Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Музыка должна быть в мамином вкусе, а не в твоем.
После этого ультиматума опус показался нелепым даже автору. Сестра всегда была убеждена, что Джек хватается за малейшую возможность оказаться в центре всеобщего внимания.
– Но ведь мама мертва, – заметил он.
При этом все трое уверены, что их мать обожала Фрэнка Синатру, хотя Доналд это решительно опровергает:
– Вэла Дуникана – да. Или Энди Уильямса. А еще никогда не пропускала «Черно-белые народные песни» [145]145
Вэл Дуникан (наст. имя Майкл Валентайн Дуникан; р. 1928) – ирландский певец. Энди Уильямс (наст. имя Ховард Эндрю Уильямс; р. 1927) – американский эстрадный певец и актер. «Черно-белые народные песни» – британское развлекательное музыкальное телешоу 1950–1970-х гг.
[Закрыть], – заявил он, тоскливо глядя на безжизненный экран телевизора. После аварии на фабрике Мойна его только таким и видела.
Наконец, шторки раздвинулись, и гроб уплыл в печь под медленную печальную мелодию в исполнении группы «Чифтенз» [146]146
«Чифтенз» («Вожди») – ирландская группа, исполняющая ирландские и кельтские народные песни; основана в 1962 г.
[Закрыть]– как бы напоминая об ирландских корнях Мойны. Сама она избегала малейших намеков на свое происхождение: в роду имелся пропойца-дядя сомнительных достоинств, не говоря уже об общей убогости и нищете, так что навряд ли она одобрила бы этот выбор. Более тонкий Вэл Дуникан был бы уместнее. Из ее ирландских родственников не явился никто; вероятно, в живых остались только совсем дальние, а может быть, их даже и не пригласили. Джек был разочарован. Почти вся семья Мойны, едва перебравшись в Англию, погибла во время бомбежек Лондона [147]147
В 1940–1941 гг. немецкая авиация проводила массированные ночные бомбежки Лондона и близлежащих городов.
[Закрыть], и тринадцатилетнюю девочку отправили в сиротский приют, а спустя два года призвали на трудовой фронт. С 1952 года она работала в Хейсе – на фабрике компании «Уолл», и однажды, на вечеринке в рабочем клубе, познакомилась с Доналдом. Свое довоенное прошлое она просто вычеркнула из памяти и, наверно, правильно сделала.
Выступая с надгробными речами, родственники покойной вкратце касались этого периода ее жизни, подчеркивали мужество Мойны, страдания, которые она претерпела, ее чувство юмора и замечательные достижения ее детей – именно их успехам посвятил большую часть своего многословного выступления брат Доналда, баптист. Для Джулии же, сестры Джека, главным достижением в ее жизни стало замужество: она вышла за австралийца-полицейского с наголо бритой, похожей на пушечное ядро, головой, в которой сама мысль о шурине-композиторе решительно не укладывалась. Брат Джека Денни еще в начале 1980-х годов из занятного хиппи вдруг разом превратился в помешанного на компьютерах по-американски разжиревшего козла и теперь ковыляет, переваливаясь как утка, и пыхтит как паровоз. Он живет холостяком, хотя трижды чуть было не женился и до сих пор не теряет надежды найти суженую.
Джек всегда неплохо ладил с ними обоими, отчасти потому, что они гораздо старше его. Он всю жизнь был младшим братишкой, хотя не припомнит, чтобы кто-то из них его особо ласкал или баловал, даже сестра. Теперь-то у нее пятеро своих довольно трудных отпрысков; старший, двадцатипятилетний спасатель, недавно угодил в тюрьму за то, что прямо на пляже набросился на арабского туриста с кулаками.
Одна мысль о том, что брат или сестра прознает о разрыве с Милли, непереносима: то-то будут злорадствовать, пусть и тайком. Они уверены, что он целыми днями лодырничает, – только женины денежки считает да песенки насвистывает.
Милли подошла и стала в первом ряду рядом с ним. Они обменялись мимолетными взглядами, и Джека охватило чувство безысходности. Милли ему необходима. Милли, его жена. Выражение лица у нее спокойное, не суровое, без всякой враждебности. Она красивая, умная, волевая. Уникальная женщина. Не может же она с ним так поступить, тем более сейчас. Сейчас —нет. Она коснулась его руки, но не взяла ее и не сжала.
Хотя у него перед глазами все плыло и казалось нереальным, за время похорон он ни разу не прослезился. Поразительно. А ведь пытался и даже захватил с собой пачку бумажных платков. Но слезные каналы отказывались работать. Похоже, весь механизм вышел из строя. Из-за дождя скромные поминки проходили в доме, куда набилось человек двадцать. Милли с Джеком и кое-кто из гостей вышли в прихожую; стоя на нижней ступеньке лестницы и оттого возвышаясь над Джеком, она спросила, как он себя чувствует.
– В шоке, – сказал он, испытывая странное возбуждение, почти кайф. И дело было вовсе не в средстве против тараканов, которое упрямая рыжая Джулия привезла-таки из Австралии. – Он дает себя знать в самый неожиданный момент. Вроде бы все ничего, и вдруг – как шибанет!..
– В шоке? От чего именно?
– От всего, – негромко бросил он, со значением глянув ей в глаза.
– События в нашей жизни редко происходят вовремя, – заметила она. – Взять хотя бы цунами.
Он кивнул: перед глазами всплыли разбухшие в воде трупы и оплакивающие мужей рыбачки. У Милли всегда была склонность сополагать несопоставимые по масштабу явления. Ему почудилось, что он съеживается, превращаясь в нечто вроде дурацкой, гнущейся во все стороны игрушки.
– Ты тогда сказала, что хотела бы варить кашу, печь рисовый пудинг и все такое, – начал он, не вполне сознавая, что говорит. – Теперь ситуация существенно упростилась и, мне кажется, твою мечту можно осуществить.
– Ты пьян или просто подавлен?
– Смотря что ты имеешь в виду под словом «подавлен».
Ему вспомнилось, как, сидя на этой самой ступеньке, он чуть не подавился колпачком от шариковой ручки. А сейчас подчеркнуто охладевшая к нему жена продавливает ковровую дорожку каблучками шикарнейших туфель от Гуччи, оставляя в ней вмятины. Но разговор идет в родительском доме – какое уж тут сексуальное возбуждение! Теперь это дом моего отца.
Подавлен.
Она уехала рано, под улюлюканье и свист местных обалдуев: они заметили, что в доме происходит что-то необычное, и околачивались под дождем неподалеку, надеясь досадить заезжим чужакам.
– У тебя с Милли все в порядке? – решилась полюбопытствовать сестра, одаряя его фальшивой улыбочкой косметолога со стажем. Ее обожженная солнцем кожа пятидесятилетней женщины теперь требовала защиты и неустанных забот. В речи нет и намека на австралийский акцент, а может, сестра легко меняет его на здешний, миддлсекский.
– Кхм, как всегда. В общем и целом – супер, – с псевдо-аристократической небрежностью бросил Джек, будто подражал Хью Гранту. Его так и подмывало дать сестре пинка.
Ему стала повсюду видеться смерть. Он решил отдохнуть и поехал на денек в Сассекс-Даунз, где первым делом заметил на телефонных проводах трех воронов. В душе царила абсолютная пустота, вакуум. В Хейсе он дважды чуть не попал под машину, потом его чудом не задавили в Хэмпстеде: каждый раз он был в полубессознательном состоянии и не смотрел по сторонам, а водители, в свою очередь, болтали по мобильникам. Однажды утром в небе над Хитом поплыли пышные белые громады облаков; он вспомнил гудевшую на ветру ротационную сушилку для белья и захохотал. Судя по взглядам, которые бросали на него прохожие, его приняли за помешанного.
Несколько дней спустя пришлось ехать с отцом в больницу за обручальным кольцом матери. Из двери с табличкой «Психологическая помощь родным» появилась элегантная молодая женщина в модных туфлях на высоких каблуках. В кабинете шел ремонт: рабочий в белом комбинезоне крепил над дверью уплотнитель. Они с отцом двинулись следом за дамой по низкому длинному коридору, устланному полиэтиленовой пленкой, за которую Доналд то и дело цеплялся ногой.
– Извините за неудобства, но ремонт давно назрел, – сказала дама; на ее нагрудном жетоне значилось имя: Ивонн. Очень привлекательная особа.
– Психологический ремонт тоже, – пошутил Джек, но Ивонн не отреагировала.
Их провели в узкую комнатку с неказистыми креслами, обитыми светло-зеленой тканью; по-видимому, это здесь считается комнатой отдыха. Ивонн ушла за кольцом. Джек и Доналд не обменялись ни словом. На стенах картины – типичный современный ширпотреб: тщательно выписанные зимние пейзажи с угловатыми голыми деревьями. Точно такие пейзажи Джек видел в гостинице. Из коридора долетает смех и посвистывание рабочих. Дневного света нет вообще. На низеньком столике с пластиковой столешницей высится пачка брошюрок, озаглавленных: Что делать после смерти родственника.Джек предпочел бы брошюрку под названием Что делать после смерти,но никто ведь не знает, что происходит после нее, значит, о действиях не может быть и речи. Зато тут не играет назойливая музыка – уже хорошо. Из коридора доносятся голоса рабочих, стук молотков и жужжание дрели.
Вернулась Ивонн, в руках у нее большой коричневый конверт с надписью: «Мойна С. Миддлтон». Она слегка наклонила его, словно сыпала порошок, и что-то упало Доналду в протянутую ладонь.
Отец смотрел на кольцо, будто видел его впервые. Оно и правда казалось меньше, чем в ту пору, когда к нему прилагалась сама Мойна. Пятьдесят пять лет назад Доналд осторожно надел его ей на палец, и оно стало частью его жены. А теперь он не знает, что с ним делать – с маленьким тонким кружочком, золотисто поблескивающим в неоновом свете.
Ивонн мягко, с профессиональной доброжелательностью, словно подбадривая начинающего фокусника, посоветовала Доналду положить кольцо обратно. Он повиновался, и Джек, чувствуя, что отец уже на пределе душевных сил, взял у него пакет.
– Ну что ж, – сказала Ивонн, – если у вас вопросов больше нет, на этом, пожалуй, закончим.
Они пробормотали слова благодарности и вышли, с трудом протиснувшись мимо металлической стремянки; на ней стоял рабочий в белом комбинезоне и, насвистывая себе под нос, «пистолетом» вбивал герметик в щель между стеной и потолком. На ободранной стене местами горбились шматки задубелого обойного клея – следы предыдущего ремонта. От едких запахов у Джека запершило в горле, он почувствовал себя безмерно изнуренным, словно путешественник, вернувшийся из многолетнего странствия.
– Мы с тобой – властелины кольца, – промолвил он.
Отец его не слышал. Он был настолько выбит из колеи, что Джеку пришлось вести его под руку. Они медленно двинулись по главному коридору к ярко освещенному выходу; навстречу катились скрипучие перевозки и шагали встревоженные родственники.
Интересно, как Милли поступит с кольцом, которое двенадцать лет назад он надел ей на палец? Оно же ей теперь ни к чему.
Я уже в аду, мелькнула мысль. Надо из него выбираться.
В Хейсе Джек зашел в огромный, серый, похожий на самолетный, ангар «Лидл», чтобы купить какой-нибудь еды, и там, в залитом неоновым светом молочном отделе, возле секции йогуртов, его охватил приступ горя. Оно поднималось снизу, от пальцев ног сквозь живот прямо к горлу. Джек едва успел прикрыть рукой лицо и, не в силах сдержаться, зарыдал. Он бы и в голос завыл, но очень уж место неподходящее. Плакал он не по Милли и даже не по Яану, нет, он оплакивал мать. Запах металла, исходивший от холодильного прилавка, его блеск и негромкое гудение напоминали морг, хотя он ни разу не бывал в морге. Он никогда больше не увидит мать! Эта мысль не укладывалась в голове. Теперь детство и юность уже бесповоротно остались в прошлом, спектакль окончен, аплодисментов не будет. Только гробовая тишина.
Она любила йогурт с абрикосами, только чтобы кусочков в нем было не чересчур много. Наклонялась к зажатому в руке стаканчику и осторожно направляла ложечку внутрь. Любое действие, кроме сна, было для нее бесконечно сложным. Он мог бы сочинить исполненную скорби пьесу, в которой слышался бы скрип ложечки по пластмассе, своеобразные звуки, исходившие из стаканчика; тихонько пели бы кларнеты, едва касались бы друг друга литавры.
Теперь, когда он знает то, что познал, как хочется сбросить лет двадцать!
Он сотрясался всем телом, но не мог остановить рыданий. Подошедшая за баночкой сливок женщина заметила:
– Приятно, что хоть кто-то от души смеется.
Поскольку Милли большую часть времени проводила в Белсайз-Парке, Джеку было позволено остаться в Хэмпстеде. Медленно и неохотно он освобождал дом от примет своего пребывания; начал с кабинета. Это оказалось на удивление просто, главное – запастись объемистыми коробками и не слишком озабочиваться тем, что куда уложено. Раздраженный, потрясенный, он злился на себя за свою никчемность и в любую минуту готов был расплакаться. Когда его сестра и брат разъехались по разным континентам, он стал часто ночевать в Хейсе. Отец плохо переносил одиночество.
Короткая поездка в Стокгольм и его выступление промелькнули, как полоска немыслимого, нереального счастья. Он стоял в окружении сдержанных шведов, и докладчица, молодая яснолицая американка, радостно сообщила ему, что его музыка «напоминает Бернстайна [148]148
Леонард Бернстайн (1918–1990) – американский композитор, дирижер.
[Закрыть], которого играют задом наперед». Там было на редкость холодно, в зале сидело человек двадцать.
Джек стал внимательнее следить за тем, что на языке взрослых людей называется «текущие расходы». Милли не склонна мелочиться ни в чем, ни в постели, ни в соблюдении жесткой диеты, ни в борьбе за сокращение вредоносных отходов. Джек впервые искренне обрадовался маленькому, оплачиваемому по низкой ставке заказу фестиваля «Алмейда» [149]149
Фестиваль «Алмейда» – ежегодный летний фестиваль современной музыки, оперного и театрального искусства; проводится в театре «Алмейда» на одноименной улице Лондона.
[Закрыть]– кое-какие денежки все же накапают. Он предложил свои услуги внештатного рецензента разным музыкальным журналам и снова опубликовал в газетах объявления: «Даю уроки композиции и игры на фортепьяно для начинающих профессионалов». Перешел на более дешевую зубную пасту. Прекратил покупать диски в магазинах – их же можно брать в библиотеке. Ездил теперь на автобусах и даже несколько раз садился на велосипед. Не покладая рук работал над «Опасным путешествием», причем без всякой жвачки с винным вкусом; он вернул в партитуру позаимствованный у Шостаковича пассаж, отказался от мальчиковых дискантов (слишком уж они напоминают Бриттена), неустанно сглаживал арабские мотивы и добился, что они стали едва различимыми. Как только дом в Хэмпстеде уйдет с молотка, поначалу думал он, надо будет присмотреть студию где-нибудь вроде Баундз-Грин. И живо представлял себе это жилище – тесное, голое, бесцветное, матрац на кирпичах, стулья из упаковочных ящиков, солнечный свет бьет в голое, незанавешенное, окно. Он по-прежнему ждал звонка от мамы. Очень хотелось расспросить ее про ротационную сушилку для белья.
Потом его планы поменялись. Без какого-либо волшебного озарения, без внезапной вспышки, без дзенбуддистского постижения смысла бытия. Все само собой сложилось из перебивчатых ритмов.
В один прекрасный день в Хэмпстед приехала Милли с Клаудией и ее малышом. Джек смотрел по телику детскую передачу: ноги на столе, на ковре пустая пивная банка, в руке – початая. Он хотел было встать и выйти, но остался сидеть, разыгрывая из себя несчастного придурка и делая вид, что уже пристрастился к кокаину. Может, даже подсел на героин.
Милли направилась прямиком в кухню. Клаудия с ребенком на руках улыбнулась ему. Она выглядела не такой измученной, как раньше, но была по-прежнему тонка и пикантна; бившие в окно лучи высветили ее стройную фигурку. Малыш Рикко мял пухлой ладошкой заостренную грудь матери.
– Привет, Джек!
– Привет, Клаудия.
– Какую передачу смотришь?
– Про жизнь в психушке.
– Надеюсь, мы по-прежнему друзья, да?
– Конечно, вполне годимся для ménage à trois [150]150
Любовного треугольника (франц.).
[Закрыть], – с напускной язвительностью сказал он, хотя на короткий миг такая перспектива ему даже понравилась. Он мог бы вместе с ними мыться, наблюдать, как они ищут кристаллики соли для ванны в интимных местечках друг друга, а потом идти в поле мотыжить землю или собирать оливки в краю, где пейзаж утыкан восклицательными знаками кипарисов, а горячий воздух напоен ароматами диких трав.
Клаудия вышла. Из кухни донесся взрыв смеха. Даже два, причем явно ехидного смеха. Джек упорно не двигался с места, глядя на экран, где поющая корова тыкалась носом в высокий ворот молодого ведущего с прической, как у Перри Комо [151]151
Перри Комо (наст. имя Пьерино Рональд «Перри» Комо; 1912–2001) – американский певец и телезвезда 1940–1990-х гг.
[Закрыть]. Милли с Клаудией уехали, не попрощавшись.
Однажды вечером, во время ужина, позвонил вернувшийся с Сицилии Говард. Поскольку отец не был в курсе событий, Джек поспешно вышел из-за стола. Они с Говардом договорились встретиться назавтра под вечер у Ковент-Гардена и попить пивка.
Друзья расположились на веранде; вокруг весело гомонили клерки, стремительно осушавшие стакан за стаканом, вместо того чтобы идти к домочадцам. Говард покрутил перед Джеком зажившим, но еще не очень гибким пальцем; Джек поздравил приятеля. Говард отрастил усы, похожие на крылышки крапивника, лицо у него загорело неровно, пятнами. Как обычно, он категорически заявил, что это его последняя поездка на Сицилию.
– Сумасшедший дом! – возмущался он. – Мафия все насквозь разъела! А Евросоюз сыплет и сыплет бабки в их бездонные карманы. Гниющая пята Европы.
– Но тебе-то платят хорошо.
– Мне платят хорошо.
– И солнце сияет.
– И солнце сияет.
– И самцов – хоть завались.
– И Этна, – задумчиво проговорил Говард. – Куда ни глянь, кругом сплошная черная застывшая лава. Кажется, я первым это сказал?..
– Что именно?
– Что перед этим зрелищем все людские усилия представляются совершенно бессмысленными? Нет, не я.
Джек вкратце изложил все сколько-нибудь существенные события последнего времени.
– Озадачил ты меня своим рассказом, – признался Говард. – Я совершеннооглоушен. Просто в шоке. Знай я, как все повернется, ни за что не предложил бы…
– Ладно, брось! – остановил его Джек. – Она использовала тебя в качестве алиби.
– А что с Яаном? Ты намерен с ним повидаться?
– По малышу я скучаю.
– Так поезжай к нему. И не тяни!
Джек вздохнул.
– Может, и съезжу. А может, ребенку только на пользу, если его папочка не пудрит ему мозги.
– Ага, пусть этим занимаются отчимы. Тебе когда-нибудь говорили, что у тебя прическа, как у Гитлера, разве что волосы погуще? Будь уверен, кстати – из Яана со временем выйдет потрясающийальтист, – с несвойственной ему серьезностью заключил Говард.
Джек кивнул. Компания клерков время от времени разражалась слоноподобным ревом, и Джек всякий раз невольно морщился, как от боли. Интересно, что требуется от человека, чтобы стать своим в такой кодле? Чтобы тебя считали нормальным мужиком?
– Лишь бы занятия музыкой не разрушили другую, не менее важную ипостась его жизни.
– Брось! Для Яана важнее всего будет звучание его альта, особенно в жару,черт бы ее побрал, – возразил Говард, хотя на дворе уже повеяло прохладой. – За глобальное потепление я подам в суд на янки. И на китайцев.
– А еще на британцев, – добавил Джек. – Да на всех подряд, кроме Милли.
– О-о, нашей дорогой Милли я просто не решусь вчинить иск!
Преувеличенно идиотский страх, изобразившийся на лице приятеля, покоробил Джека, тем не менее он выдавил из себя улыбку и поинтересовался:
– Известно ли тебе, кстати, отчего Яан хромает? Откуда у него искривление стопы?
Говард утвердительно кивнул:
– Известно. Представь себе, перед каждым чемпионатом гнусные коммунисты пичкали его мать особыми препаратами. И стопа – печальное наследие зла.
– Я-то давно это знаю, причем из первых рук, от нее самой. Просто хотел узнать, в курсе ли ты, —объяснил Джек. В душе шевельнулась ревность, возможно, отразившаяся у него на лице. Осталось ли хоть что-то, чего она Говарду не рассказала?
Однажды утром он заехал в Хэмпстед, чтобы разобрать свои пожитки, и в зимнем саду увидел плачущую Милли.
– Я отчаянно нуждаюсь в одобрении, —призналась она, сморкаясь в платочек. – Прямо-таки неотступная потребность. Как у одного из героев Данте, блин. Даже когда счастлива.Вот как сейчас.
– Гм, почему именно Данте?
– Да какая разница. Кстати, я выставила дом на торги. Нам надо обсудить предстоящую сделку с адвокатом. Деньги поделим пополам, хотя в свое время он был куплен целикомна средства моей семьи. Сумма огромная, дом невероятно подорожал за пять лет.
– Я не возьму ни пенса, – с неожиданной для него самого уверенностью заявил Джек, будто вел рискованную игру, самостоятельно планируя свои хитроумные действия, заманивая противника, чтобы ошарашить его труднейшим, сбивающим с ног броском.
– Что-что?
– Начну жить заново, с нуля. Немножко мне оставила мама. Кое-что продам. Рояль, если не ошибаюсь, мой. За него можно взять тысяч десять, не меньше.
– Как всегда, дурака валяешь?
– Деньги-деньги-деньги. Фу, гадость! Поразмысли об этом на досуге, Милл.
В начале декабря дом в Хэмпстеде действительно ушел за абсурдно гигантскую сумму, и Джек окончательно переехал в Хейс к отцу. В Белсайз-Парке Клаудия и Милли целыми днями весело резвились с маленьким Рикко, время от времени летая в Пизу, чтобы подыскать там жилье. С точки зрения заботы об окружающей среде, они сущие лицемерки, думал Джек, но держал язык за зубами. Что было не трудно, поскольку его мнение никого не интересовало.
Детская спальня в родном доме стала ему постоянным прибежищем – вроде клетки, в которой сидел тот снежный барс, изредка ловя в воздухе дуновения, напоминавшие о Гималаях. Но в тесной комнатушке некуда деть многочисленные книги и даже на стенах мало места – негде повесить афиши в рамках, портреты любимых композиторов, вручную раскрашенную тарелку из «Коллекции естественных курьезов» Альберта Себы [152]152
Альберт Себа (1665–1736) – нидерландский аптекарь, натуралист и коллекционер.
[Закрыть]. Она подвернулась Джеку в Делфте еще в студенческие времена, и он выложил за нее свою месячную стипендию. Рояль, а также все подарки от Милли – маленькие подлинники современных художников, редкие гравюры известных мастеров, к которым у него не лежала душа, – он продал на аукционе в Северном Финчли. Старинное полотно с изображением купальщицы (подаренное ему на тридцатипятилетие) купил самонадеянный владелец галереи. «Хлам эпохи рококо», – презрительно бросил он, однако цену дал вполне приличную. А вот керамический фонарь начала девятнадцатого века вместе с подлинной свечой того времени Джек не стал продавать из какого-то суеверного страха, хотя мог бы выручить за них пару тысяч фунтов. Остальное ушло с молотка.
Расставаться с этими вещами было нелегко. Вернее, слишком до ужаса легко.
Обычная односпальная кровать теперь почему-то стала казаться узкой и коротковатой. Джек не забыл, как вместе с родителями ходил по мебельным магазинам. Сколько же ему тогда было? Тринадцать? Он живо помнит, как сгорал от смущения в огромном, заставленном кроватями зале. Его преследовало чувство, что сон, в общем-то, – занятие странное, да и сами люди – существа странные. В ярко освещенном магазине обнажалось и выставлялось напоказ нечто сугубо сокровенное. Парочки дружно проверяли упругость матрацев на двуспальных кроватях в форме раковины с обитыми мягкой тканью краями. Рядом висели изображения женщин в ночных рубашках и медицинские плакаты с различными искривлениями позвоночника. Покупатели без тени улыбки бродили по залу и сосредоточенно щупали всё подряд, всем свои видом показывая, что сон – дело серьезное, один только лысоватый господин улегся на ортопедический матрац «данлопилло» и притворно захрапел. Родители уговорили Джека тоже лечь на матрац, и он стал снимать ботинки, чем сильно насмешил хорошенькую продавщицу в туфлях на высоких каблуках. Она постучала шариковой ручкой по крытому полиэтиленом изножью, показывая, куда можно класть ноги прямо в обуви. Очень она тогда развеселилась.
Сам он от природы – истинное чудо-юдо. Отправился надолго, сам не зная куда, и вернулся ровно туда, откуда начал свое странствие. Настоящий Улисс из предместья. А путешествие вышло пустым и жалким. Ублюдок несчастный.
Доналд приехал в Перселл-Рум, где должно было исполняться сочинение сына «Воды опасного путешествия». Журналист с Радио-3 взял интервью у нескольких композиторов, в том числе и у Джека. В надежде подыскать броскую цитату на любой случай Джек заранее полистал «Избранное» Бодрийяра [153]153
Жан Бодрийяр (1929–2007) – французский философ, социолог, культуролог.
[Закрыть], но, когда дошло до дела, он в очередной раз убедился, что окружающие превосходят его остроумием, тонкостью суждений и глубоким энциклопедическим знанием истории музыки. Даже юная Абигейл Стонтон, вопреки своему сверхмодному молодежному прикиду, сумела блеснуть, неоднократно упомянув переменную шкалу Гербера, стереотипы империалистического мышления и свою недавнюю поездку в Ливан. Но, главное, все они, сочиняя музыку, прекрасно знают, что делают. Джек ввернул-таки цитату из Шостаковича, но разнервничался до того, что исказил ее смысл. Если бы его спросили, как пишется имя этого композитора, он, скорее всего, и тут опростоволосился бы.
Во время наспех проведенной репетиции Джек впервые услышал свой опус живьем и остался крайне недоволен. В его сочинении, единственном из всех, не было и намека на взрыв бомбы. Музыканты исправно играли положенное время, но вдохновенные пассажи тонули в невнятице старательного, но неосмысленного и неслаженного исполнения. Писк пейджера ничуть не напоминал звук больничного кардиографа и только портил дело. На фоне других названий заглавие его пьесы звучало старомодно и претенциозно, а на фотографии, впопыхах снятой Милли три года назад для коробки с его дисками, у Джека такое лицо, будто ему до зарезу нужно в уборную, – и название неожиданно обернулось двусмысленностью.
Собравшиеся в Перселл-Рум слушатели оказались большими терпеливцами и высидели все положенные шестнадцать минут. Джек почти въяве видел над каждой головой нимб со словом «терпеливец». Забившись в задний ряд и стиснув рукой подбородок, он внутренне корчился от стыда. Опус получился перегруженный, ни складу ни ладу. Придется разодрать его и заодно себя в клочья, после чего начать все заново.
Потом, когда коллеги и приятели стали, как водится в таких случаях, одобрительно (или снисходительно) похлопывать его по спине, – отвратительный обычай! – он тоже не испытал ни малейшего удовольствия. Подошедшая Тэнси Дэвис пыталась ободрить его, но остальные, в том числе и отец, говорили очень мало. После чего Гэри Соумз, новый главный продюсер Радио-3, официально заказал ему на следующий год пьесу ко Дню святого Георгия за абсолютно мизерный гонорар.
– Надеюсь, это будет новая музыка об Англии, – сияя улыбкой, возгласил он и поднял бокал с шампанским. Последнее время множество сотрудников Радио-3 сияют улыбками. – В записи, не живьем. Мы запускаем серию серьезных передач под названием «Камерный зал в эфире». Заявки принимаются только от известных композиторов. Выделены средства на оплату заказов. Тема вас вдохновляет?
– Гм, да, древняяАнглия, – машинально забормотал Джек. – Силбери-Хилл [154]154
Силбери-Хилл – доисторический рукотворный меловой курган в графстве Уилтшир; входит в список памятников мировой истории и культуры ЮНЕСКО.
[Закрыть], старые-престарые грунтовые дороги, поросшие колокольчиками холмы, обряды оплодотворения, практиковавшиеся нашими пращурами, и все такое прочее. Эпоха неолита с ее мрачными, темными тайнами. Но, разумеется, не в легковесно-фольклорном духе…
Гэри Соумз кивал, стараясь краем уха уловить, о чем толкует Джордж Бенджамин [155]155
Джордж Бенджамин (наст. имя Джордж Уильям Джон Бенджамин; р. 1960) – английский композитор, дирижер, пианист.
[Закрыть]собравшимся вокруг меломанам. До Джека вдруг дошло, что его собственные высказывания не блещут ни умом, ни оригинальностью, зато сильно смахивают на речи активистов движения «Нью Эйдж» [156]156
Нью Эйдж (от англ.New Age – новая эра) – название совокупности различных мистических течений, в основном, оккультного, эзотерического характера.
[Закрыть].
– Отлично! – воскликнул продюсер, сверкая крупными квадратными зубами; возможно, он моложе Джека и только выглядит старше. В его равнодушные глаза смотреть не хотелось. – Просто отлично. Забавно, но другие говорили буквально то же самое. Минут на десять-двенадцать, не больше. Оченьинтересно. Сначала, до записи, мы с вами немножко посплетничаем, и вперед.
– По-моему, идея хорошая.
– Подумайте на досуге, Джек. И сразу дайте мне знать. Я же понимаю, вы безумно заняты.
После пережитого разочарования Джек не сумел скрыть накопившейся досады. Несмотря на предстоящий заказ, Гэри Соумз его страшно раздражал.
– Хорошо, но только, пожалуйста, после исполнения должна быть полная тишина, – выпалил он, размахивая руками. – Не хочу, чтобы сразу врезался ведущий с глупыми комментариями, типа Вы наверняка согласитесь, что это было…Собственно, я прямо в партитуру впишу. Тишина.Самое меньшее – пять тактов.
Но Гэри Соумз уже повернулся к Джорджу Бенджамину.
Позже Джек услышал, как Соумз заказывает Абигейл Стонтон новое сочинение – с нею он был гораздо красноречивее:
– Хотите верьте, хотите нет, но на протяжении той недели у нас каждый вечер будет свое постоянное время. В прайм-тайм. Чудеса, да и только! И ради Бога, не тушуйтесь, пишите сложную музыку. Хорошенько встряхните публику, Абигейл. Да, наше радио обязательно учитывает запросы слушателей. И в тот день для них будет звучать сколько угодно заезженных мелодичных опусов. Перселл, Воан-Уильямс, Элгар, Финци [157]157
Джеральд Рафаэль Финци (1901–1956) – английский композитор.
[Закрыть]и прочие в том же духе. Наряду, впрочем, с передачей о Бёртуистле; то есть мы не ограничиваемся одними золотящимися нивами и коровьими лепехами.
Абигейл засмеялась.
– Главное – чтобы нас не приняли за отделение БНП [158]158
БНП (Британская национальная партия) – крайне правая политическая партия националистического толка, в 1982 г. отколовшаяся от партии «Национальный фронт».
[Закрыть], отвечающее за культуру, это опасно, – окрыленный ее реакцией, продолжал Соумз. – Подлить вам шипучки, прелесть моя?
Абигейл протянула стакан и одарила Соумза такой улыбкой, от которой его ленивый взор заметно повлажнел. Джек уехал домой в большом раздражении. Секрет успеха в том, чтобы, не открывая рта, делать вид, будто жаждешь серьезного разговора.
Он понятия не имел, когда отмечается День святого Георгия, но спросить не решился. Позже справился в интернете. Оказывается, двадцать третьего апреля. Между прочим, в Англии – национальный праздник. И ровно в тот же самый день родился – и умер – Шекспир! Даже неловко становится – будто придумал все это какой-нибудь консерватор из окружающих Лондон графств, некий местный божок. А теперь футбольные хулиганы и фашисты считают День святого Георгия своим праздником. Отмечать его так же стыдно, как демонстрировать собственные гениталии.
В его распоряжении несколько месяцев. Надо будет отнестись к работе со всей серьезностью. Произведение должно быть насквозь языческим, новым, смутно-таинственным; оно будет посвящено утрате матери, Матери-Земли. Утрате Мойны и Милли. Утрате дома на холме, своего «орлиного гнезда», из которого открывается вид на лесопарк. Утрате Уодхэмптон-Холла. Все это разом ускользнуло у него из рук. Грачи, негромкие удары крокетного молотка по шару, скрытые в земле кости пращуров. Ему будет чем заняться.
Доналду, безусловно, очень худо. Глаза тусклые, неприкаянно бродит по дому, будто что-то ищет. Он требует куда больше заботы, чем Джек предполагал; помимо прочего, нужно готовить ему еду и прибирать в доме. Доналд то и дело называет сына Мойна – по ошибке, естественно. Они даже смеются над этими его оговорками.
Тут, в Хейсе, Мойна стоит за каждой дверью и может выйти в любую минуту. Когда Джек особенно долго принимает ванну, он невольно ждет ее оклика: вот сейчас она спросит, не утонул ли он еще. Вечерами, уже после того как Доналд, покопошившись в ванной, уходит спать, а Джек уже за полночь садится к телевизору смотреть всякую ерунду, Мойна, уютно устроившись в своем мягком кресле (теперь заваленном пачками непрочитанных газет), обязательно громко зевнет и заявит, что и не думала дремать. Этот призрак – Мойна его детства и юности. Его мамочка. Однажды, когда он что-то готовил, ему показалось, что она проскользнула внутрь его самого. Он чуть не выбранил отца за то, что тот слишком громко сопит.
