Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
Дверь открывает мать Кайи.
– Здрасьте. Это я, Джек. Приехал повидаться.
Лицо у нее недовольно кривится. Она сильно постарела. Я, надо полагать, тоже. Приветливо улыбаясь, протягиваю ей конфеты и вино.
– Ничего, что зашел? Я в отпуске.
Не знаю, насколько она в курсе событий. Приходится играть вслепую. Не исключено даже, что сейчас у нее Яан. Или Кайя. Я действую наобум, шагаю не глядя, полагаясь на то, что уже пройдено.
– Хорошо, – повеселев, говорит Маарджи. – Прошу, прошу.
В квартире ничего не изменилось, разве что прибавилось семейных фотографий. На кухонном столе стоит портрет Микеля в рамке – будто Маарджи его только что рассматривала. Черно-белый телевизор работает отвратительно, передают, судя по всему, скверно дублированный американский детективный сериал; дело происходит в каком-то городе вроде Чикаго. Маарджи пододвигает кресло, я усаживаюсь. Оно издает тот же скрипучий вздох, что и шесть лет назад, – уже приятно. Маарджи заваривает кофе и достает из закромов масляное печенье с фабрики, на которой она когда-то работала. Хорошо бы она выключила телевизор, но это ей в голову не приходит; меня отвлекает взволнованный диалог героев, ритм речи, сцены насилия. Я ни о чем не спрашиваю, лишь роняю пустые вежливые фразы про остров, квартиру, кофе. Мы оба осторожничаем, прощупывая друг друга. Сознаем, что здесь кое-кого не хватает. Двоих. Даже троих, если считать Микеля.
Стол застелен клеенкой; местами она покоробилась от горячих кастрюль и сковородок, но блестит чистотой – видно, что ее трут, не жалея сил. В квартире стоит дух одиночества.
– Ты в отпуске? Гуляешь?
– Да. До чего же красивый остров…
– Погода не очень…
– Погода хорошая, – возражаю я. – Просто отличная. Дожди, конечно, идут, но не слишком часто.
Маарджи смеется:
– Чудо! Что с твой… болит? – спрашивает она, касаясь своего носа и лба.
– А, ничего страшного, упал с велосипеда. Как поживает Кайя? И Яан?
– Не знаю, – говорит Маарджи, не поднимая глаз от чашки с кофе. – Может быть, ты не видишь ее.
– Что ты хочешь сказать? Что мне нельзя сней повидаться?
– Да. Ты Яану…
Я понимающе киваю.
– А теперь Тоомас, – с ноткой смирения в голосе говорит она. – Тоомас ему папа. Яан красивый мальчик. Жив тут, когда Кайя учиться. Нет проблем. Для нас хороший. Теперь Микель… Да, да. Я оченьпечальный. Даже его… там, в… зверь… на дача…
– Его лис?
– Да-а. Даже она уходит. Кто-то приходит. Убивал.
– Убили?
Ее пальцы семенят по столу, потом взмывают, чтобы откинуть упавшую на глаза прядь волос, и делают хватательные движения, а верхняя губа поднимается, обнажая зубы в гримасе звериного оскала. Я киваю с встревоженным видом, хотя не очень понимаю, что она хочет сказать. Что лиса убил какой-то дикий зверь, из тех, что водятся на острове? Рысь, что ли? Изображаю понимающее сочувствие. Ее глаза туманятся слезами, но я не чувствую за собой вины. На самом деле, я даже рад. Уж лучше скорая смерть, чем постылая неволя. Всего несколько дней бродяжничества развили у меня не склонность к мистике, а жесткий практицизм. Может, Кайя живет где-то поблизости? Может, нет. Впрочем, к этому острову понятие «очень далеко» неприложимо.
За протекшие шесть лет Маарджи переступила порог старости, и я почему-то досадую, словно она сама в этом виновата.
– Так, – продолжает она. – Сейчас Тоомас, очень хороший человек, ей муж – он глядит за Яаном. Кайя счастливый – работа на радио.
Повлажневшие глаза ее сияют.
– Красивая девочка, – вздыхает она.
Я чуть заметно киваю; но приехал-то я ради Яана, не ради чего-то другого.
– Я много думай тут, – продолжает она. – Слишком много думай.
– Вернее сказать, размышляла.
– Раз– мыш-лял?
– Да, размышляла. Могу учить тебя английскому языку.
Она опять смеется:
– Очень хорошо!
– Одному человеку трудно, – замечаю я, довольный, что мы поладили.
Маарджи, охая, встает, чтобы сварить еще кофе.
Детектив закончился, на экране рекламные ролики: блондинка со смехом разбрасывает по газону эстонский стиральный порошок; красный автомобиль мчит по итальянской пьяцце; подновленный кусочек курятины в кляре «Мак-наггет» заигрывает с новым отношением эстонцев к своему здоровью.
Я отвожу глаза и с удовольствием смотрю на недавнюю глянцевую фотографию семьи на фоне маяка; я заметил его во время странствий по острову – на оконечности скалистой косы. На снимке все четверо, в том числе Яан в прогулочной коляске. Микель выглядит как всегда, только в очках. Рядом – фото Кайи, она снята крупным планом, скорее всего, в студии; на вид ей лет четырнадцать-пятнадцать. Карточка висела тут и прежде, я в этом уверен, но теперь смотрится иначе.
Девушка на снимке улыбается, но улыбка у нее не вполне Кайина: нет ямочек, один передний зуб чуточку налезает на соседний. Одета в строгое аккуратное платьице с белым воротничком. В остальном же это хорошо знакомая мне Кайя. И все-таки не совсем: хотя она снята с большим приближением, отличной техникой, под ярким студийным светом и фото тщательно отретушировано, Кайя выглядит заурядно, ее лицо не притягивает взгляд. Но за несколько лет человек может сильно измениться, думаю я; это же не двадцатисемилетняя Кайя, а девушка, только начинающая взрослеть.
Склонив голову, Маарджи тяжело вздыхает: в одной руке у нее настольная фотография Микеля, в другой – прижатый к носу платочек. Она беззвучно плачет, и платочек темнеет от слез.
– Микель, полмесяца, очень плохо. Очень-очень плохо. Кровь изнутри. Потом ничего. Просто плакать во сне. Потом белый и – спать навсегда. Как телик: чик, и всё.
На экране ведущий смеется, весело помахивая огромной копией евробанкноты.
Маарджи разрешает мне сопроводить ее на кладбище, к могиле Микеля. Идем всего десять минут; вот он, маленький кочковатый погост под кедрами, на самой окраине города. Маарджи ходит сюда ежедневно. Влажная трава поскрипывает под ногами; тропинки, однако, нет. Поодаль – могилы отца Маарджи и ловко орудовавшей сковородками матери. Ее двоюродные дедушки похоронены на разных военных кладбищах. На табличке четкие цифры: 1940–2003. Под нею горшки с растениями и букетик мелких засохших весенних цветочков, собранных на обочинах дороги. Прежде чем Маарджи успевает открыть рот, я догадываюсь, что букетик принес Яан.
– Очень близко. Да, Яан кладет цветок. Так лучше.
– Гораздо лучше, – соглашаюсь я, тронутый ее горем, которое напомнило мне мое собственное.
Маарджи шмыгает носом, я осторожно кладу руку ей на плечо. На ощупь оно, в общем-то, похоже на плечо моей матери.
Мы стоим вдвоем у могил и дружно хлюпаем носами.
Я чувствую, что в душе вспыхивает острая потребность увидеть Кайю, побыть с ней.
Но я приехал сюда ради Яана, а не Кайи, напоминаю я себе. Все еще приходится напоминать. Пока что я до конца не справился с этим наваждением.
На могиле Микеля, как и на маминой могиле, цветут желтые крокусы, а еще красивые, похожие на звезды цветочки; никак не могу запомнить их название.
От дома Маарджи до нынешнего жилища Кайи примерно двадцать минут езды на велосипеде; это старый, крытый соломой хутор, принадлежавший когда-то дяде Тоомаса. Последние шесть лет Тоомас без устали ремонтировал и реставрировал дом. Чтобы добраться туда, я прошу одолжить мне старый велосипед Микеля.
Но сначала, по настоянию Маарджи, надо принять душ. Как у любого настоящего бродяги, чистой смены белья у меня нет.
Я раздеваюсь в бывшей Кайиной комнате, где шесть лет назад мы предавались любви, пока Маарджи болтала по телефону с теткой. Здесь ничто не изменилось: на подоконнике та же фарфоровая белочка просит нас остановиться, пока не поздно. Но мы не остановились. И в результате на свет появился Яан, в этом у меня почти нет сомнений.
Грязь явно не желает расставаться со мной, особенно упорствуя на щиколотках. После душа я ощущаю запах от моей одежды, он куда крепче, чем я предполагал, но хотя бы не отталкивающий.
Убедившись, что я принял душ, Маарджи звонит Кайе; в потоке эстонской речи я улавливаю свое имя, оно настойчиво повторяется несколько раз, подкрепляемое кивками головы, словно на том конце провода Кайя выражает недоверие. После чего трубка переходит ко мне. Сердце подкатывает к самому горлу.
Голос у Кайи обеспокоенный, а не удивленный.
– Ты меня преследуешь?
– Нет.
– Нет?
– Кайя, пойми, я просто скучаю по Яану. В гостинице я проверил коробку с бумажными салфетками. Моя почти пуста. Мама умерла, жена меня бросила.
– Правда?
– Да.
Пауза. Кайя вздыхает. По-моему, на заднем плане слышится голос Яана.
– О Боже. Очень жаль твою маму.
– Зато жены не жаль, – почти шутливо добавляю я; надеюсь, она догадывается, что я улыбаюсь.
– Из-за меня, да?
– Нет, она ушла из-за меня.
Интересно, насколько разочаровал ее мой ответ.
– Ты не намерен увезти его отсюда?
– Похищение детей, вообще-то, не по моей части. Слушай, Кайя, мне надо тебе кое-что сказать. Идея безумная, но тут уж ничего не поделаешь. Сейчас обсуждать не хочу, это не для трубки.
– Для чего?
– Не по телефону.
– Тоомас, мой муж, знает про тебя. Он будет тревожиться.
– Скажи ему, пусть зря не тревожится. Не настолько все безумно. Я не хочу давить на тебя, но все-таки у меня есть какое-то… гм… Мне же позволеновидеться с сыном, верно?
– Да, когда тебеудобно.
– Кайя, это нечестно. Сама убедишься, когда услышишь то, что я хочу сказать. Прошу тебя.
Велосипед висит на крюке в котельной, он похож на гигантские очки на носу великана. Какое-то время уходит на то, чтобы накачать шины, одна из-за долгого бездействия все равно потихонечку спускает. Поскольку ехать надо по грунтовой дороге, придется разок-другой остановиться, чтобы ее подкачать. Седло тоже разболталось, я едва не сползаю с него назад, на раму. Детский набор для крикета висит у меня за спиной наподобие гитары; для верности я привязал его к себе бечевкой. Случайный прохожий удивленно таращится на меня. В бесформенной шляпе и чумазой туристской куртке я наверняка сойду за образцового английского чудака.
Или за отъявленного мерзавца.
Хутор стоит в стороне от основной щебеночной дороги, к нему ведет заросшая тропа; поодаль высится большая церковь, в войну разрушенная и потом частично восстановленная. Я проезжаю мимо двух-трех домишек, притулившихся у проселка; возле каждого – небольшие грядки с овощной рассадой и ветхие машины. Старик со старухой приветственно машут мне руками. Один заброшенный дом держится только благодаря набитым крест-накрест балкам и еще не обсыпавшейся дранке; рядом темнеет распахнутый настежь сарай. Еду еще пять минут мимо распускающей листочки березовой рощицы и пары лужков и натыкаюсь взглядом на деревянный почтовый ящик в виде башни со шпилем. Чтобы опустить в ящик послание, надо открыть увенчанную шпилем крышу.
Вот и приземистый, вросший в землю хутор, из соломенной крыши выглядывают чердачные окошки; рядом покосившийся амбар; зеленый двор. Все скромно и безыскусно красиво. Деревянные скульптуры в виде гигантских штопоров придают хутору нотку богемности. Старый синий «сааб» с перекрашенной в фиолетовый цвет правой передней дверцей смахивает на типичную живописную развалюху семидесятых годов; в таких любили странствовать английские хиппи. Окружающие дом деревья – в основном березы и ольха – дружно одеваются молодой листвой. Время от времени сквозь облака проглядывает солнце, воздух полон запахами травы, лесного перегноя и навоза. Несколько кур, наслаждаясь свободой, самозабвенно роются в земле; белые птицы (по-моему, утки) плещутся в корыте, взбираясь в него по гладко оструганной доске.
Такое впечатление, что дом замкнулся в себе, целиком погрузившись в свою тихую жизнь, но никакой неприязни от него не исходит.
Они меня ждут. Тоомас – величина неизвестная, возможно, с ним будет нелегко. Или, напротив, он окажется открытым добродушным малым с серьгой в ухе.
Зад ноет после езды на шатком седле. Я делаю глубокий вдох и расправляю плечи. Мне нужно держаться уверенно.
Ступив на расшатанное крыльцо, звоню в маленький, как у Пярта, колокольчик, висящий на неполированной двери. Все это похоже на сказку. Кто-то набрал в старинную тарелку плодов то ли шиповника, то ли розы и поставил ее на полку. Созревшие несколько месяцев назад ягоды и сейчас слепят кровавым багрянцем. К двери никто не подходит. Я громко стучу в нее костяшками пальцев. Нет ответа. Сжавшись, налегаю плечом на тяжелую дверь, она приоткрывается, я заглядываю внутрь и вижу перед собой грудь Кайи. Кое-как распрямляю спину и улыбаюсь.
– Привет! – произносит она. – Боже, ну и шляпа!
– Я звонил, но… – смущенно бормочу я.
– У нас играло радио.
– Ничего, это пустяки.
– Ну, проходи, пожалуйста.
Шаркая ногами и мысленно кляня себя, вхожу; лучше бы я не приезжал. Кайя прикладывает ладони к щекам:
– Безумие какое-то!
– Точно, – соглашаюсь я. – Прошу прощения.
– А что у тебя с носом и головой? Опятькто-то ударил?
– Вообще-то, я собирался сказать, что упал в Лондоне с велосипеда. На самом деле меня и правда побили. В Таллинне. Пьяные англичане.
– Ты сам напросился?
– Возможно.
– Ты тоже был пьян?
– Что ты, как стеклышко. Ни в одном глазу.
Кайя хмурит брови. Без толку все это. Мне здесь не место. Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но тут она зовет Яана. Ответа нет. Она велит мне ждать и, открыв низкую дверь в углу комнаты, выходит.
Я жду; чувство такое, будто я в утлой лодчонке тихонько плыву над бездной моей души.
Вся обстановка, за исключением отливающей металлическим блеском стереосистемы, сделана из темного дерева. Воздух в комнате чуть отдает торфом, землей, – возможно, от горелых поленьев в очаге. Запах напоминает мне те мелкие болотца, что чавкали у меня под ногами в дни моих лесных странствий, но и в нем есть своя приятность.
– Смотри-ка, Яан, кто приехал: наш английский друг Джек!
Я разом, не отдавая себе отчета, опускаюсь на колени и, обхватив Яана руками, крепко прижимаю к себе. Затем расстегиваю полиэтиленовый футляр и вынимаю набор для крикета.
– Где у нас поле, капитан?
Яан не сводит с набора округлившихся глаз. Я не спеша вытаскиваю биту, точно меч из ножен.
– Это тебе. Ах да, и вот это тоже.
Я извлекаю из внутреннего кармана куртки пачку мятых листков. Но Яана больше интересует бита.
– Что это, Яан? – спрашивает Кайя.
Он мельком смотрит на листки и, продолжая нашаривать в глубоком футляре мяч, равнодушно бросает:
– Музыка.
– Это партитура, – объясняю я. – Специально для тебя. Называется «Семикратное ура Яану». Семь этюдов для альта.
Кайя наклоняется к нам:
– Это ты написал?
– Конечно, кто же еще, – сидя на корточках, отвечаю я. – На этой неделе. Тут самые разные звуки – птичьи трели, журчанье воды, шум ветра в кронах деревьев.
– Замечательно! – восклицает Кайя.
– Работа у меня такая, – с улыбкой говорю я.
Раздается скрип половиц, и в комнату, вытирая тряпкой руки, входит Тоомас. Я встаю во весь рост, листки с партитурой по-прежнему зажаты в руке; тело мое под замызганной рубашкой и штанами так и норовит виновато согнуться.
– Здрасьте. Я – Джек.
– Думаю, ему это и так ясно, – замечает Кайя с неопределенной улыбкой, от которой я на минуту тушуюсь. Она впервые внимательно смотрит на мои одежки:
– Слушай, чем ты тут занимался?!
– Передвигал камни в ручьях, настраивал музыку воды, – говорю я, чувствуя себя явно лишним.
Первая неожиданность: Тоомас невысок, жилист, серег нет и в помине. Следующий сюрприз: он здоровается сдержанно, не проявляя особого радушия и не выпуская из рук тряпки. Чисто выбрит, на затылке болтается хвостик светлых волос, под светло-голубыми глазами темные круги усталости. Ах да, Кайю он знает еще со школы. Они, наверно, сверстники.
Английским Тоомас почти не владеет. Мы жмем друг другу руки; его ладонь – точно наждачная бумага. Рукопожатие крепкое. В этом малом чувствуется боевой дух, что-то вроде застарелой злости.
– Не беспокойся. Я намерен учить эстонский язык, – объявляю я. – Tuletikk. Tikutoos. Valgumihkel. Rebane [161]161
Спичка. Коробок. Зажигалка. Лиса ( эстон.).
[Закрыть].
Тоомас напрягает губы – возможно, в хмурой улыбке – и что-то роняет Кайе.
– Он говорит, эстонский хорошо очищает пищеварительную систему.
Видимо, Тоомас так шутит; я киваю и улыбаюсь. Но он уже развернулся и вышел, оставив нас одних.
Первым делом Кайя ведет меня на небольшую экскурсию по хутору. Альт Яана лежит в его комнатке под крышей. В глаза бросается фотография, снятая в Кенсингтон-гарденз: я бегу с красным мячом, можно подумать, что у меня запущенный рахит. Снимок приколот к пробковой плите, рядом другие фотографии Лондона: накренившийся Тауэр; Кайя рядом с конным гвардейцем – от коня и гвардейца на снимке ровно половина; Яан в зоопарке, перед слоновником. Малыш с гордостью показывает свою фотовыставку.
– Тебе понравилось в Лондоне?
Яан пожимает плечами, вопросительно глядя на мать.
– Говори, что думаешь, Яанни, – ободряет сына Кайя.
– Меня ударили, – буркает Яан.
Я сочувственно киваю:
– Ага, мне такое тоже знакомо.
– Деньги, деньги, деньги, – вдруг вмешивается Кайя. – Больше ничего. Это единственное, что там интересует людей.
– Верно. Ты совершенно права. Это очень печально.
Яан решается опробовать первое «Ура». Сначала он с трудом разбирает мои карандашные каракули, к тому же листки заляпаны грязью и покоробились от воды из потекшей бутылки. Но за полчаса, не без моих подсказок, Яан пьесу одолевает. И вот мы сидим, боясь шевельнуться, а он четыре минуты, как и задумано, играет ее от начала до конца. Поразительное чутье правильной фразировки у этого мальчишки, думаю я.
И еще: я не ожидал, что он так быстро освоит эту постоянную смену заунывности и радости, напоминающую маленького ребенка с лицом старика, ребенка, который не может и, возможно, не хочет умереть.
Мне, конечно, приходится делать вид, что я почесываю щеки под глазами – на самом деле я украдкой смахиваю пальцами соленую влагу. Потом шумно сморкаюсь.
– Сенная лихорадка, – объясняю я.
– Ты сыграл замечательно, сынок, – отвернувшись к окну, говорит Кайя необычно высоким голосом, как будто ей стиснули горло.
Мы выходим во двор. Куры попались на редкость ленивые, жалуется Кайя, а дачных кур, все двадцать с чем-то штук, передушил лис, и теперь приходится покупать яйца у дальней родни. А купить такое количество новых кур на острове нынче трудно.
– Лис передушил?
– Ну да, старый грустный лис, которого держали в клетке. Чтобы отвадить других лисиц. Но его кто-то выпустил.
Я изображаю удивление:
– Зачем?
– Не знаю. Может, ребятишки. А лис хитрющий, как и положено лису. Но, может быть, он спятил, – она крутит пальцем у виска. – Заключенные, сбежав из тюрьмы, нередко мешаются умом. – И, понизив голос, чтобы не слышал Яан, добавляет: – Кругом все было в крови и перьях. Ни одна курица не уцелела. Жуть.
Я понимающе киваю, снедаемый противоречивыми чувствами; на душе смутно и темно.
– Может быть, это натворил не тот лис…
– Может быть. Но мы подумали и решили, что это он.
Надо будет купить им два десятка кур. Но прежде надо, видимо, заняться лисом. Эта мысль немного пугает, особенно когда подумаю, что придется его выслеживать; так и вижу вспыхивающие в лесной чаще желтые глаза. Он же увертлив, зверюга.
Мы заходим в сарай и смотрим, как Тоомас строгает рубанком здоровенный брус, из видавшего виды стереомагнитофона несется уханье рока в исполнении «Эй-Си/Ди-Си» [162]162
«Эй-Си/Ди-Си» – австралийская рок-группа, созданная в 1973 г.
[Закрыть]. Приятный запах опилок чуть-чуть отдает марихуаной. Тоомас не оборачивается к нам, но спина его не выражает недружелюбия. Только полную сосредоточенность.
Мы выходим из сарая.
– Надо будет поработать над его музыкальным вкусом, – хмыкаю я.
Яан чуть не лопается от нетерпения. Он крепко прижимает крикетный набор к груди, будто это его спасательный плотик.
– Unkalalunka Джек, – произносит он.
– Это про меня? Ничего себе! Похоже на имя какого-нибудь зулусского божка.
– Пошли на берег играть в крикет, – предлагает Кайя. – Надевай куртку, Яан.
В конце тропы, за болотистым лугом и маленькой, заросшей камышами бухточкой, притаилось море. Тропа поворачивает вправо и ярдов сто повторяет линию берега, потом резко сворачивает влево, вьется вдоль края затопляемой морем низины и, прорезав невысокие дюны, выходит на открытый песчаный берег. Нас сразу окутывает шепот и вздохи волн, песчаный тростник колет ноги. Песок белый, плотный. Дует прохладный ветер, на воде играют блики света. За низиной к самому песку подступают раскидистые деревья, извилистый берег скрывается вдали; под свежим ветром тополя машут ветвями, усеянными блестящими зелеными листиками. Удивительное, нереально красивое зрелище – будто сошедшее с картины восемнадцатого века.
Крикет Яану по-прежнему не дается, не важно, со временем научится, думаю я. Мы организуем на острове крикетную команду. Я волнуюсь, и моя подача оставляет желать лучшего. Делаю попытку подать сверху и с удивлением чую исходящий от моей рубахи тяжелый дух. Кайя наблюдает за мной сзади, как полевой игрок на «срезке». Потом сама подает, причем снизу и довольно удачно, а когда я отбиваю мяч в густую пену прибоя, она пронзительно, по-девчачьи визжит от восторга.
Яан, хромая и переваливаясь, бежит за мячом и выхватывает его из воды.
– Сюда, Яанни! Сюда! – во все горло кричит Кайя.
Она подпрыгивает на месте, неистово машет руками, а я тем временем тяжело топаю перед калиткой то в одну, то в другую сторону – три, четыре, пять раз… Наконец, дав им возможность меня обыграть, отчаянно плюхаюсь на песок, но, разумеется, поздно: с громким воплем Кайя бьет по мячу и сшибает с калитки длинную перекладину. Едва ли Тоомас способен дурачиться с ними так, как я.
На обратном пути я беру Яана за руку и чувствую, как сжимается его ладошка, как необходимо ему держаться за отцовскую руку. В этом его движении чувствуется надежда, не только потребность. А мне хочется кричать в голос. Когда же Кайя откроет Яану правду?
Это твой отец, Яанни. Твой папа.
Мы останавливаемся у заброшенного дома и рассматриваем его. Кайя говорит, что это был редкий образчик исконной островной архитектуры. Но представить его в прошлом блеске трудно, выглядит он прежалко. Оконные стекла затканы паутиной, соломенная крыша поросла темно-зеленым мхом. Черные полиэтиленовые полотнища развеваются и хлопают на ветру. Из полусгнивших зарослей хмеля оленьими рогами торчит руль ржавого велосипеда.
– Как грустно, что у тебя умерла мать, – говорит Кайя.
– Да, меня совсем выбило из колеи, хотя этого можно было ожидать.
– Из колеи?
– Ну, то есть сильный удар, и вдобавок внезапный.
Она неуверенно кивает головой. По-моему, я несу чушь. Слишком многое надо объяснять.
– Раньше я ездила сюда с отцом, – вдруг роняет Кайя. – Мы навещали страдавшую артритом старуху. Она рассказывала нам про войну. Всюду валялись трупы. Жуть. Ее родные погибли. Им перерезали горло. И вон в том сарае развесили тела, как туши.
Яан бросает мяч о покоробленную стену сарая. Я храню молчание, оно густеет и застывает, превращаясь в историю, а история свертывается в шар; этот шар молчания не исчезает, а продолжает существовать в сознании каждого.
Опять у меня в ботинках песок Хааремаа. Здесь я чувствую себя дома. У каждого человека есть на земле место, где он нутром, совершенно неожиданно, чувствует себя дома, даже если видит это место мельком, из окна поезда или машины. Мне нравится снова ощущать в ботинках песок Хааремаа.
– Их больше нет, – вполголоса заключает Кайя. – Куда они делись, не знаю. Мне кажется, они были к этому готовы.
– Улетели?
– Думаю.
– Куда-нибудь в хорошие края… – Я киваю, надеясь продолжить разговор. – Может, на белые облака. Понимаешь? Туда, куда улетают умершие.
Мы поднимаем глаза к небу. Синева подернута бело-серой дымкой с отдельными промоинами, но я имел в виду нечто другое.
– Возможно. По крайней мере, я на это надеюсь.
Кажется, что небо надвигается на вершины деревьев. Я не очень понимаю, о ком она сейчас говорит.
– Знаешь, тогда было чувство, что мы… мы оба… совпаденили.
– Совпали, – поправляю я.
– Может быть.
Сдается мне, что она не случайно изобрела это слово «совпаденить», вероятно, оно точнее передает ее мысль. Я ведь и сам частенько ощущаю себя лишь совпадением одного и другого моего «я». Может, это относится и к мертвым? Или к нашим воспоминаниям. Или к людям, которых мы встречаем или не встречаем на жизненном пути, либо даже не даем себе труда познакомиться с ними поближе. Я сейчас в чужой стране, на пустынном острове, здесь даже воздух другой. И все-таки у меня уже есть тут свое прошлое.
Кайя, отмечаю про себя, больше не курит. Не исключено, что она курила только в Лондоне, в этом стресс-сити номер один. Мы с ней смотрим, как Яан бегает с битой наперевес, будто это винтовка, и издает звуки, напоминающие грохот взрывов. Мне хочется сказать что-то умное про его забаву, про положение в мире, но опасаюсь, что любую мою фразу она воспримет как критику ее методов воспитания.
Стоя перед пустым сараем, провонявшим гнилым сеном, точно кошачьей мочой, я даю себе слово никогда нерассказывать ей про лиса, про то, что освободил его я. Во всяком случае, до глубокой старости.
Она смотрит на меня, уголок губ у нее припух, такое впечатление, что она знает, о чем я думаю. Под ее загадочным взглядом я отворачиваюсь и смотрю, как Яан машет битой по нежной молодой травке.
Маарджи пригласила нас на ужин. Прежде чем все мы усядемся в старенький синий «сааб» с фиолетовой дверцей, я рассказываю Кайе о том, что произошло между мной и Милли. Всю катастрофическую историю, вплоть до нашего разрыва и моих скитаний по Хааремаа. И о своих планах тоже.
– Тебе не в чем себя упрекнуть, – заключаю я, но по лицу Кайи вижу, что она и не собиралась себя упрекать. Все это заняло ровно двадцать минут.
Я поражен: она не выказывает ни малейшего удивления; невозмутимо попивая зеленый чай, слушает мой рассказ так, будто уже давно все знает. Затем ставит на проигрыватель диск, который прислала на местное радио одна студия звукозаписи. Сейчас, к моему удивлению, поет группа «Каслдаун», недавно возникшая и еще не раскрученная; она мне нравится. Песня называется «Стоя рядом». Из сарая доносится вой электропилы.
– Эта песня мне знакома, – говорю я. – Изящная, по-настоящему глубокая. И замечательная гитара со стальным медиатором. Здорово.
– Обожаю эту композицию, – признается Кайя.
– Только грустная. Очередная горько-сладкая песня о любви.
Она подхватывает с земли мяч, откатывает его назад к Яану, и он продолжает игру: бросает мяч о стенку и ловит.
– Слушай, а как же твой грандиозный план? Я должна сказать Тоомасу.
– Что-то может помешать?
– Я на третьем месяце беременности. Это не помеха.
– О, поздравляю! – с чуть излишней горячностью восклицаю я. – По всему видно, Тоомас – человек хороший.
Она выслушивает мою эмоциональную речь, а я внутренне поражаюсь, до чего мое напускное добродушие напоминает ту подчеркнутую благожелательность, с которой мать в далеком прошлом отзывалась о каком-нибудь новом прыщавом дружке младшего сыночка.
– Через несколько недель у него день рождения, ему исполнится тридцать. Отмечать будем на даче. Приезжай, познакомишься с кучей людей. Новые люди в твоей новой жизни. Будет огромный торт. Я приготовлю. Еще гитара. Пиво. Танцы. Летняя вечеринка.
– Очень мило с твоей стороны.
– Ты делаешь это ради Яана, не ради меня. Я понимаю.
Слова ее звучат как приказ. Удивительно – неужели известие про ее беременность так гнетуще на меня подействовало?
– Кстати, насчет моей работы, моей музыки, – поспешно продолжаю я. – Мне кажется, я написал для английского радио свою лучшую пьесу. Называется «Серые дни». И другие напишу, не обязательно серые. Самых разных цветов.
Она смотрит мне прямо в глаза. Они у нее определенно сине-зеленые, с сероватым ободком и очень большие.
– Я рада, что ты так говоришь. Сейчас я тебе верую.
Я ерзаю на стуле. Пытаюсь собраться с мыслями.
– Слушай… Теперь я вроде бы набрался ума-разума. Можешь за меня не беспокоиться. Что до Милли, она, в общем, довольна жизнью и не собирается меня потрошить. Могу иногда ездить в Англию, навещать отца, друзей. Давать концерты, понимаешь? Скажем, раз или два в год, на пару недель. Надеюсь, будут кое-какие приглашения. От Таллинна все – рукой подать. И кататься по Европе нынче – дешевле грибов, верно? Скажу без лести… по моему… по-моему, мы неплохо ладим.
– Мы обязаны ладить.
Я разглядываю свои лежащие на столе руки. Под поломанными ногтями грязь; на костяшках пальцев пятна въевшейся в кожу смолы. Вмятина от обручального кольца почти заровнялась – будто след на мокром песке. Так и прошлое исчезает – будто и не было. Внезапно чувствую острую боль в боку, словно ребро выражает свое несогласие с этой мыслью.
– Я намерен вкалывать, – продолжаю я. – Никуда не денешься, придется. Жить-то надо. Вернее, выживать. Кормиться худо-бедно. Для меня это ясно как божий день. Очень долгое время я был избавлен от этих забот. Но когда денег куры не клюют, добра не жди. Мне кажется, рано или поздно бабло убивает все благие порывы. Абсолютно все.
Кайя кивает головой. Наступает короткое молчание, слышен только стук мяча о деревянную стену. И негромкое, напоминающее комариный писк, завывание электропилы. Я перевожу дух.
– Это хорошо, – наконец произносит Кайя. – Ты стал на верный путь. Я так чувствую. Теперь понимаешь, зачемты здесь, на земле. Не в небе. На этойземле. – Она рассеянно трет большим пальцем сучок в гладкой столешнице. – Тут, на Хааремаа, ты познакомишься с каким-нибудь хорошим человеком. Напишешь красивую музыку. Можешь сочинять для моей радиостанции.
– Охотно, – отзываюсь я.
На душе сразу потеплело. Такое чувство, что я брел, не зная куда, – даже пятился задом, наугад, – и, обернувшись, вдруг вижу распахнувшийся передо мной простор. Он там был всегда, просто я этого не понимал. А нужно было всего лишь обернуться.
– Если, конечно, найду жилье, от которого можно добраться куда надо на велосипеде.
– Только больше не падай.
Я киваю, улыбаюсь, и губа в том месте, где накладывали швы, отзывается болью.
– А еще мне понадобится более или менее сносный рояль. Свой-то я продал.
– Так есть дача, – говорит Кайя.
Наверно, она шутит. Мы смотрим на Яана; он все еще бросает мяч о самую большую балку. Ломкий голос смолкает. Кайя выключает стереомагнитофон и кладет пульт на стол.
– Есть дача, – повторяет она. – Где мы пели запрещенные песни. Можно ее снять. Наверно.
– Ну, спасибо, а я пока буду подыскивать, – говорю я, дивясь про себя разумности такого плана.
– Подыскивать?
– Да, хочу подыскать и купить земельный участок. Чтобы поставить там юрту.
– Юрту? Как у монголов?
– Я, представь, ничего не преувеличиваю: денег у меня теперь в обрез.
– Юрту! – она хохочет, прижимая ладони к щекам. – Ты сумасшедший!
