Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
– Большое спасибо, Роджер.
Джек вдруг почувствовал что-то вроде изжоги.
– Пойду посмотрю, не надо ли помочь, – сказала Милли, вставая со стула.
– Что ж, ступайте, – отозвался Роджер, когда она уже поднималась по лестнице. – Она абсолютно не умеетобращаться с ребенком, – яростно заключил он.
До этой минуты Джеку и в голову не приходило, что Роджер Гроув-Кэри – законченный алкоголик.
– Что? – вдруг спросил Роджер.
– Я ничего не сказал, – ответил Джек.
– Онемел, что ли? Знаю, знаю, в чем тут дело. Перебираешь в уме разные идейки. Тишина, потом резкое звяканье колокольчиков и, конечно, эти долбаные трезвучия в ля-миноре. – Не обращая внимания на пустые бокалы гостей, он подлил вина себе. – После отъезда в Гаагу ты не сочинил ничего пристойного. С тем же успехом можешь взять из гардероба пустые вешалки и побрякать ими. Эффект тот же. Но не столь оригинально.
Почему-то Джек чувствовал себя опустошенным. Учителя ведь не родители, на учителя не очень-то поорешь. А слова Роджера об Эстонии задели его больнее, чем ироничные замечания о музыке Джека. Он же отлично понимает, что годы назад Роджер подрезал ему крылья своим академизмом: музыкальные озарения молодого Миддлтона стали восприниматься как никчемный продукт его жалкого социального статуса. И все равно, чувство было такое, что из легких откачали воздух.
– Значит, мне всего лишь нужно обзавестись косматой бородой, – заметил Джек, припомнив колкую насмешку над Пяртом, появившуюся в одной из солидных газет того времени. Он даже послал тогда в редакцию возмущенное письмо, о чем позже пожалел, хотя письмо так и не было опубликовано.
– Очень верно, очень верно, – отозвался Роджер, явно сбитый с толку. – Положить тебе еще ребрышек? А сосиску? И салату к ней? А это – привет от итальянской кухни, от Клаудии.
Он выловил из вазы с салатом крошечный кубик сыра фета и бросил в свой разинутый рот. Джек похлопал себя по животу:
– Нет, Роджер, спасибо. Сыт.
Их глаза встретились. Несмотря ни на что, Джек ощутил прежнюю близость со своим престарелым учителем, и это чувство отразилось в его взгляде. Несмотря на попытку возродиться в новом браке, Роджер Гроув-Кэри превратился в развалину с жуткими мешками под глазами. А ведь он, как и Джек, слыл когда-то «самым многообещающим молодым композитором Англии». Вместе с Корнелиусом Кардью он примкнул к маоистам – правда, очень ненадолго, – но малоприятные последствия ощущаются до сих пор. Сам Джек никогда не увлекался маоизмом, да и ничем другим: его поколение, запуганное правлением Маргарет Тэтчер, польстилось на бабло. Внезапно Джек живо вспомнил, как в таллиннском зоопарке крысы пожирали обед снежного барса. С чего вдруг в памяти всплыла именно эта картина? Почему не Кайя в кафе «Майолика» или на острове, где в сумерках из камышей взлетали, вытянув длинные шеи, журавли? Ощущение ее ладони в своей руке. Запах ее волос. И накаленных сосновых досок в сауне. Скользкая, как у тюленя, кожа.
– Признайся, Джек.
– Признаться? В чем, Роджер?
– Что ты тоже накололся, в точности, как я. А? Признайся. Тебе не хватило твердости. Ты в любую минуту был готов все переиграть как надо.Девчачье свойство.
Джек покачал головой:
– Я же не фундаменталист, Роджер. Это фундаменталисты взрывают поезда и автобусы.
– О Господи! Я даже Клаудии сказал: готов расцеловать тебе соски, если у нас за весь вечер ни разу не зайдет речь о самом неинтересном событии года.
– Неинтересном?
– В конечном счете, Джек, все это не имеет значения. Ну, взорвали несколько человек. Эка невидаль! Такое происходит беспрестанно. Оглянись на историю мира. Вся история – это склад старья.
– Вся история – это склад старья, – повторил Джек. – Здорово сказано. Правда, здорово. Надо запомнить.
– Или взглянем на доисторическую эпоху, – продолжал Роджер, явно польщенный словами Джека – видимо, они задели самую чувствительную часть его души, то есть все его существо. – Попытайся взглянуть на вещи широко, не чурайся обобщений. Знаешь, о чем я думаю, когда читаю преувеличенно трагический заголовок или смотрю новости по телевизору? О полном уничтожении жизни в Пермский период. Девяносто пять процентов всего живого было стерто с лица земли. Мы даже точно не знаем почему. Стерто, и все. Исследование окаменелостей и прочих дошедших до нас ископаемых ответа не дает.
– Когда это случилось?
– Двести-триста миллионов лет назад. Давненько. Девяноста пяти процентов – как не бывало.
– Очень давно. Только гении вроде тебя, Роджер, способны это осмыслить.
– Вот именно. – Лесть, видимо, подействовала, вызвала доверие. От вина на верхней губе Роджера остались бордовые усики. – Куда, черт возьми, подевалась твоя прекрасная жена? Она в самом деле прекрасна. С эстетической точки зрения. И с чувственной тоже. Да с любой.
– А с духовной?
– Да пошел ты со своей духовностью! – рявкнул Роджер.
Рикко, наконец, угомонился; Милли вернулась в сад вместе с Клаудией, и перед десертом началась дискуссия о материализованной энергии, то есть, объяснила Милли, энергии, необходимой для транспортировки любой продукции. В этом смысле, подчеркнула она, австралийское вино, которое они тут распивали, дорого обошлось окружающей среде.
– Какой смысл возить вино с другого конца света, когда у нас в Европе вина – целые озера?
– Это и называется торговля в интересах Содружества, – сказал Роджер. – К тому же французы пристойного вина уже не производят. У них даже еда испортилась. А у нас, черт возьми, есть из чего выбирать, и всё куда вкуснее.
– Чушь полная, эту лапшу по «ящику» вешают, а вы уши развесили; «Едим дома» и тому подобные передачи.
Сверкая золотыми серьгами в виде ячменных колосков, Милли принялась сыпать ужасающими сведениями, почерпнутыми из книги о британской пищевой промышленности. Джек не очень-то верил этим данным. Роджер, судя по его скептической мине, тоже. Клаудия ушла на кухню раскладывать по креманкам шербет.
Джек встал и направился на кухню, оставив Милли и Роджера продолжать спор.
– Боже мой! – воскликнула Клаудия. – А сейчас что они обсуждают?
Какой же у нее приятный итальянский акцент.
– Прелести английской еды, – ответил Джек. – Можно, я вам помогу?
– Не беспокойтесь, – сказала Клаудия.
А ведь она на десять с лишним лет моложе меня, с необъяснимой досадой подумал Джек. Как Роджер посмел жениться на ней? Миниатюрная, заманчиво тоненькая, Клаудия кажется еще не сложившимся человеком, она будто ищет прибежища в маловразумительном понятии «типичная итальянка», но стоит с ней заговорить, и впечатление это рассыпается в прах. В родном Милане она бы расцвела, стала решительней, а главное, избежала бы катастрофического брака с Роджером Гроув-Кэри.
Стоя возле нее и болтая про итальянскую кухню, Джек изумлялся самому себе – чутье, словно у опытного заговорщика, подсказывало ему: Клаудия понимает, что он догадывается, с каким удовольствием она прямо сейчас сбежала бы с Джеком Миддлтоном. Он, конечно, выпил лишнего, хотя австралийское винцо, выставленное Роджером, сильно отдает дубовой бочкой и вдобавок оставляет во рту привкус, напоминающий креозот. Какие у Клаудии длиннющие черные ресницы, а родинка на нижней губке похожа на специально воткнутую пуссету.
Его тянет пофлиртовать с Клаудией, она так мило хихикает над его шутками.
Добавляя к персиковому шербету манговый, она сказала, что для нее большое удовольствие поговорить со взрослым человеком. Джек догадался, что шербет – самый изысканный десерт, какой только можно найти на полках ближайшего супермаркета «Уэйтроуз». Посадив сынишку в прогулочную коляску, Клаудия может дойти туда за считаные минуты. Вот к чему свелась теперь ее жизнь. И его собственная не лучше. А сейчас, похоже, все идет в замедленном темпе, анданте,будто он накурился травки. Где-то в самой глубине души проклевываются волнение и страх. Они угнездились там с той поры, когда он понял, что его эстонская интрижка не похоронена в прошлом. Слово «интрижка», крайне неуместное, возникло не случайно; в ушах явственно звучал голос Эдварда Кокрина, манерно тянущего: ин-трииж-каа.Интрижка, мысленно повторял Джек. Интрижка, интрижка, интрижка.
– Рикко невероятно мил, – сказал он и пожалел, что толком не знает итальянского.
Из сада доносится оживленный тенорок Роджера, флиртующего с Милли. От Клаудии пахнет дымом и маслом, которым протирают младенцев. Опершись локтями на разделочный стол за спиной, он глядел на простенькое платье и представлял себе ее маленькое гибкое тело; ему было так покойно рядом с ней…
– Очень уж подвижный, – сказала Клаудия.
– По музыке скучаете? – непроизвольно спросил он.
Клаудия решительно замотала головой и рассмеялась:
– Нет, абсолютно!
Ее ответ почему-то разочаровал Джека.
– А у вас дочка, да? – спросила Клаудия, убирая в морозильник коробки с шербетом; у ее лица заклубился белый пар.
– Гм… нет.
Клаудия удивленно посмотрела на него:
– А Роджер говорит, у вас пятилетняя дочка.
– Его сведения неверны. На данный моменту нас вообще нет детей. И никогда не было. Собственно, пять лет назад мы потеряли ребенка. Он родился мертвым. Мальчик. Его звали Макс.
Прикрыв ладошкой рот, Клаудия часто-часто заморгала ресницами:
– Господи Боже, наверно, он имел в виду кого-то еще.
– У него же куча бывших учеников, – сказал Джек, подавляя досаду и кроющуюся под нею боль; он вызывающе откинул плечи, будто кто-то посмел усомниться в его мужественности. – Все в порядке. Может, я пока отнесу шербет? Пускай они пошвыряют его друг в друга?
Клаудия засмеялась и сжала ему руку повыше запястья – совершенно не английский жест. Ночью Джек воображал, как стягивает с нее прямо там, в кухне, трусики и вылизывает ее интимные местечки как порцию шербета, а она лишь едва слышно вздыхает. На самом деле они понесли креманки с шербетом в сад. Прикосновение ее холодных пальчиков запомнится мне навсегда, думал Джек, усаживаясь за стол. Рука у нее ледяная от шербета и морозильника. Обычно она наверняка очень теплая.
Они с Милли уже стояли в дверях, как вдруг Роджер сказал:
– Приглашаем вас на крестины, потом уточним, когда именно.
Джек удивленно вскинул брови: ненависть Роджера Гроув-Кэри к композиторам вроде Пярта и Бриттена отчасти объяснялась его воинствующим атеизмом. Одно из его наиболее известных (а ныне совершенно забытых) произведений называлось: Бог сильно не в духе, потому что в него больше никто не верит; о, как это грустно!Оно было посвящено Джону Кейджу [81]81
Джон Милтон Кейдж (1912–1992) – американский композитор-экспериментатор, философ, поэт, музыковед, художник.
[Закрыть]и исполнялось на синтезаторе «Poly-800» фирмы «Корг».
– Это идея Клаудии, – тут же ввернул Роджер.
Клаудия уже попрощалась с гостями и побежала на странное побрякивание звонка в детской.
– Молодец Клаудия, – похвалила Милли.
– Видимо, она обладает даром убеждения, – заметил Джек.
– Я буду лишь выполнять ритуал – ради нее, – сказал Роджер. Его отвратительная злобность перешла в иную, более мягкую стадию опьянения – он совсем обессилел, в лице ни кровинки. – Мне все равно. Просто наплевать.
– Зато ей будет приятно, – сказала Милли. – Придем обязательно.
– Я только одного не понимаю, – вдруг ожил Роджер, и его затуманившиеся глаза внезапно вспыхнули. – Как вы можете терпеть эту музыку веры,когда вы даже себе не верите? Тоже мне священное блюдо – продается на вынос, черт подери!
– Как плошки с полуфабрикатом барбекю, – со смехом сказала Милли, уже выходя на крыльцо. – Пошли, дорогой. Все было замечательно, Роджер.
Она давно выдохлась, ноги у нее заплетались; не женщина, а почти бестелесное воплощение светскости.
– Вера приводит к замкнутости, – продолжал Роджер, не давая Джеку вставить слово. – Я больше уважал бы тебя, Джек, если бы ты, как Косматая Борода, перешел в русское православие. Любая музыка только притворяется музыкой. Все сущее есть музыка, следовательно, музыка не существует. Когда я затрахаю Клаудию до полусмерти…
Милли сморщилась, будто проглотила какую-то кислятину.
– Роджер, пожалуйста…
– Когда я вставляю мой хвостик-прохвостик в различные отверстия, какие только есть у моей юной прелестной жены, это, друзья, и есть музыка. – В этот поздний час голос Роджера особенно гулко разносился по респектабельной, погруженной в сон улице. – Даже речьпро это —уже музыка. И сейчас я исполняю пьесу под названием Хлеб с молоком для чертова Бартока.Она длится без конца. Короче, пока я жив. Овации будут оглушительные. Замечательно, ребята, что вы приехали, только я валюсь с ног, очень уж долго вы у нас сидели. Привет.
Роджер поднял руку, словно полицейский-регулировщик. Вид у него был жуткий: ни дать ни взять призрак отца Гамлета в ярко-белом свете театрального прожектора или герой экспериментальной постановки моцартовского «Дон Жуана». Милли уже отступила к небольшой железной калитке. Джек двинулся было за женой, но вдруг почувствовал на предплечье чужую жесткую руку. В дюйме от его лица возникла физиономия Роджера – в свете уличного фонаря поблескивали зубы и налитые злобой глаза.
– А ведь когда-то ты подавал такие надежды, ублюдокнесчастный. И все пустил по ветру.
Он обернулся к калитке; Милли рылась в сумочке в поисках ключей от машины. Казалось, Роджер вот-вот крикнет: «Ради чего?»
Раздираемый досадой и обидой, Джек молча вырвался из тисков своего бывшего учителя. Какой смысл отвечать пропойце? Тем более что тот почти спятил от собственной несостоятельности.
– Чудесно провели время, Роджер, – едва слышно проговорила Милли и потянула Джека за калитку. Воплощенное обаяние на автопилоте.
Когда они отъехали, Милли процедила:
– А завтра некоторым идти на работу. Не забыл еще?
– Старый пердун, – буркнул Джек, выжимая сцепление. – Уже даже не смешно.
– Что он такое сказал в самом конце? Когда схватил тебя за руку, а на меня глянул так, словно готов был убить.
– Спросил, нельзя ли ему оттянуться на твоих сиськах.
Проезжая мимо дома Гроув-Кэри, они увидели, что Роджер все еще стоит у калитки, словно высматривая их. Боковое стекло было опущено; Милли помахала ему пальчиками и ослепительно улыбнулась. Потом откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и проронила:
– Мало сказать пердун. Это не человек, а рвотное.
Глава пятая
Понедельник, позднее утро. За выходные в кронах некоторых деревьев появились проблески осенних тонов. А может быть, раньше Джек их просто не замечал. Забежал Говард выпить кофейку: он теперь подрабатывает в медицинском колледже Лондонского университета, расположенном в двух шагах от дома Миддлтонов.
Джек, естественно, упомянул в разговоре Роджера, и они обменялись мнениями об атональной музыке. Сначала, говоря о Шестом концерте Генделя, «Кончерто гроссо», Говард взял верх, точно подметив, что в фуге есть последовательность нот, в ту эпоху воспринимавшаяся как необычная, а на самом деле она выведена из обычного гармонического ряда. Джек не остался в долгу: Брамс и ему подобные поставили под удар всю тональную гармоническую систему задолго до появления Шёнберга, парировал он. На самом деле ему отчаянно хотелось поговорить о Яане и Кайе, но Говард, старый осел, уперся, и гнул свое, не давая возможности сменить тему. Джек умолчал о поразившем его упреке Роджера – слишком уж потрясли его слова бывшего учителя. А больше всего поразил взгляд Роджера, брошенный на Милли; этот взгляд задел его до глубины души..
Тут раздался телефонный звонок.
Он взял трубку и услышал голос матери. Хотя Мойна родилась в Ирландии (она уехала из Дублина в шестилетнем возрасте), манерой речи она напоминала Брюса Форсайта [82]82
Брюс Форсайт (р. 1928) – английский актер, шоумен, телеведущий.
[Закрыть], только голос гораздо тише и по-женски мягче. Когда-то один школьный приятель Джека отметил эту ее особенность, и Джек порвал с ним навсегда.
Со времени их последнего разговора прошла неделя или около того. Джек всем сердцем сочувствовал ослепшей матери, но одновременно она его жутко раздражала: без конца на все натыкается, то и дело бьет посуду. Его музыка для нее непостижима, а ведь своими сочинениями он по-своему пытается помочь ей прозреть. Это дошло до него лишь недавно. Его родители продолжают жить в том же доме и в том же районе – отчасти по инерции, отчасти из практических соображений. Дом совершенно неприспособлен для слепого человека, но мать знает там каждый уголок, во всяком случае, на ощупь. Иногда, правда, вскрикивает: «Ради Бога, где тут дверь?»
Когда человек слепнет, его способность ориентироваться в пространстве отнюдь не развивается, скорее наоборот. Тем горше судьба несчастного.
Она опять обожгла руку о плиту. В остальном все по-прежнему. Джек пригласил родителей приехать к ним через три недели – остальные выходные уже заняты. Мать с отцом обожают, даже боготворят Милли за светскость и шик, а она из кожи вон лезет, чтобы доставить им удовольствие, будто они – объект благотворительной акции, вроде политических беженцев или чернокожих жертв пыток, голода и прочих бедствий. Джека это коробит. В то же время, глядя, как Милли обнимает маму за плечи и ласково прижимает к себе, он страдает, чувствуя себя отнюдь не лучшим на свете сыном: сам он подобных нежностей себе никогда не позволял. Доналд, отец Джека, без памяти влюблен в Милли, просто тает в ее присутствии; раскрыв рот и склонив на бок лысеющую морщинистую голову, ловит каждое ее слово. Милли частенько дает Доналду советы о бережном отношении к окружающей среде, однако он пропускает эти наставления мимо ушей и по-прежнему закармливает свою скромных размеров лужайку химическими удобрениями, опрыскивает кустистые розы флорибунда официально запрещенным ядовитым спреем, разбрасывает шарики с метальдегидом вокруг кустиков хосты, чтобы отпугнуть слизней и улиток. Джек уверен, что, если Милли удастся поумерить пристрастие отца к садовым химикатам, это станет ее самым большим достижением, настоящим успехом.
– Ой, мы охотно приедем, – обрадовалась Мойна.
– Я уточню у Милли. Скажем, в воскресенье днем – на обед?
– Чудесно, дорогой. У вас такая вкусная лазанья, – добавила она, хотя Джек точно знает: мать неизменно удивляется и огорчается, что в воскресенье у них на обед не подают жаркое.
– В ближайшее воскресенье в Кендале начинается какое-то экологическое мероприятие, очень важное для Милли, – объяснил он. – Следующее воскресенье тоже исключается: мы уезжаем в Холл, к ее родителям. А вот насчет двадцать пятого я почти уверен. В то воскресенье Милли должна быть свободна.
– Сентября?
– Конечно, сентября, мама.
Это будет последняя неделя сентября. Время летит.
То воскресенье, считай, будет потеряно: утро уйдет на подготовку к обеду, а остаток дня – на то, чтобы прийти в себя. После обеда они отправятся на прогулку в парк, Джек поведет мать под руку, ощущая обычную для незрячих жесткую напряженность всего ее тела, ведь она постоянно настороже. Сам он, как всегда, переберет красного вина и набьет желудок овощной лазаньей с жесткими, тяжелыми макаронами из непросеянной муки. В воскресный день в парке будет немыслимое количество таких же семейных компаний, коренастых парней в футболках и визгливых детей. Возможно, будет холодно и дождливо.
Все равно, его томит желание сделать доброе дело – видимо, подспудно в нем живет вера, что где-то в параллельном мире оно принесет душе ощущение покоя и праведности. В конце концов, у родителей другого ребенка, кроме него, в Англии нет.
– Это мама звонила.
– Как она, бедняжка, поживает?
Джека тронуло искреннее сочувствие приятеля. Говард регулярно ездит в Дербишир, чтобы навестить свою тетю в доме престарелых. Часто дает в таких заведениях бесплатные концерты.
– В общем, как всегда.
– Порой мне кажется, что глухота – большое благо. Современный мир полон чудовищных звуков…
– Мама слепа, Говард.
– Ох, я спутал с матерью Питера, – смущенно пробормотал Говард. – Питера Моза, дирижера.
Джек так и застыл у телефона. Родители живут в Хейсе очень пристойной, добродетельной жизнью. Спиртного у них не увидишь. Ни разу не сбились с праведного пути. Словом, выше всяческих похвал. И, как почти все тамошние жители, читают «Дейли мейл».
– Кто это у нас ушел в себя и не вернулся? – поинтересовался Говард.
– Прости, бывает, особенно после разговора с мамой, – признался Джек.
– У тебя разве нет этих странных созданий, именуемых братья-сестры?
– Сестра живет в Австралии, брат – в Мичигане. Так что они не в счет.
– Сбежали, значит.
– Скорее уклонились, – поправил Джек, на самом деле им завидовавший. – Кто-то же должен был остаться.
– И это, ясное дело, ты, – Говард ткнул в него здоровым пальцем.
– Так получилось. Живи я за границей, все, наверно, было бы иначе. Зато по Хэнгер-Лейн можно доехать до Хейса за полтора часа. Как дела у Яана?
– Замечательно.
– А у его мамы? Кстати, как она на тебя вышла?
– Репутация сработала, – бросил Говард, давая понять, что объяснения тут излишни.
– Точно?
Говард озадаченно посмотрел на него:
– К чему это ты?
– Что «к чему»?
– Хочешь выяснить что-то конкретное?
– Нет.
– Тогда чем визван ваш инте’гес, герр Миддлтон?
Джек слегка покраснел. Говард не спускал с него прищуренных глаз.
– В официальной биографии, друг мой, важна каждая мелочь.
– Кстати, чуть не забыл. Я дал ей номер твоего домашнего телефона. Надеюсь, ты не против.
– Зачем?!
– Что с тобой? Даже в лице изменился. А аккомпанемент! Кто будет барабанить по клавишам? Эта хрень с моим пальцем протянется еще минимум две недели. На Яана ты произвел большое впечатление. Надеюсь, артачиться не станешь? Пожалей бедного эстонского иммигранта. Мог бы и бесплатно помочь, богатей поганый. У нее ведь даже тачки нет.
Открыв свою записную книжку, Говард нацарапал номер в лежащем у телефона блокнотике, оторвал ярко-розовый листок и протянул растерянному Джеку.
– Вот ее мобильник. Внеси-ка, приятель, свой вклад в строительство новой Европы.
– Спасибо, Говард. Отлично. Посмотрим, что удастся сделать.
Он налил Милли виски, себе пива и принялся готовить, пока жена, как всегда, расслаблялась, болтая по телефону с одной из близких подруг – либо с Педритой Ноулз, либо с Олив Николсон. Джек решил сделать пасту с рыбой. В магазине продавец объяснил ему, что перед готовкой рыбу надо сначала обсушить бумажным полотенцем. Под скользкими белыми ломтями бумага мгновенно промокла до полной прозрачности. Вот сейчас войдет Милли и восхитится его новым кулинарным секретом, мечтал он, но жена была увлечена разговором. Судя по тону, с Олив Николсон. Говорит медленно, хрипловатым голосом. Когда Милли, наконец, повесила трубку, треска уже скворчала в сливочном масле. Обычно Джек все переваривает или пережаривает – самую чуточку, но от этой чуточки все зависит, и на этот раз он дал себе слово обжаривать рыбу с каждой стороны минутки по две, не больше.Лучше не дожарить.
Милли вошла в самый неподходящий момент. Он спросил, с кем она разговаривала. Оказалось, с Клаудией.
– С Клаудией? Кто это?
– С Клаудией Гроув-Кэри. Знаешь, она ведь наполовину гречанка.
– Полуитальянка, полугречанка?
– Да. Как она тебе, симпатичная?
– Ничего особенного. Собираешься пригласить их к нам? О, Господи!..
– Рано или поздно придется. Но пока погодим.
– А почему ты решила ей позвонить?
– Потому что точно знала, что мистера Рвотного Порошка дома нет.
– Не забывай, он мой преподаватель по классу композиции. Имей хоть капельку уважения.
– Ну уж нет, уволь.
– И зачем же ты ей звонила?
Милли недовольно фыркнула. Треска продолжала жариться, а Джек в очередной раз забыл, когда именно поставил сковороду на огонь. Он перевернул ломти, треска начала расслаиваться, грозя превратиться в рыбную кашу.
– Прямо допрос в гестапо, – медленнее обычного проговорила Милли: сказывалось действие виски. – Потому что мне ее жалко. Вчера тоже звонила, с работы, – узнать, как она себя чувствует после нашего визита. Мне кажется, ей очень одиноко. Во время позавчерашнего ужина, сидя возле Рикко, мы чудесно поболтали. Клаудию всерьез волнуют проблемы окружающей среды. В Италии, как известно, такое отношение не слишком популярно. Из-за мафии и прочего.
– А вот в Британии…
– …Мы оставили позади Швецию с Данией. Что, скажешь, не так?
Милли топнула ножкой – это означало, что она в очередной раз пришла в отчаяние от неспособности человечества сообща принимать необходимые меры. Джек обожает, когда она топает ножкой. Но кеды с боковой шнуровкой несколько приглушают звук. Не переборщил ли он с молоком? – засомневался он, помешивая белый соус и поглядывая на расползшуюся рыбу.
– Сек’гет кулина’гного искусства заключайса в пе’фектном чувстве в’гемя, – с наигранным французским акцентом сказал Джек.
– Как и секрет хорошего перепиха, – вдруг тихонько отозвалась Милли.
Еще до телефонных разговоров она приняла душ; от нее пахло мылом «Перз», запасы которого мамочка Дюкрейн неукоснительно пополняла с помощью почты – возможно, из какого-то неведомого суеверия. После душа Милли переоделась в джинсовую юбку и кружевную вышитую кофту свободного фасона – этой кофты Джек прежде не видел, а может, не обратил внимания. Пасту он переварил, креветки упорно не оттаивали. Он стал вталкивать брикет замороженного зеленого горошка в небольшую сковородку и вдруг почувствовал на талии чьи-то руки. Милли. Ее не по-женски крепкие пальцы переплелись у него на животе. Пальцы в точности как у ее отца; и у рыцаря 1087 года под металлическими перчатками наверняка были такие же.
– Осторожно, не обожгись о конфорку, – сказала она. – Надеюсь, это не треска. Треску просто хищнически истребляют.
– Нет-нет, не треска.
– Завтра уезжаю в Хитчин, черт бы его побрал. В четверг – в Халл. Ох, я от тебя балдею.
Чувствуя позвоночником ее щеку, Джек отступил от плиты. Милли притиснула его к себе. Он спиной ощущал под вышитой кофтой ее крепкие груди. Горошек шрапнелью летел со сковородки и, прилипая к еще неостывшим конфоркам, исходил дымком гари.
– И как в таком положении прикажешь готовить? – с напускным отчаянием спросил он.
– Люблю тебя, чувак, – словно в полусне проговорила Милли. – Обожаю – за бестолковость и ум.
Джек даже не понял почему, только почувствовал, как откуда-то из живота в голову ударил столб гнева, и глубоко вздохнул, надеясь его развеять. Видимо, ощутив, как напряглось тело мужа, Милли разжала руки.
– Я сама терпеть не могу,когда мне мешают готовить. – Она плеснула себе еще виски. – А тебе известно, что городок Хитчин одним из первых примкнул к «зеленому» движению?
– Ты что, хочешь уговорить ее бросить Роджера? – спросил Джек, переваливая вареные макароны в стеклянное огнеупорное блюдо.
– Ну, ты хватил! – засмеялась Милли. – Тоже мне, нашел разрушительницу браков.
– Просто хотел узнать.
– Между прочим, я не беременна.
Он посмотрел на жену. Она стояла, не поднимая глаз, и водила стаканом по нижней губе. Как понимать ее слова – это приглашение к любовной игре или уже привычное признание? Ему стало жаль Милли, но не себя.
– Погоди, – сказал он.
Разложив рыбу поверх макаронов, он вытряхнул из дуршлага креветки и залил все белым соусом. Оба хранили молчание, Милли стояла неподвижно, только все водила стаканом по губе. Горошек можно добавить через минуту, подумал Джек. Он обсыпал свое произведение тертым сыром из пакетика и сунул блюдо в духовку; жар ударил ему в лицо. Потом подошел к жене и обнял ее, правда, не очень ловко – стакан мешал, к тому же руки были в масле и пахли рыбой; он старался не касаться ее вышитой кофты. Милли не противилась объятиям, глаза ее были закрыты, стакан торчал возле его головы. Уже спустились сумерки, в кухне была включена подсветка. Джек сознавал, что они стоят на виду у всей улицы и даже посетителей парка, но – плевать ему на это. Они всего-навсего обнимаются.
Вдруг тело жены дернулось, содрогнулось, потом ее затрясло; приступы дрожи повторялись снова и снова, будто от несильных ударов током. И – ни единого звука, ничего, кроме сильной дрожи, бившей все ее тело, до самого нутра. Но когда они разомкнули руки, рубашка на плече была мокра насквозь, как бумажное полотенце на разделочной доске, которым по совету продавца Джек обсушивал рыбу.
– Почти готово, – пробормотал он, не зная, что тут еще сказать.
Против ожиданий район Баундз-Грин оказался не слишком противным. Да, однообразный, до тошноты серый, но хотя бы не разваливается и даже не чересчур мрачен с виду. Джек заранее посмотрел на карте, как туда добираться. Выяснилось, что пешком не дойти – далеко, на метро жутко неудобно из-за многочисленных пересадок, на автобусах тоже не просто. Как ни досадно, машина просто исключалась: на ней Милли поедет в Хитчин, набив багажник образцами теплоизоляционных материалов из натуральной шерсти. Джек сказал жене, что весь день будет работать, разве что выйдет ненадолго подышать в парк. Но едва она уехала, он принялся вызывать такси, однако из-за недавних взрывов свободных машин не было.
С больной спиной пилить на велосипеде в такую даль не хотелось. В конце концов, он выбрал метро: доедет до Кингз-Кросс и там пересядет ни линию Пикадилли. Придется дать изрядного кругаля, зато будет время все обдумать.
Уже к концу пути в голову пришла шальная мысль: если сейчас взорвется бомба и его убьет, Милли всю жизнь будет гадать, куда же это он отправился. Сидящая рядом с ним симпатичная худенькая, похожая на француженку девушка увлеченно читала «Код да Винчи». Взрыв может укокошить их обоих, и Милли будет до самой смерти терзаться этой загадкой; он живо вообразил, как она глядит в морге на их сплетенные обгорелые тела.
Скрип тормозов навел на мысли о Роджере. Вспомнился званый ужин, особенно то, что было уже по дороге домой. Милли немножко поговорила про Рикко и про свой страх перед анализом, боязнь очередного разочарования. Она уже купила в аптеке набор тестов на беременность, но не может решиться на проверку. Пока не может. К тому же проверяться, наверно, еще рано. За ужином Джек незаметно выпил больше, чем предполагал; надо быть поосторожнее за рулем. Они уже ехали по Белсайз-авеню, и вдруг Милли сказала, что он чересчур гонит. Дорога широкая, полночь, машин нет, возразил он, и тут Милли словно взбесилась.
– Я потеряла ребенка! Потеряла моего мальчика! – крикнула она ему прямо в лицо. – Сколько ты вылакал?
Совершенно ошарашенный, он сбросил скорость до двадцати миль. Теперь они ползли смехотворно медленно. Почти со скоростью пешехода.
– Успокойся, Милли. В такой час ни одна психопатка на джипе поперек дороги не вылезет.
– Откуда ты знаешь? Узнаешь, только когда врежешься.
– У нас скорость девятнадцать миль.
– Сейчас – да. Сейчас – да. До чего мужчины тупы и упрямы!
– Может, тебе выйти за Роджера, – бросил он, мучительно страдая от мысли, что она все еще винит его в смерти их ребенка, хотя все случилось пять лет назад.
Милли не ответила, ее молчание могло означать что угодно. Скрестив на груди руки, она отвернулась. Они ехали в горку по Росслин-Хилл до того медленно, что на третьей передаче двигатель едва не заглох. Машину затрясло, Джек поспешно воткнул вторую и спросил в лоб:
