – настоящий клоун, гениальный комик. Потому что сам этого не сознает.
– До чего ж ты уморительный! – сказал Джек, тыча в него пальцем. – Знаешь почему? Потому что когда ты думаешь, что потешаешь людей, им ничуть не смешно.
Дальше было как в кино. Вот Милли направляется к нему, вышибает у него из руки фужер и хватает баллон с воспламеняющейся жидкостью. Эдвард, словно толстый буддийский монах, тупо твердит «дзен, дзен, дзен», а она прыскает и прыскает на свою легкую кофточку, на красивую красную юбку, будто в баллоне средство от комаров… Джек вскакивает на ноги, для устойчивости держась за спинку стула, и невнятно бормочет:
– Шшотакоэ, Милл? Она же ядовитая. И огнеопасная. И ошшень не ик… икологична. Она для бар-бик-кю, вот для чего. А ты шшо делаешь, а, Милл?
Она отшвыривает баллон, хватает со стола зажигалку и щелкает ею. Вспыхивает тонкий язычок пламени, потом сникает, но это все же пламя. Она подносит зажигалку к потемневшей от жидкости кофточке.
– Это ж очень опасно, Милл, – с трудом выговорил Джек.
– Положи на место, – распорядился Эдвард, качаясь на неверных ногах; приказной тон не вяжется с его беспомощной фигурой.
– Как мило, что вы все-таки обратили на меня внимание, – сказала Милли. Ее мокрые от слез глаза блестят в свете огненного язычка. – А ведь я вернулась, чтобы здраво обсудить с тобой сложившееся положение, только и всего.
– И я хочу здраво обсудить, – отозвался Джек, чувствуя, как внутри его обожгло ужасом.
– Я хочу, я хочу, – передразнила она.
– Милл…
– Не делай этого, Милл, – сказал Эдвард.
– Не надо! – взмолился Джек.
– А мужчины регулярно расправляются с женами таким способом.
– Только не в цивилизованных христианских странах, – возразил Эдвард.
– Спорим?
– Милл…
– Заткнись. Не тебе указывать, что мне делать, а что – нет.
– Я не указываю.
– Я тебе не собака, чтобы мной командовать. Значит, больше ты ее никогда не увидишь, так?
– Она уехала. Я же сказал. Уехала обратно в Эстонию. Билет в одну сторону.
– Это же глупо, – произнес Эдвард, пыжась держать военную выправку, но продолжая качаться.
– Я – планета, – Милли придвинула огонек к груди. – А вы, мужчины, – огонь. Видите, как мы близки. Вы затеваете войны и производите яды. Ненавижу вас всех. Вот как мы близко, но вы ничего не предпринимаете. На самом деле, это вы подносите огонь.
– Но в политическом отношении я целиком на твоей стороне, – сказал Джек; ему уже было не до смеха.
– А я почти всегда сую пустые бутылки в специальный контейнер для стеклянной тары, – вставил Эдвард.
– Вы держите огонь у груди Матери-Земли, – проговорила Милли. – Вы – разрушители. Ненавижу вас, всех до единого.
– Милли, прошу тебя. Давай поговорим, как разумные люди. Пожалуйста.
– Ты нализался.
– Да не нализался я, по правде нет.
Джек, конечно, чувствовал, что нализался, он пытался одолеть пьяный дурман, бестолково размахивая кулаками:
– Я никогда больше ее не увижу. Клянусь тебе. Никогда в жизни.
Милли пристально глянула на него и, вместо того чтобы исчезнуть в пламени, задула огонек. Глаз ее теперь не видно – волосы загородили свет ламп.
– Живи, как тебе заблагорассудится, – обронила она. – Ты теперь свободный мужчина.
На следующий день она повторила эту фразу.
Они сидели за светлым липовым столом друг против друга. За окнами зимнего сада тихо шелестел дождь. На улице заметно похолодало, деревья уже сбросили почти всю листву. Необычно долгое лето вынуждено, наконец, отступить.
Джек с Эдвардом рассудили, что, раз Милли в таком состоянии, Джеку лучше остаться у соседа. Эдвард уложил его на кровать одного из пребывающих в нетях сыновей: простыни разрисованы фигурками из мультика «Король Лев», на наволочке пятна от детской слюны, а ноги Джека свешиваются с короткого ложа.
Но у Джека была и более весомая причина не торопиться домой. После того как Милли едва себя не подожгла, она приказала Джеку явиться к обеду для нормального разговора на трезвую голову. И он понял, что лишился дома, жены, всего. Милли удалилась, оставив его с Эдвардом.
– Как-то вечерком Перселл выпил лишку, так жена не пустила его в дом; бедняга простудился и умер, а было ему всего тридцать семь, – заметил Джек. – Надеюсь, я тоже скоро отдам концы.
– Только не здесь, не у меня на ковре, – поспешно предостерег его Эдвард.
И тихим, но твердым голосом он поведал Джеку, что он сделает, если станет пожизненным президентом Британии. Проект оказался на удивление схож с идеей халифата, за которую ратуют многие, в том числе и те, кто взрывал лондонское метро и автобусы. В этом идеальном государстве женщинам отводится очень скромное место; там потравят газом всех гомосексуалистов, а заодно с ними – даунов и прочих недоумков, нелегальных иммигрантов, нападающих на старушек пьяных хулиганов, левых крикунов, а также беднягу Тревора Норриса, местного зануду, который уже всех в округе заколебал и вдобавок некоторое время назад выступил против плана застройки лесопарка Хит, а Эдвард Кокрин вложил в проект немалые деньги. Одуревший от выпитого и вечерних событий, Джек слушал вполуха. С шампанского они уже перешли на бренди. В его государстве, продолжал Эдвард, с бабами наконец-то разберутся. Пусть знают свое место и не высовываются. Вплоть до обязательной паранджи. Эдвард пытался шутить, но было уже не смешно.
– Так ты, выходит, фашист, – заключил Джек.
– Я – реалист, – поправил Эдвард. На нижней губе у него выступила слизь. – Я – человек бывалый. Слушай меня, приятель. У меня, блин, жизнь была куда интереснее твоей. Начнем с того, что я три года прожил в Дубае.
Спустя примерно двенадцать часов самочувствие у Джека было премерзкое. Как будто его отравили. И Милли с нескрываемой неприязнью опять повторила:
– Ты теперь свободный мужчина.
– Каюсь, Милл, прости меня, пожалуйста. Мне очень стыдно.
Где-то на улице негромко скрипнули по асфальту шины. Про урну с прахом Макса напоминать не стоит.
– Так. Пожалуй, всё, – сказала Милли.
Она вышла, но вскоре вернулась с вегетарианской лазаньей из магазина «Маркс и Спенсер» и коробкой «наполеонов» из кондитерской «У Луи». Как ни старайся, но заварной крем непременно вываливается из этих пирожных, а коржи разлезаются, словно мокрая бумага. Джек ковырял вилкой жесткие, как пергамент, слои лазаньи; от сильного запаха сыра тошнота подкатывала к горлу. Милли выглядит чуть постаревшей, но ей это даже идет. Кто-то по-новому ее причесал, и она отдаленно напоминает русских дам начала двадцатого века. Чем именно, он не знает и даже не уверен, что прав. Просто такое у него впечатление.
– Ты побелел – дальше некуда. Хуже, надо полагать, не будет, – продолжала она. – Короче, мы с Клаудией хотим все здесь распродать и купить что-нибудь в Италии. Или, может, во Франции. Будем выращивать овощи. Вот так, уж извини.
– С Клаудией?
– Да, с Клаудией, вдовой Роджера Гроув-Кэри.
– Он вправду умер?
– Да, наконец-то, – ответила Милли. – На прошлой неделе. Завтра похороны.
– А мне никто не сообщил, – пожаловался Джек, напрочь забыв, что он сам отрезал все технические возможности связаться с ним.
– Я же тебе только что сообщила. И вчера говорила. Но ты был пьян до беспамятства.
Джек положил вилку и сунул руки между коленями.
– Овощами, стало быть, займетесь.
– Да. Будем сообща растить ее сына. Подальше отсюда. В большом сельском доме. Вдвоем, как родители. Разведем много разных овощей. Не исключено, что откроем вегетарианский ресторанчик – так, для забавы. А ты можешь иногда приезжать и играть джаз на пианино, если оно настроено. До сих пор я совсем не прислушивалась к своему внутреннему голосу.
Джек прикусил губу, чтобы мучительной гримасой не выдать своих чувств.
– Гм, тут мне потребуется руководство со стороны, – в конце концов, выдавил он. Фраза была совершенно не в его стиле, поэтому прозвучала иронично.
Он явно не в себе, ведет себя неадекватно.
– На мой взгляд, тебе будет полезно встать на ножки и выйти в реальную жизнь. Пора начать самому о себе заботиться.
Джек отодвинул тарелку с лазаньей и снова стиснул руки между коленями. Да, к примеру, можно отправиться в кругосветное путешествие на велосипеде. Будет крутить педали, пока не окочурится в каком-нибудь милом местечке, вроде пустыни Гоби.
– Ладно. Хорошо, – сказал он. – Значит, ты… гм… бросаешь работу?
– Со мной все просто. Если понадоблюсь в качестве консультанта… Сегодня можно работать где угодно. Открывай офис хоть в Италии, хоть во Франции. Далее везде.
Джек кивнул. Милли всё по плечу: сядет со своим ноутбуком у щербатой стены из светлого камня, теплые солнечные блики будут играть на ее руках, ветерок принесет ароматы цветущих олеандров и полевых трав… – тимьяна… Запросто.
– Поступай, как считаешь нужным, – внезапно осипшим голосом едва слышно проговорил Джек; руки у него были по-прежнему зажаты между коленями, голова понуро склонилась, будто ожидая удара топора.
– Больше всего мне всегда хотелось спокойно жить в окружении детишек, варить им кашу и рисовый пудинг, – мечтательно сказала Милли.
Джек не успел ответить: в дверь позвонили. К его удивлению, Милли почти вскочила и чуть ли не бегом поспешила в прихожую. Такое впечатление, что у нее появился новый источник энергии: щеки разрумянились, пышные волосы упруго колышутся. Джек встал и двинулся следом; вдруг это Эдвард? – мелькнула тревожная мысль. Он пытался ускорить шаг, однако ноги его не слушались. В дверях стоял незнакомый мужчина с ярко-красным собачьим ошейником в руках.
– Это, случайно, не ваш? – тяжело дыша, спросил он. – Боюсь, я только что задавил выбежавшего на дорогу лабрадора.
Милли недоуменно обернулась к Джеку.
Мужчина был очень высокого роста и весь в черном. Вместо галстука лоскут белой ткани. Белое с красным. Викарий. Едва ощутимый запашок жженой резины. Я навсегда потерял жену,свербила мысль. Викарию-то невдомек, он уверен, что перед ним довольные жизнью супруги, владельцы богатого дома; в изысканном холле, на стене, которую сквозь открытую входную дверь не могут увидеть жадные и нечистые на руку представители нынешнего мира, висят фотографии Арта Синсабо [140]140
Арт Синсабо (1924–1983) – американский фотограф.
[Закрыть]с дарственными надписями.
– У нас нет собаки, – неожиданно громко сказал Джек. – За время нашей совместной жизни мы с женой не завели ни собаки, ни кошки, ни даже золотой рыбки по имени Клифф. Только маленький коробок с прахом. Но и он пропал.
– Я тебе не жена, – прошипела Милли.
– Рано или поздно непременно заведете, – громко заверил викарий, пятясь к двери и размахивая собачьим ошейником. Крошечный колокольчик на ошейнике долго звенел поверх невнятных аккордов Лондона.
Ту ночь Джек провел в доме один; Милли уехала утешать Клаудию и возиться с малышом. Джек допоздна сидел в кабинете с наушниками на голове, прочищая себе мозги музыкой групп «Красс» и «Саксон» [141]141
«Красс» – английская панк-группа, созданная в 1977 г. «Саксон» – английская рок-группа, возникшая в 1977 г.
[Закрыть]и запивая ее остатками виски «Хайленд-Парк» двадцатипятилетней выдержки – четыре года назад, на очередное Рождество, Ричард преподнес ему эту бутылку. Выходит, напитку стукнуло двадцать девять лет. Даже виски не стоит на месте.
Наутро небо затянули грозовые тучи – в полном соответствии с похоронной церемонией, проходившей в угрюмом кирпичном крематории. Под звуки произведений покойного Роджера Гроув-Кэри, в том числе какофонических и перегруженных саксофонами «Недозволенных воспоминаний», гроб плавно опустился в невидимое жерло печи. На всех собравшихся, кроме закоренелых любителей атональной музыки, эта инфернальная сцена произвела угнетающее впечатление. На протяжении всей церемонии маленький Рикко неумолчно плакал, его крики эхом отдавались от кирпичных стен и почти заглушали звучавший в ушах Джека голос Роджера:
– А ведь когда-то ты подавал такие надежды, ублюдок несчастный!
Милли, сидевшая рядом с Клаудией, старалась ей помочь. Расположившиеся в отдалении дети Роджера от первого брака смахивали на адвокатов низкого пошиба, под стать своей тетёхе-матери. Клаудия почему-то выглядела так, будто она под кайфом. Джек, терзаемый головной болью, одиноко сидел в другой стороне зала. Происходящее казалось ему психологической пыткой, ничего подобного он в жизни не переживал. Вокруг множество знакомых – от побитых молью артрозных приверженцев атональной музыки до панкующих студенточек, но это лишь усугубляет его мучения. Каким образом Роджер сумел их тут собрать? Непостижимо. Наверно, перетрахал половину присутствующих женщин, а может, и некоторых мужчин. Джек был уверен, что на похороны придет до неприличия мало друзей и знакомых усопшего, а тут… Если бы крематорий вдруг разнесло взрывом, то с лица земли исчезло бы большинство столпов современной британской музыки, в том числе и приветливая седая дама, режиссер Радио-3. Давняя поклонница творчества Джека Миддлтона, она как-то спросила, почему он так мало пишет. В поминальных речах Роджер представал фигурой библейского масштаба – человеком мудрым и добродетельным, преобразовавшим человечество. Тоска…
Джек не навещал Роджера в больнице, но совесть его ничуть за это не грызла; нет, он просто злился на себя. Все прочие же, судя по речам, ездили к Роджеру регулярно. Многие твердили, что он очень похож на лежащего в мавзолее Ленина – да, восковая мумия, но она живее многих живых и способна издавать рык – вроде музыки «граул». Великий человек. Настоящий оригинал.
На шумные поминки Джек не остался, поехал прямиком в Хейс. Вечно перегруженная транспортом дорога с многочисленными развязками его сильно утомила, зато в доме было умиротворяюще тихо, самый воздух как будто сидел, плотно сжав губы. Джек зашел в кухню и на видавшем виды транзисторе попытался поймать Радио-3; долго крутил болтавшуюся в гнезде ручку настройки, но, не выдержав назойливого треска помех, оставил потуги. Ручка давным-давно расшаталась, а ведь Доналд может наладить приемник в считаные секунды. Почему им с Милли ни разу не пришло в голову купить родителям новый транзистор? Вечно дарили им никчемные ультрамодные безделки; старики сразу убирали их подальше, отговариваясь тем, что для них «нет места». На самом деле, эта дорогая дребедень нарушила бы сложившуюся атмосферу дома, его чистенькую, без пылинки, умопомрачительную серость эпохи 1970-х. Он помнит, как еще ребенком часами сидел в этом самом кресле, уставившись на черно-белую испытательную таблицу в надежде, что хорошенькая длинноволосая девушка внезапно оживет, линии на экране окрасятся в разные цвета, а однообразная фоновая музыка сменится буйными фантастическими созвучиями. Иногда такое случалось.
Наконец, из больницы вернулся Доналд.
– Как поживает Милли? – спросил он. – Не скучает по тебе?
– Честно говоря, наши отношения оставляют желать лучшего.
Отец кивнул, но ничего не сказал. Он принялся заваривать чай, хотя Джек предлагал свои услуги. Когда он заливал сухой чай кипятком, его рука заметно дрожала. Девонский заварочный чайник сплошь покрыт рельефным орнаментом в виде осенних листьев, закрыть его крышечкой – для отца дело очень непростое; можно подумать, что он играет на необычном ударном инструменте.
– Брак – не летний домик, – наконец промолвил отец. – В нем живут постоянно, независимо от сезона. Он больше похож на оранжерею.
– Отличное сравнение, – приятно удивился Джек.
– Да, только стены у нее стеклянные, – продолжал Доналд. – Там нельзя швыряться камнями. Надо действовать осторожно.
– Ты меня поразил.
– Утром слушал по радио «Ценную мысль на сегодня» [142]142
«Ценная мысль на сегодня» – ежеутренняя (кроме воскресенья) трехминутная передача Би-би-си Радио-4, основанная на цитате из Библии или священных книг других конфессий.
[Закрыть]. Об уважении к чужой вере. А я, представь, думал о твоей маме и о себе. Не о вере.
Отец вдруг заплакал. Джек приобнял его одной рукой. Впервые за десятки лет. Доналд не одобрял прикосновений.
– Сейчас пришли холода, – тоненьким, почти детским голосом проговорил он. – Но я все равно ее не покину.
– Конечно, папа, – сказал Джек, растирая отцу спину сквозь обсыпанный перхотью теплый жилет.
– Что-то я совсем разнюнился, – выдавил Доналд; подбородок у него по-ребячьи сморщился. – Извини.
– Не за что извиняться. А поплакать иногда даже полезно.
– Лучше бы смеяться, а не плакать, – заметил Доналд, хотя смеялся он очень редко. И едва ли когда-нибудь плакал.
– Смотря по обстоятельствам, – обронил Джек.
Три дня спустя мать умерла; сначала бред отступил, потом она глубоко заснула и уже не просыпалась. На мертвом лице застыло упрямое выражение, будто покойница предупреждала окружающих: «И не пытайтесь остановить мой уход!» Джек навестил ее в период просветления. Ей уже не хотелось слушать ни диски для слепых, ни радио, и Джек решил почитать ей вслух. Именно на такой случай он носил в кармане пиджака сборник стихов персидского суфия Руми. Но едва начав читать, сразу понял, что сильно промахнулся. Надо было принести что-нибудь уморительно смешное. Мать вежливо слушала. Джек монотонно читал стихотворения, все они кончались неожиданно быстро и потому казались бессмысленными. Вошла няня, довольно объемистая в талии, принесла поднос, на нем стояла кружка с чаем. Время уже подходило к обеду. Чай с молоком был абсолютно холодный.
– Я сдесяти часов просила принести чаю, – писклявым голосом пожаловалась мать; иссохшая, обложенная подушками, она походила на куклу. – Все потому, что они сплошь цветные. Понятия не имеют о наших обычаях.
– Она вовсе не цветная. Самая настоящая арийка, – возразил Джек. Поздновато бранить маму за расовые предрассудки, подумал он.
– Этакак раз белая, сама знаю, – отрезала мать, хотя было ясно, что знать это она не могла. – Может, дашь мне послушать что-нибудь твое?
– Я с собой ничего не захватил. Вот дурак. Завтра привезу.
Он и вправду чувствовал себя дураком. И вместе с тем был глубоко тронут. Завтра у них будет чудесная, целительная встреча. Может быть, он даже расскажет ей про Яана; он скучает по мальчику, и тоска угнездилась не в голове, а в самом его нутре.
– Замечательно, – сказала она. – Что-нибудь негромкое, умиротворяющее.
– Подберу непременно, – пообещал Джек. У отца в отдельном ящике хранятся все три его диска. – Мне будет только приятно.
– Зачем ты сидишь прямо на траве? Простудишься насмерть.
– Гм… Я, мама, гм, на траве не сижу.
– Не лги. Я же теперь вижу, потому что на самом деле ничего того не случилось. И не возражай. Главное, забери меня отсюда, а сидеть на траве тебе нельзя. Тут слишком ветрено.
– Все в порядке, мама.
– Ничего не в порядке. Вы только поглядите на него: вон как далеко забрался. – Словно хмельная королева, она резко уронила голову, почти касаясь носом собственных бедер. – Опять замечтался? Золотой мой мальчик, прелесть моя. Печеньку хочешь, Джеко? Не сиди на траве, нельзя. Нам надо идти в ту сторону. На что ты засмотрелся?
– На тебя, мама. Ты замечательно выглядишь.
– На облака, небось, да? Они белые, красивые, правда? И пушистые. Будто их выстирали с порошком «Дэз». А Мюриэл пользуется «Персилом». И Дафна тоже.
– Да, – завороженно подтвердил Джек, – облака белоснежные.
– Что же ты с мячиком не играешь? Побегай немножко. Вон белье висит, Джек.
– О Боже, – пробормотал он, продолжая улыбаться. – Дождь собирается, да?
Он вспомнил, что, уходя ненадолго из дома, она обычно поручала ему снять сохнущее белье, если вдруг пойдет дождь. Сколько раз он забывал про ее наказ! И пока дождь шел, белье оставалось висеть на синтетической веревке, натянутой между металлическими шестами вдоль бокового забора; порой оно по нескольку дней болталось там безмолвным упреком, пачкаясь и намокая все сильнее.
– Оно крутится и крутится, – тем временем говорила мать. – Приспособление такое. Как же оно называется? Штуковина, которая крутится и крутится? У нас она была до того несчастного случая со мной. Ну же, подскажи!
– Которая крутится? Может, ты имеешь в виду приспособление, с помощью которого можно двигать веревку по кругу?
– У него есть название. Свое, специальное. Ну, Джек! До чего же ты бестолковый!
Ни разу в жизни он не видел мать в таком раздражении. Может быть, она всегда считала его бестолковым? Может быть, только сейчас она дошла до самой крайней степени откровенности?
– Ума не приложу, – беспомощно признался он.
– Станешь постарше, поумнеешь, – успокоила мать. – Она еще звуки такие издает. Ты же любишь разные звуки, правда? Бельевая веревка идет по кругу и гудит. Мммммммм.
Джек смотрел на нее, разинув рот. Вот это да! Она пытается воспроизвести те заветные звуки! А ведь он с детства был уверен, что свою музыку белые облака посылали только ему. У матери она звучит грубовато, но это определенно та самая музыка. Согнувшись в три погибели, мать все мычит сквозь сомкнутые губы. На пороге смерти.
– Ну, и как она называется? Соображай, бестолочь.
– Не знаю, но постараюсь выяснить. Посмотрю в справочнике, спрошу кого-нибудь. Она, правда, издавала такие звуки?
– Мммммммммммммм, – чуть покачиваясь, замычала в ответ мать; под тяжестью короны она сложилась почти пополам; начавшую зарастать трещину в ее черепе того и гляди разорвет от напряжения. – Крутилась без конца, особенно в ветреную погоду. Мммммммм. Смотри, убери все до дождя. Как же она называется? Ну, давай, вспоминай, ты наверняка знаешь. Не круглый же ты дурак! Почему приехал ты, а не Доналд? А? Если тебе даже название не известно?
– Мама, послушай, я выясню. Не волнуйся. Прошу тебя, не волнуйся. Выясню непременно, слово даю.
Она немножко распрямилась, лицо ее болезненно сморщилось, и голова вновь поникла под тяжестью кошмарной короны.
– И когда только придет твой отец? Мне нужен он, а не ты. От тебя толку чуть.
– Ладно, мамочка, ты главное не волнуйся. Все хорошо. Правда-правда. Узнаю непременно.
Джек пошел на сестринский пост. Едва он произнес свой вопрос, как палатная сестра, дежурившая на посту, затараторила: у нее очередной приступ мигрени, у двух других молоденьких сестер дел невпроворот, телефоны звонят беспрерывно, тот больной, что лежит в боксе рядом с палатой его матери, орет громче обычного… Речь о жизни и смерти, подчеркнула она, а тут посетитель вздумал выяснять, как называется механизм, вращающий бельевую веревку! Когда Джек вернулся в палату, мать, позабыв обо всем, попросила его расчесать ей волосы, что он и сделал.
Вечером отец вернулся из больницы, как ни странно, в довольно бодром, почти веселом настроении. Джек решил спросить его про бельевую веревку.
– Ты имеешь в виду нашу старую ротационную сушилку для белья?
– Точно. Именно так она и называется. Вертелось на языке, но припомнить не мог.
– Зачем тебе?
– Мама про нее спрашивала. Говорит, она издавала особые звуки.
– Верно, издавала, – улыбнулся Доналд. – Еще как издавала. При определенном направлении ветра она приходила в движение и начинала как бы гудеть. Но не всегда. Тебе эти звуки нравились. Ты думал, они летят с неба. Вроде самолетов из Хитроу. Совсем еще малыш. И все-таки слушал. Сызмалу был неравнодушен к музыке.
Джек сидел, уставившись на тарелку с жареной рыбной палочкой. Выходит, вся его жизнь основана на недоразумении. Возможно, у большинства людей тоже. Кот смотрел на него, вытаращив круглые глаза.
– Папа, а почему вы отказались от той сушилки?
– После несчастного случая маме стало трудно с ней управляться. Каждый раз надо было устанавливать ее заново. Ты не представляешь, как трудно слепому человеку установить сушилку в конце сада. Я как-то зажмурил глаза и сам попробовал.
– Сад у нас, вообще-то, не больно велик.
– Но шесты тонкие. Она постоянно стукалась о них головой. Куда проще идти прямо от дома, держась за шнур. А потом по нему же возвращаться обратно. Я специально повесил на обоих концах мешочки с прищепками. Понимаешь, она вообще плохо ориентировалась в пространстве.
– Она пока что жива, папа.
– Знаю. И еще вернется сюда.
Джеку не терпелось сообщить матери правильное название сушилки. Ротационная сушилка для белья. Пусть видит, какой он внимательный сын. Но утром их разбудил звонок из больницы: нужно немедленно приехать. Мать лежит без сознания. Они сразу поняли, что она умирает; под безжизненно белой кожей явственно проступили кости черепа. К пяти часам – времени вечернего чая – паузы между шумными вздохами стали долгими, как у Айлин, ее покойной соседки по палате. Вдруг одна пауза страшно затянулась. Тишина казалась нескончаемой. Доналд выбежал в туалет и надолго пропал. Ее рука была холодна как лед – будто всю ночь пролежала на осеннем ветру.
– Мама, держись, – умоляюще сказал Джек. – Надо дождаться папу, он сейчас вернется. А та штука называется ротационная сушилка для белья. Мамочка, не отключайся.
Из ее рта вырвался легкий выдох. Слава Богу, еще не угасла. У Джека теплилась надежда, что она откроет глаза и медленно, постепенно начнет поправляться. Ему нельзя потерять мать. Он к этому еще не готов. Ему же всего лет пятнадцать. Вернулся Доналд, обтер руки спиртовым гелем из дозатора. Джеку сразу стало легче. Прошелестел еще один неглубокий вздох и оборвался на середине.
– Боюсь, папа, это конец, – сказал Джек. – Надо бы позвать сестру.
Доналд опустился на стул возле подушки жены:
– Думаешь, там есть туалетная бумага? Конечно, нет.
– Папа, мне кажется, она умирает. С минуты на минуту ее не станет.
– Да?
Ни звука, ни вздоха больше не вырвалось из ее груди.
Стоял последний день октября. Следом, как положено, наступил ноябрь. Джек вспоминал свои последние слова, сказанные матери, пока она еще была в сознании: «Завтра принесу тебе мои диски. Пока, мама». И ее последние слова ему: «Если чуть-чуть повезет, роднуша. Пока-пока».
Итак, ее последним словом ему было «роднуша». «Пока-пока» не в счет.
«Мама» и «роднуша».
От этих слов ему было немного легче в похоронном бюро, когда он глядел на лежащую в гробу мать и не узнавал ее лица под толстым слоем грима; все тщательно подоткнуто, стянуто, кожа гладкая, точно свежеокрашенная. Глаза закрыты; интересно, подумал Джек, а там, куда она ушла, – не важно, куда именно, – зрение к ней вернулось? Открывшиеся тамглаза видят? Но лицо главным образом выражало облегчение. Она уже не чувствует ничего, не знает, что слепа, и больше не клянет своей слепоты. Может спать вечным сном.
Под ненастоящей – электрической – свечой лежит Библия. От мягких, напоминающих бумажные носовые платки, страниц исходит тошнотный запашок. Странно. Он полистал книгу и наугад ткнул пальцем. Это оказался стих из Иеремии: «Ибо голос плача слышен с Сиона: „как мы ограблены! мы жестоко посрамлены, ибо оставляем землю, потому что разрушили жилища наши“» [143]143
Книга пророка Иеремии. 9:19.
[Закрыть]. Нервный холодок пробежал у него по спине: все в точку, кто поверит, что это чисто случайное совпадение? Он понял, что судьба его решена.
Склонившись над гробом, он поцеловал мать в лоб, холодный как лед, он не ожидал этого холода. Понятно, тело же из больничного морга. Но почему челюсти не размыкаются? Наверно, чем-то незаметно скреплены.
Еще несколько часов он ощущал тот холод, словно зажимом сомкнувший ему губы.
Несколько дней спустя состоялись похороны – уже вторые за неполные две недели, и на протяжении всей церемонии у него перед глазами стояло ее лицо в гробу. Разумеется, Милли тоже приехала, и им приходилось притворяться любящей парой. В душе Джека шевельнулась надежда на ее сочувствие, но из нескольких разговоров по телефону у него сложилось впечатление, что она считает всю историю со смертью его матери намеренной уловкой, рассчитанной на то, чтобы вернуть жену. Возможно, он ошибается, и это лишь его нелепая фантазия. Милли подчеркнуто ласкова с Доналдом, ежедневно звонит ему, давая советы практического свойства и поддерживая психологически. По-видимому, она теперь постоянно живет у Клаудии; из-за дорожных пробок она приехала на похороны в последнюю минуту, разрумянившись от волнения. Рядом с Милли в модном черном костюме все прочие выглядели убого.
Джек готов был тоже нести гроб, но его уже водрузили на постамент в пустом зале крематория; из динамиков приглушенно лилась «Похоронная песнь волынщика» в исполнении Джеймса Голуэя [144]144
Джеймс Голуэй (р. 1939) – выдающийся британский флейтист североирландского происхождения.
[Закрыть]. Джек участвовал в выборе музыки, хотя брат с сестрой ему сильно мешали. Он предложил было кассету со своим впервые записанным на пленку сочинением, живо напоминавшим о детстве, но они сочли его пьесу «не слишком уместной». Сестра решительно прервала минималистское позвякивание и посвистывание:
