Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
– А второй раз, когда я потеряла моего ребеночка; я его любила всей душой, хотя живым никогда не видела.
– Знаю. Как странно, что ты об этом просишь.
Внезапно воздух озарился ярким светом: солнце пробилось через тонкую пелену облаков, его ослепительные лучи отражались от белой столешницы, и у них с Милли разом выросли тени. Джек по-прежнему не знал, с чего начать.
– Сдается мне, что оно будет разбито в третий раз.
– С чего ты взяла?
– По-моему, ты мне лгал.
На ее лице под темными очками читалась неприязнь. Темные очки ей вообще не идут. В каждом стекле Джек видит крошечное отражение своей головы с черной полоской поперек – будто повязка на глазах.
– Я бы так не сказал, – возразил он. Лет тридцать пять назад на этом самом месте он точно так же отрицал, что съел мамину шоколадку «Дэри милк». – Позволь мне объясниться, а потом уж суди.
Она что-то пробормотала в ответ, но ее слова заглушила промчавшаяся мимо машина; из нее неслось низкочастотное буханье сабвуфера, нарушающее глубинные ритмы организма. Автомобиль взвыл, на бешеной скорости, скрипя покрышками, развернулся в тупике и скрылся из глаз. Зато Лииз, видимо, удалось отыскать.
Стало сравнительно тихо, если не обращать внимания на ровный шум лондонских окраин. Джек почувствовал, что ему не хватает воздуха.
– Про Эстонию, – опять повторила она.
– Ладно. По-твоему, я не только ходил по бесчисленным музеям, храмам и болотам. Шесть лет назад.
Еще не поздно отречься от своих слов. Сделать вид, что он готов досконально все обсудить, лишь бы оправдаться в ее глазах. Он же запросто может сочинить обстоятельную историю с массой ярких подробностей, чтобы навсегда убедить Милли в своей правоте. Как в отрочестве, он машинально поглаживал пластмассовую столешницу – столик, правда, уже другой, но копия того, прошлого. Вокруг сгрудились соседние домики – бурые кирпичные коробки с ушками на макушке; окна второго этажа прямо-таки упираются в сточные желоба, а утыканные спутниковыми тарелками крыши смахивают на кепки, спущенные на самые глаза. Все не так, это ошибка.
– Ну же, рассказывай, – не отставала она.
Пространство молчания между ними в действительности заполнено беспорядочным шумом: барабаны, тромбоны, флейты-пикколо.
– Что ж, хорошо, – наконец произнес он. – Мне и самому уже некоторое время кажется,что все это… лучше бы… обсудить начистоту.
– Боже, как мне страшно.
– Погоди, Милл, выслушай меня.
Она не отрывала глаз от столешницы. Впрочем, может, ему только так кажется – сквозь ее большие, как у летчика, черные очки ничего не видно. Поди разбери – может, она уже смотрит на него в упор.
– Ты выскажешься и облегчишь себе душу. Тебе станет лучше. А мне?
Джек услышал за забором кашель: это перхала Дафна, жилистая старуха-соседка.
– Давай-ка укроемся в доме, – предложил он.
– Я от тебя уйду.
– Замечательно. Я еще ничего не сказал, а ты уже готова меня бросить. Говори потише.
– Извини, я выражусь иначе. Придется тебеоставить меня.
Снова послышался кашель, да так явственно, будто Дафна зашла в их садик.
– Хорошо, – сказал он.
– Это все?
– Нет. Да, вот что: я хочу видеть твои глаза.
– Аналогично.
Милли сняла очки. Глаза у нее были влажны от слез, веки слегка покраснели. Джек очков не снял, потому что не мог выжать из себя ни слезинки. Со стороны дороги над забором вдруг появилась девчачья голова, он даже вздрогнул. Волосы у нее туго-натуго стянуты на затылке – на местном жаргоне прическа называется «харлингтонская подтяжка».
– Эй, смотрите-ка, да их тут двое! – заливаясь визгливым истерическим смехом, крикнула девица невидимым хохочущим приятелям.
– Пошли в дом.
В гостиной он притулился на подлокотнике обтянутого кожзаменителем дивана и почувствовал, что лицо у него сморщилось, как у обиженного ребенка, но слезы не шли. Милли опустилась на толстый ковер у камина, обхватив руками колени и глядя на кучку фальшивых углей, которые она тоже пылесосила. Сколько Джек себя помнит, угли, похожие на огромные леденцы, всегда лежали в одном и том же неизменном порядке. Перед камином чинными близняшками стояли кроссовки Милли, а она шевелила пальцами ног.
– Знаешь, мне кажется, тебе следует выслушать и ответчика, – сказал он.
– Что именно слушать? Как ты трахал безмозглую красотку – Катью, или Каяк, или как там ее, а потом… Ах, негодяй!.. – лицо Милли на глазах побелело, она поднесла ладони к щекам. – Боже мой, Боже мой!
– Что, что такое?
– Вундеркинд… Говардов вундеркинд. Эдвард сказал, он приходил с ней к нам. Это же он,да? О Боже!
Открыв рот, Милли смотрела на него в упор. Он чуть заметно кивнул, не в силах произнести ни слова. Его мать выбросилась из окна. Его жена собирается вышвырнуть его из дома. Жуть, какой кульбит может в одну секунду выкинуть жизнь.
– Ребенок, – высоким звенящим голосом проговорила Милли. – Ну, ты молодец. Прямо в десятку попал.
– Милл, Милл, Милл. Прошу тебя…
– Да пошел ты!..
– Это чистая случайность. Я как раз пытался тебе… Понимаешь…
– Да, наверняка случайность, – подхватила Милли; лицо ее мучительно сморщилось. – Наверняка она была отнюдь не единственной.Твою мать!..
Никаких других не было, убеждал ее Джек, но теперь даже сам не верил, что это – правда.
– А я-то старалась, пылесосила гребаный дом твоих родителей сверху донизу, до самой крыши, – процедила Милли.
– Дом у них не слишком велик, – заметил Джек.
Она рассмеялась. Нет, заплакала, прикрыв лицо ладонями. Перекрывая ее стоны и всхлипы, он снова пустился в объяснения, стараясь говорить четко и ясно, – он же столько раз репетировал в кабинете свою покаянную речь. Увы, она все равно походила на заученный речитатив: в чужом городе ему было ужасно одиноко, вот он и совершил тогда (столько лет назад!) глупость, но уже на следующий день все было кончено. Он понимает чувства Милли, сознает, что она сейчас испытывает; он ее безмерно любит, а к Кайе совершенно равнодушен. Но свой отцовский долг перед Яаном он обязан исполнить. Скажем, будет проводить с ним выходные. Так поступает множество людей, в том числе их друзья и знакомые. Взять хотя бы Диего, Руперта, Барнаби, Ника. Другие тоже, только всех он сейчас не в состоянии перечислить. Джек замолк, ее стоны и всхлипы стихли. Слышались лишь тяжелые вздохи.
– Зацарапала бы тебя, защипала до смерти, – наконец проговорила она. – С наслаждением повыдирала бы тебе все зубы – не торопясь, один за другим, этими… металлическими… вроде щипцов.
– Клещами, – подсказал он.
Лииз то ли беспробудно спит, то ли опять потерялась, то ли ее (или его?) так и не нашли. В открытое окно снова неслись призывные крики. Потом смолкли. Кожа у Джека болезненно свербела, зубы ныли, он чувствовал себя беззащитным.
Милли повернулась к нему. Глаза у нее сильно покраснели и опухли. Ей нужен носовой платок. В поисках бумажных платков он пошел сначала на кухню, потом в ванную, но не нашел ни единой пачки и разозлился на отца. Оторвал длинную полосу розовой туалетной бумаги, аккуратно сложил и поднес Милли, словно чашечку тончайшего фарфора.
– Спасибо, – прошептала она и принялась сморкаться и утирать глаза.
Наступила короткая пауза, которую, казалось Джеку, он может, точно подшипник, покатать в руке.
– Мне чудится, что меня замуровали, – проговорила Милли, не отрывая глаз от раскисшего комка бумаги. – Так прежде замуровывали монахинь, давших обет молчания.
– Ей-богу, Милл, это был просто коротенький… мимолетный загул. Почти ничего не помню… Вдобавок я был в стельку пьян. До потери пульса надрался местной водки. Таллиннской сивухи, черт ее дери. По наивности. По дури.
Он страдальчески поморщился, изображая раскаяние.
Милли не отзывалась. Его слова повисли в воздухе. Поганые, гнилые оправдания. На его счастье, именно поэтому они в конце концов лопнули, рассыпались в прах и навеки исчезли.
В их супружеской жизни ссоры случались и раньше; в таких случаях Джек какое-то время ночевал у себя в кабинете, и несколько дней они с Милли сторонились друг друга, словно чужие, изредка вспыхивая гневом из-за сущих пустяков, вроде поднятого сиденья на унитазе или измазанного джемом ножа, забытого на конфорке.
И даже теперь Джека не вытолкали из дому на глазах у ошарашенного Эдварда Кокрина, не швырнули ему вслед чемодан, распугав топчущихся на тротуаре голубей. Он много раз воображал себе эту сценку, отчасти даже желая, чтобы она произошла в действительности. Дело, однако, ограничилось тем, что они, как прежде, три дня вежливо избегали друг друга. В доме царила сдержанность, от Милли веяло холодом.
Свободное от работы время она все больше проводила у Клаудии. Впечатление было такое, что теперь работа может обойтись и без нее. Клиенты, часами болтавшие про биотуалеты и повторное использование воды, вдруг разом перестали звонить. В мирных полях уже не видно юрт, их разобрали и увезли. Целые проекты – даже еще не утвержденный оксфордский – отложены до лучших времен. Непостижимо, думал Джек. Работа жены теперь походит на великолепный особняк, внезапно заброшенный хозяевами. Сам он стал пить слишком много кофе, ему снятся кошмары – если, конечно, удается уснуть.
Он позвонил Кайе – уточнить, по-прежнему ли в силе их уговор встретиться в понедельник в Кенсингтон-гарденз. Ни о чем другом он говорить не стал. И никому больше не звонил. Учеников у него было всего два, Йех и Радж. На электронные письма он отвечал кратко, ссылаясь на спешку и давая понять, что по горло занят работой. А потом решил прибегнуть к популярной чиновничьей уловке: «Господин Миддлтон временно отсутствует», – извещал звонящих автоответчик. Джек остался очень доволен собой.
Во вторник вечером Милли долго бродила по парку одна. Она уже договорилась с родителями, что проведет у них неделю, а может, и дольше, но причины длительного визита не объясняла. Через полчаса после ее ухода Джек вышел из дому и тоже направился в парк; на дальнем краю заросшей травой луговины, над которой из созревших султанов дымными облачками вились семена, он увидел женщину и по темным волосам и походке сразу узнал Милли; она шагала целеустремленно, руки свободно болтались вдоль туловища. Тут только до него дошла вся немыслимая сложность ситуации и возможных потерь, с которыми он еще не готов смириться. Милли уже звонила в Девон своей старинной подруге Сэмми; разговор был очень долгий и добра ему не сулил: Саманта Карлайл и Джек Миддлтон всегда терпеть не могли друг друга. Если у Милли еще оставались сомнения в правильности своей позиции и действий, теперь, опасался Джек, они полностью развеяны. Столь же продолжительная беседа жены с Клаудией добавила ему треволнений: позже Милли сухо сообщила, что Роджер в тяжелом состоянии. Навещать больного Роджера Джеку не хотелось, у него самого в голове туман, будто после легкого сотрясения мозга.
Возможно, двери Уодхэмптон-Холла для него теперь закрыты навсегда, и он никогда больше не увидит Марджори и Ричарда: они на него очень рассердятся. Возможно, Милли подаст на развод, и он останется ни с чем. Джек с головой ушел в собственные переживания, но не находил в них отрады, испытывая лишь мелкотравчатую жалость к себе, порой переходившую в нудное слабенькое раскаяние. В парке Хит деревья и кусты – все те же, давно знакомые деревья и кусты. У деревьев все силы уходят на то, чтобы длить свою жизнь; когда Джеку было лет восемнадцать-девятнадцать, они виделись ему совершенно иначе. В ту пору он думал, что деревья, как и белые облака, с ним заодно.
Милли вернулась домой, когда на дворе давно стемнело. Джек не слушал ни Шуберта или Шопена, ни Бриттена или Берио [129]129
Лучано Берио (1925–2003) – итальянский композитор.
[Закрыть], а смотрел по кабельному телевидению какую-то чушь. Не говоря ни слова, Милли сразу поднялась к себе; до него долетел лишь запашок спиртного и дорогих сигарет. Ведущий телеигры в сверкающем пиджаке глумливо ухмыльнулся и помахал с экрана лично Джеку.
В довершение всего позвонил отец и дал понять, что у мамы дела идут не лучшим образом, хотя паниковать не стоит. Однако же он хочет поговорить с братом и сестрой Джека, чтобы в случае ухудшения ситуации они были готовы прилететь в Англию, и было бы хорошо, если бы на этой неделе Джеку удалось две-три ночи провести в родном доме.
– Ты ведь можешь и здесь работать, Джон, – добавил отец, не имевший ни малейшего представления о работе композитора.
В его голосе слышалась нотка безнадежности, и, когда сын с готовностью согласился, он был явно удивлен; а Джек даже обрадовался столь благовидному и вескому предлогу сбежать с Уиллоу-роуд.
– Какой разговор, папа! Шесть ночей – заметано.
Может, за это время все утрясется – не без синяков и шишек, разумеется, но хотя бы его не выбросят на помойку, как никчемную рухлядь. Ему вдруг вспомнился тот красивый кусок светлого дерева, который они с Кайей подобрали на белом пляже, что тянется вдоль северной оконечности Хааремаа. Из живых существ им встретилась тогда лишь парочка песочников на длинных тонких ножках.
На следующий день – в канун отъезда Милли в Гэмпшир – Джек зашел в магазин игрушек и купил детский набор для крикета в прозрачном пластиковом пакете. Мяч – резиновая копия настоящего, бита сделана из светлого дерева, скорее всего, не из ивы, а из сосны; на ее обратной стороне синей краской напечатано: «Команда графства». Еще он обнаружил в пакете четыре столбика калитки и две перекладины. Крикетный набор для самого младшего возраста.
Покупка подняла Джеку настроение. Он вошел в дом, уверенный, что там никого нет: в предыдущие дни Милли отсутствовала до поздней ночи. После той сцены в Хейсе они обменялись самое большее десятком слов. У Милли развилось нечто вроде аутизма, будто она, уподобившись средневековой монахине, дала обет молчания. Обоим было тяжко. Пару раз он пытался заговорить с ней, но получал решительный отпор. В первый раз она сказала:
– По-моему, я сейчас на грани нервного срыва. Не торопи меня.
Во второй отрезала:
– За помощью – не ко мне.
Та осень выдалась рекордно жаркой. Лужайку усеяли ярко-желтые листья – в этом не было ничего необычного. Но листья все летели и летели на траву, сметай их, не сметай – разницы никакой, а садовник Уилл должен явиться лишь к выходным. Насвистывая песенку Яначека из «Считалочек»: Свекла вышла замуж, морковь пустилась в пляс, тидли-тидли-тидли, —Джек стал ввертывать столбики калитки в землю.
Это оказалось делом непростым: пересохший грунт прямо-таки спекся, и калитка, словно в подпитии, накренилась вбок. Джек решил поупражняться в подаче. Начал с верхней, но каждый раз мяч летел слишком высоко и далеко от столбиков. Подача снизу удавалась лучше, но калитка была предназначена для малышей, и он, как правило, мазал. Джек пожалел, что рядом нет ни единого полевого игрока – после каждого удара приходилось самому искать мяч и потом возвращаться к запасному столбику. Но без тренировки не обойтись: очень уж не хотелось опростоволоситься перед Яаном и многочисленными посетителями парка.
Выдернуть гвозди из моих рук и ног.
Он сделал еще один бросок сверху; идеально закрученный мяч описал кривую, запрыгал, готовый к срезке, и покатился в почти черную тень деревянной шпалеры, которую Грэм сколотил для них в Холле из древних балок. Шпалера сплошь заросла ворсистой кудрявой пассифлорой. В разгар лета густая зелень была усеяна веселыми ярко-белыми звездами цветов; теперь же она превратилась в золотисто-желтую массу, на которой там и сям болтались скукожившиеся соцветия, похожие на кошачьи какашки.
К его удивлению, бросок снова оказался очень сильным, будто мяч выпустили из резиновой пращи.
Джек снял очки – густая темная тень от шпалеры с пассифлорой посветлела, в ней обрисовался силуэт предмета, который Джек сначала принял за поставленную на попа тачку. Уилл охотно пользуется тачкой – он собирает в нее мусор, который потом с удовольствием сжигает на костре, а тачку бросает где попало. Но через мгновение Джек вздрогнул, кровь зашумела в ушах: тачка приобрела явственные очертания человеческой фигуры, скрючившейся или просто присевшей на лавочку под шпалерой. На всякий случай он взял в руки детскую биту.
– Это ты, Уилл?
Фигура распрямилась, шагнула под солнечные лучи и приняла вид его жены Милли. В руках она держала высокий стакан то ли ячменного отвара с лимоном, то ли «перно». Джек уловил едва слышное позвякивание льдинок.
Заслонив от солнца глаза ладонью, Милли громко воскликнула:
– Ты хоть представляешь себе, чтосо мной творится?
Где-то сада через два от них вроде бы послышались смешки.
– Не очень, – промямлил он.
– Меня это убивает.Ты меня убиваешь.
– Лучше вызови полицию, – посоветовал фальцет, скорее всего, не из соседнего дома, а чуть подальше; дом арендовало целое стадо молодых юристов-стажеров из Сити, каждому из которых уже года через два светит первый в жизни миллион.
– Зззаткниссь! Не то приду и шкуру с тебя спущу! – проорал Джек и сам поразился: выходит, он хам. Но разозлился он не на шутку. Даже потряс в сердцах детской битой. На залитой солнцем лужайке ему стало жарко. Странно, но никакого ответа на его рев не последовало. Может быть, он недостаточно громко крикнул: в ту минуту, заглушая прочие звуки, в небе гудел реактивный самолет.
– Браво, – саркастически похвалила Милли.
– А ты давай не заводись, – неожиданно для себя оборвал ее Джек.
Он стоял растерянный, бита несуразно болталась в его руке. Милли подошла ближе и отхлебнула из стакана. Джек учуял запах аниса – точно, «перно». Судя по цвету, почти не разбавленный. Она злобно посмотрела на него и вполголоса проронила:
– Я сейчас позвоню в банк. Не ровен час, твоя краля питает страсть к барахляным юбкам и шикарным украшениям.
– О чем ты?
– Сам знаешь о чем.
– Нет.
– Во-первых, сходи подстригись. А потом катись отсюда к чертям собачьим. Может, даже без судебных издержек обойдешься. Валяй, заделай себе еще пяток эстонских полукровок.
Джек вздохнул. Такой Милли он даже побаивался.
– Ты же знаешь, у нее этот… банкир из франкофонной Канады. Между нами все кончено. Да и было-то всего один разок… понимаешь? Один-единственный…
– Ага, всего одна чудесная, плодотворная и чисто платоническая ночь страсти, – закончила за него Милли. – Ладно. Выходит, le problèmeво мне. Или la problème?
Она покачала головой, будто стряхивала муху. Серьги в виде рыбок заметались на своих золотых лесках. Не отрывая взгляда от газона под ногами, она процедила:
– Желаю тебе подцепить какую-нибудь гадость, чтобы мучиться долго и страшно. – И, отхлебнув глоток, опять повторила: – А мне грозит полное нервное истощение.
Судя по всему, Милли основательно напилась. Это ей несвойственно. Она упорно смотрит себе под ноги.
– Милли, – вполголоса начал Джек, живо представляя себе приникшее к забору карминно-красное ухо Эдварда, – я по-прежнему в тебя влюблен. В тебя, а не в нее. Я тебя правда очень люблю. А ее – нет. Уехав из Эстонии, я про нее сразу забыл, а вспомнил, только когда она вдруг появилась снова. Мы с тобой должны справиться с этой ситуацией, понимаешь? У меня состоялся вполне достойный разговор с Кайей в Ридженс-парке, возле озера…
– Как удачно выбрано место, – ядовито заметила Милли. – Крякай себе в свое удовольствие. Я тебя люблю, я тебя люблю, – заверещала она во весь голос, так что ее вопли эхом отразились от стены дома. Видимо, она уже выдула куда больше «перно», чем он сначала предположил.
Стараясь сохранять здравый смысл и самообладание, он улыбнулся и негромко сказал:
– Утки там в самом деле раскрякались. Послушай, мы с ней нормально поговорили, она рассказала мне про своего… про Рене из Квебека.
– Про Рауля.
– Да, то есть про Рауля. Про Рауля из Квебека… Словом, дело обстоит так. Слушай: я буду помогать Яану, стану учить его музыке, играть с ним в крикет, водить в парк Хит и прочее. Все как у нормальных людей. В крикете, сама видишь, я не спец, но…
– А я? Что мне делать? Играть в бридж?
– Ты же в бридж никогда не играла.
– Тогда – разводить кур? Всю жизнь мечтала кур разводить.
– Я выдохся, Милл, честно тебе говорю…
– Или нюхать кокаин? Может, спать с Эдвардом Кокрином?
– Да я его прежде укокошу, – хмыкнул Джек. – Делай то, что считаешь нужным.
– Я так и собираюсь, – взвизгнула она; возможно, от смеха. – Вот она, история моей жизни. Одна сплошная попытка не изгадить окружающую среду.
– Твои усилия достойны всяческого восхищения, Милл.
– Да пошел ты!.. – вдруг в голос заорала она. – Тщеславный враль, придурок гребаный!
И с силой швырнула стакан на газон; стекло лопнуло, стакан покатился, цепляясь разбитым краем за траву; даже смотреть на него было страшновато.
– Правильно! Правильно! – раздался все тот же молодой гнусавый фальцет, не оставлявший сомнений в источнике поддержки.
Джек повернулся в ту сторону, откуда верещал юнец-стажер, и обеими руками, как булаву, поднял детскую биту.
– Иди сюда, ублюдок, и попробуй повторить это здесь! – проорал он и вдруг, как подкошенный, рухнул на колени; казалось, в нем надломилась какая-то опора, на которой держалось все его существо.
Никакого ответа, за исключением визгливого фырканья – скорее всего, еле сдерживаемого смеха. Милли уже решительно шагала к дому. Джек не узнавал собственного голоса – он походил на эхо в огромном соборе. Чудилось, что душа его в виде крестьянина в старинном костюме удаляется от него по сельской дорожке, обсаженной могучими тенистыми деревьями. Никогда прежде, во всяком случае с отроческих лет, он не думал, что у него есть душа в общепринятом смысле этого слова, а сейчас остро переживает расставанье с ней. Какая интересная травка торчит возле его колена. Досадно, если ему уже не суждено вникнуть в ее головоломное разнообразие; а так хочется по-прежнему ловить легкий аромат ладана, ее золотистость и теплоту после напоенного солнцем летнего дня. Ощущать ее откровенную податливость.
В конце концов, силы вернулись к нему, и он направился в дом, уверенный, что там никого нет, Милли ушла – быть может, навсегда растворилась во мгле неведения.
Поднимаясь на третий этаж в свое «орлиное гнездо», он размышлял о Кайе, цитировавшей Флобера по-французски, и о своем замечании про застрявший в стремени лист папоротника. Фанфарон паршивый, черт тебя побери! Можно подумать, всю литературу назубок знаешь, хоть французскую, хоть какую. И еще кучу всего.
Если он в чем и разбирается, так это в музыке. Эта сторона у него даже чересчур развита – разрослась подобно опухоли. И существует она в отрыве от повседневной жизни – отдельный, особый мир. Вроде математики.
Но птицы ведь тоже создают музыку.
Он лежал в кабинете на кушетке и под прихотливые звуки «Первой арабески» Дебюсси снова и снова мысленно перебирал обличительные выпады Милли. Она назвала его тщеславным – уж чего нет, того нет, – и вралем. Последнее невозможно отрицать, он в самом деле ей врал. Но разве не свойственно всем людям прибегать к вранью в случае необходимости, просто чтобы вывернуться из трудного положения? Он попытался припомнить хотя бы один случай лжи со стороны Милли или Кайи, но не сумел и дал себе слово никогда больше не врать. И даже ничего не придумывать.
На сердце накипели слезы; он попытался выдавить их из себя, но не вышло, глаза оставались сухими. В сочинении музыки есть странная особенность: ложь здесь исключена. В музыке нет ни слов, ни изображений, значит – никакой лжи. Быть может, и правды тоже нет. Та мелкая подробность про лист папоротника, запутавшийся в стремени, кажется ему верхом правдивости. Очень хочется написать музыкальную пьесу с той же достоверностью деталей. Он чувствует запах папоротника. Когда любовник – как там его звали? – выдергивает папоротник из стремени, Джек слышит треск раздираемого листа. Он охотно рассказал бы Кайе об этом творческом порыве, она бы его поняла. А Милли нет. Собственно, Милли никогда его не понимала, во всяком случае, не понимала эту сторону его натуры. Вдобавок обозвала его тщеславным вралем и гребаным придурком.
Стало быть, на этом точка. Его браку пришел конец.
И вдруг, как пишут в книгах, он ощутил на губах вкус своих слез. Он неподвижно лежал на кушетке, а слезы набегали на глаза, змеились по щекам, пока не достигали рта. Из носа тоже потекло, но он не утирал ни губ, ни носа. Удивляясь обилию выделений, он вспоминал себя в детстве – тогда он точно так же давал волю слезам. Он – полный неудачник. Лет десять назад все было ровно наоборот: он не сомневался, что достоин восхищения и зависти: самый многообещающий английский композитор, женатый на богатой наследнице старинного рода; в нем бурлил творческий дар, залог его блестящего будущего; и, конечно, он надеялся на скорое появление потомства. Годы летели незаметно, десять раз расцветали подснежники, но кому до них было дело? А теперь – поезд ушел: ему далеко за сорок, на висках пробивается седина, он давно не молодое дарование, его мать, вероятно, скоро умрет. Он уже не бурлит идеями, закваска выдохлась. Зато дом растет в цене, стремительно увеличивая их семейное состояние; такого дохода ни он, ни Милли никогда не добились бы работой или искусством. Эти кирпичные стены, свежая штукатурка, этот сад и даже просто трава ежесекундно источают, словно гной, сознание их общего богатства, и мысль о нем подрывает творческие силы. То же самое происходит и в Лондоне, и в дальних уголках страны: богатство, подобно запаху, да просто воздуху, то накатывает, то убывает, и миллионы пасынков судьбы, которым не удалось его вдохнуть, вынуждены и дальше карабкаться по бесплодным скалам, мучительно пытаясь приладить никуда не годные кислородные маски. Для этих людей богатство – отравляющий газ. Прежде он этого не понимал. Он бы с радостью взял биту и раскроил башку юристу из Сити, глядя, как зубы стажера мешаются с прозрачной мозговой жидкостью. Трудно поверить, что он способен испытывать такую ярость, такое остервенение. Он сам затронул нечто, гнездившееся в самом его нутре, точно уголь в земных недрах.
Он подошел к роялю, сел, наклонился, но не извлек ни звука. Изо всех сил растопырил пальцы и увидел, что они на глазах темнеют – от вскипевшего в нем угольно-черного бешенства – и расплываются от набегающих слез; с размаху опустил руки на клавиши; раздался мощный аккорд, он станет началом чего-то большего.
На следующий день, приехав в Хейс, Джек уселся в своей детской спальне с голыми стенами и стал размышлять над тем, что пару часов назад сказал ему врач-индиец.
– Ваша мама тяжело больна, мистер Миддлтон, – с характерным акцентом заговорил доктор на выверенном, чуть рубленом английском, – но ваш отец, боюсь, это не вполне понимает. Если не полагаться на чудо, придется признать, что она вряд ли выживет. Мне очень жаль. Все это время Мойна держалась превосходно. А ведь она еще и слепа. Ей пришлось очень трудно.
Кабинет врача мрачноват, зато просторен, большой стол завален бумагами. Сердечный клапан у матери поражен инфекцией, она ничего не ест, страшно похудела, голова под привинченным к черепу аппаратом пылает.
– Да, понимаю, – отозвался Джек.
Правильно ли он себя ведет? Может быть, врач ожидал, что он разрыдается? А он как бы завис в нерешительности над собственными эмоциями, ничего, в сущности, не испытывая, кроме неясного подозрения, что доктор, возможно, говорит правду, хотя ум отказывается ее принять.
– Вы догадываетесь, к чему я клоню? Учитывая состояние вашего отца, лучше оставить этот разговор между нами.
– Понятно. Он тоже плох?
– Его самочувствие меня тревожит. – Доктор сплел длинные опрятные пальцы и опустил на них подбородок. – Не слишком,но немного… беспокоит.Вид у него измученный, согласитесь. А ведь он немолод.
Из коридора доносились разнообразные шумы, мешанина из разных звуков, вроде экспериментальной музыки семидесятых годов: шорох тележек, жизнерадостные возгласы сестер и санитаров, скрипы, визг, ритмичное попискивание аппаратуры, трели звонков, глухие удары. Здесь Джек чувствует себя в относительной безопасности. Ему даже кажется, что доктор, с его добрыми индийскими глазами и по-женски изящными руками, сумеет сотворить чудо.
Нет, чудо сотворит его мать. Она им всем покажет! И врач будет от души радоваться. Наверняка ему приходится сообщать такие же печальные новости и другим людям, но сегодня он делает это будто в первый раз в жизни. Может быть, ему и правда жаль маму. У Джека сдавило горло, но не от жалости к матери, а от доброты врача – этой капельки доброты в необъятном бедламе Государственной службы здравоохранения. Они с Милли предлагали Доналду положить Мойну в частную клинику, но Доналд из гордости отказался. Он десятилетиями голосовал за лейбористов – добрых старых лейбористов, как он их называл. Среди квалифицированных рабочих, его коллег по заводу, принадлежащему компании «И-эм-ай», голосовать за них не принято. Но после несчастного случая, произошедшего с Мойной на фабрике, и постыдного поведения владельцев-консерваторов Доналд стал приверженцем социализма – правда, социализма специфического, с тоненькими прожилками крайне правых взглядов во всем, что касается межнациональных отношений, закона и порядка. Доналд с тяжелым сердцем наблюдал, как работает национальная система здравоохранения. Но, слава Богу, и здесь есть сущие ангелы: лечащий врач жены и некоторые сестры. Больница сильно смахивает на огромный неслаженный оркестр: все играют кто в лес, кто по дрова, бестолковым шумом кое-как заглушая гул Смерти, наяривающей на электрооргане Хаммонда [130]130
Электроорган Хаммонда – электромеханический музыкальный инструмент, построенный Лоуренсом Хаммондом (1895–1973; американский инженер и изобретатель) в 1934 г.
[Закрыть], но этот доктор понимает, что одной аппликатурой тут не обойтись.
– Сколько же она еще протянет?
– Месяц, не больше, – ответил врач. – А может быть, всего сутки. Мы не знаем сколько, понимаете?
Они с отцом сели в кухне перекусить; от принесенной из ближнего китайского ресторанчика коробки с едой по всему дому – а может, и по округе – расползался запах фритюра.
– К Рождеству она уже вернется сюда, – уверенно заявил Доналд. – И вы с Милли могли бы провести его здесь, у нас. Навряд ли у мамы хватит сил куда-то ехать.
– А кто сказал, что ее выпишут?
– К Рождеству-то? Непременно выпишут. Недельки через две шея у нее будет в полном порядке. То-то Мойна обрадуется, что можно, наконец, снять с головы эту жуткую железяку.
– А инфекция?
– Антибиотики же есть. Подложить тебе рису, Джек?
Состояние матери резко ухудшилось. Доктор знал, что говорил, но Джек все равно был поражен. Чем больше она слабела, чем чаще начинала бредить, тем менее внимательными становились сестры. И однажды, впервые в жизни, Джек сам расчесал ей волосы. Она попросила пилочку для ногтей; он сбегал в магазин и принес миниатюрный напильничек, но мать, совсем обессилев, просто держала его в горсти, будто надеялась, что и от этого будет толк. Она всегда следила за ногтями. Возможно, потому, что слепота обострила ее осязание.
