Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
В ту роковую минуту отец заново покрывал кухонные шкафы желто-коричневой краской.
– Она называется «Под растрескавшуюся кору». Твоя мама выбрала, – подчеркнул он. – И ручки тоже.
Он показал Джеку комплект шарообразных ручек «под фарфор», на каждой красовалась маленькая цветущая веточка. Ручки еще предстояло привинтить к дверцам и ящикам. Джек выразил готовность заняться ими утром. Отец посмотрел в окно и сказал:
– Хороша нынче погодка!
Будто не он только что пришел с улицы. Наверно, все еще в шоке от происшедшего, подумал Джек. Отец всегда был низкорослым и застенчивым – точь-в-точь как артист, сыгравший лифтера в знаменитом эпизоде с застрявшим лифтом из телесериала «Полчаса с Хэнкоком», только теперь он съежился, стал меньше прежнего, почти сливался с окружающей обстановкой. Раньше он был активным участником клуба «Эрфикс»: мастерил модели самолетов и аккуратно раскрашивал их довольно дорогими красками «Хамброл». Как-то он целых три года собирал из деталей пробкового дерева модель планера; наконец, запустил его в первый полет, и планер тут же спикировал прямиком в коровью лепеху. Маленький Джек очень стеснялся отцовского увлечения. Возможно, именно поэтому сам он ни разу в жизни не собрал ни единой модели.
Они рано сели ужинать рыбными котлетами с картофельным пюре из супермаркета и зеленым горошком из морозилки. Джек предложил было заказать что-нибудь в китайском ресторане, но отец настоял на домашней еде: стряпня, по его словам, помогает ему сохранять рассудок. Хотя мать была ирландских кровей (а может быть, именно по этой причине), родители всегда были убежденными баптистами; они до сих пор чураются спиртного и только на Рождество позволяют себе рюмочку-другую сладкого шерри. Ему тоже не повредит, если он на денек воздержится от алкоголя, решил Джек. Порции были скромные: родители всегда ели помалу. В их кухоньке Джек чувствует себя великаном, он неприлично быстро поглощает пищу и украдкой дочиста выскребывает тарелку. У его ног сидела и самозабвенно мурлыкала Минкс, недавно поселившаяся в доме пестрая кошка.
– А теперь сладкое, – объявил отец; его тарелка осталась почти нетронутой. – Немножко напоминает «ангельское наслаждение». Такой легкий заварной крем. Помнишь? Ты его очень любил. Со вкусом манго или гуано. Или со вкусом лайма и красной сливы «Виктория».
– Со вкусом не гуано, а гуавы.
– Верно, верно. А это новый десерт. За всем не уследишь. Состав то и дело меняется. А эти мятные конфеты я купил твоей маме на годовщину нашей свадьбы, – он указал на коробку, стоявшую на каминной полке. – Она их почти и не пробовала.
– Распробует, когда выйдет из больницы, – заверил Джек.
Его вдруг бросило в пот. Хотя на улице даже не начинало смеркаться, в кухне горела неоновая лампа: окно выходит на север, и дневного света здесь всегда не хватает. Выкупив дом у местной власти, родители сменили на стенах кафель. На каждой плитке – сильно увеличенное изображение крышечки с гофрированным краем от бутылки «швепса». Смелый выбор, подумал Джек, почти в духе Уорхола [98]98
Энди Уорхол (наст, имя Андрей Вархола; 1928–1987) – американский художник, дизайнер, продюсер, писатель, коллекционер.
[Закрыть]. Никаких признаков того, что в доме живет слепой человек.
– Знаешь, папа, мне кажется, дела у мамы идут на лад.
– Пожалуй, если учесть, что с ней стряслось, – ответил отец, отправляя в рот очередную порцию крема. Джек силился вспомнить, сколько отцу лет. То ли семьдесят пять, то ли семьдесят семь… На стене, как раз позади отцовской головы, кривовато висит выцветший табель Джека за восьмой класс. Они, видимо, собираются вставить в рамки и развесить все его школьные регалии. «Нам за тобой не поспеть», – шутливо говаривала мать.
– Пока остается только ждать, – сказал Джек, стараясь отделаться от навязчивого видения – мать летит из окна, и ее тело, ударившись о крышу пристройки, шлепается на плитки двора.
– Да уж, тут ничего не поделаешь.
Где-то в доме задребезжал звонок. Отец, большой любитель технических новинок, завел себе радиотелефон и (в точности как сын) забывает его в самых неожиданных местах. Сообща они отыскали трубку в гостиной, под папкой «Радио таймс», на считаные секунды опередив автоответчик. Каждый звонок мог обернуться погребальным звоном, и оба нервничали. Оказалось, звонит Милли.
– Здравствуй, дорогая! – произнес отец.
Джек ловил едва слышные модуляции ее голоса. Милли говорила все, что подобает в таких случаях. Гостиная крохотная – если раскинуть руки, даже не распрямляя пальцев, достанешь до стен; у любимой охотничьей лошади Ричарда Дюкрейна стойло примерно того же размера. Да весь родительский дом свободно уместился бы в любом из огромных буфетов эпохи Тюдоров, что стоят в Уодхэмптон-Холле. Кстати, они с Милли должны ехать туда на выходные. Джек внутренне обрадовался: очень хотелось передохнуть, насладиться зрелищем буйной зелени. Несколько минут спустя отец протянул ему трубку.
– Привет, Джек, – деловито сказала Милли; видимо, еще не отошла от поездки в Кендал. – Твой папа рассказал мне последние новости про Мойну. Они радуют. На автоответчике тебе оставили странное послание.
– Мне?!
– Тебе, тебе. Я прослушивала сообщения, и оно было среди прочих. Какая-то женщина, похоже, твоя знакомая. Постой, я где-то записала… Черт! Не могу найти ту бумажку. Имя шикарное, то ли Карен, то ли Кристина, а может, даже Зантея. Извини. Я устала нечеловечески. В поездах полный кошмар.
– Да ладно. Я такой не знаю.
– А она тебя знает. Говорит, ты должен ей позвонить как можно скорее. А, вот, нашла. Кай-ия. Память у меня совсем ни к черту. Даже близко не похоже на Зантею. Вот она, старость. Кай-ия. Правильно я записала или нет – одному Богу ведомо.
– Не важно. – Джек старался говорить вяло и безразлично, как Дастин Хоффман в фильме «Выпускник», но у него физически перехватило горло. – Это все? Извини, в больнице надышался черт-те чего. И духота там жуткая.
– Тебе знакома какая-нибудь Кайия?
Джек, словно размышляя, поднял глаза к потолку: полистироловые плитки, как в мелкотравчатой конторе. Они крайне огнеопасны. И вдобавок токсичны. Теперь, скорее всего, запрещены.
– Что-то не припомню, – наконец, вымолвил он. Заготовленный двойной блеф поблек и стерся из памяти, словно неудачный набросок.
– Может, из Эстонии?
– Из Эстонии?
– Она сказала, что звонит Каийя из Эстонии. Звучит очень романтично.
– Да там всех подрядзовут Кайя, – брякнул Джек, вовсе не уверенный в правоте своих слов – Кайя была единственной Кайей, с которой он там познакомился.
– Хорошо сказано. Ты имеешь в виду всех красоток, о которых Эдвард нам уши прожужжал?
– Уши прожужжал?
– У тебя, видно, развилась избирательная глухота. Так дать тебе номер ее мобильника?
– Ну, давай. – Джек для убедительности пошуршал лежавшей на кофейном столике «Дейли мейл» с огромным черным заголовком УЖАС; нутро Джека отозвалось на него нервной дрожью. – Вот, нашел ручку. Диктуй.
Отец смотрел на него в полном недоумении:
– Тебе нужна ручка?
– Все в порядке, папа. Доедай десерт. Нет, это я папе. Давай, диктуй.
Милли продиктовала номер Кайи. Я же сам все угробил, думал Джек; надо было сразу с ней связаться. Первым нанести удар. А не сидеть сиднем, как последний болван, и не ждать у моря погоды. Краска стыда заливала лицо, по телу текли ручейки пота. Он небрежно изобразил, будто записывает пальцем цифры номера.
– Отлично. Бог знает, что ей нужно.
Повисла пауза. Куда вдруг делись его природная изобретательность и находчивость? Осталась одна голая, жесткая суть, которую ничем не прикроешь.
– Может быть, она хочет тебя вернуть, – грустно проговорила Милли.
– Милл! Умо-ля-а-ю! Я же еще тогда тебе объяснял: все свободное время я либо осматривал эстонские церкви и прочие достопримечательности, либо бродил по болотам. Мне в голову не приходило завести, – он понизил голос, – интрижку.
Джек поднял глаза к висевшему над электрокамином зеркалу и ужаснулся: вид у него был полубезумный.
– Надеюсь, Джек, ты говоришь правду и ничего от меня не скрываешь.
– Прошло целых шесть лет. Может быть, это какая-нибудь студентка, с которой я разговорился в музее или еще где-нибудь. Как ты, наверно, догадываешься, с кое-какими людьми я там все же общался.
– Зачем этот враждебный тон?
– Ничуть не враждебный, просто все это представляется мне полной нелепицей.
Нелепица…Он стал пользоваться любимыми словечками матери. Возвращается в прошлое. Что дальше? Начнет сосать большой палец после псевдоангельского десерта?
– Ну, будь здоров, – чуть помолчав, сказала Милли.
– Ага, ты тоже, Милл, будь здорова.
Он поставил трубку на базу, дождался писка, но еще немного помедлил, прежде чем вернуться в кухню – к отцу и жизненным перипетиям.
– Милли мне очень нравится, – сказал отец. – Она на редкость внимательная. Другую такую еще поискать.
– Совершенно согласен.
Джек невольно вздохнул.
– Какой выбираешь? – отец с улыбкой протянул ему две открытые коробочки; в одной содержимое было лиловатого цвета, в другой – розового; как будто они выбирают цвет обоев с художником-декоратором. Повыше тостера к стене был прикноплен рекламный листок: Стопинконт, Средство против Инконтиненции. Действует прямо на область мочевого пузыря.
– Любой, – ответил Джек.
Погода была сравнительно сухая, вечерело, и они решили выйти на свежий воздух. Поставили перевернутые вверх ножками – на случай дождя – стулья и сели на мощеном дворике перед квадратной лужайкой с альпийской горкой в углу. Отец положил ногу на ногу, фланелевые брюки задрались, обнажив тощие лодыжки в серых носках. На каждое Рождество Джек с Милли дарили его родителям стильные дизайнерские вещицы: подставки для писем из магазина «Хабитат», замшевые накидки на мебель из магазина «Прет-а-вивр», светильники в абажурах из белых перьев из магазина «Хилз», – но ни один из этих подарков никогда не выставлялся напоказ, а спрашивать – дурной тон. Джеку отчаянно хотелось выпить чего-нибудь крепкого, жгучего. Звонок Милли вывел его из равновесия, он нервно кусал губы. Где-то рядом жужжал механизм, по звуку похожий на шпалерные ножницы с бензиновым моторчиком.
– Совсем не считаются с соседями, – буркнул Джек. – Кто же стрижет изгородь в такой чудный вечер?
Отец кивнул. Далеко в небе послышался гул невидимого реактивного самолета, рокот нарастал, превращаясь в прерывистый рев, которому, казалось, не будет конца. Кошка Минкс вынюхивала что-то в бордюре из промытой гальки.
– Безобразница, ведь прекрасно знает, что там делать дела нельзя, – сказал отец.
Джек всегда с трудом подыскивал темы для разговора с родителем: вести светские беседы отец не мастак, а застенчивость, видимо, мешает ему даже предаваться воспоминаниям – хотя бы о войне, к примеру. Заниматься моделированием он уже не может: слишком дрожат руки, а самолетики, которые он с таким тщанием собирал долгие годы, куда-то подевались; вытирать с них пыль было истинным мучением. Папина жизнь идет к концу, а он мало чем может похвастаться – разве что теми, кому он помог прийти в этот мир. Именно поэтому в присутствии отца Джек ощущает свою ответственность перед ним и одновременно все острее сознает, что его собственный успех идет на убыль. Отец музыку сына не хвалит и не ругает, он вообще о ней почти не говорит. И теперь Джек в очередной раз задается вопросом: почему люди верят в будущее? Эта мысль посещала его почти при каждом приезде в Хейс, даже когда его мать, более словоохотливая, чем отец, еще была дома.
– Я прочел в газете ее гороскоп. Там говорится, что на этой неделе ее нужды должны быть на первом месте, – твердо сказал отец, словно прочитав мысли сына.
– Неужели? Надо же, какая проницательность.
– По-моему, это чушь собачья, – продолжал отец. – На прошлой неделе там же писали, что после четверга все пойдет по восходящей.
– А на самом деле пошло буквально по нисходящей, – усмехнулся Джек.
Отец поглядел на окно, из которого выпала жена. Большое пятно крови на мощеном дворе стало цвета крепкого чая. Возможно, никто и не пытался его оттереть.
– Н-да, она не сообразила, что внизу пристройка, понимаешь?
– Что-что?
Отец взглянул ему прямо в лицо.
– Иначе она бы просто наложила на себя руки, она ведь этого хотела.
– Ты серьезно, папа? Я-то думал, она снимала занавески, телефон вдруг зазвонил и…
– Меня ей не провести, – сказал отец. – Только представь, каково столько лет быть слепой как крот. В конце концов, наступает момент, когда…
Он поджал нижнюю губу и, скрывая лицо, склонился к белевшим из-под брюк голеням – вроде бы почесать лодыжку.
– Наверно, ты прав, – пробормотал Джек.
Он чувствовал, что это, быть может, одна из важнейших минут его жизни, но он переживает ее лишь краем сознания. Взгляд уперся в отцовскую макушку, поросшую легким пушком; окутанная молчанием минута свернулась и увяла, подобно редкому цветку.
Мысль, что мать пыталась свести счеты с жизнью, не давала покоя, постоянно всплывая в мозгу, словно пятно жира в наполненной водой мойке. Джек, конечно, понимал, в каком отчаянном положении оказалась его мать. Но до конца поверить в самоубийство не мог. Отец просто дает выход обуявшей его тревоге. Пока что это лишь плод воображения. А вовсе не факт. Сейчас она, обливаясь потом, лежит в душной палате, на голове – металлическое сооружение, ввинченное ей прямо в череп, сломанные запястья ноют, глаза не видят ни зги, она слышит только писк приборов, стоны и голоса – и при этом ничуть не унывает, вот что поразительно; чистый Беккет, ей-богу. Настоящий экзистенциальный героизм. Плюет тьме в морду. И ни разу не пожаловалась на жизнь, лишь однажды обронила, что стало жарковато. Вероятно, в Чистилище вообще не принято роптать. Трещина на черепе уже зарастает; чудеса, да и только! Выходит, история с Шалтаем-Болтаем не про нее.
А с виду она похожа на какого-нибудь персонажа из немецкой экспериментальной оперы, подумал Джек и усмехнулся. Почему же не английской? Он сам мог бы такую написать. Вершинное произведение Миддлтона. Безрадостное и бессмертное. В духе раннего Пярта и позднего Шёнберга. Действие происходило бы в больнице. Опера вызвала бы всеобщее отвращение.
Он взял телефонную трубку, достал розовый листок и, сев бочком на диван, набрал номер.
Самый подходящий момент. Он давно не смотрел на часы; оказывается, уже поздно, одиннадцать, отец наверняка лег спать. Пошарив по дому, Джек обнаружил початую бутылку «Гилбиз»; лет пять назад по дороге в Холл они с Милли заехали в Хейс и подарили джин родителям на очередное Рождество. А в холодильнике нашелся пакет апельсинового сока – вот удача так удача! Джек, правда, не пьет джин с апельсиновым соком, зато он стряхнул в стакан пол-лотка льда; получилось хорошо, даже отлично, хотя крепости маловато. Еще один обжигающий глоток; сполохи северного сияния заколыхались в груди. Джеку вспомнилось, как в дачной комнатушке они вдвоем с Кайей сидели в чем мать родила, попивая маленькими стаканчиками неразбавленную водку местного производства, – и ему до слез стало жаль, что он не осталсяна Хааремаа. Некая центробежная сила неизменно швыряет его обратно, к прежним моделям существования. Порой ему кажется, что он никогда и не уезжал из этого дома, даже в восемнадцать лет не расстался с Эшли-Парком (его детский умишко преобразовал название «Эшли-Парк» в словечко ашлипар,которое означало что-то вроде ганглия в его теле), а все остальное ему просто приснилось.
Прижав трубку к уху, он слушал знакомую мелодию: «Весенняя песня» Мендельсона. Потом на фоне музыки зазвучал голос Кайи, быстро говорившей сначала по-английски, потом по-эстонски. Очевидно, она начитала заготовленный текст на автоответчик. Сердце у Джека опять забухало в груди, он глубоко вздохнул, медленно выдохнул, сел поудобнее и, дождавшись сигнала, заговорил – максимально, как ему казалось, сдержанно, но не равнодушно. Не успел он закончить, как в трубке послышался живой голос Кайи.
– Ал-ло? – произнесла она так, будто притворялась иностранкой.
– Кайя?
– Привет. Это ты.
– Я. – Он вдруг почувствовал, что самообладание вернулось к нему. Он тверд и уверен в себе. Запросто справится с этой передрягой.
– Я узнала.
Голос ее звучал, словно из дальней дали, а не просто с другого конца Лондона. Молчание.
– Я сейчас в Хейсе, – сказал Джек, надеясь, что она помнит его рассказы о родителях. – С мамой несчастье.
– Ох. Серьезное?
Он объяснил, что произошло, но без каких-либо намеков на попытку самоубийства. Однако разговаривать с ней так, будто они буквально на днях расстались, – это уж слишком. Даже он сам улавливает фальшь в своем голосе: такое впечатление, что несчастье, происшедшее с матерью, его не сильно затронуло, он только изображает взволнованного и расстроенного сына, который храбрится, пытаясь за беззаботным тоном скрыть свое потрясение, а то и горе. Как все непросто. Он не решался заговорить о Яане. Слишком уж острая тема, недолго и самому пораниться.
– Плохо дело, – сказала она с более заметным, чем прежде, американским акцентом.
Может быть, ей удалось поступить в Тартусский университет, и там она свела знакомство с американским преподавателем по фамилии Крон – этаким нахальным пижоном с докторской степенью. Голос Кайи не вызвал в душе ни малейшего волнения – возможно, потому, что он звонит из комнаты, где висит с детства знакомый натуралистичный альпийский пейзаж, а электрический камин обложен лакированным кирпичом. Джеку здесь чудится, что он по-прежнему замкнут в скорлупе отрочества.
– Да, плохо дело, – повторила она. – Очень печально.
– А каким образом тебе удалось выйти на Говарда Давенпорта?
– Так ты же сам написал мне его имя, фамилию и номер телефона, помнишь? На программке концерта Генделя.
– А да, верно.
Джек рассмеялся. Он напрочь об этом забыл, хотя теперь живо вспомнил и свою неумелую попытку завязать знакомство под взглядом ее приятеля с козлиной бородкой, и ее застенчивый смешок…
– А как твоиродители, Кайя?
Теперь голос его звучит оченьучастливо. Ни дать ни взять – мистер Сочувствие, победитель конкурса 2005 года.
– Отец в прошлом году умер, – сказала она. – С мамой все хорошо. Она уговорила брата приехать, он пробудет с ней еще недели две.
Голос у Кайи усталый, а может, ей все равно, чтоДжек про это думает, хотя он сразу выразил глубокое сожаление по поводу смерти Микеля. Ему и вправдужаль: есть в его уходе что-то несправедливое, сказал он. Ее отец был еще не стар, далеко не стар. Расспрашивать, отчего он умер, не хотелось, хотя Джек смутно припоминает разговоры про слабое сердце, подорванное голодным детством.
– Должна сказать, они на тебя сердились.
– Угу. А на тебя?
– Тоже, немножко. Зато Яана они любили. И мне очень помогали.
– Ты, наверно, тоже злилась. На меня.
– Много чего было.
– Я бы кипел от злости, – сказал Джек, не сознавая, что воспользовался одним из любимых выражений Милли. – Я к тому, что… гм… Как же тебе было не злиться? Слушай. Насчет Яана. Спрошу напрямик. Гм…
– Возможно.
– Возможно? – повторил он, чувствуя, что у него темнеет в глазах.
– Возможно,он твой сын.
– Понял. Это круто. «Возможно». Ага.
– Тебя это сильно беспокоит?
– Да нет. Вообще-то, хотелось бы просто знать: да или нет.
Ответа не последовало. Он просто ревнует, вот и все. Эта ревность похожа на зубную боль. Значит, сразу после его отъезда она взяла и переспала с каким-то хмырем. Даже, может быть, не с тем прежним дружком, что ваяет из мрамора акул. Черт! Джин кончился. Черт! Ревность застилала глаза, мысли путались, но усилием воли он продолжил расспросы:
– А в благословенном краю у тебя все хорошо?
– В каком краю?
– В Англии.
– А ты как думаешь?
– Наверно, нелегко. – Его рука, сжимающая трубку, задрожала. Он опять глубоко вздохнул. – Подозреваю, я просто… Подозреваю, я немножко… гм… немножко струсил.
Она снова не ответила. Но в этом безмолвии ощущалось презрение. Как назло, где-то неподалеку загудел какой-то механизм. Лучше бы они с Кайей встретились и поговорили лицом к лицу, подумал Джек. От его ладони все еще отдает гелем для обработки рук, который он выжимал из больничного дозатора, входя в палату и выходя из нее. Перед глазами всплыла веселая мордашка Сью, он услышал ее голос: «шикарный мужчина». Сью, небось, живет простой, незамысловатой жизнью.
– Слушай, Кайя, – начал он, – по-моему, нам надо встретиться. Поговорить с глазу на глаз.
– Пожалуйста. Я буду только рада, – едва слышно закончила она. Джек удивился. И только тут понял, что она плачет. Ему тоже хотелось плакать. Он заморгал, стряхивая с ресниц обильную влагу. Глаза его горели. Вот уж чего он никак не ожидал. Вспомнилось, как он взял руку матери, сухую, почти бестелесную. Вспомнилась усмешка Микеля, когда он наблюдал за лисом, сидящим в клетке рядом с дровяником. Потом перед глазами возник черный силуэт маленького мальчика.
– Хотелось бы увидеть моего, возможно,сына, – неожиданно хрипло и громко сказал Джек. И невольно поднял глаза к потолку: там спит – или не спит – его отец, а ведь муниципальные дома строятся из самых дешевых материалов… – Хочется повидаться с Яаном, – театральным шепотом повторил он. – Познакомиться с ним поближе.
– Конечно, хочется, – твердо, даже насмешливо проговорила она, будто и не плакала вовсе. – Но тебе ведь спешить ни к чему, верно?
– Ты-то пять лет собиралась.
– В этом загвоздка?
– Почему сейчас, вот что непонятно.
– Какой контактный телефон, пока ты в своих родителях?
– Тут он один, – сказал Джек и в ту же минуту понял, что ее небезупречный английский ввел его в заблуждение, он недооценил Кайю – чуткости не хватило. – Вот, пиши.
Он продиктовал номер. Она записала, на всякий случай, точно образцовый секретарь, повторяя номер вслух. Наверно, только так и можно выжить в ее непредсказуемо трудных обстоятельствах.
– Что-нибудь скоро организуем, – сказала она. – Спешить некуда. Пригласишь нас, когда захочешь.
Джек слегка опешил. Этого он не ожидал.
– Ну, видишь ли, я теперь, вообще-то, женат.
– Ты уже тогда был женат, – сказала она так тихо, что он едва расслышал.
Он смешался и не нашел, что сказать в ответ.
– Да, кстати, – продолжала она, – ты запутал его имя. По-эстонски Яак – уменьшительное от Джейкоба. Не от Джона. Я его назвала не от тебя, если ты вдруг так решил.
Отец лег спать около десяти часов, то есть за час до его звонка Кайе, и этот час Джек размышлял о том, чтоона сделала и зачем.Он злился, хотя понимал, что причин злиться на нее у него нет. Может быть, случилось что-то серьезное, какая-нибудь неурядица с иммиграционным ведомством или с квартирой, а то и с Яаном. Он уставился на радиотелефон, будто на дверь, ведущую туда, куда ему идти не хочется, но выбора нет, придется ее открыть. Кайя, конечно же, понимала, что ее сообщение на автоответчике может вызвать большие неприятности. Он постоянно представлял себе ту, прошлую Кайю, а теперь она, видимо, совсем другая. По крайней мере, говорит сейчас не совсем так, как прежде: исчезла легкая напевность, вместе с самой Кайей повзрослел и голос. За эти годы ей, наверно, крепко досталось. Удачное словечко – досталось.И отчасти по его вине. Вернее, главным образом по его вине.
Очень странно, что, сидя в гостиной, которая ему более чем знакома – и одновременно незнакома из-за сравнительно новых ситцевых чехлов на мебели (чехлам этим, по его расчетам, больше десяти лет!), – он не испытывает ни малейшего раскаяния; всерьез совесть его точно не грызет.
А ведь он, пожалуй, испортил ей жизнь, развеял надежды, особенно на образование, и наверняка лишил внутренней свободы; зато, возможно, подарил ни с чем не сравнимый источник радости – ребенка. Возможно. Возможно. Не нравится ему это слово. Оно прямо-таки изводит его своей неопределенностью. Хочется выяснить наверняка. Может, как раз из-за этого словца он и не испытывает раскаяния. Или же он всегда был таким, даже в далекой юности, – до случайной встречи с Милли? Когда он, почти без гроша в кармане, кое-как перебивался на жалкую стипендию, не позволяя себе ничего, кроме колбасного рулета с яйцом и самого дешевого растворимого кофе, когда ходил в дырявых башмаках и в трусах, изношенных до бахромы? Неужто он всегда умел абстрагироваться от чужих переживаний? Трудно сказать.
Если заглянуть поглубже, то ясно одно: когда, написав четыре такта, он во время исполнения убеждается, что получилось вяло или вышла вместо музыки полная хрень, изгадившая всю вещь, то испытывает куда большие угрызения совести, чем сейчас. Да, хорошего мало.
В итоге Джек, по просьбе отца, остался в Хейсе и на вторую ночь. Домой приехал только в пятницу, около трех часов. Милли опять до позднего вечера укатила в Дартингтон – на однодневный семинар по экологическому симбиозу. В субботу придется встать спозаранку, чтобы не стоять в пробках и поспеть в Гемпшир к утренней прогулке.
После разговора с Кайей он плохо спал и теперь чувствует себя скверно. Три часа, проведенные утром в больнице, прошли мимо его сознания, словно он находился там виртуально, как призрак, а не живой человек. По сравнению с внешним миром больничная жизнь течет по совсем другим законам: женщина, которую звали Айлин, ночью, видимо, умерла – кровать ее была пуста. Подушка в свежей наволочке напоминала стершееся из памяти лицо; впрочем, лица ее Джек ни разу толком и не видел – только копну волос и маску. Однако никто и словом не упомянул о столь драматическом событии. Люди ложатся в больницу и либо умирают, либо нет, и если нет, то уходят. Короче, уходят в обоих случаях. Но вся эта больничная жизнь – серая бесформенная рутина, в которой люди, плачущие в лифте или стонущие в предсмертной агонии, постепенно теряют очертания и исчезают в привычном круговороте.
Врачи, по их словам, «довольны» состоянием его матери и тем, что ночь «прошла спокойно», – хотя Мойне потребовалась кислородная маска. В этих стенах даже слова «доволен» и «спокойно» меняют свои значения. В больницу нужно являться не усталым, а полным сил, иначе больничное амбре впитается в кожу и отравит кровь. Перед обедом он объяснил родителям, что они с Милли приглашены в Уодхэмптон-Холл; ему необходимо передохнуть и побыть с женой (что отец воспринял с пониманием). Джек взял такси – идти пешком до метро не было мочи. У съезда на главную дорогу стояли пожарные машины и две кареты скорой помощи с включенными мигалками; рядом два покореженных автомобиля с уже срезанными крышами.
– Молодой доктор с ночной смены ехал, – объяснил таксист. – Чума, а не съезд. По главной же народ гонит очертя голову, особенно если на работу несется. Авария тут не первая.
– Насмерть?
– Лежит в своей же больнице, размазало в кашу. Странно представить: врач – и на больничной койке, правда? Про того, кто в него врезался, не слыхал. Вот дурдом!..
– Да уж. Полное безумие.
– Этому врачу хоть в одном повезло: рядом с больницей в аварию попал, – усмехнулся таксист и глянул на Джека: – А вы навещаете или сами лежали?
– Навещал. С матерью несчастный случай.
– Очень сочувствую, приятель. Очень сочувствую. Я свою в прошлом году схоронил. До сих пор не могу оправиться. Золотая была женщина. Несправедливо это, скажи? Хорошо хоть, мы «Урну» завоевали.
Если бы много лет назад Джек набрался решимости и оторвался от Англии, он, быть может, лучше разобрался бы в себе самом. Впрочем, один знакомый композитор пять лет назад переехал во Францию; так, по его словам, все свои бзики он привез на новое место, а там, как выяснилось, немыслимого труда стоит отыскать его любимый рахат-лукум, который выпускает компания «Фрай» (а у Джека – это любимая жвачка с винным вкусом). Очень может быть, что даже такая резкая перемена не помогла бы.
Он оглядел соседей по вагону подземки. «Эгей, ребята, а ведь я – папаша», – вертелось на языке. Они, небось, по его глазам заметили, что он особенный, не такой, как все. Но потом накатил страх: а вдруг и правда он – папочка?
Доехав до Хэмпстеда, Джек в лифт не сел, а пошел наверх по длиннющей лестнице; это самоотверженное решение напомнило ему героический подъем на башню таллиннской церкви Святого Олафа, который Джек совершил шесть лет назад. В течение многих веков башня считалась высочайшим сооружением на земле; на ней, рассказывала Кайя, КГБ установил антенны для прослушки. А что значимей в экзистенциальном плане – причинять кому-то вред или делать добро? – задумался Джек.
На самом деле, он больше навредил Милли, чем Кайе, – в плане обзаведения детьми. От ребенка вреда не бывает, разве что некоторое неудобство. В тот вечер, когда они ехали по Мейда-Вейл, он лишь чуточку превысил скорость, а вот та пожилая дама в джипе и была главной виновницей маленького происшествия, чудовищные последствия которого причинили им с женой огромный вред. Сколько добра он делал Милли! Духовно и телесно их брак крепок, он основан на любви. Он любит ее. Любит без памяти.
Что касается Кайи, если на минуту отвлечься от Яана (слишком сложный, слишком серьезный это вопрос и к тому же до конца не проясненный), особого добра он ей, пожалуй, не принес. Она знает, что он ей лгал, а для искренне любящего человека сознавать это очень тяжело. С другой стороны, почти сразу после его отъезда она переспала с кем-то еще. Даже еще не подозревая, что он сбежал, оставив ей вымышленное имя. До него это только сейчас дошло! Значит, они оба подвирали. «Лес рубят – щепки летят», – сказала бы его мать.
Вечером приедет Милли, и – хочешь не хочешь, придется давать объяснения насчет Кайи. Джек занервничал. Он сочинил целую симфонию, сотканную из неточностей или откровенной лжи, но опасался ее женской проницательности. Милл не из тех, кто довольствуется полуправдой. Он помнит, как она расспрашивала его про обручальное кольцо. В Эстонии он его снял и сунул в поясной кошелек. Трудно поверить, но после первой неудачной попытки надеть кольцо обратно он про него совершенно забыл. На второй день после приезда Джек и Милли отправились ужинать в новый шикарный тайский ресторан. Они тогда еще жили в Ричмонде. Джек ощущал себя одновременно обманщиком и победителем, но старался скрыть свои чувства.
Внезапно Милли сказала:
– А я думала, там и палец отрезают. Ан нет.
– Что-что?
– Разве в бедных странах, когда хотят стибрить кольцо, не срезают его вместе с пальцем?
Ошеломленный и униженный (растяпа, забыл напялить обратно!), он не нашелся, что ответить. Молчал и тупо смотрел на свой палец с еле видной вмятинкой, словно только что заметил отсутствие кольца.
– Гм, да-а. Вот те раз. Безобразие.
– Ты что, вместе с кольцом и сердце потерял?
– Вот черт, как ты догадалась? – Его буквально замутило. Казалось, запах острого рыбного супа обволакивал ему горло. – Если честно, мне пришлось его снять. А надеть не удается.
